XII
Контуры лица в профиль у Нефи Сарванта полностью отражали его характер. Они напоминали щипцы для раскалывания орехов. И Нефи был верен своему лицу: вцепившись во что–то, уже не отпускал.
Покинув дом Витроу, Сарвант поклялся больше не переступать порог дома, столь погрязшего в пороках. Он также поклялся посвятить свою жизнь, а если будет надо, то и отдать ее, делу несения Истины этим заблудшим язычникам.
Он прошел пять километров к Дому Заблудших Душ, провел там бессонную ночь и сразу же после восхода ушел. Несмотря на раннее время, на улицах было полно фургонов с грузами, моряков, купцов, детей, торговок. Сарвант заглянул в несколько харчевен, счел их слишком грязными и решил позавтракать фруктами прямо на улице. Он разговорился с хозяином фруктовой лавки относительно возможностей подыскать работу. Тот рассказал, что есть место уборщика в храме богини Готью. Хозяин знал это наверняка, так как только вчера с этой работы прогнали его зятя.
— Там платят немного, но зато предоставляют стол и жилье. Есть и другие преимущества, особенно, если у вас много детей, — сказал хозяин и подмигнул Сарванту. — Моего зятя уволили как раз за то, что он пренебрегал уборкой ради этих преимуществ.
Сарвант не стал уточнять, что это за преимущества, узнал, как пройти к храму, и распрощался с хозяином.
Эта работа, если только удастся ее заполучить, может стать отличным местом для изучения религии Ди–Си. А также и первоклассным полем боя за обращение в свою веру. О, это может оказаться опасным занятием, но какой миссионер, достойный своей веры, отступал перед опасностями?
Оказалось, что к храму пройти не просто, Сарвант сбился с пути и забрел довольно далеко в район обитания знати и богачей, где не у кого было справиться о дороге, кроме пассажиров карет или всадников на оленях. Однако на это рассчитывать не приходилось, вряд ли кто остановился бы перед пешеходом, ибо это само по себе указывало на низкое происхождение.
Он решил вернуться в район гавани и начать сначала. Но не прошел и квартала, как увидел женщину, вышедшую из большого дома. Она была как–то странно одета — в длинный, до самой земли, балахон с капюшоном, натянутым на голову. Сначала Нефи подумал, что это кто–нибудь из прислуги, сознавая, что аристократка никогда не опустится так низко, чтобы идти пешком, когда можно ехать в экипаже. Приблизившись к ней, он увидел, что балахон сшит из слишком дорогой для низших классов ткани.
Нефи проследовал за ней несколько кварталов, не рискуя вступить с ней в разговор из опасения, что это может оскорбить аристократку. Наконец, все–таки решился.
— Госпожа, можно вам задать скромный вопрос?
Женщина, обернувшись, высокомерно посмотрела на него. Она была высока, лет двадцати двух, лицо ее можно было бы, пожалуй, назвать красивым, не будь черты его слишком заостренными. У нее были большие темно–синие глаза, из–под капюшона выбивались желто–золотистые локоны.
Сарвант повторил вопрос, и незнакомка утвердительно кивнула. Тогда он спросил, как пройти к храму Готью.
Женщина вспыхнула и сердито бросила:
— Вы что, смеетесь надо мной?
— Нет, нет, — опешил Нефи. — Что вы! Мне непонятно, почему вы так решили.
— Поверю вам, — сказала женщина. — Вы говорите, как чужеземец. Скорее всего, у вас нет причин преднамеренно меня оскорблять. Не то мои люди убили бы вас — даже если бы я и заслуживала упрека.
— Клянусь, у меня не было дурных намерений. Если же я и обидел вас чем–то, то я приношу свои извинения.
Она улыбнулась и сказала:
— Я вам извиняю. Только откройте, почему вы хотите посетить храм Готью? Ваша жена столь же несчастна и отвергнута Богиней, как и я?
— Она давно умерла, — признался Сарвант. — И я не понимаю, что вы имеете ввиду, предполагая, что она несчастна и отвергнута? Нет, я хочу наняться уборщиком в храме. Видите ли, я один из тех, кто вернулся на Землю…
И он, хотя и очень коротко, поведал свою историю.
— Думаю, вы можете разговаривать со мною, как равный, хотя и трудно представить себе, чтобы знатный человек подметал полы. Настоящий аристократ, «дирада», скорее бы умер с голода. И я вижу, что у вас нет символа вашего тотема. Если бы вы принадлежали к одному из высоких братств, то могли бы подыскать более достойную работу. Может быть, у вас нет покровителя?
— Тотемизм — проявление суеверного идолопоклонства. Я никогда не нацеплю на себя такой знак.
Она подняла брови.
— Вы какой–то чудной. Не знаю даже, как оценить ваше положение. Как брат Героя–Солнце, вы — «дирада». Но ваш внешний вид и поведение совершенно не соответствует вашему высокому происхождению. Я бы посоветовала вам вести себя так, как и подобает «дирада». В этом случае мы могли бы что–нибудь придумать, чтобы помочь вам.
— Благодарю вас. Но я должен оставаться тем, кто я есть. И все же, будьте любезны, подскажите мне, как пройти к этому храму.
— Просто следуйте за мной.
Сбитый с толку, он плелся в нескольких шагах позади нее. Ему очень хотелось, чтобы она пояснила свои слова, но что–то в ее отношении к нему отбивало охоту задавать вопросы.
Храм Готью располагался на границе между районом гавани и районом, где обитала знать. Это было внушительное здание из бетона в форме гигантской полуоткрытой устричной раковины, покрытое чередующимися красными и белыми полосами. Широкие ступени из гранитных плит вели к нижней половине раковины. Внутри было полутемно и прохладно. Верхняя часть раковины поддерживалась несколькими стройными каменными колоннами, представляющими собой подобие Богини Готью, хорошо сложенной женщины с печальным вытянутым лицом и открытым углублением в том месте, где должен был быть ее живот. В этих нишах помещались большие каменные скульптуры куриц, окруженных яйцами.
У основания каждой кариатиды–богини сидели женщины. Все они были одеты примерно так же, как и дама, за которой он следовал. Только у одних одежда была поношенная, у других — новая и дорогая. Богатые и бедные сидели рядом.
Женщина, не колеблясь, подошла к группе, сидящей на цементном полу далеко в тени. Вокруг кариатиды уже было двенадцать женщин и они, должно быть, поджидали эту высокую блондинку, поскольку заранее заняли ей место.
Сарвант нашел жреца с очень бледным лицом, стоящего за рядом больших каменных киосков, и справился у него насчет работы. К его удивлению, оказалось, что он говорит с управляющим храмом — он ожидал, что придется иметь дело со жрицами.
Настоятель Энди заинтересовался странным произношением Сарванта и задал ему уже ставший привычным вопрос. Тот подробно ответил, ничего не скрывая, и вздохнул с облегчением, когда у него так и не спросили, является ли он почитателем Колумбии. Настоятель отослал Сарванта к младшему жрецу, который объяснил ему, что входит в его обязанности, сколько он будет получать, где будет питаться и когда спать. В заключение он спросил:
— Вы отец многих детей?
— Семерых, — ответил Нефи, не упомянув, однако, что все они умерли восемьсот лет тому назад. Не исключено было, что и сам жрец является одним из его потомков. Было даже возможно, что все, находящиеся под этой крышей, могли считать его своим дедом в тридцатом с лишним колене.
— Семерых? Отлично, — сказал жрец. — В таком случае у вас будут привилегии, как и у любого другого мужчины, доказавшего свою плодовитость. Однако, проверку придется пройти, так как в столь ответственном случае мы не можем верить на слово. Но хочу вас предупредить. Не злоупотребляйте привилегиями. Ваш предшественник был уволен за то, что пренебрегал своей метлой.
Подметать Сарвант начал с тыльной части храма. Дойдя до колонны, под которой сидела блондинка, он обратил внимание на мужчину, разговаривавшего с ее соседкой. Он не слышал, о чем они говорили, но вскоре женщина встала и распахнула свой балахон. Под ним у нее ничего не было.
Мужчине, по–видимому, пришлось по вкусу то, что там увидел, так как он одобрительно кивнул. Женщина взяла его под руку и повела к одному из киосков. Они вошли в него, и женщина задернула занавеску над входом.
Сарвант потерял дар речи. Прошло несколько минут, прежде чем он снова смог взяться за метлу. За это время он успел убедиться, что подобные действия совершаются всюду вокруг храма.
Первым его побуждением было швырнуть метлу, бежать из храма и больше никогда сюда не возвращаться. Но он напомнил себе, что, куда ни пойдешь в Ди–Си, всюду найдешь Зло. С таким же успехом можно остаться здесь и посмотреть, можно ли что–нибудь совершить во имя Истинной Веры.
Затем ему довелось увидеть нечто такое, от чего его едва не вырвало. К блондинке подошел верзила–матрос и заговорил с нею. Она поднялась и распахнула балахон. И тут же оба ушли в киоск.
Сарвант затрясся от ярости. С него было уже более, чем достаточно того, что другие занимались этим, но то, что она, она…!
Усилием воли он заставил себя стоять спокойно и думать.
Почему ее поступок потряс его больше, чем подобные же действия других? Потому что — Нефи вынужден был признаться в этом — он ощущал к ней влечение. Очень сильное влечение. У него возникли такие чувства, каких не было в отношении любой другой женщины с того дня, когда он познакомился со своей женой.
Он поднял метлу, прошел в помещение, где сидел жрец, и потребовал, чтобы ему рассказали, что здесь происходит.
Жрец искренне удивился.
— Вы настолько плохо знакомы с нашей религией, что на самом деле не знаете о том, что Готью является покровительницей бесплодных женщин?
— Нет, не знаю, — ответил с дрожью в голосе Сарвант. — А какое касательство это имеет к… — тут он запнулся, так как, насколько это было ему известно, в языке Ди–Си не было слов, обозначающих проституцию или блуд, затем продолжал. — Почему эти женщины предлагают себя незнакомцам, какое отношение к этому имеет почитание Готью?
— Самое прямое, разумеется! Это несчастные женщины, заклейменные бесплодием. Они приходят к нам после года бесплодных попыток зачать от своих мужей, и мы их тщательно обследуем. У некоторых женщин имеются такие дефекты, которые мы в состоянии определить и устранить. Но не все. Во многих случаях, а это относится именно к этим женщинам, мы бессильны что–либо сделать.
Поэтому, когда не помогает знание, нужно полагаться на веру. Эти несчастные приходят сюда каждый день — кроме святых дней, когда надо посещать церемонии в честь Богини, — и молятся… Молятся о том, чтобы Готью послала им мужчину, семя которого оплодотворило бы их мертвое чрево. Бели в течение года на них не снизойдет благословение в виде зачатого дитя, они уходят в особый монашеский орден, где могут посвятить свою жизнь служению богине и народу.
— А что же Арва Линкон? — Сарвант упомянул имя блондинки. — Немыслимо, чтобы женщина ее внешности и аристократического происхождения ложилась в постель с каждым встречным, который ее поманит.
— Но, но, мой дорогой друг! Не с каждым встречным. Вы, наверное, не обратили внимания на то, что те мужчины, которые прошли сюда, сначала должны были посетить боковой притвор. Там мои братья проверяют их, удостоверяясь в том, что они переполнены здоровым семенем. Там же отвергается любой человек, который болен или по каким–то причинам не подходит к роли отца. Что же касается уродства или красоты, то на это мы не обращаем никакого внимания. Семя и чрево — вот, что главное. Личность и предпочтения здесь не принимаются во внимание. Кстати, почему бы вам самим не провериться тоже? Зачем эгоистично ограничивать себя потомством только от одной женщины? Вы в таком же долгу перед Готью, как и перед любым другим воплощением Великой Седой Матери.
— Пора возвращаться к уборке, — пробормотал Сарвант и поспешно вышел.
Немалых усилий ему стоило закончить уборку первого этажа. Он не мог удержаться, чтобы время от времени не поглядывать в сторону Арвы Линкон. Она ушла в обеденное время и больше уже не появлялась.
Ночью Нефи почти не спал. Ему все виделась Арва, то, как она заходит со всеми этими мужчинами в киоск. Их оказалось десять — он сосчитал. И хотя умом Сарвант понимал, что должен возлюбить грешников и возненавидеть грех, он люто ненавидел всех десятерых.
Когда наступило утро, он поклялся, что не будет ненавидеть мужчин, с которыми Арва сегодня пойдет. Но даже произнося клятву, понимал, что не в силах следовать ей.
В этот день он насчитал семерых. Когда уходил последний, ему пришлось убежать в свою каморку, чтобы не погнаться и не вцепиться ему в горло.
В третью ночь он молил небо, чтобы хватило мужества принять хоть какое–нибудь решение.
Следует ли покинуть этот храм и подыскивать другую работу? Оставшись, он косвенно одобрит и непосредственно поддержит это непотребство. Более того, еще, возможно, отяготит свою совесть ужасным грехом убийства, обагрит руки человеческой кровью. Он не хотел этого! Но страстно жаждет этого! Он не должен желать такого! Но он обязан…
А если он уйдет, то так ничего и не совершит для искоренения зла, сбежит, как трус. Более того, уже никогда не сумеет заставить Арву осознать, что она фактически плюет в лицо божье, осуществляя такую омерзительную пародию на святой обряд. Ничего сейчас не желал он более, чем вытянуть ее из этого храма — даже более, чем тогда, когда на борту отправлявшейся «Терры» мечтал нести слово божье невежественным язычникам, обитавшим на других планетах.
За все восемьсот лет Сарвант так никого и не обратил в свою веру. Но старался, как мог. Лез из кожи вон. И нет его вины в том, что уши их остались глухи к Слову, глаза — слепы к свету Истины.
На следующий день Нефи подождал, пока Арва не собралась уходить из храма, приткнул метлу к стенке храма и последовал за нею по залитой солнцем и бурлящей жизнью улице столицы Ди–Си.
— Госпожа Арва, — позвал он. — Я должен переговорить с вами.
Она остановилась. Лица почти не было видно в глубине капюшона, но ему казалось, что в глазах ее выражение глубокого стыда и страдания. Может быть, выражение лица было совсем иным, но Сарвант страстно желал, чтобы было именно таким, какое ему показалось.
— Можно вас проводить домой? — спросил он.
— Зачем? — удивилась Арва.
— Потому, что я сойду с ума, если не пойду рядом с вами.
— Не знаю. Правда, вы — брат Героя–Солнце, поэтому я не уроню своего достоинства, позволив вам идти рядом. С другой стороны, у вас нет тотема, и вы выполняете работу, приличествующую только самым низким слугам.
— А кто вы сами, чтобы от имени всех говорить мне, что я пал столь низко! — резко отчитал ее Сарвант. — Вы, которая уводит с собой всех первых встречных!
Ее глаза расширились.
— Что я совершила дурного? Как вы смеете так говорить с одной из Линконов?
— Вы… вы… продажная девка! Блудница! — выкрикнул Нефи английское слово, значение которого, как он сам понимал, она не знает.
— О чем это вы?
— Проститутка! Женщина, которая продает себя за деньги!
— Я никогда не слышала о чем–либо подобном, — сказала она. — Интересно, из какой это такой страны вы родом, где позволяют так бесчестить святой сосуд Великой Матери?
Сарвант попробовал взять себя в руки. Он заговорил тихим, но дрожащим голосом.
— Арва Линкон, я просто хочу переговорить с вами. Я должен сказать вам нечто такое, что станет самым важным из всего слышанного за всю вашу жизнь. В самом деле, это крайне важно.
— Не знаю, что и сказать. Мне кажется, что вы немного не в своем уме.
— Клянусь, что даже в помыслах у меня нет желания причинять вам зло!
— Поклянитесь святым именем Колумбии!
— Нет, этого я не могу сделать. Но клянусь именем своего Бога, что даже не притронусь к вам рукой.
— Бога? Какого это бога? Вы почитаете бога Кэйсилендеров?
— Нет, нет! Не их бога! Своего! Истинного бога!
— Теперь мне уже совершенно ясно, что вы безумны! Иначе не поминали бы этого бога в нашей стране и, тем более, в разговоре со мною. Я не намерена слушать эти мерзкие богохульства, извергаемые из порочных уст.
Она ушла. Сарвант сделал один шаг за нею. Затем, осознав, что сейчас не время продолжать разговор, и то, что он ведет себя совсем не так, как следовало бы, повернул назад, сжав кулаки и сцепив зубы. Он брел как слепой, натыкаясь на прохожих. Его осыпали бранью, но Нефи не обращал внимания. Вернувшись в храм, он подобрал свою метлу.
Наступила очередная бессонная ночь. Сотни раз он мысленно представлял себе, как спокойно и разумно поговорит с Арвой. Он раскроет ошибочность ее веры, сделает это настолько логично, что она не сможет его опровергнуть. И станет первой обращенной им в новую веру.
Бок о бок они дружно примутся за работу, которая сделает всю страну чистой от греха, как очистили Рим первые христиане.
Однако, на следующий день Арва не появилась в храме. Сарвант был в отчаянии. А вдруг она больше никогда сюда не вернется?
И тут вдруг до него дошло, что именно этого он и добивался, хотел, чтобы она это сделала. Наверное, подумал Нефи, ему сопутствует больший успех, чем он предполагал.
Но как все же встретиться с нею снова?
Утром следующего дня Арва, одетая, как обычно, в балахон бесплодной женщины, пришла в храм. Когда Нефи поздоровался с нею, она ничего не ответила и отвела глаза в сторону. Помолившись на обычном месте под колонной, она прошла вглубь храма и оживленно заговорила с настоятелем.
Страх обуял Сарванта. Он опасался разоблачения. Да разве разумно ожидать от такой женщины, что она будет хранить молчание? Ведь в ее глазах он совершает святотатство одним фактом присутствия в столь священном для нее месте.
Через некоторое время, когда Арва вернулась на свое привычное место, настоятель вызвал Сарванта к себе.
Нефи отложил метлу и пошел к нему. Неуверенность сковала ноги. Неужели вся его миссия закончится здесь и сейчас, до того, как он успеет бросить в благодатную почву хоть одно семя веры, пусть даже прорастет оно тогда, когда его уже не станет. Если он потерпит неудачу сейчас, то Слово будет потеряно навеки, так как он последний представитель своей церкви.
— Сын мой, — произнес настоятель храма. — До сих пор только высшее жречество знало, что ты не являешься последователем нашей веры. Ты должен был помнить о том, что такая великая привилегия была тебе дарована лишь потому, что ты брат Героя–Солнце. Будь ты кем–нибудь другим, тебя бы уже давным–давно повесили. Но вам был дан месяц, чтобы отрешиться от пороков прежней жизни и засвидетельствовать постижение истины. Твой месяц еще не истек, но я должен предупредить тебя о том, чтобы ты держал язык за зубами, когда дело касается твоей прежней фальшивой веры. Иначе срок сократится. Я очень расстроен, так как искренне надеялся, что твоя просьба поработать здесь означает намерение в скором времени известить о своем желании посвятить себя всецело служению Матери Всех Нас.
— Значит, Арва рассказала вам?
— Да снизойдет благословение на эту поистине благочестивую женщину! Обещаешь, что ничего подобного тому, что ты совершил позавчера, больше не повторится?
— Обещаю, — произнес Сарвант.
Он легко дал это обещание, ведь настоятель не просил прекратить попытки обращения в новую веру. Он только просил не повторять то, что произошло позавчера. А позавчера он не делал попытки. С этого момента придется быть хитрым, как лис, и коварным как змея.
Но уже через пять минут он начисто позабыл о своем решении.
Он увидел, как высокий красавец, судя по манерам и дорогой одежде, аристократ, приблизился к Арве. Она улыбнулась ему, встала и повела к киоску.
Все решила ее улыбка.
Никогда раньше она не улыбалась мужчинам, делавшим ей предложение. Обычно лицо ее было бесстрастным, будто высеченным из мрамора. Сейчас же, увидев ее улыбку, Сарвант почувствовал как что–то в нем пробудилось. Это возникло в чреслах, поднялось в груди, прокатилось по горлу, перехватив дыхание. Оно наполнило его мозг и там взорвалось. Вокруг сгустилась тьма, он перестал что–либо слышать.
Он не знал, как долго находился в трансе, но когда чувства частично к нему вернулись, обнаружил, что стоит перед жрецом–медиком.
— Нагнитесь, чтобы я мог сделать массаж предстательной железы и взять пробу, — попросил жрец.
Нефи повиновался как автомат. Пока жрец рассматривал пробу в микроскоп, он стоял окаменев, словно глыба льда. Внутри него пылал настоящий пожар. Он был переполнен такой неистовой радостью, какой никогда не знал прежде, и, зная, что собирается сделать, не противился этому. В это мгновенье он был готов бросить вызов любому существу или божеству, которое пыталось бы его остановить.
Выбежав через несколько минут от медика, он решительно подошел к Арве, которая только что вышла из киоска и собиралась сесть.
— Я хочу, чтобы ты пошла со мною! — произнес он громко и отчетливо.
— Куда? — спросила она, но все поняла, увидев выражение его лица.
— А что ты говорил обо мне в тот день? — спросила она с презрением.
— Тогда было не сегодня.
Он взял ее за руку и потянул к киоску. Она не сопротивлялась, но когда они очутились внутри киоска и он задернул занавеску, заявила:
— Теперь я знаю! Ты решил принести себя в жертву Богине!
Она отшвырнула балахон и восторженно улыбнулась, глядя при этом не на него, а куда–то выше.
— Великая Богиня, благодарю тебя за то, что ты позволила именно мне стать орудием, которое обратит этого человека в истинную веру!
— Нет! — прохрипел Сарвант. — Не говори этого! Я не верю в твоих идолов. Я только… Помоги мне, Боже… Я только хочу тебя! Я не в состоянии спокойно стоять, когда ты заходишь с любым мужчиной, стоит ему только попросить. Арва, я люблю тебя!
Какое–то мгновенье она с ужасом смотрела на него, затем нагнулась, подняла свой балахон и выставила его, как щит, перед собой.
— Ты думаешь, что я позволю осквернить себя твоим прикосновением? Язычник! И это под святой–то крышей!
Она поднялась, чтобы выйти. Сарвант набросился на нее и развернул лицом к себе. Арва открыла рот, чтобы закричать, но он заткнул ей рот краем балахона. Оставшуюся часть балахона Нефи обмотал вокруг ее головы и толкнул ее назад на кровать, а сам навалился на нее.
Она корчилась и извивалась, пытаясь высвободиться из мертвой хватки, но Сарвант держал ее так крепко, что пальцы глубоко впились в ее тело. Она пыталась сжать колени вместе, но он как гигантская рыба обрушился на нее, дико работая бедрами. Это взломало замок ее ног.
Тогда Арва стала отползать на спине назад, извиваясь по–змеиному, но голова ее уперлась в стенку. Внезапно она прекратила сопротивление.
Сарвант застонал и обхватил руками ее спину, пытаясь прижаться лицом к балахону, прикрывшему ее лицо. Он искал ее губы, но там, где был заткнут рот, материя одежды была двойной толщины, и он ничего не ощущал.
Мелькнула в его мозгу искра благоразумия, мысль о том, что он так всегда ненавидел жестокость и особенно насилие, а вот теперь сотворил такое над женщиной, которую любил. И что было хуже, гораздо хуже — это то, что она добровольно отдалась по меньшей мере доброй сотне мужчин за последние десять дней, мужчин, которым была абсолютно безразлична, и которые просто желали выплеснуть на нее свою похоть, а вот ему сопротивляется, как дева–мученица в Древнем Риме, брошенная на милость императора–язычника! Это было бессмысленно, совершенно непостижимо!
Он вскрикнул от неожиданного высвобождения того, что копилось в нем восемьсот лет.
Он не сознавал того, что кричит. Он вообще уже совершенно не воспринимал окружающее. Он не был в состоянии постигнуть происходящее и тогда, когда в киоск ворвались настоятель и жрец, и Арва, всхлипывая, рассказала о насилии. Только тогда понял Нефи, что происходит, когда храм запрудила толпа разъяренных мужчин, и кто–то притащил веревку.
Но уже было слишком поздно.
Слишком поздно пробовать объяснить им свои побуждения. Слишком поздно, даже если бы они были в состоянии понять, о чем он говорит. Слишком поздно, даже если бы его не повалили и не били ногами до тех пор, пока не выбили все зубы, а губы распухли так, что он вообще уже не мог ничего сказать больше.
Настоятель попытался было вмешаться, но толпа отпихнула его в сторону и вытащила Сарванта на улицу. Здесь его волокли за ноги, голова больно билась о цемент, и так было до самой площади, где стояла виселица. Виселица в форме отвратительной богини–старухи Альбы, погубительницы Духа Человеческого. Ее стальные руки, окрашенные смертельно–белой краской, простирались так, будто она хотела схватить и задушить каждого, кто проходит мимо.
Веревку перебросили через одну из рук и конец завязали вокруг запястья. Из какого–то дома поблизости притащили стол и поставили под свисающей с руки веревкой. Миссионера–насильника подняли на стол и завязали руки за спиной. Двое мужчин крепко держали его, пока третий набрасывал на шею петлю.
Когда крики разъяренных людей прекратились, и они перестали дубасить его и рвать богохульную плоть, на какое–то время наступила тишина.
Сарвант попытался осмотреться. Что–либо увидеть отчетливо он уже не мог — глаза заливала кровь из глубоких ран на голове. Он что–то прошамкал.
— Что он сказал? — спросил кто–то из державших.
Повторить Нефи уже не мог. Он думал о том, что ему всегда хотелось стать мучеником. Ужасным грехом было его желание. Грехом гордыни. Но он продолжал жаждать мученичества. И всегда рисовал в воображении свой будущий конец в ореоле достоинства и мужества, которые придаст ему знание, что ученики будут продолжать его дело, пока оно окончательно не восторжествует.
Сейчас же все было совсем не так. Его вешали как преступника самого низкого пошиба. Не за проповедь Слова, а за изнасилование.
Так никого и не обратил он в свою веру. И умрет не оплаканным, безвестным, безымянным. Тело его швырнут свиньям. Но не судьба тела его волновала. Мучила мысль о том, что имя его и деяния умрут вместе с ним — и вот это как раз и заставляло его взывать к небесам в отчаяньи. Кто–нибудь, пусть хоть одна живая душа, но несет Слово дальше.
Никакая новая религия, мелькнуло у него в голове, не добьется успеха, пока сперва не ослабеет окончательно старая. А эти люди верят без тени какого–либо сомнения, которое могло бы ослабить слепоту заблуждений. Они верят так истово, как уже давно не верили люди — его современники.
Он что–то прошамкал снова. Теперь он уже стоял на столе один, покачиваясь из стороны в сторону, но преисполненный решимости не выказывать страха.
— Слишком рано, — произнес Сарвант на языке, который был непонятен его слушателям, даже если бы он говорил разборчиво, — слишком рано я вернулся на Землю. Следовало бы подождать еще восемьсот лет, когда люди, возможно, начали бы терять веру и тайно глумиться над нею. Слишком рано!
Затем стол вышибли из–под него.
