24
Корабль оказался реальной вещью — необычной, но вполне реальной. И это было единственно реальным: все остальное, что окружало Саттона, было чем-то феерическим, как будто ему снился сон. И в любой момент он мог проснуться.
— Та карта вон там, — сказал Прингл. — Она вас озадачила, вне всякого сомнения. И это не удивительно, поскольку это карта времени. — Он рассмеялся и потер затылок своей большой ладонью. — По правде говоря, и я сам не вполне понимаю эту штуку, но Кейс разбирается в этом. Кейс — человек военный, а я только специалист по пропаганде, а пропагандист не обязан знать то, о чем он говорит, если он говорит об этом достаточно убедительно. А человек военный должен знать все. Может случиться так, что он окажется за восьмым шаром и его жизнь будет зависеть от того, знает он или нет.
«Вот оно, — подумал Саттон. — Вот то, что беспокоило меня, вот ключ к разгадке, которая все время ускользала от меня. Вот объяснение того, о чем можно было лишь догадываться. Вот кого представлял Кейс, и вот почему он оказался здесь на астероиде.
Человек военный.
Я должен был догадаться, — сказал себе Саттон, — но я думал в категориях настоящего, а не будущего или прошлого. В сегодняшнем мире нет военных как таковых, но они были в прошлом и, возможно, появятся в тех веках, которые еще будут».
Он обернулся к Кейсу.
— Война, которая ведется в четырех измерениях, наверное, довольно-таки сложная штука.
Он сказал это не только потому, что его интересовала эта тема, но в основном потому, что, как он почувствовал, была его очередь сказать что-нибудь. Нужно было поддержать этот разговор, напоминающий беседу за чаепитием у Сумасшедшего Зайца.
«Да, — повторил Саттон самому себе, — именно так это и выглядит… Совершенно абсурдная ситуация. Психопатическая интерлюдия к чему-то, что, конечно, имеет какой-то смысл, совершенно непонятный в настоящий момент».
— Пришло время, — сказал Кейс, — поговорить о различных вещах. О башмаках, о кораблях, о сургуче, о капусте и о королях…
Кейс улыбался, пока они беседовали, губы его при этом растягивались в тонкую щель: точная, жестокая военная улыбка.
— Прежде всего, — произнес Кейс, — речь идет о картах, об очень специализированном знании, об интуиции. Если вы догадываетесь, где находится противник и что он делает, вы ударяете первым.
Саттон пожал плечами.
— По сути дела, — усмехнулся он, — этот принцип действовал всегда. Ударить первым…
— Да, — согласился Прингл. — Сейчас у противника куда больше возможностей в выборе места и способа действовать.
— Приходится работать с графическим изображением мысли, с картами отношений и с историческими данными, — пояснил Кейс так, как будто его никто не прерывал. — Необходимо изучить некоторые события, которые произошли в прошлом, а затем вы направляетесь туда и стараетесь изменить эти события… чуть-чуть. Вы понимаете? Никогда нельзя изменять слишком сильно. А только настолько, чтобы окончательный результат оказался несколько другим, менее благоприятным для противника. Небольшое изменение здесь, небольшое изменение там, и победа за вами.
— Время представляет собой концепцию разума, — продолжал разговор Прингл. — Субстанцию времени искали повсюду, пока не обнаружили, что она является принадлежностью человеческого разума. Думали, что это четвертое измерение. Вы помните Эйнштейна?
— Эйнштейн не утверждал, что это будет четвертое измерение, — возразил Кейс. — Время не является измерением в том смысле слова, в каком вы его употребляете, как если бы вы произносили длина, ширина и высота. Эйнштейн считал, что время — это продолжительность…
— Но «четвертое измерение»? — вновь продолжал Прингл.
— Нет, это не так, — возмутился Кейс.
— Джентльмены, — прервал их Саттон, — джентльмены!
— Во всяком случае, — согласился Кейс наконец, — этот самый Майкельсон из вашего времени догадался, что оно представляет собой концепцию разума, существует только в человеческом разуме и не имеет никаких физических свойств, кроме человеческой способности понимать его. Он обнаружил, что человек, у которого достаточно сильное чувство времени…
— Есть люди, вы знаете, — перебил Прингл, — с обостренным чувством времени. Они могут сказать, что прошло десять минут с какого-то момента, и окажутся правы, более того, они могут контролировать даже секунды с точностью лучших хронометров.
— Итак, Майкельсон построил искусственный «мозг времени», — сообщил Кейс, — мозг, у которого чувство времени было увеличено в миллион раз, и обнаружил, что такой мозг может управлять временем в определенных пределах. И он научился двигаться сквозь время и проносить сквозь время любые предметы, которые попадают в сферу его деятельности.
— Это как раз то, чем мы пользуемся сейчас, — пояснил Прингл, — мозг времени. Вам просто нужно нажать необходимую кнопку, которая сообщит этому мозгу, что вы хотите направиться… или, точнее, вы желаете отбыть, а он делает все остальное. Просто, не правда ли? — и он посмотрел на Саттона.
— Вне всякого сомнения, очень просто, — согласился Саттон.
— А теперь, мистер Саттон, — включился в разговор Кейс, — чего вы еще хотели бы?
— Ничего, — ответил Саттон, — совершенно ничего.
— Но это глупо с вашей стороны, — возразил Прингл настойчиво. — Должно же быть что-то такое, чего вы желаете.
— Может быть, некоторую информацию.
— Информацию о чем?
— О том, что вообще происходит.
— Вы собираетесь написать книгу? — спросил Кейс.
— Да, — ответил Саттон, — я намереваюсь написать книгу.
— И вы хотели продать ее?
— Я хочу, чтобы ее опубликовали.
— Книга, — констатировал Кейс, — является предметом продажи. Это продукт работы ума и затрата физической энергии. Она имеет реальную ценность.
— Я согласен с вами, — поддакнул Саттон, — и полагаю, что вы заинтересованы в ее покупке.
— Мы издатели, — объяснил Кейс, — и ищем книгу для публикации.
— Бестселлер, — добавил Прингл. Кейс сел прямо.
— Все это очень просто, — объяснил он, — деловое соглашение. Мы хотели бы, чтобы вы продолжали свою тему и предложили свою цену.
— Можете сильно завысить ее, — разрешил Прингл. — Мы готовы заплатить.
— Мне не приходит в голову никакая цена.
— Мы обсуждали этот вопрос, — сказал Кейс, — в предварительном порядке, думая о том, сколько вы можете запросить и сколько мы можем заплатить вам. Мы надеемся, что вы не против иметь планету в качестве своей собственности.
— Мы могли бы дать вам целую дюжину планет, — вмешался Прингл, — но это бессмысленно. Что человек может сделать с дюжиной планет?
— Он мог бы сдавать их в аренду, — ответил Саттон.
— Вы имеете в виду, — спросил Кейс, — что согласны иметь дюжину планет?
— Нет, я не это имел в виду, — ответил Саттон. — Просто Прингл поинтересовался, что можно делать с дюжиной планет, и я ему ответил. Я сказал…
Прингл так наклонился со своего кресла, что чуть не упал.
— Послушайте, мы говорим не о планете, которая находится на задворках Вселенной. Мы предлагаем планету, которая уже обработана, ландшафт которой приведен в порядок, и на ней нет никаких неприятных форм жизни, а только царит летний климат и живут дружелюбные аборигены.
— И кроме того, мы предлагаем вам деньги, — добавил Кейс, — чтобы ваша планета ни в чем не нуждалась до конца ваших дней.
— Она находится в центре Галактики, — продолжал Прингл, — этот адрес достоин вас. Вам не придется стыдиться его.
— Меня это не интересует, — ответил Саттон. У Кейса кончилось терпение:
— Боже мой, что же вы хотите?
— Мне нужна информация.
— Хорошо, — вздохнул Кейс, — мы дадим вам информацию.
— Почему вы хотите купить именно мою книгу?
— Существует три группы заинтересованных в вашей книге лиц, — объяснил Кейс. — Одна из них хочет убить вас, чтобы помешать вам опубликовать ее. И что особенно важно, они могут сделать это, если вы не объединитесь с нами.
— А вторая группа?
— Третья.
— Да, третья.
— Они хотят, чтобы вы написали книгу, но ничего не заплатят вам за это. Они сделают все, что в их силах, чтобы облегчить вам написание этой книги и защититься от тех, кто хочет вас убить. Но они не предложат вам денег.
— Если я приму ваше условие, — усмехнулся Саттон, — то, я полагаю, вы поможете написать мне книгу. Я имею в виду редактирование и всякие подобные вещи.
— Естественно, — ответил Кейс, — мы заинтересованы в этом и хотим сделать все наилучшим образом.
— В конце концов, — заметил Прингл, — наша заинтересованность в этом деле не меньше, чем ваша.
— Я очень сожалею, — подытожил Саттон, — но моя книга не продается.
— Мы можем еще надбавить, — предложил Прингл.
— И все же она не продается.
— Это ваше последнее слово? — спросил Кейс. — Вы все обдумали? Саттон утвердительно кивнул.
Кейс вздохнул.
— Тогда, — сказал он, — я полагаю, мы должны вас убить. И он вытащил из кармана пистолет.
25
Психометр продолжал работать, то ускоряя, то замедляя темп. Иногда он издавал звук, похожий на хрипение расстроенного механизма часов. Это был единственный звук в комнате, и Адамсу показалось, что он слышит биение сердца, либо дыхание спящего человека, либо пульсацию крови в сонной артерии.
Он с гримасой посмотрел на кучу бумаг, которую минуту назад рассерженно сбросил со стола движением руки, поскольку в них ничего не было. Абсолютно ничего. Личные дела его сотрудников, каждое из них безупречно, тщательно проверено. Свидетельство о рождении, свидетельство о прохождении обучения, рекомендации, проверка на лояльность, психологические тесты — все данные, которые должны быть. Ни одного изъяна.
В этом и была вся загвоздка… Ни в одном личном деле, ни у одного человека из персонала службы не оказалось ни одного недостатка. Ничего, за что можно было бы ухватиться, что могло бы вызвать подозрение. Все чисто и бело, как лилия.
И все же кто-то из них похитил Саттона. Кто-то из них сообщил Саттону о ловушке, которая устроена в отеле. Кто-то из них, знавший о ловушке, действовал так, чтобы спасти Саттона.
«Шпионы», — сказал себе Адамс и ударил кулаком по столу с такой силой, что ушиб костяшки пальцев.
Только их человек мог взять досье Саттона. Только их человек мог знать о решении уничтожить Саттона и о трех людях, которым было поручено выполнить это.
Адамс мрачно усмехнулся. Психометр как бы смеялся над ним.
«Крак, — безжалостно продолжал он, — клик, клик-клик».
Это звучало сердце Саттона, звенело его дыхание… Это была жизнь Саттона, где-то продолжающаяся. До тех пор, пока Саттон жив, независимо от того, где он был и что он делал, психометр будет издавать эти звуки: «Крак, крак, крак».
Он где-то в районе пояса астероидов, указывал психометр. Это очень неточное указание вывело на орбиты многие корабли, оснащенные психометрами, корабли, которые участвовали в операции с целью уточнения местонахождения Саттона. Рано или поздно… через часы, или дни, или недели, но Саттона найдут.
«Крак…»
— Война, — сказал человек в маске.
И спустя какие-то часы корабль, издавая свистящие звуки, прорезал небосклон над холмами, подобно светящейся комете, и упал в болото. Корабль, каких еще не было, внутри которого находилось оплавленное оружие, не похожее ни на что, известное человеку. Корабль, чей грохот разбудил спящих жителей в радиусе многих миль. Его раскаленный металл сверкал в небе подобно маяку.
Корабль и тело, и след, который оставил человек на протяжении трехсот ярдов в болоте. Следы одного человека и слабые следы других ног, тянущихся через топь. И тот, который тащил на себе другого полумертвого человека, был Ашер Саттон, поскольку его, Саттона, отпечатки пальцев обнаружили на одежде человека, лежащего у края болота.
«Саттон, — подумал Адамс, — всегда этот Саттон. Имя Саттона на обложке книги на Альдебаране XII, отпечатки пальцев Саттона на одежде мертвеца. Человек в маске сказал, что никакого инцидента на Альдебаране не произошло бы никогда, если бы не было Саттона. И Саттон убил Бентона пулей в руку».
Доктор Рэйвен сидел напротив него и рассказывал о том дне, когда Саттон пришел к нему в университет.
— Он нашел судьбу, — пояснил доктор Рэйвен, — и сказал это очень просто, как о чем-то обыкновенном, словно можно было ожидать, что это определенно произойдет. Нет, это не религия, — продолжал доктор Рэйвен, и послеполуденное солнце сверкало на его белых как снег волосах. — Нет, нет, — это не религия, это судьба, разве вы не понимаете?
— Судьба. Имя существительное. Судьба — как предопределенный ход событий, часто понимаемый как необоримая сила…
— Это правильное определение, — подтвердил доктор Рэйвен, как бы обращаясь к лекционному залу, — которое может быть несколько изменено, когда Ашер Саттон допишет свою книгу.
— Но как Саттон мог найти судьбу? Судьба — это идея, абстракция.
— Вы забываете, — мягко прервал его доктор, как будто говорил с ребенком, — ту часть определения, где говорится о необоримой силе. Это как раз то, что он нашел. Силу.
— Саттон рассказывал мне о тех существах, которых он обнаружил на 61 Лебедя, — сообщил Адамс. — Он не сумел описать их достаточно понятно. Он просто сказал, что больше всего подходит определение «симбиотические абстракции».
Доктор Рэйвен кивнул головой и весь обратился во внимание. Он подумал, что определение «симбиотические абстракции» совпадает с тем, что нужно, хотя и трудно решить, что же это такое и на что похоже.
— Давайте попросим объяснения у робота, — предложил он. Информационный робот на его вопрос ответил техническим термином.
Адамс повторил задание.
— Симбиоз, — ответил он, — сэр, симбиоз — это очень просто. Это взаимовыгодное сотрудничество двух организмов различных видов, обоюдоблагоприятное, вы понимаете, сэр? Вот что очень важно — это фактор, касающийся взаимной выгоды. Когда это сотрудничество благоприятно не только для одного, но именно для обоих. Но сотрудничество — это нечто другое. В этом случае тоже присутствует взаимная выгода, сэр, но отношения внешние, а не внутренние. Это не паразитизм, если уж на то пошло, так как в этом случае только одна сторона получает выгоду. Хозяин не получает выгоды, ее получает только паразит. Это, может быть, звучит несколько запутанно, сэр, но…
— Расскажите мне, — попросил Адамс, — относительно симбиоза. Все остальное для меня не важно.
— В действительности, — продолжал робот, — это очень простая вещь. Взять, например, мох. Вы знаете, конечно, что он существует с некоторыми видами грибков.
— Нет, — ответил Адамс, — я не знал.
— Это действительно так, — подтвердил робот. — Грибок растет внутри мха: внутри корней, веточек и даже внутри семян. И если бы не было этих грибков, то мхи не могли бы произрастать на такой бедной почве, в которой они живут. Никакое растение не может расти на такой почве, потому что, вы понимаете, сэр, никакое другое растение не сосуществует с этим грибком. Мхи представляют грибкам место для жизни, а грибки дают им возможность произрастать на чрезвычайно скудной почве.
— Я бы не назвал это очень простым, — возразил ему Адамс.
— Ну, — ответил ему робот, — есть и другие примеры, конечно. Некоторые ползучие растения представляют собой сочетание организмов типа водорослей и грибковых. Другими словами, эти растения представляют собой два различных вида организмов.
— Удивительно, — сказал Адамс сердито, — как ты не растаешь от счастья, что так хорошо знаешь все это.
— Кроме того, существуют еще такие животные, имеющие зеленую окраску, — продолжал работ.
— Лягушки, — уточнил Адамс.
— Нет, не лягушки, некоторые простейшие животные. Это организмы, которые живут в воде, понимаете? Они вступают в симбиоз с некоторыми водорослями. Животные пользуются тем кислородом, который они получают от растений, а растения усваивают углекислый газ, выделяемый животными. А есть еще черви, внутри которых в симбиотическом состоянии живет водоросль, она помогает ему в процессе пищеварения. Этот симбиоз действует очень успешно, за исключением тех случаев, когда червь переваривает и саму водоросль. И даже это становится возможно лишь в результате присутствия этой водоросли, с помощью ее самой.
— Все это очень интересно, — ответил Адамс роботу. — А теперь скажи мне, что представляет собой симбиотический абстракционизм?
— Нет, — сказал робот, — этого я объяснить не могу.
И доктор Рэйвен, сидевший за столом в кабинете Адамса, подтвердил это.
— Довольно трудно представить себе, что такое симбиотическая абстракция, чем это может быть.
В ответ на все дальнейшие вопросы он еще раз повторил:
— Нет, это не новая религия, которую открыл Саттон. Бог мой, нет, не религия.
А доктор Рэйвен, как это усвоил Адамс, был тем человеком, который знает, что говорит. Он являлся одним из лучших и известных специалистов в области религии во всей Галактике.
— Эта идея должна быть совершенно новой, — еще раз повторил он, — да, совершенно и абсолютно новой идеей. — Рэйвен откашлялся.
«А идеи могут быть опасными, — подумал Адамс. — Ведь людей в Галактике не так уж много. Достаточно одного изреченного слова, одной случайной мысли для того, чтобы вызвать к жизни такие события, как восстания, войны и тому подобное, вызвать к жизни насилие, в результате чего человек снова будет отброшен в пределы Солнечной системы, к тому небольшому количеству планет, которые там сосредоточены, и окажется запертым, как в клетке, как это было когда-то».
Рисковать нельзя. Нельзя играть с чем-то, что невозможно понять. Уж лучше путь погибнет один человек, чем вся человеческая раса потеряет власть над Галактикой. Пусть лучше одна идея, какой бы великой она ни была, будет зачеркнута, чем все те огромные многообразные идеи, которыми владеет сейчас человечество, будут сметены и изгнаны из миллионов звездных систем.
Вероятность первая: Саттон не был человеком.
Вероятность вторая: он не рассказал всего того, что знал.
Вероятность третья: у него была рукопись, которую невозможно было разобрать.
Вероятность четвертая: он хотел писать книгу.
И пятая: у него была новая идея.
Вывод: Саттон должен быть убит.
«Крак, крак, крак, крак, тики, тики, тики».
«Война, — подумал Адамс, — война во времени. Она будет развиваться не повсюду, а только там, где человек расселился по Галактике. Это будет шахматная партия в трех измерениях с миллионами миллионов клеток и миллионами фигур. Причем правила будут меняться с каждым ходом.
Необходимо будет обращаться к прошлому, чтобы побеждать в битвах. Придется наносить удары в определенных пунктах и моментах в пространстве и времени, причем в таких местах и именно в то время, когда никто не будет знать, что идет война. Естественно, она может вернуться ко времени серебряных коней Афин, к скачкам на лошадях в колесницах Тутмоса XII и к открытиям Колумба. Она может затронуть все области человеческого бытия и мысли, может изменить мечты людей, которые не представляют себе время иначе, как только движущуюся тень на циферблате солнечных часов.
Для этого необходимо будет использовать агентов, пропагандистов и прочих специалистов, которые будут изучать все факты прошлого для того, чтобы они могли быть использованы в стратегической кампании. Пропагандистов, которые могут изменить материал прошлого таким образом, чтобы стратегия военных была более эффективной.
Это может привести к тому, что, например, персонал министерства юстиции в 7990 году будет насыщен шпионами, представителями «пятой колонны», саботажниками, и они могут проделать свое дело так хитро, что никто даже и не заметит, что они шпионы. Но так же, как и в обычной, честной войне, здесь сохраняют свое значение определенные стратегические пункты. Так же, как в шахматах, здесь одна из клеток имеет стратегическое значение».
Саттон был такой клеткой в игре. Он был такой клеткой, которую следовало занимать и во что бы то ни стало удерживать. Он был логикой, которая одна стояла на пути движения людей. И коней. Он был той пешкой, которую хотели завоевать обе стороны, враждующие стороны, и они использовали все для того, чтобы приложить еще большее усилие в этой борьбе и именно в этом единственном пункте…
И когда одна из сторон получит это преимущество, тогда-то и начнется разгром.
Адамс положил голову на скрещенные руки. Его плечи вздрагивали от рыданий, слова с трудом прорывались через плотно сжатые губы.
— Аш, дорогой, — говорил он, — Аш, я так рассчитывал на тебя, Аш…
Молчание. Затем он снова выпрямился в кресле. Сначала он не мог разобрать, определить, что случилось. Что-то было не так. Затем он понял. Психометр перестал издавать свои булькающие звуки.
Адамс наклонился вперед, над прибором, но не услышал никакого звука, звука работающего сердца, дыхания, тока крови, пульсирующей в сонной артерии. Та сила, которая пробуждала этот прибор к действию, прекратила существование.
Адамс медленно поднялся в кресле, взял свою шляпу, надел ее.
Впервые в жизни Кристофер Адамс возвращался домой, прежде чем закончился рабочий день.
26
Саттон напрягся, сидя в своем кресле, а затем расслабился. «Это блеф, — сказал он себе. — Им необходима книга, а мертвые не пишут книг».
Кейс ответил ему на это, как будто Саттон высказал свои мысли вслух.
— Вы не должны рассматривать нас как честных людей, поскольку мы даже и не пытаемся выглядеть таковыми. Прингл, я полагаю, даже в большей степени, чем я.
— Да, совершено точно, — подтвердил Прингл. — Я даже не знаю, зачем нужна такая вещь, как благородство.
— Хотя это что-то может означать для нас, если бы мы могли привезти назад к Тревору и…
— Минуточку, кто такой Тревор? — спросил Саттон. — Он что, новый?
— О, Тревор, — усмехнулся Прингл. — Разве вы не знаете? Тревор является главой корпорации.
— Корпорации, — объяснил Кейс, — которая хочет получить вашу книгу.
— Тревор осыплет нас наградами, — продолжал Прингл, — и богатством, если мы добудем ему эту книгу. Но поскольку вы не хотите с нами сотрудничать, нам придется искать другие возможности заработать себе и то, и другое.
— Итак, — сказал Кейс, — мы переменим позицию. Мы застрелим вас. Морган тоже заплатит за вас много, но он хочет, чтобы вы были мертвы. Ваше тело будет стоить довольно дорого. Да, это непременно будет так.
— И вы продадите тело ему? — спросил Саттон.
— Определенно, — подтвердил Прингл. — Мы не упускаем своего шанса никогда.
Кейс мягко обратился к Саттону:
— Надеюсь, вы не возражаете? Саттон покачал головой.
— То, что вы сделаете с моим трупом, — сказал он, — это уже не мое дело.
— Тогда… — сказал Кейс и поднял пистолет.
— Минуточку, — проговорил Саттон спокойно. Кейс опустил пистолет.
— Что? — спросил он.
— Он хочет сигарету, — усмехнулся Прингл. — Люди перед казнью, всегда просят сигарету, или стакан вина, или жареного цыпленка, или что-то в этом роде.
— Я хочу задать вопрос, — ответил Саттон. Кейс кивнул.
— Я полагаю, — сказал Саттон, — что в ваше время я уже написал книгу.
— Правильно, — согласился Кейс, — и, с вашего позволения, я должен сказать, что это очень откровенная книга.
— Она опубликована в вашем издательстве или в чьем-либо другом? Кейс засмеялся.
— Конечно, в чьем-либо другом. Если бы ее издали мы, зачем бы мы вообще оказались здесь, в ваше время.
Саттон поднял брови.
— Я уже написал ее. Без чьей-либо помощи и чьего-либо совета… и без какого-либо редактирования. А теперь, если я напишу ее еще раз и напишу так, как вы хотите, то могут возникнуть какие-либо осложнения.
— Нет ничего невозможного, — возразил Кейс. — Нет ничего, что не сможет быть удовлетворено.
— А теперь, раз вы собираетесь убить меня, вообще не будет никакой книги. Как вы это объясните?
Кейс нахмурился.
— Это будет очень трудно и неблагодарно. Но мы как-нибудь с этим справимся.
Он снова поднял пистолет.
Саттон покачал головой.
«Они не будут стрелять, — сказал он себе. — Это блеф. Пол холодный…»
Кейс нажал спусковой крючок.
Могучая, как удар кулака, сила обрушилась на тело Саттона и отбросила его назад, так что покосилось кресло, в котором он сидел. Саттон поплыл куда-то, будто находился на корабле, попавшем в магнитную бурю. Огонь блеснул в его мозгу, и он ощутил дыхание смерти, охватившей его своими когтями, и эта боль потрясла его нерв, процарапала каждую его кость. Явилась одна мысль, ускользающая мысль, за которую он пытался ухватиться, но она вырывалась из его разума, как угорь из пальцев.
«Изменение, — сформулировалась мысль, — изменение, изменение».
Он чувствовал происходящее изменение, чувствовал, как оно начинается уже в то время, как он умирал.
И смерть стала такой мягкой, черной, прохладной, сладкой и в то же время вызывающей чувство благодарности к ней. Он погрузился в нее, как пловец погружается в прибрежный прибой, и волна накрывает его и удерживает тело. И Саттон почувствовал пульсацию и биение того, что, он знал, не имеет границ, и в то же время оно потрясло его своей уверенностью.
А на Земле психометр остановился, и Кристофер Адамс впервые в жизни отправился домой, прежде чем окончился рабочий день.
27
Херкимер лежал на кровати, пытаясь заснуть. Но сон не приходил. А он удивлялся тому, что ему приходится спать, есть, пить, как человеку. Но Херкимер не был человеком, хотя и был очень близок к нему и по уму, и по способностям. Так близок, как это только может быть. Его происхождение было химическим, а происхождение человека — биологическим. Он представлял собой лишь имитацию, а человек служил оригиналом.
«Дело в методе, — сказал он себе. — В методе и терминологии. Именно это отличает меня от человека, поскольку во всем остальном мы совершенно одинаковы.
Метод и термин, а также татуировка, которой я помечен между бровями. Я такой же, как человек, такой же хитрый и умный. И все же я только паяц. И я буду таким же ненадежным и подлым, как человек, если мне представится для этого возможность. Да, конечно, у меня есть татуировка, и мной кто-то владеет, и у меня нет души… хотя иногда я в этом сомневаюсь».
Херкимер спокойно лежал, глядя в потолок, и пытался припомнить некоторые вещи, но память не приходила к нему на помощь.
Сначала был инструмент, потом машина, которая по сути дела являлась более сложным инструментом, и она не представляла собой ничего иного, как эволюционное продолжение человеческой руки.
«Да, я человек, конечно».
Затем появился робот, а робот уже машина, похожая на человека. Машина, которая выглядела и разговаривала как человек, которая ходила как человек и выполняла все, что требовал от нее человек. Но это была карикатура на человека, как бы точно она ни была изготовлена, как бы хитро ни была сконструирована. Никогда не существовало возможности того, чтобы ее приняли за человека.
А что после роботов?
«Мы уже не роботы, — подумал Херкимер, — но мы еще не люди. Мы не машины, но в то же время мы не созданы из плоти и крови. Мы представляем собой набор химических элементов, принявших такую форму, которую избрали наши создатели, и нам была дана искусственная жизнь, настолько близкая к жизни настоящей, что настанет день, когда она с удивлением обнаружит, что между ними и нами нет никакой разницы. Мы созданы по образу и подобию людей, и сходство так велико, что нам приходится носить татуировку».
А в это время Саттон чувствовал, как жизнь возвращается к нему, как она вливается в его руки, ноги. Но он еще не дышал, сердце пока не билось.
Пол, вот что это такое… вот то слово, та поверхность, на которой он лежит. Плоская поверхность оказалась полом.
Послышались звуки, но он пока что не называл их так, поскольку не знал этого слова, а затем, некоторое время спустя, он уже понял, что это называется звуком.
Теперь он мог пошевелить одним пальцем, затем вторым.
Он открыл глаза и увидел свет.
Звуки — это голоса, а голоса произносили слова, а слова — это мысли.
«Как много уходит времени, — подумал Саттон, — на то, чтобы все это осознать».
— Нам нужно более или менее серьезно отнестись к этому делу, — произнес голос, — и уделить ему значительно больше внимания.
— Вся беда, Кейс, в том, что у нас с тобой не хватает терпения.
— Терпение здесь не принесет никакой пользы, — откликнулся Кейс. — Он был убежден, что все наши действия не более чем блеф. Что бы мы ни говорили и ни делали, он все равно считал это блефом. В данной ситуации мы бы ничего не достигли, поскольку у нас оставался один выход.
— Да, я знаю, — согласился Прингл. — Нам надо было убедить его, что это не блеф.
Послышался вздох.
— Жалко, однако, — проговорил он. — Саттон был таким способным человеком.
В течение какого-то времени они молчали. Теперь Саттон осознал, что не только жизнь, но и сила возвращается к нему. Возможность встать на ноги, поднять руку, возможность дать выход гневу. Сила, чтобы убить двоих людей.
— У нас не так уж плохо получилось, — произнес Прингл, — Морган и его банда заплатят нам хорошо.
Кейс сомневался:
— Мне что-то не по душе все это, Прингл. Мертвый есть мертвый, если ты оставляешь его таким, но если ты его продаешь, это сделает тебя кем-то вроде мясника.
— Меня это не беспокоит, — ответил Прингл. — А вот как это повлияет на будущее, Кейс? Оно во многом основывается на некоторых моментах, высказанных в книге Саттона. Если бы мы несколько изменили содержание книги, то это бы не так сильно повлияло на него… может, это вообще стало бы незаметно. Но теперь Саттон мертв, поэтому книги не будет и будущее станет совсем другим.
Саттон поднялся.
Они оцепенели. Рука Кейса потянулась к пистолету.
— Давай, — предложил Саттон, — стреляй в меня. Изрешети меня всего, все равно ты не проживешь одной минутой дольше.
Саттон попытался сосредоточить всю свою ненависть, как он это сделал когда-то во время схватки с Бентоном, еще на Земле. Тогда его ненависть была столь неистовой, что уничтожила мозг того человека. Но сейчас в нем не было ненависти, а лишь конкретное, направленное желание убить.
Он двинулся вперед на негнущихся ногах, его руки протянулись к ним. Прингл побежал, вереща, как крыса, пытаясь спастись.
Пистолет Кейса дважды выстрелил, кровь хлынула из груди Саттона, но он продолжал идти. Кейс бросил пистолет и прислонился к стене.
Это заняло немного времени.
Они не ушли, некуда было уходить.
29 (28 не было в издании)
Саттон направил корабль к небольшому астероиду, окруженному целой кучей каменных осколков, причем к астероиду, который по массе оказался не больше, чем сам корабль. Саттон почувствовал, как корабль соприкоснулся с астероидом, потом выключил поле притяжения, и теперь корабль продолжал лететь в пространстве вместе с притянутым к его борту астероидом. Руки Саттона отдыхали. Он спокойно сидел в кресле пилота. Пространство перед ним казалось угольно-черным и неприветливым, перечеркнутым лучами, которые закручивались в огненную корону. Они как бы несли какие-то послания холодного белого цвета через космос, в то время как астероид двигался по своей орбите.
«Это надежно, — сказал он себе. — Пока, во всяком случае».
Вероятно, надежно навсегда, поскольку его, должно быть, никто уже не искал. Да, он был в безопасности, но с дырой в простреленной груди, которая заливала кровью его рубашку и струилась по ногам.
«Это довольно удобно, — подумал он невесело, — иметь второе тело. Это второе тело, выращенное для меня лебедянами, будет жить до тех пор, до тех пор… А до каких пор?
А до тех пор, пока я не вернусь на Землю, не пойду к доктору и не скажу: «Меня подстрелили. Как насчет того, чтобы немного заштопать меня?»
Саттон засмеялся, он представил себе изумление доктора.
Или, может, вернуться на 61 Лебедя?
Но они его не пустят.
Или отправиться на Землю, прямо в таком виде, как сейчас, и ни к каким врачам не обращаться?
Он может достать другую одежду, а кровь перестанет течь, когда вытечет вся.
Но все заметят, что он не дышит.
— Джонни, — позвал он, но ответа не последовало, хотя Саттон почувствовал в своем сознании движение чужой мысли и сигнал взаимопонимания, исходящий от него. Такого взаимопонимания, которое испытывает собака и взмахом хвоста дает человеку понять, что слышит его, но в то же время сильно занята своей костью, чтобы отвлекаться от нее. — Джонни, — опять позвал Саттон, — есть какой-нибудь выход?
Должен быть какой-то выход. В этом вся надежда и в этом было нечто, о чем необходимо поразмыслить.
Он вообще не полностью использовал возможности, заложенные в его тело и в его разум.
Было время, когда он не знал, что может убивать одной своей ненавистью, что она подобна стреле, выпущенной из его мозга, стальной стреле, которая настигала жертву и убивала наповал.
И все же Бентон умер от пули в руку, но ведь он был мертв еще до того, как пуля настигла его?! Ведь Бентон выстрелил первым, но промахнулся, а живой Бентон никогда не промахнулся бы.
Было время, когда он не знал, что усилием мысли может контролировать энергию, достаточную для того, чтобы поднять корабль с каменистой планеты и нести его через пространство в течение семи лет.
И все же именно это он сделал, получив энергию от угасающих звезд и ничтожных пылинок материи, плавающих в вакууме космоса.
И все же Саттон раньше не знал, что может перейти от одной формы жизни к другой. Он не ведал, что когда одна из форм жизни, которыми он обладает, погибла, то автоматически выступала другая.
Именно это как раз и произошло. Кейс убил его, и он умер, но снова возвратился к жизни. Но умер он до того, как началось изменение. В этом он был убежден, поскольку помнил смерть и узнал ее. Он знал об этом из прошлого своего опыта.
Саттон чувствовал, как его тело питалось, питалось энергией звезд, как, скажем, обычный человек мог бы питаться апельсинами, как оно получало частичку энергии, заключенную в кусочке камня, к которому присоединился его корабль, как оно впитывало любые, даже самые ничтожные источники энергии, даже такие, как утечка энергии из двигателей корабля. Его тело питалось, чтобы снова обрести силу, чтобы возместить понесенный ущерб.
— Джонни, есть ли какой-нибудь выход?
Ответа опять не последовало. Он позволил своей голове опуститься на панель управления. Его тело продолжало питаться, получая энергию звезд.
Он слышал, как его кровь вытекала из груди и капала на пол, как текла по полу. Его разум был как бы окутан туманом, и он позволил ему оставаться в таком состоянии, поскольку все равно ничего нельзя было сделать. Но в этом не было необходимости. Саттон не знал, как пользоваться теперь своим мозгом. Он не знал, на что способен, на что — нет. Саттон вспоминал, как он падал с криком, обращенным к чужому враждебному небу, ощутив в течение какого-то мгновения дикое, напряженное возбуждение, через которое он прошел, когда понял, что мир 61 Лебедя лежит перед ним. Это то, что все космонавты Земли не смогли сделать, а ему одному это удалось.
Планета стремительно приближалась, и он уже видел ее поверхность, похожую на географическую карту, перечерченную какими-то запутанными линиями, которые выглядели на его экране черными и серыми.
Это было двадцать лет назад, но он помнил так, как будто это было вчера.
Саттон повернул руку и попытался повернуть ручку управления, но она не двигалась. Корабль продолжал падать вниз, и в какой-то момент он ощутил нарастающее волнение, которое превратилось в страх.
Одно только стало ясно, одна мысль царила среди проносившихся через его сознание чувств, молитв, один только обнаженный факт был сейчас реален — он должен разобраться. Он не помнил того, как разбился, поскольку даже не знал, как и когда это произошло. Был только страх, а потом не было ничего… Сначала осознанное понимание происшедшего, а потом ничего не стало, и было успокоение и полное забытье.
Сознание вернулось к нему… через мгновение, а может, через вечность… он не мог этого сказать.
Сознание вернулось, но оно стало другим.
Оно лишь частично было человеческим, лишь в малой степени. И знание, которое было новым для Саттона, но в то же время он знал, что оно было всегда.
Он чувствовал и знал, что его тело распростерто на земле, расплющенное, разбитое, раздавленное, потерявшее человеческий облик, но не мог этого видеть. Тем не менее он верил, что это его тело, знал его функции и строение, но все же чувствовал некоторое изумление, когда осознавал, что это за вещь, лежащая перед ним распростертой. Он понял, что для решения стоящей перед ним проблемы потребуются его способности.
Его тело должно быть заново собрано и отлажено таким образом, чтобы оно выполняло свои функции. Жизнь, ушедшая из этого тела, должна была снова вернуться в него.
Он думал о Шалтае-Болтае, и эта мысль показалась ему странной, поскольку этот детский стишок был совершенно новым для него и в то же время давно известным, но забытым.
— Шалтай-Болтай, — сказала ему вторая половина, вторая часть его существа, — не дает ответа.
Саттон знал, что это верно, поскольку Шалтай-Болтай, свалившийся со стены, не мог быть восстановлен.
Он почувствовал, что состоит из двух существ, поскольку одна его часть отвечала на вопросы, заданные другой. Был тот, кто отвечал, и тот, кто задавал вопросы, но они, несмотря на различие, были одним целым. Но что разделяет их на два существа, он понять не мог.
— Я твоя судьба, — это говорила та, отвечающая его часть. — Я с тобой с того момента, как ты начал жить. Я останусь с тобой, если ты не умрешь. Я не контролирую тебя, не заставляю искать что-либо, но я пытаюсь нести тебя по твоему пути, хотя ты этого и не знаешь.
Та его меньшая часть, которая была собственно Саттоном, согласилась:
— Да, теперь я это знаю.
Он как будто знал об этом всегда, хотя на самом деле познал это только что. Это было странно. Знание это, как он почувствовал, стало несколько запутанно, поскольку он теперь состоял из двух существ: из самого себя и Судьбы. Он не мог четко различить, какие вещи знал только как Саттон, а какие — как Саттон плюс Судьба Саттона.
«Я просто не могу знать этого, — подумал он. — Я не чувствовал этого раньше, не чувствую и сейчас. Во мне объединились две стороны моего существа: человеческая, то есть я сам, и Судьба, которая направляет меня к славному и великому будущему, если только я позволю ей сделать это. Она не заставит меня делать что-то и не остановит меня в моих поступках. Она будет только делать намеки, как бы нашептывать мне, что не нужно делать. Все то, что называется сознанием окружающего, умением верно оценивать обстановку, это то, что называется правильным образом жизни.
Это находится в моем мозгу, но этого нет ни у кого другого, поскольку я чувствовал это так, как никто другой.
Я знаю об этом с величайшей уверенностью, а они не знают вообще или, может быть, смутно догадываются об этой величайшей правде.
Мы все должны знать об этом. Знать, как знаю я. Но что-то мешает им узнать эту истину или искажает это знание таким образом, что оно становится неверным. Я должен выяснить, что это такое, и узнать, как преодолеть это. Я должен сделать это, чтобы подготовить будущее, чтобы оно было таким, каким должно быть, даже в то время, которое я уже не увижу».
— Я твоя Судьба, — произнес тот, кто должен отвечать. — Судьба, а не фатализм. Судьба не предсказание будущего.
Судьба, то есть то, что случится с людьми, расами, мирами.
Судьба, то есть знание того, какой вы должны сделать свою жизнь, как вы должны сформировать образ своей жизни… таким, каков он должен быть. Каким будет, если вы прислушаетесь к этому тихому спокойному голосу, который говорит с вами во время серьезных и важных моментов вашей жизни, когда вы стоите на распутье! Но вы ничего не слышите, и нет такой силы, которая заставила бы вас слушать. Не существует никакого наказания за то, что вы не слушаете этот голос, если не считать того, что вы идете против своей судьбы.
Были другие мысли, другие голоса. Саттон не мог сказать, что это за голоса, за исключением того, что они находились вне существа, состоящего из него самого и его судьбы.
«А, это мое тело, — подумал он. — Но я нахожусь где-то еще, где нельзя видеть так, как я привык видеть… и нельзя слышать, а я вижу и слышу, но уже как-то иначе, ощущая все это каким-то иным способом».
— Тебя пропустил экран, — произнес один голос, хотя слово «экран» не было произнесено.
И еще один голос сказал, что для создания экрана была применена какая-то технология, созданная на планете, название которой было непонятно его разуму и воспринималось как-то неясно. В нем не чувствовалось никакого смысла, который Саттон мог бы уловить.
И была еще одна мысль, которая осуждала излишнюю сложность и несовершенство растерзанного тела Саттона. И в ней с очень большим энтузиазмом оправдывались простота и совершенство прямого восприятия энергии.
Саттон пытался крикнуть им в ответ:
— Ради бога, не спешите!
Ведь его тело стало таким, что очень быстро должно было необратимо погибнуть, и если оно слишком долго пробудет в таком состоянии, ничего уже нельзя будет сделать. Но он не мог сделать этого и, как бы во сне, слушал эти отвлеченные высказывания, сопоставление различных точек зрения, которые все сходились к одной ясной мысли, представляющей собой окончательное решение.
Он пытался определить, где же он находится, пытался сориентироваться в сложившемся положении, но обнаружил, что не может определить даже свою теперешнюю сущность, поскольку он сейчас не представлял собой физического тела, занимающего определенное место в пространстве и времени, и даже не являлся отдельной личностью. Он находился в промежуточном состоянии, не имел материального воплощения, существующего в определенном времени, и не мог понять, как ни старался, что же с ним происходит. Это была какая-то пустота, вакуум, который тем не менее что-то собой представлял и который взаимодействовал еще с чем-то, тоже подобным пустоте. Так это ему представлялось.
— Я твоя судьба, — сказал тот, что давал ответы, и, казалось, являлся его частью.
Но судьба — это слово, и больше ничего. Идея, абстракция. Неясное определение чего-то такого, что существовало в человеческом уме, но не имело материального воплощения. То, что разум человека согласен был принять в качестве идеи, которая даже не могла быть доказана.
— Ты не прав, — проговорила Саттону Судьба. — Судьба — это реальность, хотя ты не можешь увидеть ее. Это реальность для тебя и для всех других живых существ. Для каждого, кто знает, что такое жизнь. И она была всегда. И она будет всегда.
— Кто не мертв? — спросил Саттон.
— Ты первый, кто пришел к нам, — ответила Судьба. — Мы не дадим, не позволим тебе умереть, мы вернем тебе твое тело, но пока это произойдет, ты будешь жить со мной. Ты будешь частью меня, и это справедливо, поскольку я жила до сих пор благодаря тебе и была твоей частью.
— Вы не хотели, чтобы я явился сюда, — сказал Саттон, — вы построили экран, чтобы не допустить меня к вам.
— Мы желали, чтобы вошел только один, — объяснила Судьба, — такой, какой был нам нужен.
— Но вы позволили мне умереть?!
— Тебе необходимо было умереть. До тех пор, пока ты не умер и не стал одним из нас, ты просто не мог понять. Пока ты находился в своем теле, мы попросту не могли достичь тебя. Тебе пришлось умереть для того, чтобы освободиться, и именно я была рядом, чтобы забрать тебя и сделать своей частью, ты понимаешь? — Я не понимаю, — ответил Саттон.
— Ты поймешь, — сказала Судьба, — ты поймешь.
«И я понял, — подумал Саттон, — я понял».
Его тело содрогнулось, в то время как он вспоминал, а его разум преисполнился чувством связи с тем, что он осознал как свою Судьбу… связанную с огромным количеством, триллионами и триллионами Судеб, соответствующих всему многообразию жизни в Галактике.
Судьба проявила себя миллионы лет назад в обезьяноподобном существе, которое нагнулось и подняло с земли сломанный сук. Еще одно вмешательство Судьбы — и кремень ударился о кремень. Еще раз — и появились лук и стрелы. Еще — и было создано колесо.
Судьба прошептала, и существо поднялось из водных глубин и через много лет плавники превратились в ноги, а жабры стали легкими. Симбиотические абстракции, паразиты — как бы мы их ни называли — это были судьбы.
Сейчас пришло время для того, чтобы Галактика узнала о Судьбах.
Если это паразиты, то такие, которые приносят больше пользы, чем вреда.
Все, что они получили, — это чувство существования, чувство жизни. То, что они давали и всегда была готовы дать, было больше, чем жизнь. Из тех миллионов жизней, которые они прожили, многие были скучными, например жизнь червя и многих неразумных существ, копошащихся в джунглях.
Но тем не менее благодаря им, Судьбам, червь когда-нибудь может стать чем-то большим, чем червь, или более значительным червем, а какой-нибудь неразумный вид может достичь больших высот, чем те, которых достиг человек.
Все, что двигалось по Земле, быстро или медленно, представляло собой не одно существо, а два: сам организм и его собственную судьбу.
Иногда судьба одерживала верх. А иногда — нет. Но там, где была судьба, так всегда оставалась надежда. Поскольку Судьба — это надежда. А Судьба была везде.
Ни одно существо не является одиноким.
Ни то, которое ползает, ни то, которое прыгает, ни то, которое плавает, летает, переваливается при ходьбе.
И эта планета, невозможная для понимания, могла быть осознана только одним человеческим мозгом, и, когда этот мозг появился здесь, она стала закрытой для понимания, для всех и навсегда.
Существует только один разум, который может открыть истину Галактике в тот момент, когда она будет к этому готова. Один разум, который может рассказать о судьбе и надежде.
«И этот разум, — подумал Саттон, — мой собственный. Боже, помоги мне! Но если бы у меня было право выбирать, если бы меня спросили, хочу ли я этого… Конечно, лучше было бы, чтобы это был не я, а кто-нибудь другой или что-то другое. Какой-нибудь другой разум и в течение другого миллиона лет. Какое-либо существо через десятки миллионов лет. От меня ждут слишком много, от меня, наделенного человеческим разумом, таким несовершенным для того, чтобы я мог вынести всю тяжесть этого откровения, всю тяжесть этого знания.
Но Судьба указала своим перстом на меня.
Случайность или нелепое стечение обстоятельств.
Это была Судьба.
Я жил с Судьбой. Я был ее частью, вместо того, чтобы она была частью меня. И мы, подумайте только, жили хорошо, поняли и узнали друг друга, как будто мы два живых существа… Мы узнали друг друга лучше, чем могут узнать друг друга два человека… Судьба — это был я, я — это была Судьба. У нее не было имени, и я назвал ее Джонни. Это было чем-то вроде шутки, над которой моя Судьба все еще смеется.
Я жил вместе с Джонни, и он стал очень важной частью моего существа, которую люди называют жизнью, не понимая этого. Частью меня, которую я сам еще не вполне понял… Вернее, не понимал до тех пор, пока мое тело не было восстановлено. Затем я вернулся в свое тело, но оно уже было другим, значительно лучшим, поскольку очень многие Судьбы были поражены и удивлены неэффективностью и несовершенством конструкции человеческого тела.
И когда они снова сконструировали, восстановили его, то сделали все лучше. Они внесли в него многое, чего раньше в нем не было. Много такого, о чем я только подозреваю, но еще не знаю о нем и не узнаю до тех пор, пока не придет время воспользоваться этим, а о некоторых элементах, возможно, никогда не узнаю.
Когда я вернулся в свое тело, то и Судьба тоже вернулась в него и жила вместе со мной, и я всегда узнавал ее и называл Джонни. Мы всегда были вместе, и я никогда не ошибался, слыша ее. Это случалось со мной много раз в прошлом.
Симбиоз, — сказал себе Саттон, — более высокий уровень симбиоза, чем симбиоз простейшего животного и микроорганизма. Умственный симбиоз. Я являюсь хозяином, Джонни — мой гость. И мы хорошо ладим друг с другом, потому что понимаем друг друга. Джонни дает мне сознание моей судьбы, той формирующей силы судьбы, которая определяет мои часы и дни, а я даю Джонни что-то похожее на существование, которое он не может иметь независимо от существа».
— Джонни, — позвал Саттон, но ответа не услышал. Он подождал, но ответа все равно не было.
— Джонни! — позвал он снова, и в голосе его послышался страх. «Но он должен быть здесь. Судьба должна быть здесь. За исключением, за исключением того случая…»
Эта мысль потрясла его. За исключением того случая, когда он был действительно мертв, и все это ему лишь казалось происходящим на самом деле. За исключением того случая, когда сознание стало сумеречным, где знание и чувства, ощущения собственного существования продолжаются какой-то момент между состоянием жизни и смерти.
Голос Джонни был очень тихим, очень тихим и далеким.
— Аш.
— Да, Джонни?
— Двигатели, Аш, двигатели.
Саттон с трудом поднялся с кресла и встал на подкашивающихся ногах.
Он едва мог видеть… Только неясный расплывающийся силуэт металлических конструкций, которые окружали его. Ноги как будто налились свинцом, он не мог двигаться… казалось, они не являются частью его тела.
Он спотыкался, но шел вперед. И упал лицом вниз.
«Это шок, — подумал он, — шок от усилия, шок смерти, шок от потери крови». В этот момент появилась сила, такая сила, которая позволила ему встать на ноги с ясной головой и отчетливо видящими глазами. Сила была достаточно велика, чтобы лишить жизни тех двух людей, которые убили его. Этой силой служило отмщение.
Но эта сила ушла, и он знал сейчас, что эта сила была скорей силой мозга, воли, чем просто силой мускулов, плоти, которые позволили ему это сделать.
Он с трудом приподнялся на руках, встал на колени и пополз. Он остановился на отдых, затем прополз еще несколько футов. Его голова безжизненно упала, свесившись вниз. Изо рта хлынула кровь, оставляя след на полу.
Он нашел люк, ведущий в машинное отделение, и медленно приподнялся к замку. Его пальцы нащупали затвор и потянули его вниз. Но в них не было достаточной силы, и они соскользнули с металла. Он упал, полный отчаяния, на холодный пол. Длительное время он ждал, затем попробовал снова. На этот раз замок со щелканьем открылся, хотя его пальцы опять соскользнули, и он упал как раз на пороге. Наконец, после долгой паузы, когда он уже не надеялся, что сможет еще что-то сделать, Саттон снова поднялся на четвереньки и пополз вперед, медленно, дюйм за дюймом.
30
Ашер Саттон проснулся в темноте. В темноте и неизвестности. Он только это и ощущал: неизвестность и медленно поднимающееся удивление. Саттон лежал на гладкой, твердой поверхности, и металлический потолок находился очень низко над его головой. А рядом с ним располагалась какая-то вещь, издававшая мурлыкающие звуки. Одной рукой Саттон держался за эту вещь, и вдруг он осознал, что спал, обхватив ее руками, прижавшись к ней всем телом, спал как ребенок, обнявшись со своим плюшевым мишкой.
Не было чувства времени, не было представления о местонахождении и не было памяти о жизни, прожитой ранее. Как будто Саттон оказался здесь с помощью какого-то волшебства, причем полный сил, знаний и мыслей. Он спокойно лежал, и его глаза постепенно привыкли к темноте. Он увидел открытую дверь и темный след на полу, тянувшийся из соседней комнаты. Что-то протащило сюда свое тело, из той комнаты в эту, оставляя за собой след, и лежало здесь долгое время. Саттон долго размышлял о том, кто бы это мог быть, с чувством некоторого страха, таившегося в глубине души. Может быть, это «что-то» все еще было здесь, и, может быть, оно опасно.
Но Саттон чувствовал, что был один. Ощущал полное одиночество, несмотря на чавкающие звуки машины рядом с ним. И наконец он понял, что эта вещь, издававшая какие-то звуки, была машиной.
Осознание этого предмета произошло как-то само собой, без его сознательных усилий. Как будто эти вещи были известны ему всегда. Ему казалось, что сначала он вспомнил название этого «нечто», а потом уже вспомнил, что означает это слово. Ему показалось это странным.
Итак, вещь, которая находилась рядом с ним, была машиной, и он лежал на полу, а металл над его головой представлял какую-то крышу.
«Ограниченное пространство, — подумал он, — ограниченное пространство, в котором находится двигатель, и дверь из него ведет в другую комнату».
Корабль — вот что это было. Он находился на корабле. И этот темный след, тянущийся через порог… Сначала Саттон подумал, что это кто-то другой, который притащился сюда, оставляя свой след. Сейчас он вспомнил. Это был он сам… Он сам, который полз к машине.
Полежав спокойно, Саттон напряг все свои умственные способности и с большим трудом убедился, что жив. Он поднял руку и потрогал свою грудную клетку, одежду, которая оказалась обожжена. Он ощутил под рукой обгоревшие лохмотья, но его грудь не была повреждена: целая и гладкая. Хорошая человеческая плоть. Никаких дыр.
«Итак, это возможно, — подумал он. — Я помню, что меня беспокоила одна мысль… может, Джонни и знал что-либо такое, чего я не знал. Может, мое тело обладает такими способностями, о которых я и не подозревал.
Мое тело питалось энергией звезд и астероида и поэтому бросилось к машине. Мне необходима энергия… но не только энергия далеких звезд и холодного замерзшего куска камня, каковым является астероид. Итак, я полз для того, чтобы добраться до машины. И это я оставил за собой след, напоминающий о смерти. Я спал, обняв двигатель, а мое тело в это время воспринимало энергию, получало ее от горячего реактора двигателя.
И я опять совершенно здоров.
И опять в моем теле, наполненном кровью, живет дыхание.
Я могу вернуться на Землю».
Он выбрался из машинного отделения и поднялся на ноги. Слабый свет звезд проникал через иллюминаторы, и рассеянные отблески его сверкали подобно бриллиантам на полу и стенах. В помещении он увидел две бесформенные фигуры: одну посередине комнаты, а другую в углу. Разум Саттона воспринял их и исследовал точно так же, как собака обнюхивает найденную кость. Через некоторое время Саттон вспомнил, что это такое. Человеческая его сущность содрогнулась при виде этих темных распростертых фигур. Но другая часть сознания Саттона, холодная, расчетливая, не испытала никакого потрясения при виде смерти. Саттон медленно прошел вперед и наклонился над одним из них. Это был Кейс. Саттон узнал его по тощей и высокой фигуре. Но он не мог видеть его лица и не желал видеть, поскольку в глубине своего сознания все же еще помнил, как оно выглядело. Руки Саттона начали обыскивать одежду убитого, и вскоре он вытащил несколько предметов и среди них в конце концов нашел то, что искал.
Сидя на корточках, он открыл книгу на титульном листе. Заглавие было то же самое, что и на книге, которую он носил с собой в кармане. Все было то же самое, за исключением одной строчки, напечатанной мелким шрифтом внизу.
Эта строчка гласила: «Переработанное издание».
Вот в чем дело! Вот в чем состоял смысл их работы. Вот чего они добивались!
Ревизионисты.
Существовала книга, но она была переработана. Те, кто жил по переработанному изданию, являлись ревизионистами. А как же остальные? Саттон задумался, перебирая термины. Фундаменталисты, примитивисты, ортодоксы, консерваторы. Были еще и другие. Саттон знал это, но это уже не имело значения. Не имело значения, как назывались другие.
Сначала шли две пустые страницы, а потом начинался текст:
«Мы не одиноки и никто не одинок. С самого начала зарождения жизни на любой планете нашей Галактики, ничто из того, что испытало жизнь, не существовало когда-либо в одиночестве, не шагало, не ползало по земле, не двигалось по жизни в одиночестве».
Сноска. Его взгляд опустился к нижней части страницы.
«Это первое из многих замечаний, неправильно понятое читателями, которых ввели в заблуждение, заставив поверить, что Саттон хотел сказать, будто жизнь не зависит от уровня разумности и моральных концепций, и является делом рук Судьбы. Первая же его строка доказывает, что это не так, что это неверный путь. Саттон применил местоимение «Мы», а все знают, что это обычный случай, когда гений, говоря о себе, использует множественное число — «мы». Если бы Саттон имел в виду все живое, он так бы и написал. Но, употребляя множественное число, он, безусловно, имел в виду только собственный гений, только себя. Человеческую расу, только человеческую, и ничего больше. Он, очевидно, полагал, и в его время это считалось справедливым, что Земля была первой планетой в Галактике, познавшей биение жизни. Нет сомнения и в том, что в какой-то степени открытие Саттона — его великое открытие Судьбы — было искажено. Тщательные исследования показывают, какие части этого произведения были и являются подлинными, а какие, тут нет места сомнениям, нет. Те части текста, которые были переработаны, будут отмечены, и будут приведены доказательства, тщательно обоснованные и объективные, более позднего происхождения их».
Саттон быстро пробежал глазами страницу. Больше половины текста занимали сноски. На каждой странице только одна-две строчки являлись собственно текстом, — а остальное — длинные объяснения или фразы, извращающие смысл книги.
Он закрыл книгу и подержал ее в ладонях.
«Я так старался, — думал он. — Я повторял это много раз, но и всего этого оказалось недостаточно. Не только человеческая раса зависит от судьбы, но и все живое тоже. Они извратили мои слова! Они ведут войну для того, чтобы мои слова оказались в корне извращенными. Для того, чтобы мои мысли были неправильно интерпретированы. Они интригуют, воюют, убивают, чтобы великое покрывало Судьбы покоилось только на одном виде. Для того, чтобы самый отвратительный вид животных, который когда-либо появлялся, украл это сокровище, предназначенное не только для них, но и для всего живого.
И каким-то образом я должен положить этому конец. Необходимо все это остановить! Нужно сделать так, чтобы мои слова сделались доступны всем, и все могли знать их подлинными, а не затуманенными завесой мелкого теоретизирования, псевдонаучной интерпретации и искаженной логики. Ведь это так просто, такая примитивная вещь. Всякая жизнь имеет судьбу. И не только человеческая жизнь. Существует своя судьба для каждого живого существа, для каждого живущего. И даже более того, судьба поджидает момент, когда появится новая жизнь. И каждый раз, когда это случается, Судьба оказывается уже там и остается с новой жизнью до тех пор, пока она не исчезнет. Я не знаю, как это происходит и почему. Я не знаю, действительно ли Джонни соединен со мной и существует в моем разуме или только поддерживает контакт со мной с момента, когда я находился среди них, судеб, на 61 Лебедя.
Но я знаю, что он со мной, и уверен, что он останется со мной и впредь.
И все же ревизионисты пытаются исказить мои слова и дискредитировать меня. Они изменяют мою книгу и выкапывают острые сплетни о семье Саттонов, изучают ошибки моих предков и раздувают их, они стараются запятнать мое имя, и посылают в прошлое человека, который вступает в разговор с Джоном К. Саттоном, пытаясь узнать от него вещи, которые они смогут использовать. Джон К. Саттон сказал, что в каждой семье есть свои секреты, и, конечно, это верно. Старый и непреклонный человек, он все же рассказывает об этих секретах.
Но эта информация из прошлого переносится в будущее не для того, чтобы ею правильно воспользоваться. Ведь человек, который получил ее, идет по своему пути с повязкой на глазах и босиком. Что-то случается, но он уже не может повернуть назад.
Что-то случилось. Что-то… Саттон медленно поднялся.
Что-то произошло, — сказал он себе, — и я не знаю, что это было… шесть тысяч лет назад в месте, которое называется Висконсин». Саттон двинулся вперед, направляясь к креслу пилота. Ашер Саттон направлялся в Висконсин.
31
Кристофер Адамс вошел в свой кабинет и повесил на крючок шляпу и пальто. Он повернулся, подвинул кресло к столу и в тот же миг застыл, прислушиваясь.
Психометр снова подавал свои звуки:
«Крак, клик, клик, клик. Тики, клик, крак».
Кристофер Адамс выпрямился и снова надел пальто и шляпу.
Выходя, он громко хлопнул дверью.
За всю свою жизнь он раньше ни разу не хлопнул дверью.
Саттон переплыл через реку, двигаясь медленно и уверенно. Вода оказалась теплой и приятной. И вода разговаривала с ним глубоким, полным значительности голосом. Саттону показалось, что она пытается сказать ему что-то: как она хотела поведать это людям на протяжении нескольких веков. Могучий голос, сообщавший о том, чего не мог знать никто другой, он пытался передать это людям. Некоторые из них, возможно, поняли какую-то часть правды, получили какое-то мироощущение. Но никто из людей не достиг того, чтобы понять все значение и смысл языка речи, ведь он был не известен никому.
«Он похож на тот язык, — подумал Саттон, — которым я пользуюсь для моих записей. Они ведь сделаны на языке, забытом в Галактике необозримое количество лет назад, еще до того, как появился любой другой язык, даже в самом зачаточном состоянии. Либо это язык, который давно забыт, либо его просто никто не знает.
И я не знаю этого языка, — думал Саттон. — Языка моих собственных записей. Я не знаю, когда он появился и как. Я спрашивал, но мне не сказали этого. Джонни пытался рассказать мне однажды. Но я ничего не понял. Вероятно, это что-то такое, чего человеческий разум не способен уяснить.
Я знаю его символы, что они означают, но я не обучен звукам, соответствующим этим символам. Мой язык не способен произнести эти звуки. Может, этот язык похож на язык реки… Или это язык какой-то расы, попавшей в катастрофу и исчезнувшей миллионы лет назад».
Чудная ночь опустилась на темную поверхность реки. Луна еще не взошла и не должна была взойти в течение долгих часов.
Звуки отражались в волнах, как маленькие драгоценные камни. Впереди неподалеку виднелись огни домов, причудливо разбросанных по берегу реки.
«Записки были у Херкимера, — сказал себе Саттон. — Надеюсь, у него хватит сообразительности, чтобы спрятать их. Они понадобятся мне позже, не сейчас. Я хотел бы увидеть Херкимера, но рисковать не стоит, поскольку возможно, что они следят за ним. И совершенно очевидно, что они следят за мной с помощью психометра. Но если я буду передвигаться достаточно быстро, то смогу запутать их».
Его ноги нащупали дно, но он сперва окунулся в эту говорящую реку, а затем выбрался на берег, крутой берег.
Ночной ветер коснулся его, и Саттон почувствовал, что трясется от холода. Вода в реке еще сохранила тепло жаркого дня, но воздух был уже прохладен.
Херкимер, конечно, являлся именно тем, кто наверняка заинтересован в том, чтобы книга была написана именно так, как она должна быть написана, и чтобы в нее не были внесены никакие изменения. Херкимер и Ева… Из них двоих он больше рассчитывал на Херкимера, так как андроид станет бороться до конца, пока он жив, за то, что сказано в этой книге. Андроид и собака, и пчела, и муравей, и лошадь. Но ни собака, ни пчела, ни лошадь, ни муравей так и не узнают об этом, потому что не умеют читать.
Он нашел на берегу участок, покрытый травой, сел, снял с себя одежду и досуха выжал ее. Затем надел снова. Потом Саттон направился через луг к дороге, поднимавшейся вверх по долине.
Никто не найдет корабль на дне реки. Во всяком случае, в течение какого-то времени. Ему нужно было всего несколько часов. Всего несколько часов, чтобы спросить о вещи, которую он обязан знать. Всего несколько часов, чтобы вернуться снова на корабль.
Но нельзя терять ни минуты. Он должен добыть информацию самым коротким путем. Ведь Адамс следит за ним с помощью своих приборов и знает, что он вернулся на Землю.
Опять у него возникло прежнее щемящее чувство удивления. Как Адамс узнал о том, что он возвращается? И почему он устроил ловушку еще до его прибытия? Какой информацией он располагал, откуда получил ее? Что заставило его отдать приказ убить его, как только он появится?
Кто-то сообщил ему. Кто-то, у кого имелись какие-то веские аргументы, которые и были предъявлены. Адамс не стал бы действовать, не получив доказательств. Единственный, кто мог дать ему такую информацию, был человек из будущего. Возможно, кто-то из тех, кто убежден, что книга не должна быть написана, что она не имеет права на существование, что знание, которое она дает, надлежит вычеркнуть навсегда. И если человек, который пишет эту книгу, умрет — ну что же, так, может, и проще.
Однако книга уже написана, книга уже существует, и значит это уже, очевидно, распространилось по Галактике.
Это была бы катастрофа… поскольку книга еще не написана и, следовательно, не будет существовать. И целый кусок будущего, который окажется под воздействием этой книги, тоже будет вычеркнут вместе с ней. Ведь распространяется лживая книга.
«Этого не может быть, — сказал себе Саттон. — Не допущу, чтобы меня убили до того, как я напишу истинную книгу. Что бы там ни было, книга должна быть написана. Иначе все будущее окажется ложью».
Саттон пожал плечами. Тонкая нить логики была для него слишком запутанной. Не было ни одной зацепки, основываясь на которой предоставилась бы возможность распутать эту нить от причины до следствия.
Может, это удастся сделать в будущем?
Возможно, но не обязательно это удастся. Разные варианты будущего — это фантазии, которые вызваны романтическими ухищрениями, затуманивающими правду и маскирующими ошибки.
Саттон перешел дорогу и пошел по небольшой тропинке, ведущей к дому, расположенному на холме.
Где-то очень близко дикая утка прокричала во тьме. На холмах ночные птицы завели свой вечерний концерт. Запах свежескошенной травы наполнил воздух, и ночной туман, исходивший от воды, поднимался вверх по долине.
Тропинка привела его к небольшому домику. И Саттон прошел через дворик. Внезапно раздался человеческий голос.
— Добрый вечер, Ашер. Саттон резко обернулся.
Он увидел человека, который сидел в кресле и курил трубку под вечерним небом, на котором уже загорелись звезды.
— Мне очень жаль, что я причиняю вам беспокойство, но нельзя ли мне от вас позвонить по визору?
— Конечно, Аш, — ответил Адамс, — конечно, все, что ты пожелаешь. Саттон вздрогнул, почувствовав, как у него все холодеет внутри при виде этого человека из стали и льда. Адамс… надо же было выбрать из многих домов, стоящих у реки, именно этот и попасться на глаза Адамсу. Адамс рассмеялся:
— Против тебя работает судьба, Аш.
Саттон прошел вперед, нащупал в темноте кресло и сел в него.
— У вас хороший дом, — сказал он.
— Очень неплохой, — ответил Адамс.
Он вытряхнул свою трубку и сунул ее в карман.
— Итак, ты не умер? — поинтересовался он.
— Я был убит, — ответил Саттон, — но почти сразу же снова в меня вошла жизнь.
— Это сделал кто-то из моих ребят? — спросил Адамс. — Они охотятся на вас.
— Двое незнакомцев, — ответил Адамс, — кто-то из банды Моргана. Адамс покачал головой.
— Мне незнакомо это имя, — проронил он.
— Он, возможно, не называл своего имени, — объяснил Саттон, — только предупредил, что я возвращаюсь.
— Так вот как это было, — усмехнулся Адамс. — Человек из будущего. Он меня очень обеспокоил, Аш.
— Я хотел бы позвонить по видеофону.
— Ты можешь им воспользоваться, — сказал Адамс.
— Мне нужен целый час. Адамс пожал плечами.
— Я не могу дать тебе этого часа.
— Тогда полчаса, может быть, я успею закончить.
— Даже полчаса я не могу дать.
— Вы никогда не рискуете, Адамс, не так ли?
— Никогда, — ответил Адамс.
— А я рискую, — проговорил Саттон. Он поднялся. — Где видеофон? Я собираюсь сыграть в эту запретную игру с вами.
— Садись, Аш, — пригласил Адамс почти мягким голосом. — Садись и расскажи мне кое-что.
Саттон упрямо продолжал стоять.
— Если вы дадите мне слово, что все, что имеет отношение к судьбе, не принесет человечеству вреда и не окажет помощь нашим врагам…
— У человека нет врагов, кроме тех, которых он сам себе создал, — перебил Саттон.
— Вся Галактика ожидает момента, чтобы напасть на нас при первом же малейшем признаке нашей слабости.
— Это потому, что мы приучили их к этому. Потому, что они видели, как мы используем их собственные слабости для того, чтобы поставить их на колени.
— Чем, собственно, важна эта судьба? — спросил Адамс.
— Это научит человечество доброте, — ответил Саттон. — Доброте и ответственности.
— Это не религия, — парировал Адамс. — Мне это сказал доктор Рэйвен. Но это выглядит как религия… со всеми разговорами о доброте.
— Доктор Рэйвен прав, — подтвердил Саттон. — Это не религия. Судьба и религия могут идти и развиваться параллельно и существовать в полном согласии. Они не мешают друг другу. Скорее, они даже будут взаимодействовать. Судьба поддерживает те же самые основы, на которых стоит большинство религий, но не дает никаких надежд на жизнь после смерти. Это остается религией.
— Аш, — проговорил Адамс спокойно, — ты же изучал историю. Саттон кивнул.
— Подумай о прошлом, — продолжал Адамс, — вспомни крестовые походы, вспомни о том, как расцвело магометанство, вспомни Кромвеля в Англии, вспомни Германию и Америку, Россию и Францию, религию и идею. Половина человечества будет сражаться за идею даже тогда, когда не шевельнет пальцем, чтобы защитить свою семью, жизнь или честь. Но что касается идеи… это уже нечто другое.
— И вы боитесь идеи?
— Мы просто не можем себе позволить ее, Аш. Во всяком случае сейчас.
— И все же идея была тем, что заставило человека развиваться. У него не было бы культуры и цивилизации, если бы не было идеи.
— Как раз в это самое время, — возразил Адамс с горечью, — люди воюют из-за твоей идеи, Судьбы.
— И вот почему мне обязательно надо позвонить. Вот для чего мне нужен час.
Адамс с трудом поднялся на ноги.
— Возможно, я совершаю ошибку, — произнес он, — но это то, чего я не сделал еще ни разу за всю свою жизнь. Но раз в жизни я сыграю в эту азартную игру.
Он пошел вперед, через внутренний дворик, в слабо освещенную комнату, наполненную старой мебелью.
— Джонатан, — позвал он.
Послышался звук шагов в холле, и в комнату вошел андроид.
— Принесите нам кости, — сказал Адамс. — Мы, мистер Саттон и я, хотим сыграть.
— В кости, сэр?
— Да, в ту игру, в которую вы играете с поваром.
— Хорошо, сэр, — ответил Джонатан. Он повернулся и вышел. Саттон слышал звук его шагов, затихающий в глубине дома. Адамс повернулся к нему.
— Договоримся, что каждый бросает один раз. Выигрывает тот, у кого выпадет больше очков.
Саттон напряженно кивнул головой.
— Если выиграешь ты, то я дам тебе час, — сказал Адамс. — Если выиграю я, то ты повинуешься моим приказам.
— Я сыграю с вами, — согласился Саттон. — На таких условиях, я с вами сыграю.
В это время Саттон размышлял:
«Я поднял разбитый корабль с Сигмы, планеты 61 Лебедя, и провел его через космос. Я был двигателем и пилотом, я был дюзами и штурманом. Энергия, собранная моим телом, заставила корабль подняться и провела его через космос. Одиннадцать лет в космосе. Я снова опустил корабль сегодня ночью, провел его через атмосферу с выключенным двигателем, чтобы его не заметили, и посадил его в реку. Я могу без помощи рук вытащить его, как вон из того ящика, я могу переворачивать листы книги, не прикасаясь к ним.
Но игра в кости…
Игра в кости — это нечто совсем другое.
Они так быстро вращаются…»
— Независимо от того, кто выиграет, — произнес Адамс, — все равно можешь воспользоваться видеофоном.
— Если я проиграю, — ответил Саттон, — то это мне не поможет и не понадобится.
Джонатан вернулся и положил кости на стол. Он на мгновение замешкался, но, заметив, что двое людей уже приготовились к игре, оставил их. Саттон очень внимательно посмотрел на кости.
— Сначала вы, — предложил он.
Адамс взял кости, зажал их в руке и потряс ими. Раздался звук, похожий на тот, который издают зубы, стучащие от безумного страха.
Он поднял руку над столом, разжал пальцы, и маленькие беленькие кубики рассыпались по полированной поверхности. Они остановились. На одном из них было пять, на другом — шесть.
Адамс поднял взгляд на Саттона. В его глазах ничего нельзя было прочесть. Даже триумфа. Совершенно ничего.
— Твоя очередь, — произнес он.
«Отлично, — подумал Саттон. — Просто отлично. Необходимо, чтобы выпали две шестерки».
Он протянул руку, взял кости, потряс их в своих руках — в своем кулаке, ощущая их размер и форму, когда они перекатывались у него в ладони.
«Теперь надо осознать их своим разумом. Так же, как я чувствую их рукой. Ощути их своим разумом, Саттон, сделай так, чтобы они стали частью тебя, так же, как это было с двумя кораблями, которые ты провел через космос. Так же, как ты это делаешь с книгой, или стулом, или цветком, которые хочешь поднять».
На какой-то момент он изменился. Его сердце остановилось, движение крови замедлилось настолько, что, казалось, она еле пульсирует в его артериях и венах. Он не дышал. Саттон чувствовал, как в нем брата вверх другая система, другое тело, которое получало энергию из всего, что его окружало. Он примерился к игральным кубикам и как бы начал осязать их умом. Он медленно потряс их в своих ладонях, размашистым движением протянул руку над столом и разжал пальцы. Кости высыпались из рук и запрыгали по столу.
При их падении разум Саттона воспринимал их, видел, чувствовал так, будто они стали частью его самого. Он ощущал те их грани, где находились шесть черных точек, и те, где находилась всего одна точка.
Костяшки оказались скользкими, и ими было трудно управлять. На какое-то короткое мгновение Саттона охватил страх, показалось, что эти вращающиеся кубики обладают собственным сознанием, являются самостоятельными личностями.
На одном из кубиков выпала шестерка, а другой все еще вращался… Кубик с шестеркой на грани некоторое время качался на ребре так, что казалось, он может упасть на другую плоскость.
«Подтолкнуть, — подумал Саттон, — немного подтолкнуть, но силой разума, а не руками».
Шестерка вышла вверх. Оба кубика остановились, и на обоих были шестерки.
Саттон с усилием вздохнул, и его сердце снова забилось, и кровь начала пульсировать в венах.
Они в молчании стояли некоторое время, глядя друг на друга через стол. Адамс заговорил. Его голос оставался спокойным, и нельзя было понять по его тону, что он все это время чувствовал:
— Видеофон находится там.
Саттон слегка наклонил голову. Он почувствовал себя глупо, сделав это подобно персонажу какого-то старого и плохого драматического романа.
— Судьба, — сказал он, — работает на меня. Когда мне приходится туго, судьба мне всегда помогает.
— Я начну отсчитывать отведенный вам час, — произнес Адамс, — как только вы начнете разговор.
Он быстро повернулся и зашагал в патио, очень прямой и строгий.
Сейчас, когда он выиграл, Саттон почувствовал слабость. Он направился к видеофону, но ноги плохо слушались его. Ашер сел перед видеофоном и взял видеофонную книгу.
«Информация» — прочитал он.
И названия под этим словом: «География. Исторические сведения. Северная Америка…» Саттон нашел номер, набрал его, и экран засветился.
Робот откликнулся:
— Могу ли я быть полезным, сэр?
— Да, — ответил Саттон, — я хотел бы знать, где находится Висконсин.
— Где вы сейчас?
— Я нахожусь в резиденции мистера Кристофера Адамса.
— Тот мистер Адамс, который работает в департаменте Галактических расследований?
— Да, это он, — ответил Саттон.
— Тогда, — сказал робот, — вы находитесь в бывшем Висконсине.
— Бриджпорт? — продолжал выяснять Саттон.
— Он находится на реке Висконсин, на северном берегу, примерно в семи милях выше слияния ее с рекой Миссисипи.
— Что это за реки? Никогда не слышал о них.
— Вы находитесь недалеко от них, сэр. Висконсин впадает в Миссисипи немного ниже того пункта, где вы сейчас находитесь.
Саттон с трудом поднялся и вышел в патио. Адамс раскуривал свою трубку.
— Ты получил то, что хотел? — спросил он. Саттон кивнул.
— Тогда продолжай делать то, что намеревался. Отсчет часа уже начался.
Саттон стоял в нерешительности.
— Интересно, — задал он вопрос, — захотите ли вы пожать мне руку?
— Конечно, я подам тебе руку, — ответил Адамс.
Он торжественно поднялся на ноги и протянул свою руку.
— Одно из двух, — произнес Адамс, — либо ты человек больше, чем кто-либо другой, либо ты самый большой дурак, которого я когда-либо знал.
32
Бриджпорт, тянущийся вдоль берега реки, расположенный в каменном гнезде, казался спящим. Летнее солнце беспощадно палило землю, лежащую между тремя горными вершинами. Жара стояла такая, что казалась невозможной какая-либо жизнь вообще: в домах, состарившихся от времени и непогоды, в пыли, лежащей на улице, в кустах, на которых почти не было листьев, в чахлых цветах, высаженных рядами.
Железнодорожные рельсы изгибались вокруг скалы и уходили в гору, затем опять изгибались, обходя другую возвышенность, и снова тянулись куда-то. На этом коротком участке, ведущем ниоткуда в никуда, они сверкали, как влажный стальной нож.
Между рельсами и рекой находилась железнодорожная станция, казавшаяся вымершей. Квадратное здание, которое выглядело как человек, опустивший плечи под ударами зимней непогоды и летнего палящего зноя и уже в течение долгих лет потерявший всякую надежду на лучшее в ожидании нового удара непогоды или судьбы.
Саттон стоял на станционной платформе и слушал голос реки: плеск волн, накатывающихся на берег, журчание воды, удары о подводные камни и бревна. И все эти звуки покрывал настоящий голос реки, ее разговор со всем земным, мощная полифония, несущая скрытую энергию и имеющая какую-то высокую цель.
Он поднял голову и прислушался, прищуриваясь от солнечного света. Взглянул на могучую конструкцию, пересекающую реку и переходящую на том берегу в высокую железнодорожную насыпь, которая тянулась через долину за рекой.
Люди пересекали реки с помощью этих огромных конструкций из металла и стали и никогда не прислушивались к беседе реки, разговору ее волн, катившихся к морю. Люди пересекали моря на крыльях и при помощи могучих двигателей, и голос моря оставался для них неразборчивым в огромном пространстве неба. Люди пересекали космос в металлических цилиндрах, свободно манипулируя во времени и в пространстве. Человек совершал огромные прыжки на своих чудесных машинах по траекториям, представляющим собой математические абстракции, о которых даже не мечтал мир этого города, Бриджпорта, в 1987 году.
Люди слишком спешили. Они ушли далеко и шли чересчур быстро. Так быстро и так далеко, что упустили из вида многое… все встреченное на своем пути, что требовало времени для понимания и осмысливания.
Когда-нибудь, в отдаленном будущем, человек все равно остановится и потратит какое-либо время, чтобы изучить это. Когда-нибудь человек вернется назад по тому же пути, который уже прошел однажды, и узнает такие вещи, которые когда-то прошли мимо его понимания. И он будет удивляться, как же он мог пропустить их, и жалеть о тех годах, которые были безвозвратно потеряны из-за незнания этих вещей.
Саттон спустился с платформы и нашел тропинку, которая вела вниз к реке. Он осторожно пошел по ней. Осторожно, потому что она казалась мягкой и зыбкой, а камни на ней неустойчивыми.
В конце тропинки он увидел человека. Старик сидел на камне, наполовину утонувшем в глине, и держал в руках удилище. В зубах его торчала трубка. Щеки покрывала двухнедельная щетина. Рядом стоял узкий кувшин, заткнутый вместо пробки стержнем кукурузного початка так, что до него легко было дотянуться свободной рукой.
Саттон осторожно ступил на речной песок и удивился, почувствовав прохладу, которую давали деревья и кусты. Такое приятное ощущение после солнцепека, на котором он только что находился.
— Что-нибудь поймали? — спросил он.
— Нет, — ответил старик.
Он спокойно покуривал свою трубку, и Саттон следил за ним с удивлением. Можно было поклясться, что волосы этого человека когда-то светились огненно-рыжим цветом.
— И вчера не поймал ничего, — продолжал старик. Он осторожно вынул трубку изо рта и сосредоточенно сплюнул в воду. — И позавчера ничего не поймал.
— Но вы рассчитываете все-таки что-нибудь поймать? — поинтересовался Саттон.
— Нет, — ответил старик.
Он протянул руку, взял кувшин, вытащил из него пробку-затычку из кукурузы и тщательно вытер горлышко грязной рукой.
— Не хотите ли глотнуть? — спросил он, протягивая кувшин. Саттон, помня о его грязной руке и несколько опасаясь, все же взял кувшин и поднес ко рту. Жидкость хлынула ему в рот и потекла по пищеводу. Это был жидкий огонь с каким-то привкусом грибов и тряпки. Саттон отнял кувшин ото рта и держал его за ручку, не закрывая рта. Старик взял кувшин, а Саттон принялся вытирать слезы, текущие из глаз.
— Недостаточно выдержанное вино, — сказал старик извиняющимся голосом. — У меня просто не было времени, чтобы возиться с ним.
Он тоже сделал глоток, вытер рот тыльной стороной ладони и с удовольствием вздохнул. Пролетавшая мимо бабочка упала замертво… Старик протянул ногу и ткнул ею бабочку.
— Слабое существо, — произнес он. Он снова заткнул кувшин пробкой и поставил рядом с собой. — Вы нездешний, не так ли? — спросил он у Саттона. — Я не помню, чтобы видел вас здесь.
Саттон кивнул.
— Я ищу семейство Саттонов, а именно — человека по имени Джон К. Саттон.
Старик засмеялся.
— Старину Джона? Да, мы с ним друзья с детства. Он был хитрющим маленьким разбойником. Настоящий человек, настоящий. Он пошел учиться на юриста и получил образование, но не добился успеха в этом деле и потому обосновался на ферме, вон там, на холме за рекой. — Он посмотрел на Саттона. — Вы, случайно, не родственник ему?
— Ну, — ответил Саттон, — в общем-то нет, во всяком случае не близкий.
— Завтра четвертое, — рассказывал старик. — Я помню, как когда-то мы с Джоном взорвали дренажную трубу, как раз четвертого числа, в Кемп-Холле. Мы нашли динамит, которым пользовались рабочие, строившие дорогу, и мы с Джоном подумали, что взрыв будет сильнее, если закупорить динамит в замкнутом пространстве. Поэтому засунули динамит в эту трубу и подожгли длинный бикфордов шнур. Мистер, эта труба взорвалась к чертовой матери. Я помню, наши отцы чуть не спустили с нас шкуру.
«Совершенно точно, — подумал про себя Саттон. — Джон К. Саттон живет за рекой, а завтра как раз будет четвертое июля 1987 года, как и было сказано в письме. И мне не надо ничего больше спрашивать, старик сам все рассказал».
Солнечные лучи, как расплавленный металл, отражались в реке. Но здесь, под деревьями, ощущалась прохлада. Мимо проплыл листок, на котором сидел кузнечик. Кузнечик прыгнул на берег, но не добрался до него, упал в воду и был унесен ею.
— У него не было никакого шанса, — сказал старик, — у этого кузнечика. Самая скверная река в Соединенных Штатах, эта старая река Висконсин. По ней сперва пытались водить пароходы, но так и не смогли этого сделать. Там, где было судоходное русло, на следующий день мог оказаться нанос песка. Течение постоянно переносило песок с одного места на другое. Какой-то чиновник однажды сделал сообщение об этом. В нем говорилось, что единственная возможность использовать Висконсин для судоходства, это углубить ее и укрепить дно.
Откуда-то сверху послышался шум. Скрежеща, по мосту прошел поезд, длинный товарный состав, протянувшийся по долине. Уже и после того, как поезд прошел, Саттон слышал гудок, похожий на зов затерянного в пустыне. Должно быть, там железная дорога пересекалась с другой.
— Судьба, — усмехнулся старик, — не очень-то расположена к этому кузнечику, не правда ли?
Саттон вскочил и спросил, заикаясь:
— Что? Что вы такое сказали?
— Не обращайте на меня внимания, — ответил старик. — Я часто брожу и бормочу себе под нос. Иногда люди слышат это и думают, что я сумасшедший.
— Но судьба? Вы что-то сказали насчет судьбы?
— Тебя это интересует, парень? — бросил старик. — Однажды я написал об этом рассказ. Тогда мне это ничего не стоило сделать. Я занимался писательством в молодые годы.
Саттон успокоился и лег на спину.
Стрекоза пролетела над поверхностью воды; невдалеке, выше по течению, небольшая рыбка выпрыгнула из воды и оставила на поверхности расходящиеся круги.
— Как же все-таки насчет рыбной ловли? — спросил Саттон. — Неужели для вас неважно, поймаете ли вы что-нибудь или нет?
— Даже лучше, если нет, — промямлил старик. — Понимаешь, нужно снимать рыбу с крючка, снова наживлять, забрасывать удочку. Затем придется чистить рыбу. Это неприятная работа.
Он вынул трубку изо рта и снова, тщательно прицелившись, плюнул в реку.
— Вы когда-нибудь читали Торо, парень?
Саттон покачал головой, пытаясь вспомнить. Это имя вызывало у него какое-то воспоминание. Был отрывок в учебнике по древней литературе, которую он изучал в колледже. Все, что осталось у него в памяти, так это впечатление, что это какое-то большое произведение.
— А его следует прочитать, — сказал старик, — у него были правильные мысли.
Саттон поднялся и отряхнул брюки.
— Оставайся, — предложил старик. — Ты мне не мешаешь. Совсем не мешаешь.
— Мне нужно идти, — объяснил Саттон.
— Найди меня когда-нибудь в другой раз, — продолжал старик, — мы можем еще поговорить. Меня зовут Клиф, но подчас меня уже называют старик Клиф. Спроси старика Клифа, меня каждый здесь знает.
— Как-нибудь я так и сделаю, — согласился Саттон вежливо.
— Не хотите ли глотнуть, прежде чем уйти?
— Нет, спасибо, — ответил Саттон, отодвигаясь, — нет, спасибо, спасибо.
— Ну, хорошо. — Старик поднял кувшин и сделал долгий булькающий глоток. Затем опустил кувшин и выдохнул воздух, но теперь это выглядело менее внушительно: не было бабочки.
Саттон поднялся по берегу и вышел под обжигающее солнце.
— Да, конечно, — сказал работник станции. — Саттоны живут как раз за рекой, в округе Грант, можно добраться туда несколькими способами. Какой предпочитаете?
— Самый длинный, — ответил Саттон. — Я не спешу.
Луна уже всходила, когда Саттон поднялся на холм, приближаясь к мосту. Он не спешил, поскольку в его распоряжении была вся ночь.
33
Земля казалась дикой, более дикой, чем любое место, которое посещал Саттон на его родной земле, покрытой подстриженными газонами, аккуратно подрезанными деревьями в парках с искусственным поливом. Местность поднималась вверх и была загромождена громадными валунами, как будто огромная рука разбросала их в ярости в какие-то давно забытые времена. Каменные гряды устремлялись наверх, покрытые кое-где могучими деревьями, которые тоже стремились достичь той же высоты, того же могущества, что и каменные нагромождения. Но остановились, не сумев этого сделать, и теперь стояли, убежденные в том, что представляют собой нечто меньшее, чем каменные громады, но все же сохранив достоинство и терпение, которым они обучились раньше когда-то, стремясь стать такими же.
Летние цветы прятались между камнями или же прижимались к основанию огромных деревьев, покрытых мхом. Белка сидела где-то неподалеку на ветке и издавала свое щелканье, как будто возмущалась, что уже встает солнце.
Саттон с трудом поднимался вверх по узкой долине, которая вилась от дороги. Иногда он шел, но чаще полз на четвереньках, пробираясь сквозь заросли. Он часто останавливался и отдыхал, прислонившись к дереву и вытирал пот с лица. В долине внизу грязноватая река подчас принимала голубоватый оттенок и становилась похожей на небо, которое отражалось в ней. И воздух над ней был кристально чистый. Более чистый, чем тот, которым когда-либо приходилось дышать Саттону. Ястреб упал с неба в пространстве между голубизной неба и реки, и Саттону показалось, что он может увидеть каждое отдельное перышко его сложенных крыльев.
Сквозь деревья он увидел небольшую расщелину в каменных нагромождениях и понял, что это то самое место, о котором упомянул Джон К. Саттон в своем письме.
Солнце взошло только около двух часов назад. И у Саттона-младшего еще было время, так как Джон К. Саттон как раз только что поговорил с тем неизвестным, о котором рассказывал в письме, а затем пошел обедать.
С этого момента Саттон стал двигаться не спеша, постоянно наблюдая за расщелиной в камнях. Он наконец достиг вершины и оглядел тот самый большой камень, о котором упоминал его предок. Саттон нашел его удобным для сидения.
Он сел на него и взглянул в долину, с благодарностью приняв прохладу деревьев. Здесь царило спокойствие, как говорил Джон К. Саттон. Мир и спокойное достоинство того, что он видел перед собой. Странное свойство трех измерений пространства, которое было как бы живым существом, раскинувшимся над долиной. И необычность, необычность ожидания… И чего-то, что могло произойти.
Он посмотрел на часы. Половина десятого. Саттон сошел с камня и прилег в ожидании за кустами. Почти сразу же раздался мягкий шуршащий звук двигателей. Вниз спускался корабль, очень небольшой, рассчитанный на одного человека. Он опускался по поисковой траектории над деревьями и сел на пастбище за изгородью.
Человек вышел из корабля и облокотился на него, глядя на небо, на деревья, как бы испытывая удовлетворение, оттого что достиг места назначения.
Саттон внутренне улыбнулся, успокоившись.
«Как декорация в театре, — подумал он. — Явление совершенно необычное и неожиданное, тем более если испортился двигатель. Нет никакой нужды объяснять свое присутствие. Теперь нужно только подождать, пока придет человек и заговорит с вами. Самая естественная ночь в мире. Вы его не ждете, он видит вас и подходит, конечно, начинает разговор. Здесь нет нужды идти по тропинке, открывать калитку, стучать в дверь и говорить: «Я пришел для того, чтобы узнать обо всем скандальном в вашей семье, чтобы извлечь любую грязь, которая имеет отношение к семейству Саттонов. Вы разрешите присесть и поговорить с вами?»«.
Но вполне естественно приземлиться на пастбище, если у вас испортился корабль, и сначала поговорить о кукурузе и траве на пастбище, о погоде, а затем перейти к вопросам, касающимся семьи Саттонов.
Этот человек достал ключ и начал что-то делать с кораблем.
Кажется, приближался тот самый момент.
Саттон приподнялся на руках и внимательно огляделся сквозь сплетенные ветви кустов миндаля.
Джон К. Саттон спускался вниз по холму. Тучный человек с аккуратной белой бородой, в старой черной шляпе. В его походке было нечто неуклюжее и в то же время изящное.
34
«Неудача, — подумала Ева Армор. — Вот как она ощущается. Сухость в горле, тяжесть в сердце, усталость в мозгу. Я зла, — сказала она себе, — и у меня есть все основания, чтобы быть такой, хотя я и устала метаться и испытывать неудачи и острота подобной злости притупилась. Психометр в комнате Адамса остановился, так сказал Херкимер, и экран погас, когда он выключил видеофон. От Саттона не осталось и следа, поэтому психометр не мог его контролировать. Это означало, что Саттон… но он не мог быть мертв, потому что является историческим фактом то, что он должен написать книгу. А он пока еще не написал ее».
Однако история — это нечто такое, чему нельзя доверять. Она была неправильно изложена, или неправильно кем-то переписана, или же исправлена человеком, заинтересованным в этом. Любой факт можно переиначить к своей выгоде. Правду трудно сохранить, а мифам и выдумкам легко придать привкус правды, так что они кажутся более истинными, чем сама правда. Ева знала, что половина биографии Саттона легенда, однако в ней присутствовали моменты, которые должны являться правдой.
Кто-то должен написать книгу, и этим человеком мог быть только Саттон, поскольку никто иной не сумеет расшифровать язык, на котором написаны его заметки. И слова книги столь искренни, ибо черта эта присуща именно Саттону.
Саттон умер, когда ему еще не исполнилось и пятидесяти, но не на Земле и даже не в Солнечной системе. Он умер на планете, вращающейся вокруг какой-то отдаленной звезды. Но он и жил одновременно в течение еще многих и многих лет. Это была правда, которую нельзя исказить. Это правда, которая останется правдой до тех пор, пока не будет доказано обратное.
И все же психометр остановился.
Ева встала со стула, прошлась по комнате, подошла к окну, открывавшему вид на ухоженную человеческими руками поверхность Ориона А. Светлячки усеяли кусты, сверкая холодным непостоянным огнем. Поздняя луна выходила из-за облака, похожего на горную гряду.
«Так много усилий, — подумала она, — сколько лет работы, планов. Андроиды, у которых нет клейма на лбу и которые выглядели точной копией человека. И другие андроиды, у которых есть клеймо на лбу, но и они уже не являлись андроидами, созданными в лабораториях восьмидесятого столетия. Тщательно разработанная и законспирированная шпионская сеть, ожидавшая того часа, когда Саттон вернется домой. Годы уходили на разгадывание прошлого, его надписей, в попытках определить, где правда, где полуправда, а где самая настоящая ошибка.
Годы отчаяния и спешки, годы устранения ударов службы контрразведки ревизионистов. Годы, проведенные в подготовке к тому дню, который станет днем действия. И всегда нужно было быть очень осторожным… очень осторожным, поскольку восьмидесятый век не должен знать об этом, не должен даже догадываться.
Но существовал ряд моментов, которые ранее упустили из виду. Кто-то предупредил Адамса, что Саттон вернется. Кто-то подал ему мысль, что Саттон должен быть убит.
Два человека ожидали их на астероиде.
Хотя это не и не могло быть единственной причиной того, что произошло. Был еще какой-то фактор, что-то…»
Она стояла у окна, глядя на восходящую луну. Ее насупленные брови образовали на лбу морщины. Ева слишком устала и не могла ничего придумать. Ни одной мысли не приходило ей в голову, кроме мысли о поражении. Поражение все объясняет. Саттон мертв, а это и есть поражение, полное и безоговорочное. Поражение, потому что они вели себя нерешительно, хотя и очень враждебно по отношению к ревизионистам. Слишком нерешительно, чтобы принять участие в борьбе. Во всем виноваты официальные институты, которые стремились сохранить статус-кво и были готовы стереть с лица Земли следы столетий мышления, чтобы продолжать надежно удерживать власть над Галактикой.
«Это поражение, — понимала она, — самое ужасное из того, что могло произойти, поскольку при победе ревизионистов все равно была бы книга, было бы учение о человеке и о Судьбе. И это было бы лучше, чем никакого учения».
За ее спиной мягко прозвучал вызов видеофона, и она, быстро повернувшись, поспешила в другую комнату.
Робот сообщил:
— Звонил мистер Саттон. Он интересовался Висконсином.
— Висконсином?
— Это старинное название, — объяснил робот. — Он направился в город под названием Бриджпорт в штате Висконсин, о котором спрашивал.
— Это точно, что он направился туда?
— Да, можно было понять это так, — ответил робот. Ева быстро спросила:
— Скажи мне, где находится Бриджпорт?
— На расстоянии очень многих тысяч миль от вас и не менее четырех тысяч лет назад.
У нее перехватило дыхание.
— Во времени? — переспросила она.
— Да, мисс, во времени.
— Скажи мне точнее, — потребовала Ева. Робот покачал головой.
— Я не знаю. Я не смог этого понять. Его разум был очень возбужден. Саттон только что пережил сильное потрясение.
— В таком случае, ты не можешь ничего утверждать с уверенностью.
— Я бы на вашем месте не беспокоился. Он произвел на меня впечатление человека, который знает, что делает. С ним все будет в порядке.
— Ты в этом убежден?
— Абсолютно, — ответил робот.
Ева выключила экран и опять подошла к окну.
«Аш, — сказала она себе. — Аш, любовь моя. Тебе просто необходимо сделать так, чтобы все было в порядке. Ты должен знать, что делаешь. Ты обязан вернуться к нам, ты обязан написать книгу…
Не только для меня одной, поскольку я не в большей степени, чем все остальные, могу претендовать на тебя. Но ты нужен Галактике, и, возможно, настанет день, когда ты станешь нужен всей Вселенной. Маленькие мятущиеся жизни ожидают твоих слов надежды, той уверенности в себе, того достоинства, которое принадлежит им по праву. И больше всего достоинства. Что самое главное? Жизнь. И только она что-то значит. Жизнь — это доказательство еще большего равенства и братства во всем и со всеми, чем какое-либо иное, которое человеческий разум создал практически и теоретически за все время его существования.
А что касается меня, — подумала она, — у меня нет никаких прав думать так, как я думаю, чувствовать то, что я чувствую. Но я ничего не могу поделать с этим, Аш. Ведь он обещал, что, возможно, когда-нибудь настанет такой день, когда у меня появятся такие права».
Она стояла выпрямившись, в одиночестве, и слезы текли по ее лицу. Но она даже не подняла руку, чтобы вытереть их.
— Это мечта, — сказала она, — а мечта, у которой нет надежды на осуществление, которая обречена еще до того, как она разбита, хуже всего.
35
Сухая веточка треснула под ногой Саттона, и человек с ключом медленно обернулся. Мягкая улыбка мгновенно пробежала по его лицу. Около глаз появились морщинки, скрывающие удивление, блестевшее в глазах.
— Добрый день, — произнес Саттон.
А Джон К. Саттон все еще был так далеко, что выглядел крошечной точкой, поднимающейся на холм. Солнце миновало зенит и опускалось к западу. Внизу в долине реки паслись коровы, слышался чавкающий звук их копыт.
Человек протянул руку.
— Мистер Саттон, не так ли? — спросил он. — Тот мистер Саттон, который живет в восьмидесятом веке?
— Бросьте ключ, — резко проговорил Саттон. Человек сделал вид, что не услышал.
— Меня зовут Дин, — представился он. — Арнольд Дин, я из восемьдесят четвертого века.
— Бросьте ключ, — приказал Саттон, и Дин бросил его. Саттон пинком отшвырнул его подальше. — Так будет лучше, — уверенно проговорил он. — А теперь давайте присядем и побеседуем.
Дин указал пальцем в сторону:
— Скоро подойдет старик. Он начал сомневаться, и у него появилась масса вопросов, которые он собирается задать мне.
— Еще есть время, — ответил Саттон. — Он должен еще пообедать, и после обеда поспать.
Дин недовольно хмыкнул и устроился поудобней, облокотившись на свой корабль.
— Случайность, — объяснил он, — вот что портит нам общую картину. Вы, Саттон, и есть такой случайный фактор. Ваше появление не было запланировано.
Саттон легко сел и поднял ключ с земли. Он взвесил его в руке.
— Кровь, — произнес он, как бы разговаривая с ключом. — На тебе будет кровь еще до того, как закончится этот день.
— Скажите мне, — поинтересовался Дин, — сейчас, когда вы здесь, что вы собираетесь делать?
— Очень просто, — объяснил Саттон. — Мы поговорим с вами. Вы расскажете мне кое-что, что мне необходимо знать.
— С удовольствием, — сказал Дин.
— Вы сказали, что прибыли из восемьдесят четвертого столетия. Какой год?
— 8386 год, — ответил Дин. — Но на вашем месте я спросил бы что-нибудь другое. В моих отчетах для вас может найтись много интересного.
— Вы полагаете, что до этого мы не доберемся? — поинтересовался Саттон. — Вы надеетесь выйти победителем?
— Конечно, так и будет.
Саттон принялся ковырять ключом землю.
— Некоторое время назад я встретил человека, который вскоре умер, но он узнал меня и сделал знак, подняв скрещенные пальцы.
Дин сплюнул на землю.
— Это был андроид, — объяснил он. — Они боготворят вас, Саттон. Они сделали из вас религию, потому что… ну, вы сами понимаете. Вы подарили им надежду, за которую можно уцепиться. Вы дали им то, что позволило чувствовать себя в какой-то мере равными человеку.
— Я полагаю, — усмехнулся Саттон, — что вы не верите ничему из того, что я написал.
— Разве я должен верить?
— Я верю, — продолжал Саттон.
— Это ваше дело.
— Вы приняли то, что я написал, — спокойно заметил Саттон. — И вы пытаетесь использовать это для того, чтобы взобраться еще на одну ступеньку по лестнице человеческого тщеславия. Но вы не поняли самого главного. У вас нет чувства судьбы, потому что вы не дали своей судьбе никакого шанса. И это обидно.
Сказав это, он почувствовал себя очень глупо. Разговор походил на проповедь, почти так же, как в старые времена беседовали люди о вере, так он разговаривал теперь, но тогда вера была еще только словом, это потом она стала силой, с которой нужно считаться. А на первых порах проповедники носили обувь, сделанную из коровьей кожи, а их длинные неопрятные волосы и развевающиеся бороды, покрытые пятнами, были пропитаны нюхательным табаком.
— Я не собираюсь читать вам лекцию, — продолжал Саттон, удивляясь, как быстро он оказался в положении обороняющегося. — Я не собираюсь читать вам и проповедь. Вы или принимаете учение о Судьбе, или нет. Что касается меня, то я пальцем не пошевелю, чтобы убедить в этом хоть одного человека. Книга, которую я написал, рассказывает о том, что я знаю. Вы можете принять ее либо отвергнуть. Это мне безразлично.
— Саттон, — сказал Дин, — вы бьетесь лбом о каменную стену. У вас нет ни одного шанса. Вы боитесь так, словно вы обычный человек. Все человечество против вас. И никогда еще ничто не могло устоять против него. Все, чем вы владеете, все, что на вашей стороне, — это небольшое количество жалких андроидов и горстка ренегатов-людей, подобных тем, что объединялись когда-то вокруг старых религиозных культов для исполнения религиозных служб.
— А у вас — империя, держащаяся на роботах и андроидах, — возразил Саттон. — Они могут сбросить вас в любой момент, как только пожелают. Без них вы не сможете закрепить за собой ни малейшего пространства за пределами Солнечной системы.
— Они будут с нами все равно, — уверенно проговорил Дин. — Может быть, они станут нашими противниками в вопросе учения о Судьбе, но они все равно останутся на нашей стороне, поскольку не смогут обойтись без нас. Они не могут размножаться, как вы знаете, и не умеют создавать самих себя. Им необходимы люди, чтобы поддержать их существование, их и им подобных. Для того, чтобы заменять погибших. — Он засмеялся. — До тех пор пока андроид не научится создавать другого, они будут с нами и будут работать на нас. Ведь если они этого не сделают, то это будет просто массовое самоубийство.
— Чего я не понимаю, — поинтересовался Саттон, — так это того, как вы определяете, кто борется против вас, а кто остается с вами.
— В этом, — объяснил Дин, — как раз и есть загвоздка. Мы действительно этого не знаем, Если бы узнали, то могли бы быстро закончить эту паршивую войну. Тот андроид, который воевал против нас вчера, может чистить вам ботинки, и нельзя сказать, чем он займется завтра. Выход только один — нельзя доверять никому из них.
Он подобрал небольшой камень и бросил его вниз.
— Саттон, — продолжал он. — От этого можно просто сойти с ума. Не происходит никаких битв, только мелкие партизанские действия то там, то тут, когда небольшое военное соединение, посланное для проведения каких-то действий во времени, попадает в засаду, организованную другой такой же небольшой группой, атакующей их, мечтая помешать исполнить задание…
— Как я перехватил вас, — сказал Саттон.
— Да, — согласился Дин, и лицо его просияло. — Да, конечно, именно так.
В какой-то момент Дин, казалось, совершенно расслабился, прислонившись к своему кораблю, вяло продолжая разговор, но именно в этот миг его тело с быстротой молнии метнулось вперед, по направлению к тому ключу, который Саттон держал в руке.
Саттон инстинктивно отпрянул, мышцы его ног напряглись, чтобы подняться, а рука сжала ключ. Но у Дина оказалось преимущество в одну длинную секунду. Ведь он начал действовать раньше, первым. Саттон почувствовал, что у него вырывают ключ, видел, как он блеснул на солнце, когда Дин размахнулся для удара. Губы Дина шевелились. И в то время, когда Саттон пытался пригнуться, поднять руки, чтобы защитить голову, он успел прочитать слова, которые произнесли эти губы:
— Итак, ты видишь, победителем буду я.
Боль взорвалась внутри головы Саттона, и в течение одного долгого мгновения, пока он падал, он видел, как земля надвигается на него. А затем уже не было ничего, была только темнота, пролегающая через бесконечную долгую вечность.
«Обманут! Обманут ловким человеком, который явился из времени, находящегося на пять столетий позже моего времени. Попал в ловушку из-за письма, которое пришло из прошлого, отстоящего на шесть тысяч лет. Попал в ловушку, — думал Саттон. — Из-за своей собственной недогадливости».
Он сел, ощупал голову и почувствовал спиной тепло лучей заходящего солнца. Услышал крик птицы в кустах и шелест кукурузы, колеблемой ветром.
«Обманут и попал в ловушку», — повторил он.
Ашер отнял руку от головы и увидел на измятой траве лежащий неподалеку ключ, измазанный кровью. Саттон посмотрел на свои пальцы, они тоже были в крови. Теплая, липкая кровь. Он осторожно ощупал голову и почувствовал, что его волосы слиплись от крови. То же самое…
«Схема, — подумал он. — Все это очень точно укладывается в какую-то схему. Вот я здесь нахожусь. Вот этот ключ. Вот поле кукурузы за забором, которая подросла уже выше колена, и заканчивается прекрасный летний день. 4 июля 1987 года.
Корабль улетел, а через час или около того Джон К. Саттон придет сюда, чтобы поставить вопросы, которые он не успел задать. И когда пройдет десять лет с этого дня, он напишет письмо и в нем выскажет свои подозрения относительно меня, а я в это время буду на скотном дворе надаивать себе молока».
Саттон с трудом поднялся на ноги. Он стоял один в этом пустынном месте. Над его головой раскинулось небо, сливающееся с горизонтом, а внизу открывалась панорама долины с извивающейся по ней рекой.
Саттон потрогал ногой ключ и подумал:
«Я не могу изменить эту схему. Если я заберу ключ, то тогда Джон К. Саттон никогда не найдет его, то есть, если изменить хотя бы один факт в этой схеме, то и конец может быть другим. Я неправильно понял письмо, — размышлял он. — Я думал, что это будет какой-то другой человек, но только не я. Мне даже не приходило в голову, что именно моя кровь будет на этом ключе, и что я буду тем, кто затем украдет одежду с веревки».
Все-таки некоторые детали не совпадали. На нем — его собственная одежда, и нет необходимости воровать другую. И его корабль все еще находится на дне реки, и поэтому не было никакой нужды оставаться здесь.
И все же это случилось однажды, поскольку все эти события описаны в письме. Это письмо привело его сюда, и оно написано потому, что он приходил сюда раньше. И тогда он оставался… И остался здесь потому, что не мог отсюда выбраться. Но на этот раз ему не было нужды оставаться.
«Еще одна возможность дана мне, — подумал он, — еще одна. И все же это неправда. Ведь если бы это случилось во второй раз, то об этом бы знал Джон К. Саттон. Но в то же время не могло быть никакого второго раза, поскольку сегодня был именно тот день, когда Джон К. Саттон разговаривал с человеком будущего.
Был только один раз, когда все это случилось. И сегодня именно тот самый день. Что-то должно произойти, — сказал себе Саттон. — Что-то такое, что не позволит вернуться в свое время. Что-то заставит меня украсть одежду, и в конце концов я подойду к той ферме и попрошу у них работу». Поскольку именно в этом состояла схема. Так она установлена.
Саттон снова дотронулся ногой до ключа. Он задумался. Затем повернулся и пошел вниз по холму, оглянувшись через плечо. Когда он проходил через лес, то увидел старого Джона К. Саттона, который поднимался вверх.
36
В течение трех дней Саттон трудился, пытаясь освободить корабль от тех тонн песка, которые коварная река нанесла на него течением. Когда прошли эти три дня, он признал бесполезность этой работы, поскольку река намывала песок быстрее, чем он убирал его. С этого момента Саттон старался очистить хотя бы входной люк. И когда прошел еще один день в упорных трудах, он достиг своей цели. Саттон устало облокотился на металл корабля.
«Это игра, — сказал он себе, — в ней нужно рисковать».
Не осталось никакой возможности освободить корабль с помощью двигателей. Ракетные сопла, как он понял, забились песком, и всякая попытка продуть их закончится тем, что корабль испарится в атомном взрыве вместе со значительной частью местности.
Саттон поднял корабль с планеты Сигма и летел на нем одиннадцать лет в пространстве силой только своего разума. Также он выиграл в кости, когда наверху оказались две шестерки.
«Может, и на этот раз, — сказал он себе. — Возможно…»
Но ведь здесь тонны песка, а он очень устал. Он чувствовал усталость, несмотря на то, что в его теле безотказно работала сила нечеловеческого метаболизма.
«Я выбросил две шестерки усилием воли, — размышлял Саттон. — Конечно, это не так сложно, чем теперешняя работа. Однако и тогда требовались целеустремленность и сила. А разве известно, какая сегодня потребуется сила? Какая энергия потребуется, чтобы поднять всю эту затонувшую массу металла и горы песка. Не сила мускулов, а сила разума.
Конечно, — думал он, — если я не могу поднять корабль, то могу хотя бы сделать прыжок во времени. Перенести корабль, оставив его на месте, вперед на шесть тысяч лет!
Однако при этом существовала опасность, последствия которой он даже не хотел себе представить. В этом прыжке через время он будет открыт всем воздействиям на него реки на протяжении данных шести тысяч лет.
Он дотронулся рукой до шеи, где висел на цепочке ключ.
Цепочки не оказалось.
Его разум охватил внезапный ужас. Саттон стоял неподвижно в течение некоторого времени.
«Он в кармане», — подумал Саттон, но его руки тряслись, словно и они были уверены, что на это нет никакой надежды. Он никогда не клал ключ в карман, а держал его на цепочке на шее. Так ключ был в большей безопасности. Сначала Саттон искал лихорадочно, а затем с мрачной холодной расчетливостью. В карманах ключа не нашлось.
«Значит, — подумал он, — цепочка порвалась. Цепочка лопнула, а затем провалилась куда-то в одежду».
Он тщательно ощупал себя с ног до головы, но напрасно. Он снял рубашку, осторожно встряхнул ее в надежде найти пропавший ключ. Затем отбросил ее в сторону, сел, снял брюки и начал искать в их складках, вывернув их наизнанку.
Ключа и там не было.
Саттон на четвереньках обыскал песок на дне реки, пытаясь найти ключ при тусклом свете, который пробивался через толщу воды.
Спустя час он прекратил поиски.
Постоянно струящаяся по дну реки смесь воды и песка занесла траншею, которую он прорыл. И сейчас не было смысла рыть ее снова, поскольку люк не может быть открыт без ключа.
Его рубашка и брюки исчезли. Их унесло течением.
Усталый, побежденный, Саттон побрел к берегу, с трудом преодолевая сопротивление воды. Его голова показалась на поверхности воды, и он увидел первые вечерние звезды, сиявшие на небе.
На берегу он сел, прислонившись спиной к дереву, вздохнул, сделал еще вдох, затем заставил биться сердце. Первый удар, потом второй, третий… Он заставил человеческий метаболизм заработать в себе.
Река журчала около ног, как бы смеясь над ним. В долине, покрытой лесом, ночная птица призывно кричала. Светлячки танцевали в воздухе в темноте над кустами. Комар укусил его, и он ударил по нему. Кажется, не попал.
«Мне нужно где-то выспаться, — подумал он, — хотя бы в стоге сена или каком-нибудь амбаре. И какой-нибудь неприхотливой пищи, хотя бы из сада фермера, для того чтобы заполнить пустой желудок. И затем одежду». Во всяком случае он знал, где может достать одежду.
37
Его выходные дни были очень одиноки. В течение всей недели он много работал, нужно было без конца трудиться на земле, добывая этой работой пропитание. Нужно было пахать, собирать урожай. Нужно было заготавливать дрова в лесу, строить ограды, чинить их, ремонтировать машины. Вообще все это требовало физических усилий, работы мускулов, поэтому у него болела спина. Трудиться приходилось либо под обжигающим солнцем, лучи которого жгли шею, либо под порывами холодного ветра, который пронизывал зимой до костей.
В течение шести дней он работал на фермера, эта работа притупляла все его чувства и опустошала память. А к ночи, кроме изнуряющего отупления, сама по себе работа становилась чем-то таким, что вызывало у него интерес и приносило удовлетворение. Ровная линия столбов, только что поставленных для ограды, означала для него личный триумф, когда он оглядывал свою работу. Поле, с которого убирается урожай, с пылью в колосьях и запахом солнца от золотистой соломы, и характерный звук сноповязалки становились символом изобилия, довольства и радости. И были моменты, когда розовые цветы яблонь, просвечивающие сквозь серебряную сетку весеннего дождя, служили ему символами дикого, языческого возрождения земли от зимнего сна.
В течение шести дней человек должен был работать, и у него не было времени, чтобы задумываться. А на седьмой день он отдыхал и обязан был приложить всю свою силу, всю свою волю, чтобы побороть чувство одиночества, отчаяния, которое приносила с собой бездеятельность. Это была тоска по людям, по своему миру, привычному образу жизни, поскольку этот мир был более добрым, более близким ему, более значительным и надежным, чем тот, который он оставил в будущем.
Это была тоска по работе, которая ожидала его, и никак не могла дождаться. Тоска по задаче, которую нужно было выполнять и которая могла оказаться невыполнимой.
Вначале еще была надежда.
«Конечно, — думал Саттон, — они будут искать меня. Конечно, они найдут способ отыскать меня».
Эта мысль служила ему утешением и придавала душевное спокойствие. Он не мог заставить себя тщательно проанализировать эту возможность, поскольку в глубине души понимал, хотя и гнал от себя эту мысль, что эта надежда может быть легко разрушена при таком анализе. Она выглядела слишком похожей на веру, на стремление выдать желаемое за действительное. И несмотря на то, что она давала некоторое самоуспокоение, все это могло оказаться просто мыльным пузырем.
«Прошлое не может быть изменено, — думал Саттон, — не может быть изменено полностью. Оно может только быть слегка подправлено очень обдуманным образом. Но в целом оно должно остаться таким, каким было. И вот почему я здесь. Вот почему я должен быть здесь и останусь до тех пор, пока старый Джон К. Саттон не напишет письмо. И поскольку в этом письме заключается прошлое, оно и привело меня сюда и будет удерживать до тех пор, пока, наконец, не будет написано. До этого момента схема прошлого должна сохраниться, так это уже известное мне прошлое. Но с момента, когда письмо будет написано, прошлое уже станет неизвестным мне. И здесь может произойти все что угодно, поскольку схемы уже не существует. После того как письмо будет написано и все, что касается меня, изложено в нем, со мной может произойти все что угодно».
Однако Саттон сам признавал, что посылка была не совсем правильной. Ведь независимо от того, было прошлое известным или нет, открытым или закрытым, все равно оно уже произошло.
Он жил в том времени, которое уже определилось и имело свой правильный путь. Хотя именно в этой неизвестности прошлого и была надежда, все же не следовало слепо доверять ей. Ведь события уже произошли. Ведь где-то когда-то он все же написал книгу, поскольку она существовала. Он уже видел два экземпляра этой книги. Это означало, что в будущем книга существовала.
«Когда-нибудь, — говорил себе Саттон, — они найдут меня. Надеюсь, что это не окажется слишком поздно. Они станут искать меня и найдут. Им необходимо найти меня. Кто же они, — спрашивал он себя, стараясь быть честным в этих своих надеждах. — Херкимер — андроид. Ева Ар-мор — женщина. Они — это два человека. Конечно, со мной не только эти двое. За ними, как армия теней, стояли другие андроиды и роботы, которых создал человек. И время от времени среди людей встречались индивидуумы, которые были убеждены, что человек не только тот, который сам так считает. Они понимали, что это только способствовало бы еще большей славе и величию человека, если бы он занял равное место среди других творений природы, в которые она вдохнула жизнь, человек выступал бы в этом случае, как друг, который мог бы вести всех за собой, учить их, а не подавлять и править».
Они, конечно, будут искать его. Но где? Ведь поиск необходимо проводить во все времена и во всех пространствах. Как они будут знать, где и когда его найти?
Тот робот из информационного отдела может сказать им, что он наводил справки о древнем городе под названием Бриджпорт. Но никто, наверное, не сможет сказать им, когда, в каком времени искать его. Поскольку об этом никто не знал… Абсолютно никто. Он припомнил, как посыпались сухие крошки клея, когда он распечатал конверт. Клей тогда показался ему очень старым. Он отчетливо помнил, как похрустывала бумага. Конечно, никто не видел содержимого этого конверта с того самого дня, как письмо было написано, и до того момента, как он открыл его.
Саттон теперь понял, что, конечно, нужно бы сообщить кому-либо о себе. Сообщить о том, куда и в какое время он собирается отправиться и что он собирается предпринять. Но он был так уверен в себе, все это казалось таким простым, а план таким великолепным!
Отличный план, преимущество которого заключалось в прямоте действий. Перехватить ревизиониста, выбить его из седла, захватить его корабль и отправиться обратно в свое время, чтобы занять там свое место. Это могло быть исполнено, и Саттон был в этом уверен. Он нашел бы андроида, который помог бы ему изменить свою внешность. На корабле должны быть документы, несущие информацию. И андроиды в его будущем могли сообщить ему необходимые сведения.
Чудесный план… за тем исключением, что он не сработал.
«Я бы мог сообщить о своих намерениях тому же роботу из информационного отдела, — подумал Саттон. — Он непременно был одним из наших. Ведь передал же он сведения туда, куда нужно».
Саттон сидел, прислонившись спиной к дереву, и напряженно вглядывался в небо над речной долиной, наполненное голубизной бабьего лета. Внизу на поле, тут и там, были разбросаны стоящие коричнево-золотистые снопы пшеницы, напоминавшие вигвамы. На западе катились волны Миссисипи, розовые, как облака, отражавшиеся в них, волны набегали на берег. На севере земля, покрытая пожелтевшей травой, вздымалась склоном холма, за которым виднелся другой холм и еще один, до того места, где земля каким-то таинственным образом прекращала свое существование и превращалась в небо. Хотя нельзя было обнаружить какую-то четкую линию, где это происходило. Не было какого-либо знака, выделявшего одну стихию от другой.
Голубая сойка быстро промелькнула в воздухе и уселась на столб, подпирающий плетень, залитый солнцем. Она потрясла хвостом и издала резкий характерный звук, как бы негодуя на что-то.
Полевая мышь выскочила из снопа и некоторое время смотрела глазками, похожими на булавочные головки, на Саттона. Затем в неожиданном страхе пискнула и снова исчезла в снопе, при бегстве хвостик ее дергался из стороны в сторону, выражая тревогу.
«Простая жизнь, простые люди, — думал Саттон, — маленькие простые существа, покрытые шерстью. Они тоже могли бы мне помочь, если бы знали… Голубая сойка, полевая мышь, сова, ястреб и белка… Братство, — размышлял он, — братство жизни».
Он слышал, как мышь шуршит в глубине снопа, и думал о том, что же является определяющим для той формы жизни, которую представляла полевая мышь. Конечно, прежде всего страх. Всегда присутствующий страх — самый главный, довлеющий фактор. Страх перед другими формами жизни: перед совой, ястребом, лаской, хорьком. А также страх перед человеком, перед кошками и собаками.
— И страх перед человеком, — сказал он. — Все боятся человека. Человек так повел себя, что все стали его бояться.
А затем чувство голода, страх перед угрозой голода. И инстинкт размножения. Конечно, есть жажда жизни и радость жизни, радость движения, удовлетворение от наполненного желудка и сладость сна… Что еще? Что еще может наполнить жизнь мыши?
Саттон жил в надежном месте. Он прислушивался ко всему окружающему. Он знал, что все хорошо. Все надежно. Было достаточно пищи. Было укрытие, которое предохраняло его от наступающих холодов. Он знал о холоде не столько по собственному опыту, а скорее благодаря инстинкту, который защищает людей.
До его ушей донеслось шуршание. Это другая форма жизни, родственная ему, занималась своими делами. Он ощутил сладковатый запах, доносившийся из гнезд, свитых из травы, теплых и уютных. Он почувствовал запах пшеницы, которая зимой послужит пищей для этих живых существ.
«Все в порядке, — думал он. — Все так и должно быть. Но нужно всегда быть настороже. Никогда нельзя забывать об осторожности, поскольку безопасность — это такая вещь, которая может исчезнуть в любой момент. Поскольку мы являемся такими слабыми. Такими слабыми и хрупкими. И кроме того, нужно есть. Шорох от чьих-то лап в темноте может означать и ужасный конец».
Он открыл глаза и представил себе, что поджал под себя ноги, а хвостом обвил свое тело.
Саттон сидел, прислонившись спиной к дереву, и внезапно, прежде чем сумел осознать это, почувствовал неприятное ощущение, что с ним это произошло.
Он закрыл глаза и подтянул под себя ноги, обвил себя хвостом и познал простые страхи такого существования: простого, без каких-либо претензий; существования другой формы жизни… Формы жизни, которая пряталась в снопе, пряталась там от лап и крыльев хищника, которая спала в снопе, пропитанном солнцем, и испытывала радость от уверенности в том, что есть пища и теплое убежище.
Он не просто чувствовал или знал это. Он был этим маленьким существом, был мышью, прятавшейся в снопе. И в то же время он был Аше-ром Саттоном, сидевшим у прямого, покрытого корой дерева и глядевшим в пространство над долиной, окрашенной в цвета осени.
«Нас двое, — подумал Саттон, — я и мышь… Мы оба существуем в одно и то же время. Каждый представляет собой отдельную личность. А мышь не знает об этом, ведь если бы она знала или догадывалась, то об этом узнал бы и я тоже, поскольку в настоящий момент настолько являюсь мышью, насколько самим собой».
Он сидел спокойно и неподвижно, все мускулы его расслабились. Но в то же время Саттон был полон удивления. Удивления и страха перед теми неведомыми силами, которые таились в его мозгу.
Он сумел привести корабль с Сигмы. Он воскрес из мертвых. Он выбросил шестерку, когда играл в кости. А теперь это.
Когда рождается человек, он обладает телом и разумом, которые обладают многими функциями. Некоторые из них довольно сложны, и требуются годы, чтобы научиться ими пользоваться. И еще проходит много лет, прежде чем это все усовершенствуется. Требуются месяцы, прежде чем человек сделает первый шаг, прежде чем произнесет первое слово.
Годы, прежде чем мысль и логика становятся отточенными инструментами…
«А иногда, — подумал Саттон, — они так и не становятся таковыми. И кто-то руководит человеком. Руководство это осуществляется опытными существами: сначала родителями, затем учителями, профессорами, церковью, всеми остальными людьми. Руководство осуществляется через контакты с помощью сил, которые формируют человека в часть общества и способны использовать те таланты, которыми он обладает.
А также наследственность, — продолжал размышлять Саттон. — Врожденные знания о свойствах, стремление делать некоторые вещи и думать о них определенным образом. Традиции, порожденные другими людьми, которые поступали определенным образом, а также представления, которые были выработаны мудростью прошлых веков.
Обычный человек имеет только одно тело и один разум. И конечно, этого достаточно любому человеку, чтобы жить. Но я, очевидно, имею второе тело и, возможно, второй разум. И для этого второго тела у меня нет никаких руководителей, и тем более наследственности. Я даже не знаю, как им пользоваться. И делаю первые неуверенные шаги. И только сейчас начинаю медленно понимать, на что я способен. Даже если я проживу достаточно долго, то смогу научиться, как пользоваться этими возможностями более эффективно. Но ведь могу и наделать ошибок, которые неизбежны в процессе обучения.
Ребенок спотыкается, когда делает первые шаги, и его слова только отдаленно напоминают настоящие слова, когда он начинает говорить. Кроме этого, из-за отсутствия необходимых познаний ребенок может обжечь палец, зажигая спичку».
— Джонни, — сказал он. — Джонни, поговори со мной.
— Да, Аш.
— Есть еще что-нибудь? Есть Большее?
— Подожди и увидишь, — ответил Джонни, — я не могу сказать тебе. Ты должен обнаружить это сам.
