II
Сложив руки на сгибе зонта, голову слегка склонив, майор Чарлзуорт покорно отдавался мерному скольжению лифта, как мученик, возносящийся на небеса. У дверей квартиры миссис Верной минуту помедлил, прежде чем позвонить, кротким, смиренным жестом поднял пальцы к редким усам. Так оробел сегодня, что впору, кажется, снова отрепетировать даже те несколько слов, какие положено сказать горничной. Но дверь отворила сама миссис Верной:
— А я вас жду.
Она сегодня казалась почти веселой. Улыбалась:
— Я отпустила свою девицу с ухажером. Чай сами заварим, осилим уж как-нибудь.
Трудов, собственно, особенных и не требовалось. Все, что нужно, в готовности разложено по кружевной скатерочке. Только и дел — вскипятить воду и наполнить серебряный заварочный чайничек. Который она протянула Роналду. Он принял этот чайничек трепетно, как принимают за литургией потир. Она улыбалась, наливая горячую воду:
— Пальцы берегите, как бы не ошпарить.
И когда уже уселись друг против друга за низеньким столиком, она попросила:
— Ну, рассказывайте про четверг,
В четверг он побывал на аукционе в одном старом эссекском доме. Она, в последний момент выяснилось, поехать не могла. Роналд подробно описал замечательную коллекцию старинных гравюр. И были там еще стулья, просто прелестные стулья.
— Ах! Жалко, меня там не было! — вздохнула она.
Хотелось сказать ей, что без нее весь аукцион потерял всякий смысл. Потому, мол, исключительно и пошел, что знал, как ей интересно потом будет про все про это послушать. Но выговорилось только:
— Вам, наверно, было бы интересно.
— Еще бы.
Она отхлебнула чаю; спросила:
— А в субботу на эту встречу пойдете?
— Как-то пока не уверен.
— А я не пойду, если вас не будет. Когда у вас прояснится? Она улыбалась, потешаясь, кажется, над его уклончивостью. Он слегка покраснел, но храбро ответил:
— Я, собственно, ждал, я хотел, собственно, узнать, собираетесь вы пойти или нет.
Она на него сверкнула быстрой улыбкой.
— Я вот часто думаю, — она сказала, — насколько искренне мое увлечение прошлым. Конечно, было бы страшно нудно таскаться по всем этим достопримечательностям одной.
Он почувствовал, что лицо его выдает. Промямлил:
— Приятно с кем-то сопоставлять впечатления. Снова она улыбнулась:
— Вы должны обещать, что никогда не бросите меня.
И весело рассмеялась. Он рассмеялся тоже. Подделываться под нее — что еще оставалось. Удерживая голос на легких, даже галантных нотах, ответил:
— Да, миссис Верной, я вам обещаю.
Она налила ему еще чашечку чаю. Глядя с улыбкой прямо ему в глаза, без смущания:
— Я давно уже собиралась вас просить об одной милости. Сердце у него подпрыгнуло и покатилось:
— Да?
— Мне бы очень хотелось, чтоб вы меня называли Лили. А я вас буду Роналд называть, можно?
Склонил голову — и сам себе даже почти не поверил:
— Да, будьте так любезны, — сумел выговорить.
Она чуть откинулась на стуле, легко и прелестно ставя на этом точку:
— Вот и спасибо. А то прямо нелепая официалыцина получается, раз мы с вами друзья.
И кончилось чаепитие. Еще немного посидели, помолчали. Он кожей чувствовал тишь светлой квартиры под лампами, в высоком доме, далеко над гремучей уличной толчеей. Как в склепе — тишь, пустота. Лили задумчиво смотрела прямо перед собой, на свою руку с единственным бледно сияющим золотым кольцом. Потом спросила:
— Скажите, Роналд. Приведись вам прожить жизнь сначала, вы бы стали что-то менять?
Пришлось тщательно взвесить ее вопрос. Никто еще о подобном не спрашивал. И как-то привычки такой не сложилось — говорить о самом себе.
— Возможно, — выговорил наконец, — мне было бы лучше в кавалерийском полку. Но в то время это был вопрос денег. Невозможно прожить на жалованье.
Кажется, она не совсем то имела в виду, потому что сказала с легкой усмешкой:
— Для мужчины, наверно, все совсем по-другому.
И это замечание тоже пришлось тщательно взвесить:
— Да, скорей всего, так именно дело и обстоит. Она весело хохотала.
— Мужчины, по-моему, — такие беспокойные существа и вечно всем недовольны, в отличье от женщин. Из кожи лезут, лишь бы что-то переменить, пусть им от этого даже хуже будет.
Видно, он допустил, позволил себе какой-то молящий жест, не удержался, потому что она сказала:
— Да-да, и не спорьте! Сами знаете, и вы бы туда же, дай только вам волю.
Она улыбалась; она смеялась над ним, как-то странно, с каким-то вызовом, как бы отстраняя, отталкивая, удерживая на расстоянии.
— Ну а нам, — она прибавила, — нам, женщинам, только одно и нужно: покой.
Ну что на такое ответишь. Она его к стенке прижала, она почти издевалась:
— Вы, конечно, в этом видите эгоизм? Удалось ответить твердо, не без достоинства:
— Простите, но тут я не совсем верю в вашу искренность. Она засмеялась странно:
— Может, я и не искренна. Не знаю.
Нависло молчанье. Ах, не надо было так говорить! Вот же она, кажется, приоткрыла какую-то дверцу — и сразу захлопнула. Теперь вот сидим, не глядя друг другу в глаза. И заговорила она только затем, чтобы переменить тему:
— Вы, кстати, в серебре понимаете?
— Разве что так, слегка. Она встала, улыбаясь:
— Я вам никогда не показывала?
Открыла шкаф, вынула застланную изнутри ватой коробку и, слой за слоем разоблачив, поднесла под свет лампы:
— Собственно, вы и не могли его видеть, с самой войны было в банке. Только что забрала.
— Красивая вещь, — повертел в руках тяжелое, плоское блюдо.
— Считается, что эпохи Якова. Тщательно его осмотрел.
— Да. Думаю, очень ценное.
— Уж наверно. Тетушкино. На свадьбу мне подарила.
И задумчиво поставила блюдо на стол. Оно между ними стояло. Потом она сказала, не то чтобы грустно, а с тихим каким-то недоумением, будто сама себе:
— Странно, удивительно, как подумаешь, вот я жива еще, и блюдо стоит себе целехонькое. Будто из иной цивилизации откопали.
Промолчал. Боялся неловким словом спугнуть, оскорбить ее чувства. Опять она заговорила:
— Кажется, есть модная такая теория, будто старые люди должны наслаждаться жизнью и вести себя как молодые. Будто бы не должно быть никакого различия. Пусть одеваются так же, и разговаривают, и вовсю стараются так же выглядеть.
Помолчала, вгляделась в густую тень.
— Ну, а я думаю, что счастье создано для молодых. Старым остаются воспоминания.
И так она в эту минуту была хороша, и так хотелось ее оборвать, и спорить, доказывать, что вовсе она не старая, она молодая — она будет молодая всегда. Но как вдруг выговоришь такое. Сидел и молчал, завороженный, — до того был у нее удивительный тон. Как пророческий, как сквозь дрему:
— По-моему, если кто был очень, очень счастлив когда-то — прочее все не в счет. — И через секунду добавила, как бы думая все о том же: — А жаль, что вы с Ричардом друг друга не знали. У вас, по-моему, нашлось бы много общего.
Ну что тут можно ответить? Она улыбнулась. Сказала совсем просто:
— Он, иногда мне кажется, рад, что мы с вами друзья.
* * *
Лифт скользил вниз по шахте. Из квартиры его вынесло, как сомнамбулу; и вот он длинными шагами мерил улицу в огнях фонарей.
Наконец-то, как никогда еще прежде, можно было в полной мере оценить драгоценное сокровище — дружбу с ней. Шел, распрямясь, как герой, покачивая зонтом, и знал, что нет никого счастливей, взысканнее судьбой и более недостойного среди смертных. И это великое счастье, слава Богу, осознано во-время, не на излете. Оно будет длиться и длиться. Неделя за неделей. Я буду с ней видаться. С ней говорить. Будем вместе чай пить. Разговаривать.
И Боже ты мой! — еще сегодня утром себя терзать сумасшедшими, несбыточными мечтами, дурацкими планами, призрачной надеждой! Прикидывать, примерять свой тощий счет в банке, хилый бюджет, квартиренку. И чуть ведь не выкинул несусветную глупость, да, наглость была бы прямо непоправимая. И больше бы в жизни ее не видать, как своих ушей. Теперь-то совершенно ясно, в этом предложении руки и сердца она бы усмотрела кощунство, предательство, злоупотребление доверием. Да, теперь-то понятно, это бы и было предательство, в сущности.
И так прелестно уберечь его от безумного шага, от горечи отказа. Так прелестно поставить на место. В мыслях она умеет читать, что ли, ведь каждое ее слово сегодня было остережением, дивно, тонко высказанным остережением. И это такая радость. Потому что теперь все встало на свои места, и можно по праву ей оказывать кой-какие услуги, попусту не надеясь на большее. Разве этого мало для счастья.
Если бы в юности ее встретить, мелькнула мысль — ах, да чего уж, юность не юность, ничего б это не меняло, нет, но все же мелькнула мысль: если бы я тогда ее встретил, насколько лучше была бы жизнь. Такие женщины поднимают мужчин над скотством. Без них мы пустое место. Она святая, он думал. Я узнал святую.
* * *
Выдохшись, сбавив шаг, он наконец остановился перед дверью, которая показалась знакомой. Перед дверью своего Клуба. Несколько сочленов, кивавших ему, пока проходил по курительной к своему любимому креслу, отметили, что Чарлзуорт на целых четверть часа опоздал. Обычно ведь хоть часы сверяй по майору — во все три его клубных вечера.
