Глава 24

Я прислушиваюсь, не раздаются ли наверху шаги или голоса. Но нет, ничего. Я зову их по имени снова и снова, сначала громко и сердито, потом умоляюще, но мой голос жадно поглощают голодные каменные стены и оставляют меня в леденящей тишине.

Почему все исчезли как раз в тот момент, когда я узнала, что моя мать жива? Если кто-то устраивает исчезновение всех, чтобы не мешать нашей встрече, то это не очень хорошая идея, потому что во мне все кричит и зовет исчезнуть: «Беги, Эмма, беги прочь отсюда!»

Прячу лицо в ладонях, пожалуйста, теперь я должна поступать очень обдуманно, делать все правильно. Внезапно мне в совершенно ином свете видится угроза вчерашнего письма: у меня осталось всего двадцать четыре часа. Это время, которое осталось жить моей матери? Тогда мне нужно поторопиться, но не стоит действовать опрометчиво. Я не должна допустить ошибку. Я ковыляю к открытому окну и прислушиваюсь, не прячутся ли там остальные, не наблюдают ли за мной.

Ничего. Даже мухи не жужжат по такой вязкой жаре, по крайней мере мне так кажется. Пульс стучит у меня в ушах и заглушает все.

Я крепко сжимаю медальон и возвращаюсь к столу. Смотрю на дверь в подвал, потом — на дверь к лестнице.

«Ты делаешь из мухи слона, Эмма, нет причин для страха. Сейчас день, лето». И, несмотря на это, я передвигаюсь крадучись, словно опасаюсь нарушить тишину. Они должны быть на улице, иначе они бы услышали мои крики, решаю я, они хотели идти на озеро, и моя задача сейчас — воссоединиться с командой, какие бы препятствия ни пришлось преодолеть.

«Конечно, Эмма. А на Новый год приходит Дед Мороз».

Я хромаю к массивной входной двери с толстыми, вытесанными из дерева филенками и нажимаю на тяжелую позолоченную ручку.

Ничего.

Я нажимаю сильнее, трясу ее.

Ничего.

Дверь заперта. Я кладу обе руки на ручку и изо всех сил налегаю, но дверь не поддается ни на миллиметр, словно она заперта уже несколько столетий. Ерунда, этого же не может быть! Я пытаюсь открыть снова и снова, но все напрасно.

Тут вспоминаю, что из столовой есть еще одна дверь на ветхую террасу. Не обращая внимания на боль в лодыжке, я тащусь в зал так быстро, как могу. Здесь ручка поддается, но сама дверь не открывается.

Я оглядываюсь в поисках ключа или чего-нибудь другого, что поможет, но здесь лишь слепые ангелы устало улыбаются со своего облупленного потолка, словно говорят: «Взгляните только на эту идиотку».

Есть еще два окна, выходящие на террасу, но они зарешечены, как и все окна на первом этаже. Только змея может пролезть в эти дырки.

Я заперта. И совершенно не представляю, одна в этом доме или нет. Но что-то в воздухе, что-то в моем животе подсказывает: здесь есть еще кто-то. Человек, который не испытывает ко мне добрых чувств. Может быть, тот, кто силой удерживает мою маму.

«Подумай об угрозе во вчерашнем письме: «Мне отмщение, и Аз воздам, и гнев мой будет страшен. Всего 24 часа, Эмма, потом все будет кончено». Сколько уже прошло времени? Десять часов? Двенадцать часов? Я глубоко вздыхаю. «Думай, Эмма, думай. Какой следующий шаг тебе совершить? Найти остальных. Найти кого-нибудь. Или телефон».

Сначала ищут там, где человек потерялся. Я хромаю наверх, в девичью спальню.

Чем выше я поднимаюсь, тем больший страх меня охватывает. Я боюсь громко звать остальных, словно мои крики разбудят чудовище. А уж оно позаботится, чтобы никто отсюда не выбрался.

Наша спальня пуста, я это вижу сразу, но на моей кровати что-то лежит. Я подхожу ближе и узнаю четки — ожерелье, которое Софии подарил Себастиан. Может, она его оставила здесь в подарок или это послание?

— София, София? — зову я ее несколько раз, но вокруг тишина.

Мне кажется, что череп на четках злорадно скалится, будто знает, насколько смехотворны мои старания, но именно это и укрепляет мои силы. Я шарю взглядом под кроватями, мельком осматриваю нишу со стеклянными жемчужинами, которая запечатлена на фото моей мамы. Ничего. Все как вчера.

Чувствую, что мне стоит забрать ожерелье с собой, но оставляю его на кровати и спешу в спальню мальчиков, шарю и там, в узких шкафчиках, и под кроватями.

Тут до меня доносится какой-то звук снаружи. Я не замечаю боли в лодыжке, мчусь к окну, смотрю сквозь грязное стекло и не уверена, видела ли я действительно красное платье Николетты или это все мое воображение.

«Тебе нужно торопиться. Можешь смотреть на призраков, но это не поведет тебя дальше».

Когда я отхожу от окна, мое внимание привлекает необычная вещь. Мусорное ведро заполнено до краев, и это кажется странным. Я опускаюсь на колени и заглядываю в него. На самом верху лежит старый журнал. Это номер «Шпигеля» за последнюю неделю, но под ним я нахожу десять пустых пузырьков. Они подписаны. «Светлая и темная искусственная кровь», — читаю я. Наконец я нахожу еще коробочки, в которых хранились латексные раны, носовые платки в крови и совсем внизу измазанное кровью засохшее письмо, в котором почти ничего невозможно разобрать, и еще едва узнаваемое фото девушки, которое я нашла в библиотеке.

Но не это заставило все оцепенеть у меня в душе.

Конверт с логотипом лагеря и наклейкой с именем — «Филипп Винтер». Точно такой же конверт, который получила и я. И София. Все мы.

Филипп пахнет, как мокрый песок на морском пляже, смотрит так нежно лилово-зелеными глазами, а улыбка может растопить даже сердце из стекла. Но ложь его убийственна.

Моя рука дрожит, когда я вытягиваю его задание:

«Филипп, у тебя будет очень креативное задание, которое тебе наверняка понравится. Ты намажешь Эмму сегодня ночью так, как женщину на этом фото. Не волнуйся. Эмма будет крепко спать, потому что мы дали ей обезболивающее из-за ее поврежденной лодыжки. Она согласилась на это. Если ты выполнишь задание, то продвинешься на один шаг дальше, если нет, мы найдем причину, чтобы отправить тебя домой. Кража и использование запрещенных веществ открывает множество возможностей. Все зависит только от тебя.

P. S. Кровь ничем не опасна, но не стоит перебарщивать».

Каждое слово из этого письма пробивает меня насквозь, уничтожает, раздавливает. Я могла бы поклясться, что он ничего не знает, а он, оказывается, заправила. И тогда я припоминаю, что он мне прошептал про фобию Софии в часовне. Он знал, что у Софии кумпунофобия. Может, он сам и написал ей письмо?

Несмотря на жару, меня знобит, я боюсь вытаскивать снимок и осматривать его, но что может быть хуже, чем это жалкое предательство? Перебарывая себя, я извлекаю снимок из конверта.

Тело мое реагирует сразу, к горлу подкатывает комок, я больше не могу глотать. У девочки на этой старой фотографии раны на руках. По лицу стекает кровь, и она лежит в точно таком же положении на кровати, как и я сегодня утром.

Но по ее выражению нельзя сказать, что она страдает, оно почти восторженное.

Нет сомнений, что у девочки стигматы. Настоящие стигматы. Не раскрашенные латексные раны. И она похожа на меня как две капли воды, она могла бы быть моей сестрой-близняшкой или… моей матерью.

Только сейчас соображаю, что все еще сжимаю в руке медальон, во время этих поисков я его так и не выпустила. Я пораженно смотрю на снимок.

Может ли быть на самом деле, что эта девочка — моя мать?

Нужно присесть. Кровать Филиппа прогибается подо мной. Мама даже ни разу со мной в церковь не ходила. Она хотела, чтобы я посещала уроки этики, а не религии. На Рождество мы не клеили ясли. Она всегда говорила: «Давай лучше отметим праздник света,как шведы». И я никогда над этим не задумывалась, просто считала классной идеей, что мы что-то делаем вместе.

А теперь я узнаю, что у моей матери, возможно, были стигматы? Еще вчера мне не было известно, что впервые такие же появились у Франциска Ассизского. Шрамы в местах, которые были пробиты у Христа во время распятия. Я всегда считала подобные россказни полной чушью, обманом, инсценировкой каких-то верующих людей, которые считали себя избранными и делали все, чтобы доказать это.

Но выражение лица девочки не только кажется естественным, оно ошеломляюще счастливое. Это совершенно не вяжется с характером моей мамы. Я просто вижу ее перед собой: серьезная, нежная, любящая — так она выглядит. Как она расчесывает мои длинные спутанные волосы, не ругая меня при этом.

Расческа в ее руках.

Ее руки! Вспоминаю шрамы, которые якобы появились после пожара в квартире. В огне сгорели все семейные фотографии. Шрамы были в середине ладони на левой и правой руке, словно круглые зарубцевавшиеся дырки.

Словно в руку забивали гвозди. У меня по спине бегут мурашки.

Нет!

У моей матери стигматы. Такие же раны, как были у Иисуса Христа.

У меня кружится голова. У нее шрамы точно не от пожара. Да и пожара никакого не было, все, что мама рассказывала о нашем прошлом, — сплошная ложь. Я дрожу всем телом и от злости швыряю изо всей силы медальон об пол. Разъяренно смотрю на него.

Ложь — и ничего, кроме лжи.