Глава 7

В один из хмуроватых и прохладных весенних вечеров, когда лето точно сомневается, приходить ему или нет, в Аскефьорд вошли два корабля – «Рогатая Свинья» и «Ясеневый Нос» Арне Стрелы. Завидев дым над Дозорним мысом, жители Аскефьорда выбежали на берег: за долгие дни все сердца изболелись в ожидании вестей. Два корабля? Почему два корабля? Почему только два? Где остальные? Люди задавали друг другу вопросы, на которые никто не мог ответить. Еще пока корабли шли по фьорду, можно было увидеть: на каждом из них плотно друг к другу лежат человеческие тела. Вдоль фьорда полетели вопли ужаса.

– Мертвые, мертвые! – восклицали здесь и там. – Корабли мертвецов!

– Да замолчите вы! – кричал на перепуганных соседей Кари ярл, измученный и выведенный из себя жестокой тревогой. – Какие мертвецы, когда они шевелятся? А на веслах тоже мертвецы? Это просто раненых прислали домой! Вы как вчера родились! Аринкар! Очнись!

Корабли подошли к песчаной площадке, ткнулись носами в песок, гребцы попрыгали в воду и стали толкать их на берег. Жители Аскефьорда стояли под соснами и потрясенно смотрели, выискивали знакомые лица. Шагнуть вперед и подать голос никто не решался. Ближе всех к морю стояли жена Арне Стрелы и десятилетний сын; сперва они обрадовались, увидев его корабль, но теперь молчали: гребцы оказались все чужие, на руле – вместо Хринга Утки кто-то незнакомый. Самого Арне не было вовсе. Мальчик смотрел с недоумением, напрасно выискивая отца и видя вместо него Хьёрлейва Изморозь, а в глазах женщины был ужас – она лучше понимала, что это значит.

– Да помогите же, тролли несчастные! – вместо приветствия гневно крикнул толпе Хьёрлейв Изморозь. – Не видите!

Он взмахнул рукой: его кисть была странно короткой и, обмотанная серым полотном, напоминала копыто. Или волчью лапу, что у троллей вместо правой руки. Но его голос, вид его знакомого лица пробудили народ от оцепенения: Кари ярл первым бросился в воду и стал толкать «Ясеневый Нос», за ним побежали все бывшие на берегу мужчины, от престарелого Гейрольва из Орелюнда до мальчишки конунгова раба.

«Рогатую Свинью» тоже вытащили на берег. Один из сыновей Стуре-Одда как-то очень неловко сполз с корабля на песок и сделал несколько шагов, заметно хромая на левую ногу и опираясь на палку. Одна из девушек, Хильдирид Хохотушка, подошла к нему и остановилась в двух шагах, с изумлением глядя в лицо и моргая, точно пытаясь проснуться. Парень смотрел на нее с некоторым смущением, словно был в чем-то виноват.

– Ты… ты… кто? – запинаясь, выговорила Хильдирид, тревожно обшаривая взглядом его лицо.

Никогда раньше она не могла и вообразить, что задаст такой вопрос, потому что сыновей Стуре-Одда с самого детства никто и никогда не путал. Но сейчас Хильдирид смотрела и не понимала, которого из двух видит перед собой. Это лицо, усталое, побледневшее, с заострившимися чертами, с прозрачной, едва видной щетиной на щеках и костистом подбородке, не было лицом ни одного из сыновей Стуре-Одда. Какой-то третий… Морок… Без привычного румянца на высоких скулах, с прилипшими к вискам блеклыми прядками светлых волос, с жесткой складкой в углу рта, которой не было ни у одного из них…

– Слагви, – ответил парень, бегло глянув ей в лицо и тут же опустив глаза, будто стыдился собственного имени. На самом деле ему казалось, что, явившись сюда без брата, он совершает что-то непозволительное.

– А… где… он? – Голос Хильдирид сорвался на шепот. Сама мысль о том, что один из близнецов погибнет, переворачивала весь мир корнями вверх. Это все равно как если ночь погибнет, а день останется…

– Сёльви остался там, с Эрнольвом ярлом. А меня отправили домой, потому что я сейчас… – Слагви посмотрел на свою ногу. – Хромать уже кое-как начал, но боец из меня теперь никакой. Только дармовое угощение воронам.

Он и сам не хотел расставаться с братом, но Эрнольв ярл выпроводил его почти силой, сказав, что до полного выздоровления он будет только обузой Сёльви.

К ним подошла Эренгерда. Она старалась держаться спокойно, но в ее глазах против воли отражалась трепетная, молящая надежда, точно Слагви и есть норна, решающая судьбу людей.

– А конунг? – спросила она, не смея прямо спросить об Асвальде. – А… другие?

– А конунг… – Слагви опустил глаза, и у всех оборвалось сердце.

– Никто не знает, что с ним, – вместо него ответил Хьёрлейв Изморозь. – Эрнольв ярл прислал домой раненых, а все остальные сейчас на Остром мысу. А конунг… Он в Медном Лесу. Эрнольв ярл будет его искать.

– Была битва?

– И не одна. Вы… уже знаете?

Хьёрлейв показал глазами на запад, к вершине фьорда, где курился привычный дымок над обиталищем тролля. Сольвейг, которая подошла сразу вслед за Хильдирид и теперь стояла, обнимая локоть брата и прижавшись к его боку, опустила глаза. Это она запретила троллю петь его «перечень мертвых». Но она лишь отдалила страшный час, и теперь он настал. Судьба иногда позволяет отступить, но не позволяет совсем уйти от предназначенного.

Со всех сторон на Хьёрлейва смотрели глаза: серые и голубые, с болезненной тревогой и надеждой. Те, кто нашел своих родичей среди раненых, уже снимали их с кораблей и суетились вокруг, а остальные в ожидании смотрели на Хьёрлейва. И жена Арне Стрелы ждала, уже зная, что он ей скажет. Ее потрясенно-мертвенный взгляд затягивал, как подземелья Хель, и Хьёрлейв с трудом отвел глаза.

– Значит, троллем из Дымной горы теперь буду я, – сказал он. Ему была тяжела эта обязанность, но кто-то ведь должен это сделать. – Видит Повелитель Битв: лучше бы я сам остался лежать в той долине Медного Леса, чем стал вестником вашего горя. У нас осталось восемьсот человек, считая легкораненых, которые не поехали домой. Эрнольв ярл жив, и Асвальд ярл жив. А твой отец, Хильдирид, теперь у Одина. Это была славная смерть.

Хильдирид закрыла лицо руками. Берег покрылся криками. Все дворы и усадьбы Аскефьорда проводили мужчин с войском, и теперь почти все узнали, что кто-то не вернется назад. Фру Стейнвёр вопила и причитала по своему брату Модольву, Кари ярл кусал губы, думая о сыне – Хьёрлейв не мог сказать точно, выживет Хродмар или нет.

Эренгерда стояла на том же месте, прижав руки к груди. Асвальд жив, и ее сердце билось отчаянными толчками, будто сама она каким-то ненадежным чудом избежала гибели. Это казалось невероятным, даже подозрительным – как ее миновала почти всеобщая участь потерь?

Она повернулась и стала искать глазами Сольвейг. Мысль о той, что лучше и полнее всех разделит с ней ее радость, вызвала в душе Эренгерды прилив нежности.

Но вместо Сольвейг она внезапно увидела другого человека. Перед ней стоял Гельд Подкидыш и смотрел с каким-то мучительным чувством, точно не знал, можно ли ему заговорить с ней. На щеке и подбородке у него виднелась красная черта подсохшего шрама. Заметив шрам, Эренгерда по его виду привычно отметила, что со времени битвы прошло около десяти дней.

– Это ты! – Она улыбнулась, только сейчас и вспомнив о его существовании. Радость за Асвальда сделала ее такой счастливой, что даже Гельду она сейчас простила все прежнее и готова была встретить его по-дружески. – Ты вернулся. Ты тоже ранен?

Она не имела в виду шрам на щеке – с такими ранами из строя не выходят.

– Больше – нет. – Гельд мотнул головой. Голос у него оказался какой-то зажатый, тяжелый, почти неузнаваемый. – Я – на весле. Кто-то же должен грести. Здесь только такие, кто сам не может. Остальные остались там.

Он как будто оправдывался за то, что уплыл от опасности.

– Да, да. – Эренгерда кивнула. – Я все понимаю. А что с Асвальдом? Ты его видел? Он ранен?

– Глаз сильно подбит, но видит. Больше, помнится, ничего.

Эренгерда улыбнулась еще раз, но взгляд у нее был смущенно-виноватый. Она точно просила прощения за собственное везенье.

– Я так рада, – доверительно шепнула она. Гельд так и не понял, о ком она говорит. – Так рада…

Всех раненых разобрали по усадьбам, сведущие в лечении женщины день и ночь сновали из дома в дом. Эренгерда, тоже обученная всему, что необходимо знать дочери и сестре воина, увела Хьёрлейва Изморозь к себе в Висячую Скалу и сама меняла ему повязку. Целыми остались два пальца: большой и указательный, и Хьёрлейв, подергивая уголком рта от боли, заметил, что это гораздо лучше, чем два каких-то других. Затаив дыхание, как будто было больно ей самой, Эренгерда прикладывала к ране повязку, смоченную отваром корней лапчатки, очищающим кровь. «Склейся кость с костью, слейся кровь с кровью…» – шептала она заклинание богини Эйр*. Вид этой изуродованной руки внушал ей странную смесь чувств: благоговение, будто перед ней стоял сам Тюр после своего подвига, острую жалость, уважение к твердости и спокойствию, с которой Хьёрлейв переносил боль и говорил о своей ране.

– Я теперь похож на рака, – дергая уголком рта, пытался он пошутить. – У него тоже на клешне всего два пальца, зато попробуй вырвись, если уж схватит! Меня теперь назовут Хьёрлейв Клешня… Как ты думаешь?

– Какое бы прозвище тебе ни досталось, оно будет почетным, – заверила его Эренгерда и вдруг, неожиданно даже для себя, поцеловала Хьёрлейва в дергающийся от боли угол рта.

Счастье оттого, что Асвальд жив, сделало ее сердце каким-то звонким, чутким, горячим; ей страстно хотелось чем-то помочь каждому, как-то расплатиться за свое исключительное счастье, чтобы судьба и дальше берегла ее брата.

Хьёрлейв молча посмотрел на нее, и если бы Эренгерда в этот миг заглянула ему в глаза, то увидела бы в них смутную смесь благодарности и укоризны. На пылкую любовь женщин он теперь не рассчитывал.

– Ты никуда не пойдешь, – сказала ему Эренгерда, ополаскивая руки после перевязки. – Пока конунг не вернулся, тебе нечего делать в Ясеневом Дворе. А у нас теперь так много места…

Она подумала о пустых местах в дружинном доме, которые навек остыли, и на глаза ее набежали слезы.

– Расскажи мне о битве, – попросила она, стараясь их сдержать.

Но ничего не вышло. Эренгерда провела по глазам суставами пальцев, пахнущих лапчаткой, и бросила на Хьёрлейва виноватый взгляд. Она стыдилась своей слабости – многие скажут, что уж ей-то не о чем плакать. Стейнвёр скажет… Но Хьёрлейв и не думал осуждать ее за эти слезы. Он смотрел на нее с каким-то странно близким чувством, и слезы, точно обрадовавшись разрешению, побежали ручьем. Повернувшись к Хьёрлейву спиной, Эренгерда горячо плакала от всего сразу: от напряжения дней тревожного ожидания, от облегчения и радости за Асвальда, от горя за Модольва, Арнвида, Фарульва, Бранда, Рэва и Эймода, от вида этой изуродованной навек руки и этого спокойного, четкого лица, от чувства близкой грани жизни и смерти, победы и поражения, радости и горя, которые всегда ходят рядом с человеком, но взглянуть которым прямо в глаза так страшно.

Нет, ей тоже есть о чем плакать. Прежняя усадьба Висячая Скала ушла в поход, и теперь ее нет. Что толку, если постройки и утварь остались на месте? Это лишь призрак дома, а душой и сутью его были люди, те, что больше не вернутся. Со временем Кольбейн ярл наберет новую дружину, молодые вдовы выйдут замуж, родятся будущие воины… Здесь опять зашумит жизнь, но это будет не с детства знакомая Висячая Скала, а совсем новая. А с прежней навсегда ушла часть самой Эренгерды, и ей было тревожно и горько, словно еще раз пришлось повзрослеть.

Хьёрлейв, Слагви и прочие приплывшие с ними по многу раз повторяли рассказы о битве. Жители Аскефьорда целыми днями ходили по соседям, присаживались возле каждого рассказчика, снова и снова слушая из других уст об уже известных событиях. Но ведь каждый из бившихся в Пестрой долине видел свое, и из множества рассказов, как узор тканого ковра из множества разноцветных нитей, постепенно складывалось полное сказанье, которое теперь пройдет через множество ушей и языков, освободится от лишнего, выявит главное, что-то забудет, что-то приукрасит, и через сотни лет потомки будут знать не то, что произошло, а то, что должно было произойти. Так создаются саги. Сага – не событие, а взгляд на него. И даже если он отходит от строгой правды, то несет в себе человеческие представления об истине. Люди неосознанно вкладывают в рассказ о былом правду о самих себе, и она гораздо важнее, чем рассказ о минувших делах.

Почти каждая семья приглядывала подходящий валун для поминального камня, резчики набрали заказов на пару лет вперед.

– Наша удача кончилась! – в открытую говорили люди. – Отец Битв больше не любит Торбранда конунга.

– Нужны жертвы! Видно, Вильмунда конунга уже не достаточно! Вы помните – когда его принесли в жертву, битва была выиграна и поход сложился удачно. Но с тех пор прошло два года! Нужны новые жертвы!

В усадьбе конунга было тихо и пустовато. Распоряжался тут теперь Бьяртир Лохматый, потому что Стейнвёр, полной скорби по брату и тревоги о сыне, стало не до чужих хозяйств. Дом без хозяина быстро пришел в упадок и наводил на мысль о сиротстве. Борглинда бродила по опустевшему жилищу как потерянная и сама себе казалась забытой, ненужной вещью. После возвращения раненых на нее стали посматривать косо, и она сторонилась людей, к которым так привыкла за прошедшие месяцы. Между нею и фьяллями возникло отчуждение, невыраженное, но гораздо более страшное, чем в первые дни ее здешней жизни. Тогда они сознавали себя сильнее и жалели ее, а теперь думают, что она радуется их несчастью… Да разве она радуется?

– А что с ней будет? – спросила как-то Сольвейг.

– Ее родич Гримкель предал конунга, а значит, сам решил ее судьбу, – ответил Хьёрлейв. – Для этого и берут заложников.

– Но что с ней будет?

– Может, конунг отдаст ее мне? – с грустной надеждой предположил Слагви. Он жалел молоденькую девушку, которая была так мало виновата в предательстве Гримкеля. – Она такая хорошенькая! А я теперь как-никак великий герой, покрытый шрамами и увенчанный славой. А?

– Не думаю, чтобы он на это согласился, – сурово сказала фру Стейнвёр. Глаза у нее теперь были красные и опухшие, кончик носа на бледном лице тоже покраснел, и вся она стала напоминать обиженную мышь. Но ее горе уважали и разделяли, поскольку дружелюбного и учтивого Модольва ярла любили в Аскефьорде. – Ее или продадут в рабство, или принесут в жертву. Во славу погибших и за жизнь оставшихся.

– В жертву – скорее. Так будет лучше, – проворчал Гейрольв из Ольховой Рощи. – Она знатного рода. Молодая девица – хорошая жертва. Она не хуже Вильмунда обеспечит нам два года побед. А сейчас они нужнее прежнего.

Разговор этот происходил в Дымной Горе, но быстро пополз по Аскефьорду и уже к вечеру дошел до усадьбы конунга. С того дня, как пришли дурные вести, Борглинда не знала покоя, понимая, что разгром фьяллей и предательство Гримкеля не принесут ей ничего хорошего. Человек ко всему привыкает: за полгода она привыкла жить среди фьяллей, привыкла к девичьей с коврами о Сигурде и Брюнхильд и к гриднице с ясенем посередине. Привыкла даже к положению заложницы и позабыла, чем оно грозит. Но теперь все началось с начала, и прежние, воображаемые страхи стали почти явью. Не сегодня-завтра… Собственное положение земли вдруг показалось таким ненадежным, что привычные вещи сделались как чужие и даже собственные рубахи и платья казались Борглинде уже не принадлежащими ей. Теперь она была готова благословлять тот, прежний Аскегорд, в котором прожила столько времени, и уже не желала другого счастья, кроме как провести в этой девичьей с красно-голубым ковром все оставшуюся жизнь. Но в это скромное «счастье» уже не верилось.

Рабство… Ее могут посадить за жернова прямо тут, в Аскегорде, ее, дочь Лейрингов… Или увезут за море и продадут… Молодая девушка ее происхождения стоит две марки серебра – и Борглинда судорожно смеялась наедине с собой, воображая, что наконец-то узнала себе цену. Ее посадят за жернов, заставят ходить за скотиной и чистить котлы… А поскольку она молода и красива, то любой, кто на нее раскошелится, непременно потащит ее к себе на лежанку. Может, даже в обмен на свинарник, но это не многим лучше.

По сравнению с этим даже мысль о жертвоприношении давала облегчение: один умелый удар ножа – и все, ее принимают сияющие палаты Асгарда. Ни жерновов, ни унижений рабской жизни. Жить в рабстве она не сможет. Никак не сможет. Она не так воспитана. Куда ни глянь – со всех сторон мерещились темные глухие стены. Борглинда изо всех сил старалась держать себя в руках, но порой на нее накатывало такое отчаяние, что хотелось кричать и биться об эти невидимые стены головой.

Те, кто еще месяц назад держался с ней приветливо и почтительно, теперь сторонились ее, даже не заговаривали. Ее судьбу должен будет решить конунг, но уже сейчас на нее смотрели как на мертвую. От таких, отмеченных злой судьбой, лучше держаться подальше. Только Сольвейг и ее брат оставались по-прежнему дружелюбными и почти каждый день приходили посидеть с ней. Из усадьбы ее теперь не выпускали даже под присмотром.

– Жаль, конечно, что так вышло, – сочувственно говорил Слагви. – Правда, когда конунг вернется, я его попрошу. Пусть Стейнвёр себе болтает. Она просто злится из-за Модольва и Хродмара. Может, конунг мне тебя отдаст. У нас тебе будет хорошо, мы тебя не обидим. Мы же знаем, что ты ни в чем не виновата.

За добрые намерения следовало благодарить, но Борглинда только кивала, не в силах выдавить ни слова. «Отдать» ее сыну Стуре-Одда конунг может только как невольницу. И если в Дымной Горе ее не будут мучить тяжелой работой, она все равно останется рабыней. Навсегда. Выкупить ее некому. Да и не хотела она возвращаться к родичам, к Гримкелю, который предал и ее! Он должен был помнить о ней и о Свейне, когда задумывал свое второе по счету предательство. Он предал трижды – и будущее своего рода тоже! А оно ведь принадлежит не ему, и он не имел права им распоряжаться! Да будь он проклят во веки веков, тролль бородатый!

Но короткий всплеск ярости тут же сменился новым приступом ужаса. Не может быть, что все это – на самом деле.

– Лучше уж в жертву! – едва разжав губы, буркнула она.

– Может, и так, – вздохнула Сольвейг, не зная, что предпочла бы для себя. – Знаешь, говорят, что если знатную девушку приносят в жертву Одину, то она становится валькирией. Так что для тебя там все сложится гораздо лучше, чем могло бы сложится на земле. Твоя судьба – счастливая! Подумай только – ты станешь валькирией!

Борглинда подумала и вообразила себя верхом на огромном диком коне, черном, как уголь, с горящими глазами и буйной гривой. В руке у нее копье, волосы стоят дыбом, а на лице такое же дикое жестокое выражение, как и на конской морде. Отвратительно, нелепо! Ну, какая из нее валькирия! Тролли бы их всех взяли! Борглинде стало смешно, она сдавленно фыркнула и тут же с ужасом поняла, что сейчас разрыдается. Сдержать это было уже невозможно; не прощаясь с братом и сестрой, она прижала руку ко рту и бросилась вон из девичьей.

С той первой встречи в день возвращения Гельд искал нового случая поговорить с Эренгердой, хотя сам толком не знал, что хочет ей сказать. Пережитое во время похода так изменило его, что он утратил почти всю свою жизнерадостность и разговорчивость. Ночами он плохо спал, но и днем ему наяву мерещились те две битвы, особенно первая, в Пестрой долине. В ушах стоял оглушающий звон клинков, смешанный с криками человеческой боли и ярости; ощущение смерти, висящей в воздухе и каждый миг наносящей тысячу ударов, наваливалось и душило. Гельду казалось, что он отравлен этой смертью, что он принес ее, душную и грязную, и сюда, в Аскефьорд, и что ему никогда от нее не избавиться! Во все случившееся верилось с трудом, а мгновения веры ужасали. Неужели это он, Гельд Подкидыш, находился внутри этого кошмара, наносил удары людям, которых видел впервые в жизни, убивал тех, кого даже не успел разглядеть? Фигуры и лица мелькали в памяти отрывочно, но возвращались вновь и вновь. Хьёрлейв как-то похвалил его: он не струсил, ничем не опозорил себя. Хотел подбодрить. Гельд не ответил и лишь криво усмехнулся. Да он же просто ничего не соображал, вот и не вспомнил, что можно струсить!

– С тобой так бывало когда-нибудь? – только раз спросил он у Слагви, которому одному и мог доверить эти не слишком почетные ощущения. – Хотя бы в первый раз?

– Нет. – Слагви подумал и медленно помотал головой. Раньше он выдавал ответ на любой вопрос раньше, чем тот был задан, а теперь приобрел привычку думать, как будто пытался через моря и горы услышать мнение брата. – С нами не бывало. Мы же с детства… Хоть наш отец никогда в походы не ходил, но мы росли почти что в конунговой усадьбе… Сам Торбранд нам мечи повесил в двенадцать лет.

– А я нет. – Гельд тоже мотнул головой. – Я раньше дрался, когда меня хотели ограбить. А те квитты… Они мне ничего не сделали. Зачем я проливал кровь, ради чести… чужого конунга?

– Он – твой конунг. – Слагви ответил удивленным взглядом.

Гельд промолчал. Он назвал Торбранда своим конунгом только ради Эренгерды, а сам Торбранд после похода казался ему даже более чужим, чем раньше. Все существо Гельда отталкивалось от той кровавой жути, которой для него стала жизнь воина, и в душе он уже почти простился с Аскефьордом. Единственным, что его здесь держало, была Эренгерда. Ради нее он ввязался в эти дикие дела, она одна могла и вознаградить его, как-то оправдать… Умом он ни на что не надеялся, но душой все еще стремился к ней, как к единственному солнечному лучу в своей нынешней помраченной жизни.

Промучавшись несколько дней, Гельд явился в Висячую Скалу. Кольбейн ярл, стоявший в дверях, посмотрел на него не слишком дружелюбно и тут же скрылся, лишь слегка кивнув. Понятно, что ему здесь не рады, будто он невесть как их обидел! Ну и понятия у этих потомков Ярла – они обижаются даже на то, что их кто-то полюбил! Но может же он навестить Хьёрлейва, который, кстати, приходил свататься вместе с ним, а принят здесь как дорогой гость.

Эренгерду он встретил еще во дворе. Глянув на него, как на одного из множества знакомых, она приветливо кивнула и хотела пройти мимо, но он тронул ее за руку:

– Постой!

– Что тебе? – Эренгерда быстро взглянула ему в лицо, и он понял, что ее спокойная приветливость наигранна. – Чего ты хочешь? – торопливо и тревожно зашептала она. – Ты мне уже все сказал, еще до похода, и я на все тебе ответила. Не ходи сюда! Хватит дразнить судьбу…

– И все? – Гельд не выпускал ее руки и смотрел в глаза с такой напряженной болью, что она не решалась вырваться и уйти.

Сердце ее задрожало: сейчас девушка была слишком восприимчива к любому страданию. Ей вспомнилась зима, первое появление Гельда, когда ей было так приятно смотреть на него, когда ее томили неясные, но сладкие ощущения, кружившие голову и глушившие разум. Она образумилась, а он, как видно, нет; ей было жаль его, но помочь тут нечем. Эту рану не исцелит отвар лапчатки…

– Не мучай себя и меня, – попросила она, отнимая руку. – Все это надо забыть. Ничего не выйдет, ты же понимаешь…

– Но почему? – с тоской и какой-то яростью воскликнул Гельд. – Почему? Чем я хуже других? Я – хирдман конунга, я был в походе! Ведь мне этого не хватало? Ты же так говорила! Чего еще не хватает? Или ты все ждешь конунга?

– Я не жду конунга. А ты… Да, ты хирдман, но… Мне не кажется, что ты счастлив.

– Я выжил, – Гельд попытался усмехнуться. – И этим я лучше многих, кто теперь обнимает в Валхалле валькирий. Это ли не доказательство удачи?

– Я говорю не об удаче. Я говорю о счастье.

– Я буду счастлив, когда получу тебя! – Гельд не мог сохранить спокойствия, слыша эти бессвязные речи. – Я люблю тебя! Я все это сделал для тебя! Ты знаешь что, – тихо добавил он.

Эренгерда побледнела, вспомнив Орма Великана.

– Для меня? – прерывисто дыша и не поднимая глаз, ответила она. – Человек должен добывать славу… занять место в жизни получше… не для меня. Не для женщины, а для себя. Такая доблесть… на случай… недорого стоит.

Гельд чуть не застонал.

– Чего же ты хочешь? – еле выговорил он, изнемогая от тоски при виде ее прекрасного лица, такого знакомого и такого отрешенного, точно она стоит здесь, а ее душа – далеко-далеко. Он и обращался уже не к ней, а к своей злой судьбе, которая поначалу поманила его так приветливо, но завлекла на такие мучения. – Если я тебе не нужен, зачем ты дразнила меня? Зачем обещала…

– Я… Я не обещала…

– Обещала! Не словами, так… Ты же говорила, что любишь меня!

– Одно дело – любовь, – глядя в землю, тихо и твердо ответила Эренгерда. – А другое – судьба. Это не наша судьба. Не твоя и не моя. Мы в этом убедились…

– У тебя нет сердца, – так же тихо и убежденно ответил Гельд. – Ты боишься… Тебе важно, что о тебе скажут. Ты не можешь никого любить.

Его кипящая боль вдруг выкипела вся и превратилась в равнодушие, в какое-то тупое оцепенение. Эта женщина, которую он так любил и так добивался, внезапно стала пустым подобием самой себя.

– Пусть так, – шепотом бросила Эренгерда и ушла в дом. Она согласилась бы с чем угодно, лишь бы кончить этот разговор раз и навсегда!

Она надеялась, что это все, но облегчения не ощущала. Ей было тяжело почти до слез. Нет сердца! Неправда! Она любила его раньше… даже и сейчас еще помнила, как это было. Но не надо об этом думать. Это невозможно, так же невозможно, как ходить по воде. Она образумилась, тот сладкий хмель не вернется. Но почему так тяжело, точно где-то внутри залег камень? Или это расплата за те дни, когда она не ходила, а летала над землей? Или это тоже – прощание с прошлым, которое никогда не вернется? За мудрость платят радостью, и не поймешь, что лучше… Через сто лет все забудется… Но как жить до тех пор?

Эренгерда шла через гридницу к девичьей, никого и ничего не замечая. Глянув в ее напряженно-отрешенное лицо, Хьёрлейв поймал ее здоровой рукой за платье, подтянул поближе, перехватил за руку и усадил на скамью рядом с собой. Девушка послушно села, но поглядеть на него не могла: этот человек сейчас был для нее воплощением доблести и достоинства, ей было стыдно перед ним за свои прежние глупости.

– Я видел… во дворе, – вполголоса сказал Хьёрлейв, чтобы не задавать лишних вопросов. – Ты можешь, конечно, сказать, что это не мое дело, но все же… Сейчас такое время, что может быть все, чего не бывало раньше. У нас столько народу погибло… Конунг… дал тебе свободу выбирать. Женихов осталось не так много. Он проявил себя неплохо, а у нас теперь много свободных мест за столом у конунга. Ты можешь выйти за него.

Эренгерда бросила на собеседника беглый тревожный взгляд, поняв, кого он имеет в виду. Не конунга.

– Я ведь был при его сватовстве, – напомнил ей Хьёрлейв. Он старательно подбирал каждое слово, и вид у него был такой, будто он говорит на чужом, едва знакомом языке, а одна ошибка может стоить жизни. – И нетрудно догадаться, что он не стал бы свататься, если бы не… Я не хочу сказать ничего плохого, ты понимаешь… Если бы не имел хотя бы маленькой надежды на успех. Я его знаю не первый месяц. Он смелый человек, но не похож на наглеца. Я тебя не обидел?

Эренгерда покачала головой. В первый миг смутившись, сейчас она испытывала облегчение от того, что может поговорить с таким надежным и умным человеком. В самом деле, он же приходил сюда с Гельдом. Больше ничего и не надо знать, чтобы завести такой разговор, и напрасно она чего-то испугалась. Он благодарен за заботы и сочувствие и хочет сам помочь ей…

– Меня же засмеют, – проговорила она, не поднимая глаз. – Я собиралась за конунга, а выйду за безродного… Нам и так хватает несчастий.

– Чужие языки в узел не завяжешь, но нельзя ради них жертвовать своим счастьем, – тихо сказал Хьёрлейв.

Эренгерда снова покачала головой:

– Я не буду счастлива. Я не смогу уважать мужа, который ниже меня родом. Я буду все время чувствовать себя униженной. И ждать упрека от детей: зачем ты не выбрала нам отца познатнее?

– Он хорошо проявил себя в битве. Я сам видел. Теперь он ничуть не хуже меня.

– Нет! – вскрикнула Эренгерда и хотела даже схватить его за руку, но в последний миг отдернула ладонь, так как ближе к ней была его правая рука и она испугалась, что причинит боль. – Не говори так! Он никогда с тобой не сравняется! Ведь ты сделал это не ради меня! А мне не нужен муж, который способен проявлять доблесть только ради жены. Я хочу, чтобы он делал это для себя. Чтобы это было нужно ему самому, чтобы у него были в жизни высокие цели! Боги сделали мужчину сильным, чтобы он стремился далеко и высоко! И тогда я буду гордиться, если он выберет меня!

– Многие женщины гордятся, когда мужчины совершают подвиги или глупости ради них, – заметил Хьёрлейв.

– Это дурочки! Самодовольные дуры, которым приятно чувствовать себя Мировым Ясенем! А мужчину нужно за что-то уважать! Чтобы было за что!

– Конечно, тебе виднее, – задумчиво согласился Хьёрлейв. – Но сейчас, когда многие люди убиты, а остальные… – Он слегка приподнял свою искалеченную руку и не договорил.

– Я предпочту того, кто совершает подвиги по зову своего духа, – твердо выговорила Эренгерда. – И пусть у него будет одна рука.

Хьёрлейв не ответил, и что-то вдруг толкнуло Эренгерду поднять на него глаза. Он смотрел в пол между колен.

– Зачем ты так говоришь? – тихо сказал он, почувствовав ее взгляд.

– А почему мне нельзя так говорить? – осторожно спросила Эренгерда, уже чувствуя, что догадалась.

– Потому что я тоже… не слепой, – с трудом выговорил Хьёрлейв, не глядя на нее.

Эренгерда помолчала. Она вспомнила, что те два года, что он прожил в Аскефьорде, Хьёрлейв Изморозь часто смотрел на нее с каким-то сдержанным, уважительным восхищением. Но она не обращала внимания: на нее многие смотрели так или почти так.

– Тогда почему ты… приходил с ним? – нерешительно напомнила она о сватовстве Гельда. Ей не верилось, что можно сватать для другого девушку, к которой охотно посватался бы сам. – Это что… подвиг Сигурда?

– При чем тут Сигурд? – устало ответил Хьёрлейв. – Даже наш конунг говорит: никто не заставит женщину полюбить. Ты сама должна решать свою судьбу.

– И сейчас ты опять говорил за него…

– Потому что это правда. Он действительно хорошо показал себя и достоин… Не вижу, почему я должен был скрыть это от тебя. Сам я теперь не…

– Молчи! – Эренгерда порывисто схватила его за здоровую руку, пока он не успел ничего сказать. – Молчи! Я выйду за тебя, если ты хочешь. Я сама скажу об этом и отцу, и Асвальду, и конунгу, и кому угодно. Никто не скажет, что я выбрала недостойного! Никто не скажет, будто я чего-то боюсь!

Хьёрлейв наконец посмотрел на нее.

– Не торопись, прошу тебя, – мягко попросил он. – Ты слишком взволнована всем этим… Потом ты будешь жалеть.

– Нет! – Эренгерда засмеялась и сжала его руку в ладонях. – Я не взволнована! Я счастлива! Я никогда не пожалею об этом!

Ей вдруг стало так легко и хорошо, будто она вырвалась из темного леса на простор морского берега. В груди закипело чувство горячей привязанности к Хьёрлейву, точно это он вывел ее из мрака на свет. Он был как скала, на которую она наконец-то сможет опереться. Любовь ее родится из уважения, а не из страсти. Так гораздо надежнее. И сердце ему не противится – смотреть Хьёрлейву в глаза не страшно, как Торбранду конунгу, а приятно, спокойно, надежно… Как она раньше не догадалась? По уму, по нраву, по летам, по всем понятиям он так ей подходит, будто создан богами нарочно для нее… И глаза у него такие красивые – серые, умные… Даже не умные, а понимающие, а это гораздо важнее.

Все кончилось, все ее сомнения, метания, неуверенность, несбыточные желания, тревоги и страхи. Она обрела защиту, и ей хотелось обнять Хьёрлейва, который больше не позволит ей терять саму себя.

Вернувшись в Ясеневый Двор, Гельд заметил на заднем дворе Борглинду. Она стояла, прислонившись к стене дома, на том самом месте, где они прощались когда-то давно, когда он собирался за теми проклятыми мечами… Целую вечность назад. Гельд остановился, глядя на девушку и вспоминая тот вечер и свои тогдашние мысли. Он был счастлив в тот вечер, потому что отправлялся в путь, как ему думалось, к исполнению своих самых дорогих и сладких надежд. Сказала бы Эренгерда сразу, что она никогда не выйдет за него, он ни за что бы не связался со всем этим: с конунгами, с мечами, с битвами… Торговал бы себе, как привык, жил бы в мире с людьми и с собой… И сейчас ему не мерещились бы мертвецы с выпученными глазами, раскрытым ртом и кровавой пропастью вместо горла.

Борглинда не замечала его, а Гельд вдруг сообразил, что она выглядит очень бледной и потерянной. Какое-то очень давнее чувство шевельнулось в глубине души, и он двинулся к ней. Вспомнился еще один вечер: в усадьбе Лейрингов, когда он так жалел ее, юную, одинокую и обиженную на весь свет. Теперь она выглядит гораздо взрослее, но нисколько не счастливее.

– Что ты тут мерзнешь? – спросил он. Весенний вечер выдался теплым, но вид у нее был именно такой – озябший.

Борглинда подняла на него глаза.

– А, это ты! – Она попыталась улыбнуться, но глаза у нее оставались пустые и сумасшедшие от тоски. – Великий герой… Ну, что? – вдруг жалобно спросила она. – Ты на ней наконец женишься?

Хотя теперь ей было все равно… Должно было быть.

– Нет. – Гельд мотнул головой. – Не женюсь. Я для нее недостаточно хорош, потому что не радуюсь, что поубивал столько народу, который мне ничего не сделал. Можешь попрезирать меня заодно с ней, я даже не обижусь. Драли бы их всех тролли – этих знатных ярлов, конунгов, их славные битвы… Славное битье. Мне их башмаки не по ноге. Наверное, я и правда сын рабыни! Как ты думаешь?

– Не знаю. – Борглинда опять дернула уголком рта в такой нехорошей усмешке, что Гельду захотелось потрясти ее за плечи и как-нибудь вытрясти на свет прежнюю Борглинду, пылкую и прямодушную. – Но скоро буду знать. Я ведь скоро стану… хи-хи… валькирией.

Она предпочитала думать о более почетном исходе из двух возможных.

– Что ты несешь? – размеренно осведомился Гельд. Похоже, не он один сошел с ума. – Какой валькирией? Будто их было мало! Видел я этих валькирий… Оставайся лучше как есть.

– Я бы осталась… – Борглинда вдруг сглотнула, ее лицо оживилось и стало отчаянно-горестным. – Ты что, не знаешь? Они же меня хотят… в жертву…

Гельд протяжно просвистел и взял ее за плечи. В последние дни он слишком сосредоточился на собственных делах, но сразу сообразил, почему она так сказала.

– Это кто говорит? – тихо спросил он, надеясь, что все это лишь вздорная женская болтовня.

– Все говорят. – Борглинда всхлипнула, уже не пытаясь сохранить достоинство. – Все говорят… Вот вернется конунг… А я не хочу! Не хочу валькирией! Я же не виновата, что Гримкель…

И она разрыдалась, бурно и горько, уткнувшись лицом в грудь Гельду, единственному, кто остался своим, когда все стали чужими. За одно доброе слово она простила ему его любовь к Эренгерде и пренебрежение ею, потому что ее любовь к нему крепче цепи Глейпнир привязывала ее к жизни.

Гельд обнимал ее, отчаянно пытаясь собраться с мыслями. Это дико, нелепо, жестоко – заставить ее отвечать за предательство мерзавца Гримкеля. Ну, да, ее никто не винит. Спроси любого, считает ли он Борглинду виноватой, и каждый ответит: конечно нет. Просто так принято. Если жалеть заложников, то зачем их брать? А если их не брать, то как заставишь врага повиноваться? Жертвы нужны, чтобы боги были милостивы к оставшимся. За благополучие племени ведь надо платить? И если шестнадцатилетняя девушка должна платить за благополучие чужого племени – значит, так уж ей не повезло.

Судьба! Он сам, Гельд, уже попытался влезть в чужую судьбу, и теперь только и думает, как бы выбраться обратно. Навоевался, хватит! Второй раз его в это безобразие ни один конунг не заманит. Тем более такой, которого как бы и нет. Вон, Бьёрн снаряжает «Кабана» и умоляет плыть отсюда, пока можно. Шагая сюда от Висячей Скалы, Гельд решил прощаться с Аскефьордом навсегда. Но теперь он не мог и подумать уплыть, бросив Борглинду. Что из того, что она ему – никто, заложница одного чужого племени в другом? Она живая, а ее хотят сделать мертвой! А она не хочет! Она хочет жить. И она имеет на это право!

Гельд словно проснулся: тоска и боль разочарования отступили и рассеялись, как туман перед огнем, душа и мысли были заняты новым, живым и необходимым делом. Если позволить подлости расти и процветать, то скоро от нее будет некуда деваться, сказал он когда-то Асвальду ярлу. То, что хотят сделать с Борглиндой, тоже подлость. И не говорите мне ничего про необходимость и обычай. Она должна жить. Мертвых хватит, хватит! И если он позволит им убить ее, то ее заплаканное юное лицо будет преследовать его еще более жестоко, чем те, кого он убил в двух своих битвах.

– Вот что, – сказал Гельд, когда Борглинда стала рыдать немножко потише. – Слушай… Не реви. Я что-нибудь придумаю. Слышишь?

Борглинда несколько раз кивнула, не в состоянии выговорить хоть слово.

– Я что-нибудь придумаю, – повторил Гельд, понятия не имея, что тут можно придумать. Ничего, нужда оборванку прясть научит. – Ты мне веришь?

Борглинда опять кивнула. Гельд Подкидыш был сейчас единственным человеком на свете, которому она верила.

Из усадьбы конунга Гельд направился к Дымной Горе. Бьёрн почти приготовил «Кабана» к отплытию, но ведь надо еще как-то вытащить ее из усадьбы. Ее не выпускают. Одному не справиться. Прикидывая, кто мог бы помочь, Гельд вспомнил только Слагви и его сестру. Они поймут. А если не помогут, то хотя бы не выдадут.

Когда он добрался до усадьбы Стуре-Одда, уже начало темнеть. Сольвейг при виде Гельда ахнула и взглянула на него как-то смущенно. Она уже знала кое-что, чего он не знал. Если он заговорит об Эренгерде, то придется ему сказать…

Но, к удивлению Сольвейг, Гельд заговорил вовсе не об Эренгерде.

– Вы знаете… Это правда, что Борглинду хотят принести в жертву? – начал он, когда Сольвейг и Слагви усадили его на скамью.

– Еще бы! – откликнулся Слагви. – Я уже ей говорил… Ты пока не очень переживай, без конунга ничего не решат и не сделают. А когда он вернется, я его попрошу. Может, он мне ее отдаст.

– И что ты будешь с ней делать? – Гельд вопросительно глянул на него. Ответ им обоим был известен.

– Ну? – Слагви повел плечом. – Мы ее не обидим. Все лучше, чем под нож… Или чем быть проданной неизвестно какой свинье. А она нам всегда нравилась.

– Обоим?

– Ну, что уж ты так сразу…

– Как будто я вас не знаю! Вы же ничего по отдельности не делаете. Ты мне лучше скажи: тебе ее не жалко? Если бы она, – Гельд показал глазами на Сольвейг, которая сидела у него с другого бока, – вот так попала? Тебе бы понравилось?

– А что я могу сделать? Я же как лучше хочу.

– А если ей это не лучше?

– А ты хочешь, чтобы ее зарезали?

Гельд помолчал.

– Просто жалко ее, – сказал он потом. – В жертву Гримкеля надо было. Он куда жирнее, кстати.

– Гельд. – Сольвейг, внимательно за ним наблюдавшая, тронула его за руку. – Чего ты хочешь? Что ты придумал?

– Пока ничего, – сердито сознался Гельд. Но ему стало легче оттого, что Сольвейг уже поняла его. – Но я хочу, чтобы она была свободна. Или ты хочешь приберечь ее для Асвальда ярла?

– Асвальду она уже не нужна.

Гельд повернулся и посмотрел ей в глаза. В светло-серых, чуть голубоватых глазах «альва Аскефьорда» отражалось колебание и раздумье.

– И ты сам больше не вернешься? – тихо спросила она.

– А что мне тут делать?

– Ты клялся конунгу в верности, – так же тихо напомнил с другого бока Слагви.

– Его тут нет. Кари ярлу и Хьёрлейву я ни в чем не клялся. И оставь мне самому разбираться с моей совестью, ладно?

– Понятное дело. – Слагви опять пожал плечом, помолчал, потом добавил: – Ну, как хочешь… Подумаем. Был бы здесь…

– А у тебя без него только полголовы? – беспокойно усмехаясь, спросил Гельд.

Вместо ответа Слагви вздохнул. Без брата он и правда ощущал себя половиной человека.

Сольвейг вышла проводить Гельда; когда он толкнул дверь наружу, за ней что-то странно прошуршало, по темному двору метнулся ветерок, разбросанные щепки зашевелились, как будто под чьими-то ногами. От ветерка веяло тихой жутью. Гельду стало неуютно: рядом бродил кто-то невидимый. Сумерки показались опасными, идти в усадьбу конунга расхотелось: не переночевать ли здесь?

– Не бойся. – Сольвейг прикоснулась к его руке. – Это Слютна. Дочь нашего соседа из Дымной горы.

– Троллиха?

– Ну, да. У него три дочери, они все любопытные. Любят подглядывать за людьми, подслушивать под дверями. Не бойся, они никогда не делают ничего плохого. Ну, разве стянут что-нибудь съедобное.

– А я сам – не съедобный? – опасливо пошутил Гельд. – А то страшно как-то – ее не видно…

– Нет, ты не съедобный. Это Слютна, я же говорю. Она – старшая, а показываться на глаза не любит, потому ее так и зовут – Скрытная. У нее плащ такой, что отводит глаза. В скалах – бурый или серый, в лесу – зеленый. Ее никто не видит, только шаги слышно. У нее один глаз. А у второй, Тюсты, два, а у младшей, Треог, – три. Она у них самая красивая. Ой!

Сольвейг вдруг сама себя прервала и прижала ладонь ко рту.

– Что ты? – Гельд беспокойно поискал глазами опасность.

– Я придумала, – шепнула она и оглянулась, хотя подслушать их, кроме троллихи Слютны, если она еще здесь, было некому. – Скоро твой корабль будет готов?

– Денька через три, – осторожно ответил Гельд. – А что?

– Тогда я успею. Мне нужна хорошая упитанная свинка, и хорошо бы меду… Или моченых ягод…Чего-нибудь вкусненького. И тогда все получится. Она согласится…

– Что получится? Кто согласится?

Сольвейг повернулась и заглянула ему в глаза.

– Увози ее, – тихо и серьезно шепнула она. – Но только постарайся, чтобы она была хорошо устроена. Ты же понимаешь – у нее больше никого нет.

– Понимаю. – Гельд посмотрел в глаза Сольвейг, точно приносил клятву самой норне. – Так получилось…

Через четыре дня вечером «Кабан» отходил от маленького каменистого мыска на юге от Аскефьорда. Возле мачты сидела Борглинда со Свейном на руках. Гельд сидел за одним из кормовых весел и изредка оглядывался. Он полагал, что преследовать их не будут, но мало кто на его месте не оглядывался бы.

Все вышло так просто, что едва ли сгодится для будущих рассказов. По крайней мере, придумывать придется больше половины. Утром Гельд попрощался с Аскефьордом, и «Кабан» отплыл; фьялли переглядывались и многозначительно поджимали губы, но мешать им никто не стал. «Гельд клялся в верности Торбранду конунгу, который ничего не может сейчас ему приказать, – сказал Хьёрлейв Изморозь, когда ему намекнули, что барландцы готовятся сталкивать корабль в воду. – И он волен дожидаться возвращения конунга в любом месте. Он – свободный человек». А если кто и болтал, что барландец сбежал, когда конунгу изменила удача, то Гельда это больше не волновало.

В тот же день вечером Сольвейг дочь Стуре-Одда уже в сумерках пришла в Ясеневый Двор навестить Борглинду. С собой она принесла плащ из темной шерсти, цвет которого в полутемном доме очень трудно было разглядеть. Посидев немного в девичьей, она ушла. Рабы, открывавшие для нее ворота, клялись, что она была одна. Вдоль берега фьорда к вершине она тоже шла одна. Правда, галька побережья и всякий лесной сор у нее под ногами скрипели и шуршали вдвое громче, но день выдался ветренный, и редкие встречные ничего не замечали.

В лесу ее ждал Слагви, почему-то с двумя оседланными лошадьми. Но этого никто не видел и удивляться было некому. На одну из лошадей он сел сам, вторая осталась свободной. Однако кто-то, судя по ее поведению, на ней все-таки ехал. Через лесистые склоны гор и вересковые пустоши Слагви со второй лошадью прискакали на берег за южной границей Аскефьорда. Здесь их ждал «Кабан», который почему-то за целый день дошел только досюда. Корабль стоял у берега, а по берегу прохаживался Гельд Подкидыш.

– Где? – спросил Гельд у Слагви и посмотрел на вторую лошадь.

На лошади вдруг оказалась Борглинда, держащая на руках Свейна, со сброшенным на седло плащом невнятно-бурого цвета.

– Возьми. – Она кивнула Слагви на плащ. – Теперь уже не нужно?

– Брось на землю. И скажи: «Возьми свое».

Борглинда послушалась. Упавший плащ мгновенно исчез.

– И… это тоже возьми. – Гельд отстегнул от пояса меч по имени Когтистый и подал его Слагви. – Как говорит Торбранд конунг, чужая уздечка лошадке не впрок.

Слагви нерешительно взял меч. Он понимал, что возврат оружия означает окончательный разрыв Гельда с дружинами Аскефьорда. Но что поделать, если эта «уздечка» совсем не для него?

– Я ему передам, – сказал Слагви, имея в виду отсутствующего конунга. – Жаль, что все так вышло.

– Может, еще встретимся где-нибудь, – пожелал Гельд. – На самом деле Морской Путь не так уж велик.

Слагви молча кивнул.

Гельд перенес Борглинду с мальчиком на «Кабана», и корабль наконец по-настоящему отплыл на юг. Слагви постоял, глядя им вслед, потом в темноте поскакал со свободной лошадью обратно. Этого опять же никто не видел.

Уже взявшись за весло, Гельд несколько раз оглянулся на темную фигуру Слагви, стоявшего между двумя лошадьми. Тот помахал рукой. Гельд кивнул в ответ. Он надеялся, что это последний в его жизни привет из Аскефьорда. Видит богиня Фригг, Эренгерда не могла придумать ничего лучше как обручиться с Хьёрлейвом. Узнав об этом, Гельд испытал облегчение: эта новость освободила его окончательно, отрезала все глупые надежды, все пресловутые «а вдруг…». Еще Один говорил, что и мудрец бывает безрассудным от сильной страсти. Но он, не мудрец, был от страсти не просто безрассудным, а сущим дураком. Есть, знаете ли, разница. Если судить по тем делам, которые он натворил, вдохновленный этой самой страстью.

Налегая на длинное кормовое весло и слыша, как рядом на руле бормочет что-то Бьёрн, Гельд чувствовал себя так, будто вернулся в собственную шкуру. На душе полегчало, даже сил прибавилось. Хватит с него подвигов. Дело даже не в том, что он торговать умеет лучше, чем сражаться. Он не умеет и никогда не научится убивать из высших соображений, теперь он знал это точно. За познание самого себя можно заплатить и дороже… хотя Гельд вовсе не думал, что мудрость досталась ему дешево. Но могло быть и хуже… Менее везучие, бывает, за это платят головой и воспользоваться приобретением уже не могут.

Со своего места Гельд хорошо мог видеть Борглинду, которая баюкала мальчика. Теперь ей какое-то время придется самой с ним возиться – других женщин на корабле нет. Ее рабыню пришлось оставить, так как две женщины и один ребенок под плащом троллихи не поместятся. Но за Нельду совесть не мучила. С рабыни никто не спросит ответа за дела хозяйки, а ей все равно, где быть рабыней: у фьяллей ли, у квиттов…

Что делать с Борглиндой, Гельд раздумывал недолго. Везти ее на Квиттинг – безумие. Там она рано или поздно опять попадет к фьяллям, если с ней не случится чего-нибудь похуже. В способность Гримкеля защитить племянницу Гельд не верил ни на пеннинг. Оставалось везти ее в то место, которое неугомонный Гельд Подкидыш называл своим домом – в усадьбу Над Озером, где уже почти год ждал приемного сына Альв Попрыгун. Пусть поживет, а там будет видно. Пусть сперва прояснятся дела на Квиттинге, а потом… За несколько лет можно накопить для нее приличное приданое. Ей всего шестнадцать, торопиться некуда. Главное сейчас – миновать побережья Квиттинга.

И вот тут придумать было нечего, разве что поймать где-нибудь дракона и лететь на нем по воздуху. Но этот способ принимать всерьез не стоило, так как со времен Сигурда драконы стали редки и застенчивы. От берегов Фьялленланда попасть к Барланду можно только мимо Квиттинга, притом придется огибать его весь и плыть мимо всех трех частей – Запада, Юга и Востока. Когда боги создавали Срединный Мир*, они не позаботились сотворить другого пути Но Гельд полагался на удачу. «Кабан» – вполне заурядный корабль, и сами они – вполне заурядные люди. По пути барландцы избегали тех усадеб, где останавливался Торбранд конунг с войском, и ночевали, пользуясь теплым временем, под открытым небом. Гельд считал, что неплохо бы расспросить кого-нибудь о новостях, но Бьёрн твердил, что им надо поменьше показываться на людях. И Гельд уступал: Бьёрн и так настрадался из-за его неугомонного безрассудства. Да и Борглинде без людей было спокойнее. Если они все же встречали кого-то на стоянках, то Бьёрн выдавал Борглинду за свою дочь, в придачу немую, чтобы квиттинский выговор не показал ее отличие от барландцев, и именовал ее Асбьёрг. Бьёрн так решил: по его словам, доведись ему произвести на свет дочь, он назвал бы ее Асбьёрг. Свейн, которому не исполнилось и двух лет, конечно, не мог понять всех этих хитростей, но его детский язык выговаривал имя тетки так своеобразно, что никто все равно не понял бы, что он имеет в виду.

– Ничего, самое веселое еще впереди! – говорил Бьёрн. – Нам ведь еще идти мимо Острого мыса, вы помните? А там и ее жених Асвальд ярл, и ее дядя Гримкель, и тьма народа, которая знает вас обоих, как облупленных! Что мы там будем делать?

– Мы пойдем мимо Острого мыса ночью! – отвечал ему Гельд. – Жаль мне тебя, моя маленькая Асбьёрг, ты не увидишь этот противный Острый мыс, о котором столько слышала. Я понимаю, тебе любопытно на него поглядеть, но не сейчас. Как-нибудь потом.

Борглинда молча улыбалась. Она очень легко привыкла изображать немую, и даже когда они оставались одни, не открывала рта – так ей казалось безопаснее. Гельд присматривался к ней с тайным беспокойством: за зиму она сильно изменилась. Она подросла еще на два пальца, и лицо ее выглядело менее детским, чем в их первую встречу на Остром мысу. Гельд все ждал, не оттает ли она: ему хотелось снова увидеть девочку, которая так звонко смеялась, слушая его лживую сагу про «сам ты не покойник». Но на встречу с той прежней девочкой надежды было немного. Борглинда побывала заложницей, невестой и почти жертвой – от этого повзрослеешь!

В свою очередь, Борглинда тайком приглядывалась к Гельду, стараясь угадать, насколько он огорчен окончательным прощанием с Эренгердой. Конечно, она видела, что он сильно изменился, стал менее разговорчив и веселость его порой кажется насильственной, но это все могло быть следствием тягостей похода с Торбрандом конунгом. Борглинда жалела Гельда, но весть об обручении Эренгерды с Хьёрлейвом ее сильно подбодрила. А после того как Гельд увез ее, Борглинду, от фьяллей, ему и вовсе закрыт путь назад… Теперь Гельд сам постарается забыть о дочери Кольбейна Косматого, а там… Теперь, когда Гельд был с Борглиндой постоянно, она чувствовала себя почти счастливой и верила, что со временем он полюбит ее. Тех трудностей, которые смущали Эренгерду, для нее почти не существовало: отважнее и вернее его нет никого на свете, а то, что его род неизвестен, волновало ее гораздо меньше. Борглинде нравилась мысль, услышанная от Гельда: человек должен сам стать корнем славного рода, а не заимствовать славу у предков. Ведь и сама она, чуть ли не единственная, кто остался от Лейрингов, теперь должна будет положить начало новому роду.

И если бы не естественный страх при приближении Острого мыса, Борглинда была бы сейчас почти счастлива. Она снова обрела свободу, Гельд и Свейн находились рядом. Об участи родичей, оставшихся на Остром мысу, об участи державы квиттов, к которой еще не скоро вернется мир и покой, она сейчас не думала: все это просто не умещалось в ее юной измученной душе. Милосердная богиня Фригг как бы лишила ее части памяти, чтобы дать возможность отдохнуть. Все ее стремления и привязанности теперь сосредоточились на одном Гельде. В его желании спасти ее она видела если не любовь, то хотя бы расположение, а девушке в шестнадцать лет одного присутствия возлюбленного достаточно для полного счастья. Ведь в юности, когда впереди лежит вся огромная жизнь, самым важным кажется именно сегодняшний день.

Глухой ночью «Кабан» прошел мимо Острого мыса. Светила луна, и корабль благополучно миновал область мелких островков и подводных камней. Над мысом висела тьма и тишина.

Ночью с корабля нельзя было разглядеть, что вместо дворов, усадеб и корабельных сараев там чернеют груды остывшего угля. На Остром мысу никто больше им не угрожал, но Гельд этого не знал.

Дальше через три перехода начиналось побережье Квиттингского Востока. Здесь даже опасливый Бьёрн вздохнул с облегчением. Владения Хельги хёвдинга охранял от напастей конунг слэттов Хильмир, и здесь скромный торговый корабль мог чувствовать себя почти в безопасности.

От фьяллей – да, но от гнева стихий защитят только боги. Едва «Кабан» миновал Ягнячий ручей, служивший рубежом Юга и Востока, как погода начала портиться. Ветер усилился и погнал по морю высокие валы. Борглинда сильно мерзла, хотя и Гельд и закутал их со Свейном сразу в два плаща: шерстяной и кожаный для защиты от брызг. «И не поверишь, что давно весна!» – бормотала она.

На сероватой поверхности холодного моря кипела беловатая пена, и казалось, что крошечный кораблик ползет не по воде, а по чешуйчатой коже какого-то исполинского чудовища, которое шевелится, потягивается и вот-вот поднимется, сбросит букашку, раздавит, даже не заметив. А пристать к берегу было негде: «Кабан» шел вдоль каменистого обрыва, и волны бились прямо об острые бурые скалы.

– Как в прошлый раз! – крикнул ему Гельду Бьёрн. – В этих местах поселился злой дух! Он еще тогда хотел нас утопить!

– Не утопил же! Мало ли кто чего хочет! – яростно заорал Гельд, стараясь перекричать шум волн и одновременно изобразить бодрость в голосе. – А тебе пора бросать поперек твое точило! Как бы Тор не позабыл про нас!

Борглинда нахмурилась и вытянула шею, стараясь расслышать, о чем они кричат. Она разобрала только имя Тора, а оно сейчас ничуть не подбодрило, наоборот. Конечно, к Тору обращаются для защиты от ярости моря, но едва ли он захочет помочь врагам опекаемого им племени фьяллей! В лицо ей плеснуло целой тучей острых холодных брызг, и она торопливо втянула голову в плечи. Тонкие пряди волос, совсем черные от воды, противно липли к щекам.

Злой дух! Гельд подумал о Каре Колдуне. За прошедшие месяцы он так часто о нем рассказывал всем желающим слушать, что стал воспринимать незадачливого управителя кюны Даллы как плод собственного неукротимого воображения. Но здесь, у берегов Квиттингского Востока, воспоминания об усадьбе Нагорье ожили и наполнились угрозой. В скачке на спинах диких и яростных, как волки, бушующих волн самоуверенность быстро слетит со всякого, и сейчас Гельд не сомневался, что неспроста его два раза подряд на одном и том же месте подстерегает буря.

«Плохо дело», – было написано на лицах гребцов, а в лице нахмуренного Бьёрна каждая черта прямо-таки кричала об этом. Искусно действуя рулем, он старался держать «Кабана» в согласии с волнами, и пока это удавалось. Подгоняемый бурей, корабль стрелой мчался на север. Гельду вспоминалась усадьба Речной Туман: пристать к берегу можно будет только там, ближе негде. А как его там встретят? Хорошо бы попасть туда к ночи, тогда можно не показываться людям на глаза… Брызги холодной воды окатывали гребцов с ног до головы, и даже Борглинда возле мачты, похоже, совсем промокла.

«Хорошо, что молчит», – мимоходом подумал Гельд, бросив на нее беглый взгляд. Другая бы вопила и проклинала его, который затащил ее в эту мокрую погибель.

Близились сумерки; гребцы измучились, но «Кабана» по-прежнему несло мимо высоких бурых скал. Кожа горела от брызг морской воды, руки стыли от холода, глаза слезились, спина ныла от усталости, а уши закладывало от свиста и рева холодного ветра.

– До Речного Тумана близко! – кричал Гельд, стараясь подбодрить своих людей. – Пристанем там, если иначе никак! Не съедят же нас!

Гряда бурых скал начала понижаться: теперь мачта корабля уже достала бы до верха, что внушало надежду вскоре найти пологое место. Несколько раз мелькнули травяные крыши рыбацких избушек и стены, сложенные из тех же бурых округлых валунов. Раз или два маленькая человеческая фигурка показалась над обрывом; человек следил за кораблем, потом стал махать руками кому то позади. Гельд сжал зубы: любое кораблекрушение чрезвычайно выгодно местным жителям. Так сказать, урожайный год. Не дождетесь!

Небо совсем потемнело, серая вода сливалась с густым серым воздухом, и даже у Гельда в душе зашевелился холодноватый страх. Все это плохо кончится. То и дело среди кипящих волн мелькали острые головы подводных камней, а ведь «Кабан» не «Рогатая Свинья», которая сама умеет их обходить!

Борглинду тошнило от этого болтания по волнам; каждый раз, когда корабль перелетал с гребня на гребень, у нее словно падало сердце, и теперь уже казалось, что оно держится на тоненькой ниточке, готовое вот-вот оборваться. Она промокла насквозь, зубы стучали от холода. Свейн у нее на руках вопил дурным голосом и уже начал хрипеть, но она почти не обращала внимания: что тут можно сделать? Зажмурясь, она не смотрела на море и берег, такой близкий и совершенно недостижимый. Мерещилось, что они бесконечную вечность болтаются так, а мысль о том, что когда-нибудь у нее под ногами снова будет твердая земля, казалась несбыточной. Изо всех последних сил прижимая к себе племянника, Борглинда мечтала только об одном: чтобы все это скорее кончилось.

Бояться она уже устала. На нее разом навалилась усталость от всего страха, пережитого за последние полгода… нет, за два года войны, за всю ее жизнь! Она хотела убежать от страха, билась и барахталась, как птица в сети, но убежала недалеко: страх догнал и опять накрыл ее серым липким облаком. Борглинда изнемогала от чувства обреченности и почти сдалась.

Она сама виновата в этой буре. Судьба предназначила ее в жертву, а боги всегда возьмут свое, так или иначе. Жалко Гельда… и Свейна, и Бьёрна, и всех этих людей, которые так хорошо с ней обходились в эти дни… Уж если кто родился несчастливым, тому лучше бы вовсе не жить! От холода, усталости и душевного напряжения она оцепенела и плохо осознавала все происходящее. Несмотря на дикую качку, временами Борглинда впадала в забытье и просыпалась оттого, что ударялась о что-нибудь твердое. Как бы совсем не вылететь…

Когда под днищем «Кабана» раздался оглушительный треск и все на нем сильно содрогнулось от страшного удара, Борглинду подняло и бросило вперед, к носу. Всеми частями ушибаясь о внутренние концы весел и скамьи, она упала на плечи кого-то из гребцов. Вот оно! Сейчас! Крепче сжимая Свейна, Борглинда забарахталась, лихорадочно пытаясь встать, но без рук ничего не получалось. Многие гребцы попадали друг на друга, и вокруг нее кипела настоящая свалка. Из мешанины человеческих тел на Борглинду сыпались нечаянные удары и неразборчивые обрывки брани; все кричали, и она кричала во весь голос, чтобы ее не задавили. И самым ужасным была полная неподвижность, непривычная и неестественная после бешеной скачки. Как будто остановилось сердце.

Кто-то поднял Борглинду на ноги вместе со Свейном, который даже замолчал от ужаса (или просто охрип окончательно). «Кабан» больше не двигался, прочно насаженный днищем на подводную скалу, и только корма, которую толкали волны, дрожала и покачивалась. Бурые ребристые края скалы выпирали меж досок, как голова морского чудовища. В широкие щели разошедшегося днища быстро поднималась вода, и при виде ее Борглинда завопила от животного бессознательного ужаса, как вопили все вокруг нее. Ее слепили брызги, со всех сторон давили люди; ни оглянуться, ни двинуться было невозможно, и все существо ее отчаянно кричало от близости неминуемой гибели.

Над кораблем висел многоголосый вопль, треск дерева и рев волн; весла беспорядочно, как солома на ветру, летели за борт. Кто-то схватил Борглинду за плечо и сильно рванул; кричал что-то голос Гельда, но она не понимала ни слова. Гельд тащил ее прочь с корабля, казалось, прямо в воду; не помня себя, Борглинда визжала и упиралась, и тогда он подхватил ее на руки вместе с мальчиком и понес куда-то.

Оглушенная ревом волн и ветра, Борглинда жмурилась; холодная вода окатывала ей ноги и брызгала в лицо; чьи-то другие руки перехватили ее и опять понесли. Все порвалось на неясные клочки в мелькающей тьме: прыжок вниз, какое-то барахтанье, снова ледяная волна лижет ноги, а кто-то, скользя на мокрых камнях, вместе с ней поднимается вверх. Сейчас упадет, провалится! Чьи-то руки тянут за плечи того, кто ее держит, кто-то рвет у нее Свейна, а она не отдает, не в силах разжать окоченевших рук, хотя мальчишка кажется тяжелым, как камень; кто-то перехватывает ее… По воде они ходят, что ли? Вокруг кричало множество голосов, но она не понимала ни слова. Она вообще не понимала, что происходит, и только прятала лицо на чьих-то плечах, ловя холодный воздух открытым задыхающимся ртом.

Ее положили на что-то твердое; от изумления Борглинда открыла глаза. Она лежала на камне – крохотном каменном островке. Шагов на двадцать в ширину простиралась твердая тишина, а дальше опять бились дикие волны. Прямо перед глазами у нее покачивалось безвольное тело «Кабана» с накренившейся мачтой, жуткое и нелепое. Волны подмывали его и тянули со скалы, на которую он был насажен. От островка ее отделяла полоса воды не шире шага – вот как их сюда перенесли. Барландцы суетились, стараясь снять с «Кабана» как можно больше груза, и поспешно передавали друг другу сундучки и мешки.

Наконец волны одолели, и корабль тяжело отвалился от скалы; с натужным скрипом и треском, падая на бок, он тронулся по волнам прочь. Перевернутый и изуродованный, он был похож на какое-то полумертвое морское чудовище. А буря все так же кипела вокруг каменного островка, тесно заполненного людьми и поклажей. Гельд громко выкликал то одно, то другое имя, проверяя, все ли целы. Многие оказались ушиблены, один гребец вывихнул руку, и ему ее поспешно вправляли прямо тут, пока сустав не распух. По всему камню были разбросана поклажа с корабля и разнообразные деревянные обломки; все это торопливо собирали и складывали в кучу подальше от воды, в самой середине островка. Теперь Борглинда сидела сразу на двух сундуках и мертвой хваткой сжимала в руках Свейна. Она так окоченела, что не помнила себя, и сама ее душа, казалось, сжалась в крохотный плотный комочек в самой глубине застывшего тела. Внутри все застыло до боли, каждый вдох давался с трудом, а в груди ныло, точно там смерзся целый кусок льда.

Собрав деревянные обломки, барландцы разожгли костер. Мокрое дерево горело плохо, с густым дымом и треском, но все же огонь подбадривал и внушал надежду на лучшее. Из сундука Гельд вытащил чей-то плащ и заставил Борглинду надеть его взамен мокрого; она не могла шевельнуться, и он сам кое-как ободрал с нее накидку, черную и тяжелую от воды. Руки Гельда тряслись – он сам промок насквозь, стучал зубами и свирепо хмурился в попытках сдержать дрожь. Свейна тоже завернули в сухое. Но и теперь, сидя возле огня, Борглинда отчаянно дрожала и изредка издавала невнятные рыдающие звуки – они рвались наружу сами собой.

– Берег близко! – кричал Гельд прямо в ухо, прижавшись и крепко обняв ее, но его слова с трудом доходили до сознания. – До утра досидим, а потом кто-нибудь нас отсюда снимет! Тут населенные места! Ничего!

До утра! Борглинда не могла сообразить, давно ли началась ночь и скоро ли кончится; казалось, вот только что и целую вечность назад.

– Погляди! – Гельд вдруг толкнул ее в плечо. – Видишь – огонь!

Где-то в стороне невидимого берега в темноте зашевелились огни: большое яркое пятно костра и много маленьких подвижных огоньков – факелов. Тех, кто их держал, не было видно, и полузатуманенному сознанию Борглинды представлялось, что это какие-то тролли, злые духи пришли забрать добычу. Или они уже в мертвых мирах?

– Плывут! Лодка, лодка! – закричали барландцы вокруг нее.

Их голоса раздавались четко; очнувшись, Борглинда обнаружила, что буря стихает. Волны еще кипели вокруг островка, но гораздо спокойнее, чем прежде. Рев ветра поутих. А со стороны берега приближались, покачиваясь в лад с движением волн, несколько огненных цветков.

– А смелые ребята! – восхитился у нее над ухом Гельд. Его хриплый голос дрожал, но он изо всех сил пытался придать ему привычную бодрость. – Не всякий бы поплыл среди этих камней, пока не совсем утихло!

– Пока утихнет, мы тут окоченеем! – подал голос кто-то в темноте.

– Может, им не терпится нас пограбить! – ответил другой.

– Куда спешить? К утру мы бы лежали тут такие тихие!

– Как утопленники!

– Да бросьте вы.

– Ничего! – ободрил товарищей Гельд. – Мечи не утопили? Вот и здорово. В крайнем случае, погреемся.

– Эй, вы живы? – закричал низковатый голос из морской темноты.

Огненный цветок приблизился настолько, что стало можно различить фигуру человека в жестком рыбацком плаще из тюленьей шкуры, который стоял на носу большой лодки и держал факел.

– Еще как! – заорал в ответ Гельд. – Неужели вы собираетесь нас спасти, добрые люди?

– Еще как! – с насмешкой ответил голос, показавшийся Гельду смутно знакомым. – Не люблю, когда в моей округе чужие трупы на берегу валяются! Женщины боятся!

Лодка на десять весел приблизилась к камню и коснулась его носом. Она сильно раскачивалась, но все же перебраться было можно, и человек в тюленьем плаще ловко перепрыгнул на островок. Гельд первым шагнул навстречу, вглядываясь в лицо спасителя, и уже хотел задать вопрос, но тут огненный отблеск факела упал на темнобородое лицо с белым пятном седины на правой щеке.

– Рам! Рам Резчик! Это ты или твой дух-двойник?

– А… – Кузнец из усадьбы Речной Туман обернулся на голос, назвавший его по имени, вгляделся и охнул: – Да я тебя должен спросить об этом! Из нас двоих ты гораздо больше похож на духа-двойника: мокрый и бледный. Скажи честно: ты еще жив?

– Пока жив! – честно сознался Гельд. – Но это ненадолго, если дальше так пойдет.

– Ну, давай сюда! – Рам кивнул ему на лодку. – Добра, я вижу, сняли порядочно… Ничего, перетаскаем.

При виде доброго знакомого половину усталости с Гельда как рукой сняло. Не просто человек с лодкой, а Рам Резчик! Это чудо, это удача! Подняв Борглинду с ребенком на руки, он отнес ее в лодку и усадил на корме; кузнец проводил их взглядом, но ничего спрашивать не стал.

С появлением Рама все ожило и засуетилось: его люди усердно помогали замерзшим барландцам таскать поклажу, сам кузнец тоже помогал и распоряжался. Отблески факелов бросали в его темные глаза огненные блики, то затеняя пол-лица, то освещая целиком, а голос успешно перекрывал шум ветра и волн. Не знай Гельд его раньше, он сейчас клялся бы чем угодно, что к ним на помощь явился какой-то местный дух. Например, Восточный Ворон, которому тут поклоняются.

Большую лодку нагрузили людьми и добром с «Кабана» и повели назад к берегу; сам Рам пока что остался на камне. В скалах обнаружилась маленькая площадка, где могла пристать десятивесельная лодка, но бедный «Кабан» втиснул бы туда разве что штевень. В три приема все было переправлено на берег. На скале горел большой костер, указывая путь лодке, тут же стояло несколько лошадей.

– Здесь поблизости двор Брюма Хвороста, – рассказывал Рам во время возни с поклажей. – Я у него ночевал… до Речного Тумана отсюда еще порядочно, ты сообразил? А тут Тюлле от Ульва Желудя прискакала: кричит, корабль несет на камни. Ну, мы-то здесь привычные, знаем, если кто в такую погоду сюда попал, то не на Злой, так на Гельмиров Камень непременно наскочит. Вот и вы наскочили. А там еще подальше есть Жадный Стуре – тоже камень такой… Все сняли-то? Сам корабль может еще и выловим, там, по ветру, только он на дрова будет годен.

– И то хорошо, – стуча зубами, заметил Гельд. – Дров бы нам сейчас побольше и посуше…

– Держись! До двора тут близко, а добро потом перетаскаем. Ночью не денется никуда.

Рам Резчик привел их в небольшой дворик, расположенный довольно близко от берега. Ворота были открыты, в доме, сложенном из толстых бревен с клочьями белого сухого мха в щелях, горел огонь на большом очаге посредине пола. Измученные барландцы столпились вокруг тепла. Две женщины засуетились вокруг Борглинды, увели ее в маленький женский покойчик, отгороженный простой дощатой перегородкой, стянули мокрое и надели сухое; рубашка из грубого простого сукна оказалась вдвое шире нужного и принадлежала, судя по размерам, старшей из хозяек, но Борглинда не стала привередничать. Младшая из женщин возилась со Свейном: закутала его в пеленку и в рваную медвежью шкуру, теплую, как собственный маленький очаг, потом прибежала с каменным котелком горячей воды, заварила бруснику и багульник и поила мальчишку, чуть ли не силой вливая ему в рот пахучие горячие отвары и по привычке пробуя каждую ложку.

Понемногу Борглинда пришла в себя. В девичьей было прохладно, и она выбралась обратно к очагу. Барландцы с измученно-блаженными лицами тесно обступили огонь, подставляя ему то мокрые ноги, то голые спины; кто-то от усталости и тепла уже дремал, и мореходы в последний миг едва подхватили товарища, чуть не упавшего носом в очаг. Хозяин с домочадцами таскали со двора охапки соломы и устраивали на полу лежанки. Рам распоряжался, как у себя дома. Чуть погодя стали появляться сундуки и мешки с «Кабана». Разобрав шкуры и одежду, которая осталась сухой, барландцы делали себе постели.

Постепенно суета стала стихать. Борглинда села поближе к очагу и сжалась в комочек. Хозяйкина рубаха и неизвестно чей меховый плащ, протертый по краям и отчаянно пахнущий дымом, казались ей милыми и самыми приятными на свете. Прижимая к себе теплый мех, она жмурилась от удовольствия и глубоко вздыхала, как кошка. Как мало надо человеку для счастья, подумать только! Живое тепло от огня наливало каждую жилку, все внутри кипело от простого удовольствия жить, и даже смотреть на Гельда было как-то по-особому трепетно приятно.

Рам и Гельд сидели рядом и беседовали; Гельд то и дело подавлял зевок, потирал ладонью мокрые волосы, но его порозовевшее лицо впервые за долгое время оживилось. Похоже, его очень порадовала встреча с этим странным человеком, рослым и темным, как медведь, с белым пятном седины на щеке. У Борглинды начали слипаться веки, но жаль было уйти, жаль заснуть и потерять чувство счастья от всего этого: от тепла, безопасности, оживленного лица Гельда, который теперь казался совсем прежним.

– Мне в этих краях не слишком везет: второй раз плыву, и второй раз в бурю, – рассказывал Гельд кузнецу. – Еще в тот раз… ну, когда я тут был. Я подумал: уж не мой ли приятель Кар все это затевает? Он ведь на меня сильно обиделся?

– Твой приятель Кар? – повторил Рам и посмотрел на него со значением, будто ждал чего-то еще. – А вы с тех пор не виделись?

– Где мне с ним видеться, если я здесь с тех пор не бывал? Я… – Гельд запнулся, решив не рассказывать, как воевал под стягом Торбранда конунга.

– С тех пор с ним никто не виделся, – сообщил Рам, не дождавшись продолжения. – Он тогда убежал догонять твой корабль, злой, как тролль, и не вернулся. Далла присылала искать его у нас – значит, к ней в Нагорье он не возвращался тоже. Вот я и подумал: может, вы с ним повстречались и ваша встреча кончилась не совсем так, как хотелось бы ему?

– Делать мне нечего! – с чувством ответил Гельд. – Пусть с ним великаны разбираются. А я думал, это он мне мстит… бурями.

– А я думала, это из-за меня, – подала голос Борглинда.

Она достаточно пришла в себя, чтобы принять участие в беседе, и ей очень хотелось облегчить душу.

– Если уж меня хотели… ну, ты помнишь. – Она посмотрела на Гельда, не зная, можно ли в присутствии Рама упоминать о предполагаемом жертвоприношении. – Вот боги и решили, что…

– Да ну, брось! – Гельд махнул рукой. – Видишь ли, – пояснил он Раму, – я увез эту прекрасную деву совсем не с согласия тех, у кого она жила. Вот она и боится, что…

– Ага! – сказал Рам. Он внимательно глянул в лицо Борглинде, потом взял ее за руку. Покрасневшая от превратностей этой ночи ладонь была мягкой и яснее говорила о происхождении и воспитании девушки, чем самый пышный перечень предков с указанием всех их подвигов. – Девушка, значит, знатного рода? Знатнее тебя, и добром не отдавали?

– Вроде того! – Гельд усмехнулся.

Это объяснение показалось ему гораздо проще и понятнее всего того, что было наворочено судьбой на самом деле. Все рассказывать – до утра не справишься. Да и обмана особого нет: Борглинда куда знатнее его, а добром ее из Аскефьорда не отпустили бы ни за что.

– А?.. – Рам выразительно кивнул на дощатую перегородку, где остался Свейн. – Я тут видел мальчишку – это ваш?

Борглинда фыркнула, Гельд засмеялся таком нелепому предположению.

– Ты обо мне слишком хорошо думаешь! – смеясь, ответил он. – Мы не такие резвые. Ей шестнадцать лет, а мальчишке почти два. Это ее племянник.

– Ей шестнадцать? – Рам еще раз осмотрел лицо и фигуру Борглинды. – Ей запросто дашь все восемнадцать. Правда, тут темно. Ну, пусть будет племянник, мне не жалко. Своих вы еще успеете. Это дело такое… нехитрое.

– Долго ли умеючи? – смеялся Гельд, и даже Борглинда пофыркивала, не сердясь. Рам ей нравился.

Дом уже затих, все спали, только они втроем еще сидели у ярко горящего очага.

– Да… Всякое случается, – чуть погодя проговорил кузнец. – Не бойся, парень, будь она хоть из рода конунгов, я никому вас не выдам. Я-то знаю, как это бывает!

– Да ну! – заинтересованно отозвался Гельд. Ему очень хотелось узнать побольше о Раме Резчике, который так кстати уже второй раз попадался на его пути. – А я думал, я один такой несуразный!

– Надейся! – Рам усмехнулся наивности молодого парня, который думает, что первым открыл любовь. – Я тоже, знаешь ли… И про меня была похожая сага. Сейчас-то ее позабыли, а лет двадцать с лишним тому все наше побережье только об этом и говорило. Даже до тинга доходило… Да впрочем тебя тогда на свете не было.

– Тем более хочется послушать.

– Да чего там слушать? – Рам помешивал палкой в очаге, но видно было, что рассказать он вовсе не прочь. – Я сам женился не как надо было, а как мне хотелось. Моя Мальвин была дочерью Сигурда Всезнайки. Он далеко живет, почти на северных границах. Знатнее его на Квиттингском Востоке никого нет. Даже наш хёвдинг, Хельги Птичий Нос, ему на две головы уступает. Кстати, Хельги потом женился на ее младшей сестре. Хильдвин… Хедвин… Не помню. Ладно, она давно умерла, лет пятнадцать уже.

– А твоя жена?

– А моя жена… Я увез ее из дома. Не против воли, она хотела быть со мной. Только ее родня не хотела. Мы уехали, а потом Сигурд нас нашел уже дней через десять… и сам понял, что возвращать ее поздно. Умный человек Сигурд Всезнайка. Понимал, что честь роду силой не вернешь… Да и какая это честь, если к ней надо за волосы тащить? Он оставил нас в покое, и все. Даже дал приданое, чтобы его дочь не звали побочной женой. Не то, конечно, как если бы она вышла за человека познатнее меня, но мне не приданое было нужно… Я сватался к женщине, а не к деньгам.

Гельд кивнул несколько раз: это он отлично понимал. Его странно тронула эта история, такая красивая и так мало подходящая на первый взгляд к суровому, уверенному и насмешливому кузнецу. И она так напоминала сагу о его любви к Эренгерде, какой она могла бы стать, будь Эренгерда чуть посмелее и люби его чуть сильнее… Нет, про это не надо.

– И что? – робко спросила Борглинда. Он слушала, затаив дыхание: ей так легко было вообразить на месте Мальвин себя, а на месте Рама – Гельда.

– Исход был не так хорош, как мне бы хотелось, – сказал Рам, быстро глянув на девушку и опять опустив глаза в огонь. – Не хочу вас пугать, но, думаю, вам надо знать… Боги таких своевольных шуток не спускают.

Некоторое время было тихо, Гельд и Борглинда не смели задавать вопросов. Потом Рам опять заговорил:

– Через год она родила мне мальчишку и умерла при этом. А к началу зимы к нам пришла старуха… Не помню, как было ее имя, но все ее звали Норной. Она умела видеть норн, когда они приходят к новорожденному. К родам Мальвин старая троллиха не успела, явилась, когда мальчишке до года не хватало месяцев трех-четырех… Он в «мягкий месяц» помнится, родился. Уж не знаю, где ее носило до того… Может, ей лучше бы там и оставаться. Она посмотрела моего мальчишку и сказала, что он будет плохим помощником квиттам. Так и сказала.

Рам опять замолчал. Лицо его стало мрачным: он заново переживал пережитое много лет назад.

– И что? – спросил Гельд. Он тоже выглядел серьезным, как никогда.

– Умные люди мне говорили, что его надо отдать морским великаншам. Но я не хотел. Ведь тогда получилось бы, что моя Мальвин умерла понапрасну, отдала жизнь за того, кому все равно не жить. Я так не хотел. И вообще детей не убивают. Им усложняют судьбу, ты знаешь? Даже в голодные зимы их не убивают, а уносят в лес и там оставляют: кому судьба все-таки жить, тот выживет. Вот и я решил, что от судьбы не уйдешь. Боги нас наказали за своеволие, когда прокляли судьбу нашего сына, так зачем пытаться уйти от них еще раз? Короче, тут проходил один торговый корабль, по пути в Эльвенэс. Кормчий зачем-то таскал с собой жену, видно, боялся оставить без присмотра. Я им отдал моего мальчишку и велел пристроить там где-нибудь… Хорошо все же, что Мальвин этого всего не узнала.

– И что дальше? – опять спросил Гельд.

Борглинда подняла на него глаза, изумленная звуком его голоса. Он выглядел странно: все лицо его как-то напряглось и натянулось, грудь вздымалась медленно и тяжело.

– Не знаю. Они потом весной плыли обратно, я спросил, сказали: оставили у землянки на поле тинга. Не знаю чьей. Э, парень?

Рам вопросительно посмотрел на Гельда. Он не раз в прошлом рассказывал эту сагу, но никто еще не слушал ее с таким тревожным напряжением.

– У тебя такой вид, будто ты увидел свою фюльгью, – заметил Рам. – Где – в том углу? – Он показал себе за спину. – Это не фюльгья, это наш старый Скимле. Его еще в молодости обожгло на пожаре, а старость ведь никого не красит.

– Сколько лет назад это было? – спросил Гельд, не вникая в превратности судьбы старого Скимле и даже не улыбнувшись. – Вспомни как следует.

Рам ответил не сразу, и взгляд его, устремленный в лицо Гельду, стал очень пристальным.

– Двадцать пять лет назад, – наконец сказал он. – Отвезли то есть. Как раз шел четвертый год, как Стюрмира конунга провозгласили… А тебе что?

– Меня нашли в Эльвенэсе, у землянки, во время тинга. Двадцать пять лет назад. Заметь, я вовсе не утверждаю, что я – твой сын. Просто я говорю, что было со мной.

Гельд дернул углом рта, пытаясь усмехнуться. Ничего не вышло. Рам остался серьезен и не сводил с него глаз. Борглинда застыла на своем месте и почти не дышала, боясь спугнуть чудо.

– При тебе что-нибудь было? – спросил наконец Рам. – Амулеты… Или родимые пятна есть?

– Ничего. – Гельд покачал головой. – Были пеленки, обрывок волчьей шкуры, чтобы не замерз… А сам я чистый, как новая липовая ложка. Никаких родимых пятен.

Они помолчали и только изредка поднимали глаза друг на друга.

– Похоже, что так, – наконец сказал Рам. – На нем тоже ничего такого не было. Судьба… Ты сделал то же, что и я. Увез девицу, которую тебе не отдали бы. Похоже, это доказательство покрепче, чем амулеты и родимые пятна. Кар напророчил… Старый дурак! Впервые в жизни стал ясновидящим, и то – нечаянно. Помнишь, как он обозвал тебя моим побочным сынком? Только ты никакой не побочный. Сигурд Всезнайка дал ей приданое, так что ты законный, как и я сам. У меня в Речном Тумане остались кое-какие вещи из того приданого. Я собирался их взять с собой, когда поеду в Хель… Ты знаешь, что Сигурд еще жив?

Гельд покачал головой:

– Я вообще не знал, что такой человек есть.

– Теперь он живет один. Обе его дочери умерли. От младшей осталось двое детей, его внуков. Девчонка замужем за Хеймиром Наследником – она будущая кюна слэттов. Она же дочь Хельги Птичьего Носа, я тебе говорил. А парень, Даг, тоже достойный человек.

– Я помню. – Гельд кивнул. – Это он водил в славный поход Эйвинда Гуся?

– Он самый. А ведь он помоложе тебя. Ему сейчас лет двадцать или двадцать один.

– Так ты, выходит, родич конунгу слэттов? – прошептала со своего места Борглинда.

Она была так потрясена, что не верила сама себе. Буря и крушение «Кабана», бегство и собственная участь несостоявшейся жертвы начисто улетучились из ее памяти. Гельд, которого подозревали в самом низком происхождении и который даже сам себя в час уныния назвал сыном рабыни, оказался родичем таких людей – хёвдинга Квиттингского Востока, конунга слэттов!

– Выходит, что так. – Гельд пожал плечами и наконец усмехнулся. Ему не верилось, что его шутки о «сыне конунга» оказались недалеки от правды, и почему-то было неловко оттого, что он никак не может этому обрадоваться. – Правда, не слишком-то я нужен такой родне… Да и она мне тоже. На славные подвиги меня не тянет. Хватит с меня. Это я уже пробовал.

Он вспомнил Эренгерду, но без обиды на судьбу, которая не дала ему узнать все это раньше, в первую встречу с Рамом. Привез бы он такие новости вместе с железом кюны Даллы… Даже надменный Асвальд не сказал бы, что родич конунга слэттов недостаточно для них хорош… Но нет. Эренгерда отвергла его не за низкий род, а за низкий дух. За то, что он никогда не научится ради чести убивать людей, которые ничем его чести не задели. И этого никакие открытия не переменят.

– А все-таки к Сигурду тебе стоит съездить, – сказал Рам. – Родню не выбирают, а отрекаться от того, что дали боги, – до добра не доведет. Выходит, они хотели, чтобы ты… чтобы мы с тобой об этом узнали. А Сигурд имеет право знать, что у него два внука, а не один. Он же дал ей приданое… Я сам поеду с тобой. Не слишком-то мне там обрадуются, но… Подарки судьбы не сразу распознаешь: что к добру, что к беде…

Гельд промолчал. Ему вспомнилось предсказание неведомой старухи, что звалась Норной. «Он будет плохим помощником квиттам». Старуха заслужила свое прозвище: она оказалась права. Поход Асвальда ярла в Медный Лес… Железо кюны Даллы… Битва в Пестрой долине… Сколько подвигов он насовершал во вред своему родному племени! Гельд смотрел на Рама и колебался, рассказывать или нет. Разве он знал? Он думал, что в войне квиттов и фьяллей он ни при чем и может следовать простым человеческим побуждениям, никого не стыдясь.

Его взгляд упал на Борглинду. Она смотрела на него огромными потрясенными глазами, и в полутьме черные зрачки стали такими большими, что совершенно скрыли карий цвет. Гельд подмигнул ей, чтобы немного расслабилась, и она послушно улыбнулась. Хотя бы этим, последним «подвигом» он теперь может гордиться совершенно спокойно: он спас дочь Лейрингов, которую хотели погубить враги ради своих злых вражеских дел! Да славится вечно великий герой, Гельд сын Рама!

В памяти всплыло лицо Слагви: исхудалое после похода, с легким румянцем на высоких скулах и светлыми кудряшками на висках, с усмешкой добродушного смущения. «Ну что ты уж так сразу…» Вот, например, один из врагов. Злобных, коварных, ненавистных… Тьфу!

Гельд потряс головой. Так и с ума сойти недолго. Хотя куда ему теперь еще сходить?

Лучше подумать о чем-нибудь другом. Отец… Гельд смотрел на Рама, ничуть на него не похожего, и пытался нащупать в себе чувство кровного родства с этим человеком. Нет, ему очень нравился Рам Резчик. Из всех знакомых ему людей, кроме Альва и Бьёрна, никто не показался бы Гельду более подходящим отцом. Просто он еще не знал, что это такое – чувство рода, которое направляло и определяло поступки почти всех вокруг него – от Гримкеля до Эренгерды. Только что он был наедине с огромным миром – и вдруг оказалось, что он не один, что его больше. Сейчас – два, а где-то еще есть дед, Сигурд Всезнайка, двоюродный брат Даг, и его сестра, та девушка, о свадьбе которой с Хеймиром ярлом он столько слышал два года назад. Слышал и даже сам пересказывал другим, и при всем богатстве его воображения ему и в голову не приходило, что все это имеет к нему самое близкое отношение. Он и сейчас еще не уяснил себе этого. На осознание такого перелома требуется время.

Гельду пришел в голову еще один вопрос.

– Рам! – окликнул он кузнеца по привычке и тут же подумал, не стоит ли теперь называть его родичем… отцом… – А как ты меня назвал?

Рам задумался на миг, потом хмыкнул и стал опять похож на прежнего Рама.

– Сигурдом, конечно. Мальвин так хотела.

Гельд усмехнулся. Что ни говори, это имя для великого героя!