Глава 4

Через пару дней после обручения Альдоны и Хельги Торвард ярл уехал. Забрав свою дружину, он двинулся через Медный лес на юго-запад, к священной горе Раудберге, возле которой жил сводный брат его матери Асольв Непризнанный. Потерпев неудачу в сватовстве, Торвард намеревался достигнуть хотя бы своей первоначальной цели: побольше узнать о молодости своей матери и о ее квиттингской родне.

Ранее он знал только то, что Хёрдис родилась старшей дочерью Фрейвида Огниво, последнего хёвдинга Квиттингского Запада, которого сам Стюрмир конунг двадцать семь лет назад убил в святилище Тюрсхейм, обвинив в предательских связях с фьяллями. В чем эти связи, Торвард знал: другая дочь Фрейвида, Ингвильда, тогда обручилась с Хродмаром Удачливым, родичем и другом Торбранда конунга. Впоследствии она стала его женой и с тех пор жила в Аскефьорде, но особой близости между сестрами не наблюдалось. Сама Хёрдис очень любила рассказывать сыну, каким знатным человеком был его дед Фрейвид и как славно она отомстила Стюрмиру конунгу за его смерть. Но о прочих обстоятельствах своей молодости она говорить отказывалась, и фру Ингвильда тоже избегала расспросов племянника.

Теперь он узнал, в чем состояли причины этой скрытности. Матерью Хёрдис, как ему рассказали в доме Вигмара, была рабыня, и стало ясно, почему сама Хёрдис ничего не хотела об этом говорить. Это открытие весьма неприятно задело самолюбие Торварда, поскольку иметь бабку-рабыню для знатного человека – довольно большая неудача. И хотя по закону со смертью Фрейвида его побочные дети получили свободу, и Торбранд конунг, таким образом, женился на уже свободной женщине, неприятный осадок остался. В придачу Асольв, сводный брат Хёрдис, тоже родился от рабыни, но другой, и это родство тоже не улучшало дела. Фрейвид Огниво вроде бы хотел его узаконить, поскольку других сыновей не имел, но не успел, и потому к Асольву прилипло прозвище Непризнанный. После смерти Фрейвида, поражения квиттингского войска в Битве Конунгов и гибели Стюрмира конунга, на которого Хёрдис руками великана обрушила каменную лавину, Асольв вместе со своей овдовевшей мачехой поселился в родовой усадьбе Кремнистый Склон и принялся там хозяйничать, поскольку других наследников не осталось.

Вскоре он женился на девушке знатного рода, бежавшей с западного побережья от наступающих фьяллей, и понемногу приобрел вес. Своим миролюбивым, покладистым нравом, дружелюбием и скромностью Асольв завоевал уважение в округе, и его даже выбрали хёвдингом прилежащих земель, которые стали называть округой Раудберга. Население там было малочисленное, особым богатством окрýга похвастаться не могла, и Асольв жил скромно. Большой поддержкой ему оказалась дружба Вигмара Лисицы, который укреплялся на Золотом озере и год от года усиливал свое влияние. Для закрепления дружбы Асольв даже взял на воспитание двоих детей Вигмара, Альдону и Бьёрна, тем самым признав свою зависимость. Но зато он знал, что его не покинут в беде, а такая уверенность для него была гораздо важнее независимости.

Лейкнир, единственный сын и наследник Асольва, в последние годы гораздо больше времени проводил на Золотом озере, где числился в дружине Вигмара, чем дома, и с родичами бывал редко и недолго. Однако сейчас, когда понадобилось проводить до Кремнистого Склона Торварда ярла, с неба упавшего фьялленландского родича, ему и самому хотелось уехать с Золотого озера. На самом деле именно он, Лейкнир, и уносил в своем сердце все муки отвергнутой любви, но кто станет думать о нем рядом с сыновьями и наследниками конунгов?

Хоть он давно не бывал дома, возможность увидеть родичей не радовала Лейкнира. Родной дом был для него пустыней, и сияющий свежей зеленью лес казался мрачнее лавового поля. Расспросы любопытного Торварда ярла о его семье и об окрестностях причиняли только досаду, и Лейкнир с трудом принуждал себя отвечать хотя бы вежливо и перелагал всю честь беседовать с ярлом на Бьёрна, который тоже пустился в дорогу с ними – просто скуки ради. Собственные мысли Лейкнира остались на берегах Золотого озера – там осталась его боль, от которой он хотел, но не мог и даже не надеялся уехать. Что стоила влюбленность в Альдону горячего, увлекающегося, но и переменчивого Торварда ярла, который знал Альдону всего-то дней десять, по сравнению с любовью Лейкнира, которая длилась уже восемь лет и была самой жизнью его души!

Хельги ярл на день их отъезда еще оставался в Каменном Кабане, но и ему предстояло скоро ехать, а присутствовать при нежном прощании Альдоны с доблестным женихом Лейкнир отнюдь не жаждал. Альдона тоже считала, что ему лучше уехать, потому что притворяться Лейкнир не умел и не хотел, а его мрачное лицо не слишком сочеталось с общим радостным духом.

– Я хотела бы, чтобы ты меньше огорчался и больше радовался! – говорила она, по привычке помогая ему собрать рубашки. – Для всех все устроится наилучшим образом. Разве нет? Это удобно и выгодно и слэттам, и отцу. И всем нам много прибавится чести.

– Ты выходишь замуж ради чести! – словно обвиняя, бросил Лейкнир в ответ. – Разве ты любишь его хоть настолько? – Он сжал два пальца, как будто силился удержать между ними что-то очень маленькое и скользкое.

– А почем ты знаешь? – Альдона сама не знала, любит ли жениха хоть настолько, но не хотела в этом признаться. Она выбрала не просто так, а подумав, и ревнивое неудовольствие Лейкнира не должно ее смущать.

– Потому! – отрезал Лейкнир. Он не верил в любовь Альдоны к Хельги, потому что эта любовь для него была острым ножом. – Кто он такой? Великий герой! Победитель Бергвида! Наследник конунга! Надутый болван! Двух слов связать не может! Сидит все, молчит! Красавец, тоже мне! Ты хоть разглядела, какого цвета у него глаза! Ему нужна не ты, а только наши булатные мечи! Он к ним-то и сватается, а тебя берет в приданое! И мне странно, что Вигмар этого не понимает.

Альдона молчала, и Лейкнир испугался, что хватил через край. Осторожно он повернул к ней голову и встретил ее взгляд. Она смотрела не гневно, а сочувствующе, понимая, чем вызвана эта неприязнь. Дело было не в личных качествах Хельги ярла. Для любого жениха Альдоны, кем бы тот ни оказался, у Лейкнира не нашлось бы доброго слова, но Альдона не могла его за это осуждать.

– Ты ведь всегда знал, что рано или поздно случится что-нибудь в этом роде, – мягко сказала Альдона и положила ладонь на склоненную голову сидевшего на краю лежанки Лейкнира. – Иначе ведь и не могло быть. – Она подчеркнула голосом слово «иначе», и оба они знали, что она имеет в виду. – Что появится кто-нибудь… Хельги ярл, Торвард ярл, все равно.

– Тебе все равно! – буркнул Лейкнир.

– Может быть. И все же между ними двоими много общего. Оба они знатного рода, богаты, прославлены. У них большое будущее, они будут конунгами. Между ними и тобой большая разница. И ты всегда это знал. Скажи мне: ведь ты знал?

Она повернула к себе лицо Лейкнира, точно мальчика, которого спрашивают: «Ты ведь знал, что лазить на амбар нельзя?»

– Знал, – тихо и послушно, без прежнего яростного вызова, ответил Лейкнир. – Но одно дело знать, что что-то там может когда-то случиться, и совсем другое дело – видеть, что оно уже случилось.

– Иначе и не могло быть, – повторила Альдона. – А значит, это «оно» с самого начала было все равно что случившееся. Ты не можешь меня упрекнуть, что я тебе что-то обещала. Мы всегда знали, что этого не может быть.

– Да… – Лейкнир соглашался, но в его нынешних чувствах это ничего не меняло.

Для него «большая разница» между ним и сыновьями конунгов заключалась только в том, что он любит Альдону больше жизни, любит так, как ни один сын конунга не сумеет ее любить! Для них она – одна из тысячи возможных невест, неплохая прибавка к булатным мечам. А для него она – одна-единственная, как солнце на небе, она его богиня Суль, его свет и воздух, сама его жизнь! Какое право они имеют отнимать ее у него? И почему она позволяет им это? Она же знает эту «большую разницу»!

С самого начала! Вспомнить бы, когда это началось! Лейкнир был на пять лет старше Альдоны, и когда к ним в Кремнистый Склон привезли двенадцатилетнего Бьёрна и его младшую, восьмилетнюю сестру, тринадцатилетний Лейкнир не обратил на девочку никакого внимания. Рыжая малявка к мальчикам не приставала, в мужские дела не лезла, а смирно ходила по усадьбе, держась за передник фру Эйвильды, и постигала всякие женские премудрости рукоделия и хозяйства или играла с Эйрой, своей ровесницей, в деревянные куклы. За ней нередко присылали и увозили обратно к Золотому озеру – отец и мать не могли долго без нее обходиться, а вот Бьёрн им не требовался – мальчиков в усадьбе хватало и без него.

А потом… Лейкнир не помнил, как и когда это случилось, но однажды двенадцатилетняя Альдона вдруг глянула на него, семнадцатилетнего, совсем взрослого мужчину, глянула как бы свысока своими серыми, с зелеными искрами, умными глазами, и во взгляде ее была та самая снисходительная усмешка, которая вдруг поставила ее выше всех. И Лейкнир, такой рослый и сильный, вдруг сразу признал свое подчиненное положение и с тех пор только о том и мечтал, чтобы ее насмешливый взгляд сменился ласковым. С тех пор вся его жизнь была подвластна ей, она распоряжалась им, как хотела, а он хотел одного – никогда не расставаться с ней.

– Я тебе давно говорила, что этого не будет! – повторила Альдона. – Ты должен был привыкнуть.

– Но ты никогда не говорила, что не полюбишь меня, – отозвался Лейкнир.

Она иногда посмеивалась над его любовью к ней, но никогда ни единым словом не упоминала о своем отношении к нему, и он, заметив это умолчание, стал связывать с ним некоторые надежды. Но только теперь, когда все самое страшное для него уже случилось, он решился упомянуть об этом вслух.

– А зачем я стала бы это говорить? – Альдона подняла брови. – Как я могла говорить – я ведь не пророчица, как твоя сестра, и не знаю будущего. Фрейя всемогуща: если она захочет, я полюблю даже старого Халля бонда… или его серую лошадь. Помнишь, ту, у которой все ребра торчат, вы еще потешались, когда он на ней приезжал.

– Перестань! – Лейкнир резко встал с лежанки. Эти шутки не утешали, а только сильнее ранили его. – Я не Халль бонд и не его лошадь!

– Конечно! – с насмешливой язвительностью ответила Альдона. Она предпочитала видеть его злым, чем несчастным, считая, что злиться легче, чем страдать. – Ты великий герой, и у всех скальдов мира не найдется достаточно слов, чтобы воздать тебе должное!

– Перестань! – с напором повторил Лейкнир и взял ее за плечи. Альдона нахмурилась, но не стала вырываться, зная, что он и так ее выпустит по первому требованию. – Ты… – Лейкнир настойчиво смотрел ей в глаза. – Когда твой отец добивался твоей матери, ему тоже отвечали, что он для нее недостаточно хорош! Что этого никогда не будет! Однако все вышло, как он хотел!

– Оставь в покое мою мать! – Альдона сердито дернулась, и Лейкнир выпустил ее. – Тебе нет до нее никакого дела!

– Конечно! – Лейкнир отвернулся и горько вздохнул. Весь его гнев испарился, бессильный что-то исправить. – Никакого дела… Ни до нее, ни до… Пойми же! – умоляюще произнес он и снова посмотрел ей в лицо. – Просто я люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива. А ты будешь счастлива только со мной.

– Почему? – Альдона посмотрела на него так серьезно-вопросительно, как будто он и правда владел каким-то единственным, истинным ключом к ее счастью.

– Потому что никто не сможет любить тебя так, как я!

Альдона вздохнула, как мать, видящая, что все ее наставления неразумному сыну пропадают даром. Да уж, на это нечего возразить. Но и это ничего не меняет…

Между округами Ярнеринг и Раудберга поддерживалось довольно оживленное сообщение, пятидневный путь с севера на юг был хорошо освоен. В незапамятные времена между Золотым озером и Раудбергой проложили тропинку, нащупавшую самый удобный путь через долины, горные склоны и перевалы; на каменистой земле не везде оставались следы, и потому тропинку отмечали черные камни, происхождение которых окружало множество преданий. За последнее время, когда из-за войны побережья Квиттинга запустели, а внутренняя область оживилась, тропинка превратилась в дорогу. Местные жители знали, в каких дворах лучше ночевать, и даже бонды имели рядом с жильем просторные гостевые дома (кормить проезжающих, конечно, в их обязанности не входило). Земля была поделена: Снёвар бонд, живший в трех днях пути от Золотого озера, платил дань Вигмару Лисице, а его ближайший южный сосед – уже Асольву Непризнанному.

Лейкнира с его знатным родичем на всем пути принимали почтительно и приветливо, расспрашивали о новостях. Отвечал в основном Бьёрн, у Лейкнира не было охоты разговаривать. Торвард ярл охотно вступал в разговоры, держался с бондами дружелюбно, без малейшей заносчивости, улыбался всем девушкам, даже некрасивым, и словно бы не замечал опасливых взглядов людей, для которых слово «фьялль» означало все самое худшее, что только есть на свете.

Бьёрн потешался, глядя на это все, Лейкнир думал о своем. Ни преодоленное расстояние, ни дружба знатного родича, ни ожидание встречи с семьей не могли развеять его тоски. Напротив, она становилась все больше и больше. Чем лучше он осознавал свою потерю, тем труднее становилось ее выносить. Тоска лежала в самой середине груди, как тяжелый, серый, с неровными краями камень, и не давала толком вздохнуть; этот камень делался все тяжелее, все сильнее давил на сердце, и Лейкнир уже изнемогал под его тяжестью. Хотелось разорвать грудь и выбросить этот камень, хотелось погонять коня, чтобы уехать от тоски, но она тянулась и тянулась следом, серым облаком покрывала свет. Какой-то занудливый тролль ныл и скулил где-то над ухом, и Лейкнир не понимал, что это плачет его собственная душа.

У него имелось поручение от Вигмара к отцу – рассказать обо всем случившемся и предупредить о готовящейся свадьбе, на которой Асольв, конечно, должен будет присутствовать. «Не позже середины зимы», как сказал Хельги ярл. Свадьба! Конечно, Асольв Непризнанный поедет на свадьбу. Но ему, Лейкниру, там не место. Хватит делать из себя посмешище и понапрасну терзаться. Нечего ему там делать – ни пока она живет там невестой слэтта, ни тем более когда она уедет оттуда, и Каменный Кабан станет такой же пустыней, как весь мир. А скамьи, на которых она когда-то сидела, пороги, через которые она ступала, и ковши, которые держали ее руки, будут только мучить напоминанием о тех временах, когда… «Ты всегда знал, что иначе не будет…» Он никогда больше ее не увидит. Он будет по привычке вслушиваться в голоса из девичьей, ловя звук ее голоса, которого там больше не будет. Он будет смотреть на двери, по привычке ждать, что в проеме появится ее фигура, окутанная волной медно-рыжих, мягко блестящих волос… Тысячи раз он это видел, и каждый раз при ее появлении внутри что-то сладко вздрагивало, сердце радостно билось и мир вокруг светлел. Он будет ждать, а она в это время будет за морем, на другом краю Морского Пути… Лейкнир зажмурился и потряс головой. Не верилось, что это несчастье теперь навсегда.

Все эти мысли так прочно завладели Лейкниром, что он стал совсем равнодушен к своему знатному родичу. На многочисленные вопросы и обращения разговорчивого Торварда ярла он отвечал так неохотно, что любой посчитал бы это весьма невежливым. К счастью, Торвард ярл легко догадался, отчего его спутник так мрачен: чувства их были схожими, хотя и не равными по силе. Догадаться здесь нетрудно: любовь между девушкой и сыном ее воспитателя (или наоборот) – это же самое обычное дело.

– А ты, пожалуй, не очень-то рад, что дочь Вигмара выходит за Хельги ярла, – заговорил Торвард как-то вечером на ночлеге.

Сегодня они ночевали под открытым небом: дорожа временем, Торвард ярл предпочитал пожертвовать ночлегом под крышей, которая была не так уж нужна за месяц до середины лета, ради возможности проехать до темноты еще кусок пути.

– Я не очень-то рад, что Хельги ярл родился на свет, – пробурчал в ответ Лейкнир.

– Даже так? – Торвард отложил нож, которым резал поджарившиеся кусочки мяса над огнем. – Ну, Хельги ярл совсем неплохой парень. Он не виноват, что Вигмар Лисица хочет торговать со слэттами. Наоборот, он очень умный. Это я тоже, понимаешь, дурак – думал, что надо понравиться девушке. А Хельги ярл, даром что молчун, сразу понял – надо нравиться ее родне. У них вообще все в роду очень умные люди. Его папаша всегда умел одерживать победы, не извлекая меча из ножен. Мы так не умеем!

Торвард ухмыльнулся, в душе гордясь, что фьялли побеждают оружием, а не болтовней.

– Жаль, что тебе так не повезло. Я тоже в свое время, лет восемь назад, был смертельно влюблен в дочь моего воспитателя, – рассказывал Торвард мрачному и молчаливому Лейкниру. Это только на первый взгляд кажется, что чужой пример не утешает, а на самом деле очень полезно знать, что не ты один на свете такой несчастный. – Это же часто бывает! Мы с ней росли вместе, я привык, что она всегда рядом, а потом Рагнар взял да и просватал ее за какого-то белобрысого петуха! Я со зла разбил ему морду, так что его мамаша не узнала! Ну, то есть жениху. А Рагнар – это мой воспитатель. Ну, и всыпал же он мне потом! В смысле, Рагнар. Правда, от нее жених все равно отступился! – Торвард смеялся, вспоминая, каким грозным соперником был уже в шестнадцать лет. – Ну, это и к лучшему. Зачем ей такой трус? Она потом вышла за другого, у нее уже трое детей. Правда, все думают, что старший – мой.

– И это правда? – без любопытства осведомился Лейкнир, только чтобы показать, что слушает.

– Вполне может быть, – невозмутимо согласился Торвард. – Я тогда был слишком молод и несведущ, чтобы сроки высчитывать… Это теперь меня никто уже не обманет! – Он усмехнулся и подмигнул. – Теперь-то я всю эту лунную премудрость не хуже них самих знаю.

– Что же ты ее отпустил?

– А почему же нет? Подурил, и хватит. Не жениться же мне на дочери воспитателя, в самом деле! Ну и пусть ее живет. Да меня тогда и дома не было. Я плавал к бьяррам. И там было гораздо веселее. Я тебе расскажу. У них там в лесу было одно селение, а в нем жили не люди, а сплошь соболя… Да, слушай! Хочешь, поедем со мной? – Торвард кивнул на соседние костры, возле которых расположились четыре десятка его дружины, предлагая занять место в ее рядах. – Я прямо отсюда думаю идти, пока от лета еще порядочный кусок остался. Собираюсь на Зеленые острова. Там полным-полно девушек, и все рыжие, стройные и зеленоглазые. Выберешь себе не хуже, хоть трех сразу. Ну, давай?

Он ободряюще хлопнул Лейкнира по спине, но Лейкнир покачал головой. Мысль уехать в такую даль от Альдоны его ужаснула.

– Нет, спасибо, родич! – ответил он. – Мне других не надо. Другая не будет лучше, даже если будет в три раза рыжее и стройнее ее. Она такая одна.

– Ну, если так… – Торвард слегка призадумался, потом усмехнулся. – А хочешь, давай ее украдем? Для тебя. Раз уж ты без нее жить не можешь. Должен же я хоть чем-нибудь помочь родичу! Родичи мы или нет?

– Но как же? – Лейкнир в изумлении поднял глаза. – Ты же давал клятву хранить дружбу…

– Я давал клятву за себя! – смеясь, пояснил сын ведьмы Хёрдис. – Не помогать родичам я клятвы не давал. Ну, что, идет? – И он снова хлопнул Лейкнира по спине.

– Нет, не надо. – Лейкнир подумал и качнул головой. Что бы там ни хотелось ему самому, воля Альдоны была ему известна, а нарушить ее он и подумать не мог. – Она ведь сама хочет выйти за слэтта. Если бы она не хотела, все по-другому было бы. Она такая – всегда делает то, что сама хочет. Она даже хёвдинга на что угодно уговорит. Если бы хотела… Ну, пусть выходит за него, раз уж она так решила.

– Если так, то конечно, – согласился Торвард, который всегда был рад помочь, но никого не уговаривал быть счастливым. – Ну, ты подумай насчет Зеленых островов.

Лейкнир угрюмо кивнул.

Вокруг них царила глубокая темнота летней ночи, только всплески пламени костра порой выхватывали рыжие стволы толстых высоких сосен. Из глубины леса за сидящими у костров людьми наблюдали глаза – большие желтые глаза с узким черным зрачком, холодные и не по-человечески зоркие. Взгляд их не отрывался от лица Торварда ярла. Но ни один человеческий взор не мог проникнуть в темноту густого леса и увидеть эти настороженные, враждебные глаза. Глаза Медного леса, те самые, в которые Торвард ярл так мечтал заглянуть.

К концу пятого дня пути Лейкнир, Торвард и дружина фьяллей спустились в долину Раудберги. Местность здесь отличалась от окрестностей Золотого озера: здешние долины были короче и глубже, склоны гор – выше и круче, гранит почти целиком сменился кремнем. Над всей местностью господствовала Раудберга – священная Рыжая гора со святилищем на плоской вершине, которое, говорят, построили еще великаны. У людей никогда не хватило бы сил втащить на гору несколько десятков черновато-серых валунов, каждый из которых был высотой в три-четыре человеческих роста, и поставить их стоймя огромным кругом по краю всей площадки. В лунные ночи эти валуны сами кажутся великанами, стоящими плечом к плечу в древней священной пляске… Еще говорят, что валуны и есть великаны, однажды застигнутые солнцем во время священнодействия и навек окаменевшие… Что бы там ни было, уже много веков святилище принадлежало роду из Кремнистого Склона: его вожаки приносили здесь жертвы и заправляли священными праздниками. Новые поколения вырастали в горделивом сознании, что «самое священное» святилище племени квиттов принадлежит их роду. Но Лейкнир не любил святилища – чем-то тяжелым, зловещим веяло от череды каменных великанов, и казалось, что их сумрачная тень накрывает собой и долину, и усадьбу.

А вот Торвард ярл при виде святилища чрезвычайно оживился и опять пустился в расспросы. Еще бы – ведь именно там, в святилище Стоячие Камни, его мать Хёрдис Колдунью когда-то хотели принести в жертву. И прямо оттуда, из святилища, ее забрал великан Свальнир и унес в свое жилище в Великаньей долине. Несколько лесистых, огромных, диких гор, ограждающих Великанью долину, вырисовывалось на юго-западе. Там уже никто не жил, туда не вели никакие тропинки. Все это так занимало Торварда ярла, что Лейкнир, помрачневший при виде дома и близости неизбежных расспросов, едва от него отделался, пообещав, что в ближайшие же дни сестра Эйра все ему покажет. Уж она-то на Раудберге как дома!

С последнего ночлега Бьёрн уехал вперед, чтобы предупредить хозяев Кремнистого Склона о таком знатном госте. Весть эта произвела в усадьбе переполох. Перед Хёрдис Колдуньей и ее незнакомым сыном Асольв Непризнанный испытывал не меньший трепет, чем все те, кто вовсе не состоял с ними в родстве.

Когда Бьёрн появился, Асольв только что вернулся из леса. Опушки и полянки уже начали выкашивать, а Асольв часто трудился наравне с простыми работниками в поле и возле стада. В доме Фрейвида Огниво он с детства привык к таким занятиям, а после, став хозяином всего отцовского добра, так до конца и не свыкся со своим возвышением. Сейчас на нем была простая, грубая одежда и пастушеские башмаки, мокрые от лесной сырости, а на поясе висело точило, тоже мокрое, с приставшими травинками. Войдя, он поприветствовал Бьёрна только издали и, не заметив растерянных лиц домочадцев, ушел переодеваться.

Вернулся он переодетый в чистую хорошую одежду, в сухих сапогах, с приглаженными и чуть влажными, далеко отступившими ото лба волосами. Ему уже почти сравнялось пятьдесят лет, борода и волосы у него были довольно жидкие, неопределенного цвета, русо-рыжеватые с примесью белых нитей седины. В битве в Пестрой долине двадцать пять лет назад, в единственной битве, в которой он участвовал, ему повредили нос, из-за чего тот стал похож на крючок. Из-за крючковатого носа взгляд блекло-серых глаз Асольва казался острее и значительнее, но это впечатление обманывало: будучи человеком добрым, покладистым и справедливым, Асольв не отличался ни особым умом, ни отвагой и почти не доверял собственному мнению. Говорят, что дети сильных людей зачастую родятся никчемными – если так, то Асольв подтверждал это наблюдение. Впрочем, как иногда рассуждал наедине с собой он сам, если бы его отец не был так прославлен, может быть, от него самого не ждали бы ничего особенного и не считали бы хуже других? С возрастом в лице Асольва появилось сходство с отцом, которого не замечалось в молодости, но это был слабый, потускневший, выцветший, какой-то несобранный отпечаток Фрейвида Огниво. Сын не унаследовал ни твердости, ни решимости, ни ума и честолюбия, ни суровой гордости последнего хёвдинга Квиттингского Запада. Вся жизнь его прошла среди обстоятельств, которые были сильнее его, и сейчас он благодарил судьбу за свой покой, который ценил дороже всех сокровищ.

Новость о скором приезде Лейкнира с Торвардом ярлом так поразила его, что он не сразу нашел, что ответить. Само это имя означало слишком много: в нем была память о сестре Хёрдис, о великане, о Торбранде, конунге фьяллей. В этом имени громыхали каменные лавины и звенели мечи, и Асольв внезапно ощутил холодок в груди, как при звуке рога Гьяллархорн, возвещающем о Конце мира. Зачем он едет сюда, сын Хёрдис и Торбранда? Что ему нужно, ради чего он покушается на покой Квиттинга, оплаченный реками крови? После многолетнего затишья даже такое невинное известие приобрело тревожный смысл: грозный внешний мир вспомнил о нем и нашел к нему дорогу. Даже уверения Бьёрна, что гость настроен миролюбиво, не помогали Асольву успокоиться. Фьялль – это фьялль, как бы он там ни был настроен.

Зато его дочь Эйра хорошо знала, что ей следует об этом думать.

– Не ждала я, что когда-нибудь сын ведьмы Хёрдис войдет в мой дом! – заявила она, гордо вскинув красивую голову, и ее тонкие ноздри затрепетали от волнения. – И если бы хозяйкой в этом доме была я, то он бы сюда никогда не вошел!

– Дочь моя, что ты говоришь! – ахнула ее мать, фру Эйвильда. – Ведь это сын конунга!

Эйра имела в округе славу странной девушки, и для того имелись основания. Лицом она не походила ни на кого во всем роду, даже на мать, от которой унаследовала темные волосы. Лицо ее, с довольно правильными чертами, однако, выглядело несоразмерным, как бы поделенным на две части: высокий белый лоб, большие, одухотворенные темные глаза и выступающие скулы привлекали взгляд к его верхней части, а нижняя, с маленьким, как бы утопленным назад подбородком была почти незаметна. Прямой нос очень правильных, красивых очертаний придавал всему лицу утонченный, изящный вид. Однако разглядеть все это удавалось не сразу, потому что лицо Эйры никогда не оставалось спокойным. Тысячи чувств все время переливались в ее беспокойной душе, как волны в море, и отражались на лице: говорила она очень быстро и много, и при этом то морщилась, то подергивала бровями, то хмурилась, помогала себе говорить руками, быстро двигая пальцами перед грудью, словно плела невидимые нити. Из-за всего этого смотреть на нее было утомительно. Никто бы не подумал, что хрупкая, с маленькими руками, белокожая и темноволосая Эйра приходится родной сестрой рослому, плотному, светловолосому Лейкниру.

– Опомнись! – уговаривала ее мать. – Как же мы можем его не принять? Ведь Торвард ярл – наш родич! Он ваш двоюродный брат! И он такой знатный человек, сын конунга фьяллей, будущий конунг! Такому человеку не откажешь, как бродяге, даже если он нам не нравится! Мы обязательно должны его принять!

– Вот именно что! – горячо воскликнула Эйра, отвечая на некоторые слова из середины этой речи. – Вот именно! Он – будущий конунг фьяллей! А конунг фьяллей, настоящий, бывший или будущий, – последний человек, которого можно принять в этом доме, в этом священном месте, в сердце Квиттинга!

– Но послушай, мы же его совсем еще не знаем, никогда даже его не видели! – убеждала ее фру Эйвильда. – Может быть, он совсем не плохой человек! Бьёрн же сказал – он не хочет ничего дурного, он хочет просто познакомиться с нами и посмотреть на те места, где жила его мать!

– Он – сын того самого Торбранда Тролля, который разорил Квиттинг и превратил его в пустыню! – непримиримо твердила Эйра. – И я не желаю его знать, будь он хоть красив, как сам Бальдр, и умен, как Один! И он сын этой женщины, этой предательницы, которая помогла фьяллям разорить свою родину! Он хочет посмотреть, где она жила! А я не желаю его видеть! И нечего ему здесь смотреть!

– Но ведь она, Хёрдис, – твоя тетка, моя сестра! – уговаривал дочь и сам Асольв. – Может быть, и я не слишком рад иметь такую сестру. С Хёрдис нелегко было договориться и тридцать лет назад, пока она еще не знала ни великанов, ни конунгов. Ее нрав всегда был при ней! Но от своей крови не уйдешь. Это – наша родня, хотим мы того или нет. И мы должны как следует его встретить.

– Да уж, родня! – ворчливо вставила бабка Уннхильд, мать Эйвильды. – Из-за этой самой родни мы остались нищими! Какая прекрасная усадьба была у нас на побережье, пока не явился Торбранд Тролль с войском и не развеял ее в дым и пепел! И Хродмар Удачливый помогал, тоже родич! Чтоб дракон в подземелье терзал его с утра до ночи!

– Все это так! – печально подтвердил Асольв. – Но поздно жаловаться на судьбу, когда сын Хёрдис уже едет сюда. Мать, ты бы подумала, чем мы будем его кормить. Сколько ты, Бьёрн, говоришь, у него людей – сорок?

– Это унизительно! Это позор! Я не желаю этого терпеть!

– В жизни часто приходится терпеть то, что нам не нравится. – Асольв вздохнул. – Знаешь, как говорят: достойный человек должен стойко встречать удары судьбы.

Асольв Непризнанный знал, что говорил: в его жизни ударов судьбы хватало, и все его заботы сосредоточились на том, чтобы встретить их достойно.

К тому времени как дружина Торварда доехала до Кремнистого Склона, хозяева усадьбы настолько укрепились духом, что встреча прошла вполне прилично. Одетые в лучшее платье хозяева встретили знатного гостя во дворе, и даже Эйра отвечала на его приветствия с ледяной учтивостью. Казалось, она решилась-таки выйти навстречу «сыну ведьмы» только для того, чтобы показать, как она его презирает. Торвард, хоть и не ждал бурной радости, удивился такому подчеркнуто холодному приему.

– Не обращай внимания! – сказал ему Лейкнир. – Она у нас со странностями. Вроде твоей матери в молодости. В нашем роду, говорят, все женщины рождаются со странностями.

Торвард кивнул и в дальнейшем почти не спускал глаз с Эйры. Между нею и Хёрдис Колдуньей не было никакого внешнего сходства, но диковато-одухотворенный огонек, мелькавший в ее огромных темных глазах, и впрямь напоминал ему мать. Из всех родичей Эйра наиболее привлекала его любопытство, хотя нельзя сказать, чтобы он много внимания дождался в ответ.

– Здравствуй, здравствуй! – Асольв торопливо, будто его ждали дела, пожал руку сыну, а на самом деле он просто не любил здороваться за руку: с ранней молодости в душу въелось опасение, что кто-нибудь отвергнет приветствие сына рабыни. – Все в порядке? Ничего? Ну, идите мойтесь, я там велел… Мать, ты дашь им рубашек?

Приехавшие ушли в баню, женщины и челядь принялись готовить угощение. Бьёрну фру Эйвильда прислала чистую рубашку, Лейкнир отказался: уезжая из Каменного Кабана, он забрал оттуда все свои, и теперь у него имелась с собой чистая рубашка, которую складывала Альдона во время их последнего разговора. Лейкнир разворачивал ее так осторожно, точно из нее могло выпасть что-то драгоценное, и ткань, пять дней пролежавшая в дорожном мешке, казалась ему теплой на ощупь. От нее веяло высушенным горным вереском, чуть горьковатым, пьянящим запахом, который так любила Альдона. Этими лиловыми скрюченными веточками у нее переложены все сундуки…

Неужели это никогда не кончится? Держа в руках полуразвернутую рубаху, Лейкнир стоял над скамьей и, зажмурившись, с усилием пережидал приступ острой душевной боли. Чем дальше от него отходило его прежнее счастье – счастье видеть Альдону рядом и смутно надеяться на будущее, – тем более ярким и драгоценным оно казалось и тем сильнее мучила утрата.

После еды понемногу завязалась беседа. Асольв расспрашивал Торварда ярла, как живет его сестра Хёрдис теперь, Торвард расспрашивал, как она жила раньше. Но Асольв твердил, что немного может ему сообщить.

– Я знал ее только тогда, когда она жила с нами, – говорил он, не смея упомянуть, что Хёрдис родилась от рабыни и сама считалась рабыней. – А потом, когда ее забрал к себе великан, мы ее больше не видели.

– А где она жила у него? Говорят, это место называется Великанья долина? Это ведь недалеко отсюда?

– Недалеко. Лейкнир проводит тебя, ярл, если ты непременно хочешь посмотреть это место. Но лучше бы тебе туда не ездить. Хоть великана давно нет в живых, в Великаньей долине сохранилось много злого колдовства. Там живут чары, а с чарами никому из людей лучше не встречаться.

Вскоре речь зашла о путешествии Торварда и Хельги, о Бергвиде Черной Шкуре. Теперь Эйра оживилась и сыпала вопросами о Бергвиде, не заботясь, вежливо ли это по отношению к Торварду.

– Как хорошо! – приговаривала она, и ее темные глаза горели воодушевлением. – Я всегда говорила, что Бергвид конунг – великий герой! Не каждый умеет и сражаться, и призывать к себе на помощь тайные силы земли и воды!

– Еще бы – ведь он сын конунга! – соглашался Асольв и почтительно поглядывал на Торварда. – На сыне конунга лежит особое благословение богов. Ему многое подвластно, о чем нам не следует и мечтать!

– Ну, здесь Бергвид не слишком отличился! – вставил Лейкнир. – Он бежал от битвы!

– Не бежал, а отступил с честью! – возразила Эйра. – Ты подумай! – внушала она брату, беспокойно двигая пальцами перед грудью, как будто побуждала его думать поживее. – Ведь у него было меньше людей и кораблей! Да, Бьёрн, ты же сказал, было пять кораблей против четырех?

– Четыре против трех.

– Вот, видишь! Сколько у него было могущественных противников: двое конунговых сыновей, – Эйра бросила язвительный взгляд на Торварда, – да еще Даг Кремневый! И однако Бергвид не был разбит и даже посадил один корабль слэттов на камни!

– Наоборот! – поправил Лейкнир. – Это слэтты посадили на камни Бергвидов корабль!

– Ну, неважно! – Эйра отмахнулась от этой мелочи. – Но он ушел, а твои слэтты остались в дураках!

При этом она снова посмотрела на Торварда, имея в виду, что к нему это тоже относится. Он недоуменно усмехнулся, не понимая, за что племянница матери так его невзлюбила, и не мог решить, чем отвечать на эту враждебность. Ссориться с женщиной он считал ниже своего достоинства, и недоброжелательность Эйры, для которой он не видел причины, скорее изумляла его, чем задевала.

– Удача Бергвида в этот раз оказалась больше, – твердила Эйра. – Выходит, что один конунг весит побольше, чем два сына конунгов! Ведь он заставил вас с Хельги ярлом биться между собой, да, Торвард ярл?

Это был первый раз за все время, когда она обратилась к нему.

– Да, пожалуй, – вынужден был признать Торвард. – Но я надеюсь, это не последняя наша встреча. Моя мать наворожила, что именно мне суждено его убить. Я только не знаю, когда это будет. Думал, что в этот раз. Выходит, срок еще не пришел. Ну, ничего, я молодой, подожду.

Эйра заносчиво вздернула нос, не желая признавать такого предсказания.

– Если человек умеет и сражаться, и творить заклятья, налагать «боевые оковы» – это редкий, это великий человек! – с упрямым воодушевлением продолжала она. Эйра забыла о еде, ее большие глаза вдохновенно сияли на бледном лице, даже легкие прядки темных волос на висках трепетали, как будто тоже были возбуждены и взволнованы. – Бергвид конунг – редкий человек! Я всегда говорила! Это было видно с самого его рождения! С самого рождения его жизнь сопровождали знамения! Когда ему был всего год от роду, он остался старшим мужчиной в своем роду!

– Ну, это еще не редкость, особенно у нас! – проворчал Лейкнир. – Я много таких видел.

Даже сейчас он не забывал об Альдоне и, против воли сравнивая свою сестру с сестрой Бьёрна, страдал от сознания того, насколько уравновешенное, добродушное благоразумие Альдоны выше, чем эта глупая, как ему виделось, и неуместная восторженность Эйры.

– Когда ему было три зимы, ему грозила гибель! – продолжала Эйра, не слушая брата. – Его могли захватить фьялли! Он вырос бы в заложниках, в пленниках у Торбранда Тролля, вырос бы среди позора, унижений, рабского труда! Да, его могли бы сделать рабом!

– Его мать сама продала себя в рабство! – напомнил Торвард. – Фьялли ее даже не видели!

– Значит, ей выпала судьба жить в рабстве! – проворчал Лейкнир. – Бергвид же вырос в рабах где-то на южных берегах. Все так и вышло: от чего он бежал, то и получил. Какая разница?

– Зато никто из фьяллей не знал, где он! – горячо возразила Эйра, на сей раз его услышавшая. – Никто на всем свете не знал, где он, наш будущий мститель! Никто на всем свете, кроме его матери, не знал, что в облике простого раба скрывается настоящий конунг!

Лейкнир свирепо вздохнул и отвернулся, словно хотел сказать кому-то в темном углу: видал ты где-нибудь еще такую дуру?

– А когда пришел его час, он сбросил личину! – ликовала Эйра, в своем воображении снова и снова переживая эту волнующую и такую прекрасную в ее глазах сагу. – И он явился миру, герой, как молния является из темных туч, во всем блеске! Он воззвал к богам, и боги обрушили бурю на головы его врагов!

– Да ты что, влюблена в него, что ли? – Лейкнир посмотрел на сестру, как на сумасшедшую.

– Я не влюблена! – гордо ответила Эйра, будто это само по себе было подвигом. – Но я восхищаюсь им. Это настоящий мужчина, настоящий герой! Ты говоришь, он был рабом, а теперь он конунг! Он морской конунг, конунг всего Морского Пути! Весь Морской Путь дрожит при его имени! Фьялли разорили Квиттинг, они втоптали нас в грязь, унизили наше племя и поставили на колени, и никто не посмел, не смог вступиться за нашу честь, кроме него! Он заставил всех, кто презирал нас, бояться квиттов! Даже фьялли, даже те, кто смеялся над нашим унижением, теперь боятся плавать мимо наших берегов! Он мстит за нас, за каждого из наших убитых! Он мстит за род нашей матери, за разорение наших береговых владений! За каждого из убитых квиттов! И будет мстить! Вот это – настоящий мужчина, настоящий конунг!

Торвард поставил кубок и выпрямился, поместив на стол перед собой два могучих смуглых кулака с золотыми обручьями на запястьях. Теперь он понимал, как в этом доме смотрят на Бергвида и почему относятся к нему самому с такой неприязнью. И даже ради уважения к хозяевам дома он больше не намерен терпеть это попрание своего достоинства.

– Не надо, дочь моя, вспоминать об этом сейчас! – торопливо заговорил Асольв, которому слишком не понравился и вид тяжелых кулаков, и потемневшее лицо Торварда ярла. – Забудем о прошлом! Сейчас судьба переменилась, наступил мир. Мы в близком родстве с конунгами Фьялленланда, и надо надеяться, что этот мир никогда больше не будет нарушен.

– Без прошлого нет будущего! – отчеканила Эйра и бросила на Торварда блестящий, многозначительный, непримиримый взгляд. Ее тонкие ноздри трепетали, весь облик был полон какого-то ликующего вызова, словно она знала, что мужчина ее не обидит, и потому смело пользовалась возможностью его дразнить своей нескрываемой неприязнью.

– Не слушай болтовню глупой девчонки! – воскликнул Лейкнир, выведенный из себя этой заносчивой вздорностью. – И не думай, что вся твоя квиттинская родня так неучтива! И так глупа, что видит великого героя в бывшем рабе! У нее в голове одни саги, и она саму себя воображает спящей валькирией, которую кто-нибудь разбудит!

– А кто разбудит тебя! – возмущенно откликнулась Эйра и вскочила на ноги. – Ты даже не думаешь когда-нибудь исполнить этот долг! Ты сидишь, смотришь в рот Вигмару и держишься за подол его дочери, и тебе больше ничего не надо!

Лейкнир вскочил, бросил нож, которым резал мясо, так что тот вонзился в доску стола, и бегом выскочил из гридницы. Не бить же эту дуру, в самом деле! Эйра разозлила его своими восхвалениями Бергвида, но последний удар был сильнее, чем он мог стерпеть. Ворвавшись в спальный покой, Лейкнир бросился лицом вниз на лежанку и крепко зажмурил глаза. Мир без Альдоны, зато с Эйрой показался ему таким гадким, что хотелось выть.

Через какое-то время, уже в сумерках, Эйра явилась к нему и стала ласкаться, выпрашивая прощение. Бьёрн рассказал про обручение Альдоны с Хельги ярлом, и теперь она жалела, что необдуманными словами так сильно ранила брата.

– Я же не знала, что случилось! – шептала Эйра, взяв руку Лейкнира и покаянно прижимая ее к своей щеке. – Я глупая девушка, я сумасшедшая, ты не должен на меня сердиться! Я думала, ты ничего такого… что тут не на что тебе обижаться! Все же знают, что ты от нее не отходишь. Я же не знала, что она тебя бросила ради этого слэтта!

– Это я ее бросил! – бормотал Лейкнир, сам зная, что это неправда.

– Ну, вот! Вот и хорошо! – Эйра обрадовалась. – Значит, и тебе ничто теперь не мешает исполнить твой долг!

– Какой еще долг? – Лейкнир за собой никаких долгов не помнил.

– Теперь и ты тоже можешь пойти в дружину Бергвида. И исполнить свой долг мести за наших родичей и за весь Квиттинг!

– Ты… – Лейкнир хотел сказать, что она с ума сошла, но ума ведь в ней никогда не бывало, а значит, сходить не с чего. – Постой! – Его вдруг осенило. – Что значит «и ты тоже можешь пойти»? А кто еще собирается?

– Бьёрн! Он давно этого хотел! И теперь хочет! Бергвид конунг снова и снова доказывает, как велика его удача! Каждый, кто хочет прославиться, должен идти с ним!

– О боги благие!

Лейкнир был слишком измучен, чтобы сердиться. Да пусть он делает что хочет, этот Бьёрн: слава норнам, срок его воспитания давно уже кончился, и он давным-давно сам за себя отвечает. «Ты меня замучил со своим Бергвидом! Иди к нему и целуйся с ним, если он тебе так нравится…» О том, чтобы к Бергвиду идти самому Лейкниру, не могло быть и речи. За восемь лет он приобрел железную привычку во всех случаях жизни соотносить свои решения и поступки с мнением Альдоны, отлично ему известным, даже когда ее не оказывалось рядом. И Лейкнир был не из тех, кто от отчаяния или обиды может совершать опрометчивые поступки или резко менять убеждения. Любит его Альдона или не любит – Бергвид Черная Шкура от этого не станет более достойным человеком, а он, Лейкнир сын Асольва, не станет дураком, готовым служить проклятию Морского Пути.

Через два дня Торвард ярл со своей дружиной покинул Кремнистый Склон и поехал к Великаньей долине, с тем чтобы оттуда двигаться на север – домой во Фьялленланд. За те три дня, что он прогостил у родичей, ему мало что удалось разузнать о молодости своей матери. Когда он заводил об этом речь, у Асольва делался растерянный и отрешенный вид, как будто его спрашивают о том, о чем он понятия не имеет. Та Хёрдис, которую он знал в юности, для него давно умерла. Он никак не мог увидеть своего племянника в этом рослом, сильном мужчине с заметным беловатым шрамом на смуглой щеке, и легкое, почти призрачное сходство с полузабытыми чертами Хёрдис, которое иногда мерещилось Асольву в карих глазах и черных бровях Торварда ярла, пугало его, как знак из мира мертвых. И Торвард видел, что здесь он не узнает ничего нового: как мать его забыла свою родину, так родина забыла ее.

Напоследок Асольв еще раз пытался отговорить Торварда от поездки к Великаньей долине, но тот оказался упрям как истинный сын Хёрдис Колдуньи. Великанья долина была последним местом, где он мог узнать ее тайну; впрочем, если ему так мало рассказали люди, что расскажут камни, ели, пустая пещера?

– Пусть едет! – говорила Эйра. – Он ведь ищет часть самого себя, так пусть найдет. А если ему не слишком понравится то, что он найдет, то никто другой не будет в этом виноват!

Все эти дни Эйра старалась не замечать Торварда, почти не бывала дома, не захотела даже показать ему святилище. Торварда повел туда Асольв, но Торвард скоро заметил, что родич идет туда с большой неохотой, и отослал его назад.

– Я сам найду то, что там можно найти, – сказал он. – А то, что не захотят рассказать мне камни, не расскажет ни один человек.

– Ты прав, – согласился Асольв. – Камни лучше нас помнят ее. Сдается мне, они ее лучше понимали.

Торвард медленно поднимался по склону горы к святилищу, чутко прислушиваясь к тому, как отзывается в его душе сила священной горы квиттов. Он был одной из тысяч и тысяч человеческих песчинок, когда-то поднимавшихся по этой тропе навстречу богам, и их невидимые следы вели его за собой. Он стал каплей воды, влившейся в реку, и эта река текла через столетия, сливая дух человека с духом человечества. Ширина тропы позволяла пропустить большие толпы людей, повозки, лошадей и другой жертвенный скот. Вдоль нее выстроились плотным строем поминальные камни разных цветов и размеров. Иные были обтесаны в виде щита, у иных имелся фигурный, закругленный или заостренный верхний конец, а некоторые сохранили свой природный вид, и только переднюю сторону резец мастера выровнял под надпись.

Несколько раз Торвард останавливался и принимался разбирать полустертые руны. Поминальные письмена вились дорожками на причудливо переплетенных лентах, и, чтобы прочесть их, приходилось клонить голову то в одну сторону, то в другую. Непривычные, вышедшие из употребления, коряво и диковато звучащие старинные имена были ему незнакомы, но при виде этих камней его пронизывал священный трепет: возможно, именно так звались его родичи по матери, которых он не знал. В этих надписях дремали отголоски человеческих жизней, сложных судеб, чьи нити давно выпрядены, оборваны и завязаны в узел. В них уже ничего нельзя изменить, все прошло, умерло и окаменело.

«Годагас и Турутхильд в память о Харибриге приказали поставить камень. Ваг вырезал руны». Торвард сидел на корточках возле камня, стараясь в причудливо переплетенной каменной ленте увидеть получше этого Харибрига. Кем ему приходились эти Годагас и Турутхильд? Брат и сестра или жена и сын, а может быть, внуки. Если камень поставлен не на могиле, а в святилище, значит, смерть свою Харибриг нашел где-то очень далеко от дома. И Торварду виделся этот Харибриг – могучий воин с обветренным лицом, чем-то похожий на Хальгейра Занозу, Рагнарова брата, – тот погиб в земле бьярров лет восемнадцать назад, Торвард плохо его помнил, и оттого образ казался еще значительнее. Может быть, и Харибриг там же сложил голову, добывая пушистые блестящие меха, «рыбий зуб», светловолосых, малорослых, испуганных рабов. И вот он лежит на погребальном костре, с застывшим лицом, с кровавой раной вместо правого глаза, и ветерок шевелит прядь полуседых волос над неподвижным лбом, а одет он в старинный доспех из бычьей кожи, вооружен старинной тяжелой секирой, вроде тех, что во многих домах висят на стенах. По бокам его стоят кувшины, блюда, лежит все оружие, и молодой воин придерживает за связанные локти стройную пленницу, которая пойдет за ним… А кругом леса, леса, и в этих лесах, как в открытом море, нет ни дорог, ни тропинок к дому. Погибший на чужбине не вернется домой, и могилы на родной земле у него не будет. Каждый из этих камней означал погибшего на чужбине, воображение рисовало тысячи дальних дорог, и казалось, что все они начинались отсюда, от этой горы, и гора эта – источник всех земных путей, сколько их ни есть…

А потом здесь, на тропе святилища, молодая женщина с вышитым покрывалом на голове и мужчина с сурово-опечаленным лицом указывают место для поминального камня… Это и есть Годагас и Турутхильд. И хотя Торвард отдавал себе отчет, что все это он придумал, на душе у него стало легче, как будто в этом хороводе молчаливых камней у него появились знакомые и друзья.

Торвард с трудом отошел от камня. Его розоватые, с черными прожилками и белыми зернами кварца гранитные бока, полустертая, причудливо свитая надпись, старинный непривычный язык завораживали и не хотели отпускать человека, который вновь оживил своим вниманием и участием давно отжившее. Ничто не умирает. Харибриг хотел снова жить, и Годагас с Турутхильд хотели жить, и даже Ваг, резчик, хотел быть помянутым. Давно прошедшие и завязанные в узелок жизни ожили в его воображении и разворачивали перед взором цветные ленты – такова сила древнего святилища. Все умершие души продолжают жить здесь. Святилище веками принимало в себя мольбы, надежды, желания, горе и радость племени квиттов и копило их в своих священных камнях, копило, копило… Эта сила мощным облаком жила здесь и держала на себе священную гору. Она готова отозваться навстречу любой душе, что позовет ее.

Отсюда уже видны были ворота святилища – два стоячих валуна, в промежуток между которыми вливалась тропа. Сердце сильно билось. Торвард дошел до конца тропы и остановился, собираясь с духом. Два суровых темно-серых стража смотрели на него безглазыми лицами, нависая над головой, как горы. Предание о великанах оправдалось: валуны казались окаменевшими существами, некогда живыми. В их более узкой верхней части Торварду виделась голова, а полустертые руны нижней половины напоминали узоры на одежде. Или это тоже… поминальные камни, только по другим, нечеловеческим существам? И они тоже приняли в себя духи тех, по кому поставлены? Они не двигаются, но они сохранили способность видеть, слышать, они сохранили власть впустить или не впустить сюда пришельца. Торвард знал, что должен что-то сказать, но слов не находилось.

Ветер тихо гудел между валунами – невидимые ворота были открыты. Торвард прошел между двумя стражами, и глазам его открылось внутреннее пространство святилища. Широкая округлая площадка могла бы вместить сотни людей, и на мгновение Торварду померещились эти сотни, стоящие несколькими кругами, один внутри другого. В середине горел костер, и человеческие круги двигались вокруг него. У всех в руках ветки с полураспустившейся листвой – должно быть, встречают пробудившегося Бальдра… Торвард видел, как ветер треплет длинные бороды, распущенные волосы жрецов, видел высокие посохи с навершиями из бронзы и резной кости… Священный огонь, сердце святилища, на ветру взлетал могучими языками вверх, в два человеческих роста…

И вмиг все растаяло. Торвард провел рукой по лбу. Ему примерещился, видно, один из тех праздников, в которых участвовали еще Годагас и Турутхильд… Перед ним расстилалась пустая площадка, особенно большая из-за пустоты, и он был здесь один перед строем каменных великанов.

Торвард шагнул вперед, и тут же навстречу ему шагнула женская фигура. Их разделяло шагов десять. Она появилась прямо из воздуха, на ровном пустом месте. Торвард вздрогнул: молодая высокая женщина с густыми темно-русыми волосами, падавшими ниже колен, с маленькой повязкой из серого холста на голове, казалась очень знакомой, и в то же время такой странной, что он не сразу узнал свою мать. Она была слишком молода – такой молодой сын ее не помнил. Она улыбнулась ему, правая половина рта приподнялась, и одновременно правая бровь, густая и черная, тоже дернулась вверх. А кожа у нее была бледная, странного сероватого цвета и какая-то слишком твердая даже на вид, словно это не живое человеческое существо, а искусное изваяние из серого камня. Торвард невольно охнул, узнав лицо своей матери, и тут же видение исчезло. Торвард снова остался один.

Он постоял у крайнего валуна, не решаясь идти дальше. Святилище откликнулось на его тайные мысли, откликнулось образом той Хёрдис Колдуньи, которую знали эти валуны. Но ему было жутко: эта, здешняя, Хёрдис состояла в родстве с камнями, но не с ним. Голова кружилась, во всем теле ощущалась странная неловкость, неуверенность, словно все привычные представления – верх и низ, право и лево – перемешались, и он не знал, где окажется, если сделает шаг в любую из сторон.

Возле соседнего валуна что-то шевельнулось. Торвард глянул туда, и его прошиб холодный пот: какая-то тонкая коричневая фигурка словно бы выступала из каменной глыбы. Рука сама дернулась сделать знак молота, в мыслях мелькнуло: темный альв выходит из камня среди бела дня – невероятно! Но тут же фигурка повернулась к нему лицом, и он узнал Эйру.

От облегчения у Торварда ослабели ноги, и он было прислонился плечом к ближайшему валуну, но испугался, как бы его самого не затянуло внутрь, и отстранился.

– Что ты здесь делаешь? – окликнул он Эйру.

– А ты что здесь делаешь, знатный ярл? – враждебно отозвалась она. – Это святилище принадлежит моему роду. Тебе здесь ничего не принадлежит. Ты чужой здесь – и в этом святилище, и на земле Квиттинга.

– Боги сотворили землю для всех, – ответил Торвард и подошел ближе к ней. Эйра попятилась, и он остановился в трех шагах перед ней. – Ты напрасно меня боишься. Я твой родич, ты – племянница моей матери, и я не сделаю тебе ничего дурного. Почему ты обходишься со мной так не по-родственному? Не думаю, чтобы я успел причинить тебе какое-нибудь зло, а ты смотришь на меня так, как будто мы злейшие враги. В чем тут дело? За что ты меня ненавидишь?

– За то! – Эйра посмотрела ему прямо в глаза, и ее темные глаза гневно сверкали. – За то, что ты – сын ведьмы и Торбранда Тролля!

– Но ты – племянница моей матери! Она ничего тебе не сделала, она даже не была здесь за то время, что ты живешь на свете! И если тебе чем-то не нравится ее кровь, то ведь это и твоя кровь! Говорят же, что все женщины вашего рода – ведьмы!

– И за это я ненавижу себя! – пылко воскликнула Эйра, и Торвард видел, что это правда. – Я ненавижу свою кровь, которая связала меня с предателями и губителями Квиттинга! Я хочу, чтобы во мне не было крови твоей матери! Я хочу, чтобы тебя не было! Я хочу изменить свою кровь, чтобы во мне не было родства с ней и с тобой! Но это невозможно, и я ненавижу и ее, и тебя, и себя! Ненавижу!

Эйра оторвалась от валуна, проскользнула мимо Торварда и исчезла на тропе за валунами. Торвард посмотрел ей вслед. Он не совсем ее понял. Родство нужно принимать таким, какое оно есть, потому что себя не переделаешь.

Сын ведьмы! Она думает, все они думают, что быть сыном ведьмы легко! А это совсем не так легко, как сам Торвард когда-то со смехом рассказывал Хельги ярлу. Его мать, благополучно живущая и здравствующая, была еще более загадочна и далека от него, чем мать Хельги, умершая двадцать лет назад. О ней охотно рассказывали, а о Хёрдис Колдунье никто не хотел и не мог рассказать. На Квиттинге его ненавидели за то, что он ее сын. Но и во Фьялленланде ему было не легче. Там он тоже звался сыном квиттингской ведьмы. С рождения Торвард ловил на себе недоверчивые, испытывающие, враждебные взгляды. «Сын ведьмы!» Еще в детстве он понял, что в этих словах заключается какой-то зловещий смысл, и приехал, надеясь постичь его до конца. Здесь, в святилище, он уже увидел образ той ведьмы, кровь которой отравила его рождение. Понять ее дух для него было гораздо важнее, чем отыскать какие-то там булатные мечи или раздобыть невесту. Это все внешнее. А его мать – это он сам.

Торвард ярл ушел по тропе вниз и исчез за скальными выступами. Эйра, спрятавшаяся за одним из валунов, не смотрела ему вслед. Она надеялась, что он навсегда уходит из ее жизни и никогда больше не будет напоминать ей о том, о чем она хочет забыть. Отвернувшись от тропы, она подставила лицо свежему вечернему ветру, ветер сдувал назад от висков вьющиеся легкие прядки темных волос, и Эйра надеялась, что он сдует и унесет все ее горькие, тяжелые мысли.

С этой высоты ей открылся широкий вид на Медный лес. Огромные горы, то зеленые от хвойного леса, то пестрые от лиственных рощиц и многообразных каменистых выступов, перетекали одна в другую, упирались друг в друга плечами в том вечном хороводе, который им не суждено разомкнуть, пока стоит мир. Горы казались живыми; за много лет Эйра изучила лицо каждой из них, а здесь, на высоте Раудберги, она стояла вровень с их головами и могла разговаривать с ними как равная.

Как счастливы горы – им так спокойно живется, они не знают порывов тоски, не хотят изменить сами себя, не рвутся на волю из своей каменной оболочки. Эйра смотрела, стремясь проникнуть взглядом дальше, дальше, хотела увидеть край света, хотя и знала, что отсюда увидеть его нельзя. Даже у взгляда есть предел. И даже на самом краю, куда он достает, ему преграждает путь все то же – темно-зеленые горбы лесистых гор.

Этими горами замыкался весь ее мир – и тот, который Эйра видела, и тот, который только воображала. Отсюда некуда уйти. Куда бы она ни повернула, везде будет одно: горы, лес, разговоры о фьяллях и слэттах, о былом величии Квиттинга и о его нынешнем разорении и бессилии. И везде она останется племянницей ведьмы Хёрдис, двоюродной сестрой Торварда ярла, сына Торбранда Тролля, разорившего Квиттинг. Двоюродной сестрой человека, которому суждено убить Бергвида конунга, мстителя за все племя квиттов! Эйра не надеялась, что предсказание Хёрдис – ложь. Если бы судьбу можно было изменить ударом ножа… Но ее нельзя изменить, и даже мертвые кости способны убивать, если так суждено. Этот человек убьет когда-нибудь надежду Квиттинга, а она останется его сестрой.

Если бы можно было уйти отсюда, совсем уйти! В какую-нибудь другую жизнь, где ничего, ничего этого нет! Где сама она станет другой, где сбросит цепи этой проклятой крови, этого презренного родства, этой судьбы, которую нельзя изменить!

Эйра пристально вглядывалась в знакомые очертания гор, глаза ее слезились от ветра. Полоска вечернего неба, видная между плечами самых дальних гор, начала шириться, заслонила все пространство взора. И темная синева начала яснеть, как будто в небе раскрывались ворота. Какое-то широкое видение спускалось навстречу Эйре. Она снова видела горы, но… другие. Под яркой голубизной горячего неба располагались светло-желтые, беловатые, розоватые острые скалы, кое-где покрытые зелеными лужайками и рощицами странных, причудливо искривленных и все же красивых деревьев. На ветвях деревьев росли цветы – крупные желтые, белые, розовые соцветия, не похожие ни на один знакомый ей цветок. Эйра смотрела широко открытыми глазами, зная, что перед ней разворачивается то, что она хотела увидеть, – другой мир. Все здесь было ослепительно ярким – и синева неба, и зелень деревьев, и прозрачность воздуха. От этой картины веяло теплом и привольем.

В углублении ближайшей скалы бил источник, и струи прозрачной воды переливались через обтесанные розоватые камни. К источнику подошли две молодые женщины – обе высокого роста, смуглые, их блестящие черные волосы были уложены венцом на головах. Странные платья из легких светлых тканей оставляли свободными руки, и даже ноги были видны чуть ли не до бедра через длинные разрезы. На груди ткань собиралась в красивые пышные складки, талии стягивали блестящие пояса. На запястьях и даже над локтем у женщин сияли золотые браслеты, а на плечах они придерживали разрисованные глиняные кувшины непривычной формы с изогнутыми ручками.

Одна из них поставила свой кувшин на камень возле источника, потом вдруг обернулась и застыла. Ее широко раскрытые темные глаза встретились со взглядом Эйры. В изумлении приоткрыв рот, женщина протянула смуглую руку к подруге, что-то оживленно говорившей, и сделал ей знак смотреть. Теперь уже две пары блестящих темных глаз впились в Эйру, и она как бы со стороны увидела себя – невысокую хрупкую девушку со светлой, бледноватой кожей и пушистыми темными волосами, вьющимися по ветру широкой волной, в прямом коричневом платье с узором из сложно переплетенных линий белой тесьмы, с бронзовыми застежками на плечах, под которыми на цепочках висят игольник, подвески, амулеты – увидела до кожаных башмаков с красными ремешками, плотно обвившими ногу. И вся она так отличалась от этих смуглых легких женщин, и рыжий камень под ее ногами, черно-серые валуны с полустертыми рунами, возле которых она стояла, так не походили на розоватые скалы и темно-зеленое дерево с блестящими листьями и тяжелыми розовыми соцветиями, бросавшее тень на тех женщин, – что Эйра задохнулась от ощущения огромности пространства между ними и собой.

Одна из женщин уронила глиняный кувшин в источник. Вода из каменной чаши плеснула через край, брызги осыпали замерших женщин и словно оживили их – дернув подругу за руку, хозяйка кувшина пустилась бежать, и вмиг обе они скрылись из виду – только мелькнули их смуглые точеные ноги и развевающиеся края светлых свободных одежд.

Эйра покачнулась, закрыла лицо руками и прислонилась к валуну. Она сама не знала, что она видела, – то ли ее посетило видение из высших миров, то ли правда на земле где-то есть такая страна – где розовые скалы и деревья с блестящими листьями. Или эта страна находилась здесь, на этом самом месте, много-много веков назад? Эйра не знала, что подумать, на душе у нее стало и легче, и тяжелее. Перед ее глазами открылся другой мир, и стало легче жить, зная, что он где-то есть. Но горы Медного леса по-прежнему держали ее в плену, и даже в самой дали, где вершины упирались в небо, не видно ворот в ту чудесную страну. Эйра стояла перед гранью миров, эта грань болезненно резала ее душу, но уйти от нее невозможно, потому что она помещается внутри.

После отъезда Торварда ярла домочадцы Кремнистого Склона еще долго обсуждали новости: знакомство со знатным родичем, обручение Альдоны с Хельги ярлом, битву Хельги и Торварда с Бергвидом Черной Шкурой. Приезд на Квиттинг Торварда и Хельги всколыхнул все застарелые обиды квиттов.

– Бьёрн очень хорошо придумал! – горячилась теперь бабка Уннхильд. – С Бергвидом конунгом он отомстит за все, что мы потеряли, и поможет нам вернуть кое-что! Ты подумай, грива твоя нечесаная! Если ты пойдешь с Бергвидом конунгом и хорошо себя там покажешь, то он поможет тебе взять обратно все наши прежние земли! Бьёрну, в конце концов, что за дело до нас, а ты-то ведь, пойми, ты внук самого Бренна сына Гуннлейва! Ты – наследник рода Эйкингов, хоть и по женской линии, понимаешь ты этот или нет? Тебе бы все только в сторону Золотого озера глаза таращить, как будто ты этому Лисице всем обязан! А твой род ничем его не хуже! По женской линии хотя бы! Кто он такой, этот Вигмар, где его род был тридцать лет назад? А род твоего деда, род Эйкингов, гремел на земле и море! Ты небось там и не был никогда, не видел, что мы имели? Э, у нас было столько земли, сколько не снилось ни тебе, ни твоему Вигмару Желтоглазому! Сколько прекрасных пастбищ с густой травой, сколько полей, лесов! А на побережье теплее, там урожаи не те, что здесь! Гораздо лучше! Мы были так богаты, что нам не требовалось никаких золотых ручьев!

– Ой, бабка! – Лейкнир крутил головой. Все это его не очень вдохновляло: он подозревал, что в воображении старухи богатства тридцатилетней давности преувеличены раз в десять. – А что же вы так плохо встретили Торварда ярла? Он – очень могущественный человек и наш близкий родич. Вот кто мог бы помочь нам все вернуть!

– Никогда не надо надеяться на чужих! – наставляла бабка. – Эти фьялли заботятся только о себе! Они и сюда плавают только посмотреть, нет ли еще чего пограбить. А Бергвид конунг поможет! Не знаю, какие наглецы сейчас сидят на наших землях, фьялли это или квитты, великаны или тролли, но всех их можно с хорошей дружиной погнать взашей! Бергвид конунг имеет эту хорошую дружину! И он ведь всегда плавает вдоль побережья! Он всегда охраняет тех, кто друг ему, и никогда не причиняет ему вреда, не трогает их домов, кораблей, полей и стад! Он – законный конунг квиттов! Наш род снова будет богат и знатен! Это нужно тебе же, ты понимаешь, лоб здоровый?

– Понимаю! – Лейкнир усмехнулся. – Вот только что делать, если на наших старых землях уже сидит какой-нибудь хороший друг Бергвида?

На это старуха не нашла ответа, и Лейкнир пошел вместе с отцом косить, дав ей сколько угодно времени на размышление.

Вернувшись однажды к ужину, Лейкнир застал сестру за разбором рубашек, плащей, поясов, ковров и прочего такого добра.

– Это что – подарки к свадьбе? – Он через силу усмехнулся. – Ну, давай. Полезное дело.

– Да ну тебя, какая свадьба! – Эйра отмахнулась. – Я выбираю подарки для Бергвида конунга.

– Что?

– Ну ты что, оглох? Подарки для Бергвида конунга! Ведь Бьёрн поедет к нему, так не может же он поехать с пустыми руками! Мы передадим ему подарки от нашего рода! Чтобы он знал, как мы почитаем его доблесть и отвагу!

Эйра выпрямилась, прижимая к груди вышитый пояс с такой пылкостью, словно это сам Бергвид конунг. Глаза ее горели, взгляд стремился в далекие дали. Лейкнир сел на скамью, точно его не держали ноги.

– Отец! – Он оглянулся. – Это что, все взаправду?

– Я сейчас. Переоденусь. Иди умойся пока, – пробормотал Асольв и исчез.

В последние несколько лет собственный выросший сын, прижившийся в Каменном Кабане лучше, чем дома, олицетворял в глазах Асольва грозного Вигмара Лисицу. Поэтому он слегка робел перед Лейкниром, который всегда был так уверен в том, что правильно, а что нет, и в случае расхождений во взглядах старался уклониться от спора с сыном.

Лейкнир снова посмотрел на Эйру. Она разглаживала на лавке тканый ковер. Целую зиму у ткацкого стана простояла. С матерью вдвоем, и еще фру Уннхильд все с советами лезла. И теперь собирается подарить! Бергвиду Черной Шкуре! В награду за то, что он в бою, вместо битвы, как прилично мужчине, прикрывается колдовством, как злобная старая баба! Он дружит с ведьмой и всякой нечистой дрянью вроде морских великанов, а Эйра видит в нем великого героя – глаза горят, дух захватывает от восторга! «Наш конунг! Наш мститель!» Они все сумасшедшие! Только скажи им «сын конунга», так все женщины сразу слепнут, глохнут и глупеют. И видят великого героя, сошедшего с небес, в любом напыщенном болване!

– А что вы скажете, когда Вигмар спросит, где его сын? – Лейкнир вопросительно посмотрел на Эйру и поискал глазами Бьёрна, но того под рукой не оказалось.

– А он не хватится! – беззаботно ответила Эйра, любуясь цветными узорами ковра. Вереница красных кораблей под парусами плыла по синему морю, и на одном из этих кораблей ей виделась мужественная фигура славного Бергвида конунга. – Ведь он не сказал, когда вам возвращаться назад? Бьёрн и раньше, бывало, подолгу у нас жил. Вигмар же обещал прислать людей с известием, когда ваши слэтты вернутся. А они, может, до зимы не вернутся. И он будет думать, что Бьёрн просто загостился у нас.

– А потом? – мрачно спросил Лейкнир. Он, конечно, был бы очень рад, если бы слэтты не возвращались ни к зиме, ни вообще до самого Затмения богов.

– А потом я совершу великие подвиги и прославлю мой род! – подал сзади голос сам Бьёрн, в это время вошедший в гридницу. Раздобуду много золота и всего прочего, и отец будет мной гордиться. И тогда он меня простит. Ты когда-нибудь слышал, чтобы героя, увенчанного добычей и славой, дома бранили за то, что он ушел в поход без спроса?

– Ты так рассуждаешь, как будто тебе тринадцать лет, – сказал Лейкнир.

Бьёрн заливисто расхохотался, и Лейкнир сообразил, что ответил в точности так, как могла бы сказать Альдона.

– Ладно! – отсмеявшись, Бьёрн подошел к покрасневшему Лейкниру и хлопнул его по плечу. – Давай со мной, а? Вместе веселее! Мы же с тобой и так – все равно что братья, а разве братья ходят в походы один без другого? И битва – лучшее средство от любви, лучше всяких там рунических палочек! Верно говорю!

– Верно! – досадливо передразнил Лейкнир. – Откуда тебе знать?

– Чего? Я, по-твоему, не знаю, что такое битва?

– Нет.

«Что такое любовь», – хотел сказать Лейкнир, но не стал: неловко было говорить о любви, вообще произносить это слово перед людьми, которые заняты совсем другим, а над его любовью, его неизлечимым мучением, умеют только смеяться. Переодеваясь для ужина, он все еще думал об этом разговоре. Говорят, от любви люди глупеют. Не похоже, чтобы сам он поглупел – иначе он побежал бы к Черной Шкуре, высунув язык от усердия и капая слюной в жажде славы. А Бьёрн бежит, не будучи ни в кого влюбленным. О боги благие, как говорит она. Каких же глупостей натворит Бьёрн, когда влюбится?

По пути к Великаньей долине жилья и людей уже не встречалось, дорог и тропинок здесь не было, даже черных камней, отмечающих путь, на подходах к Турсдалену не имелось, и в этом словно бы содержался молчаливый намек, что человеческие дороги здесь оканчиваются и людям тут делать нечего. Этой глуши, самого сердца загадочной страны, опасались даже коренные жители Медного леса. Фьяллям, пожалуй, даже повезло в том, что они, чужаки, не слышали преданий и не знали жутковатой славы этих мест, иначе идти к Великаньей долине им было бы еще менее приятно. Но и сейчас они с непонятным тревожным чувством оглядывали глухие горы, казалось, от создания мира не видавшие людей, и, главное, не желавшие их видеть.

– Надо было провожатого, что ли, попросить, – ворчал Халльмунд, с неудовольствием озираясь. В этих местах его доблестный отец уже не бывал, надеяться было не на кого, кроме себя.

– Не заблудимся, – коротко отвечал Торвард. – Мне дорогу рассказали.

– Может, и не заблудимся, тебе виднее, – покладисто отвечал Халльмунд, который и сам был далеко не глуп, но от отца унаследовал святую веру, что конунг всегда и все знает лучше простых смертных. – Но только мне все мерещится, что тут каждая гора мне морду набить хочет. Понимаешь?

– Ну, ты скажешь! – Торвард усмехнулся, не подавая виду, что очень даже понимает. – Чем бы тут помог провожатый? Уж если набьют, так и с провожатым набьют.

– Ну все-таки…

Асольв Непризнанный и правда предлагал, чтобы кто-нибудь проводил их, но Торвард отказался. Он видел, что никому из квиттов не хочется приближаться к обиталищу последнего из квиттингских великанов. «Там живут злые чары…» Увидев в Стоячих Камнях призрак своей матери, Торвард стал гораздо лучше представлять себе эти самые «злые чары». Тот неподвижный, холодный, нечеловеческий дух, увиденный на сероватом лице молодой женщины, которой еще только предстояло стать его матерью, служил самым ярким знаком злых чар, потому что отрывал от человека человеческое и подчинял его власти совсем иной жизни. И все же не верилось, что это была она.

Неживое в человеке, человеческое в неживом… Халльмунд не отличался особой чувствительностью, но общий дух этой местности уловил верно – так же, как почти все в дружине. Горы, лес, кусты и камни, даже мох под ногами казались недобрыми, словно за всем этим стоял живой, дикий, но отчасти осмысленный дух. Высокие старые ели стояли плечом к плечу, почти одного роста, как отборное войско, толпились на взгорках, и каждая ель казалась великаном, который только притворяется деревом, только на миг застыл, пряча свой истинный облик под мороком, а сам все следит и следит за чужаками скрытым недобрым взглядом, смотрит и смотрит в спину… Сердце древнего Квиттинга билось уже где-то совсем близко; казалось, сама земля ощущает, как по ней ступают ноги чужаков, и она недовольна этим. Ветер полз сквозь ветки со змеиной осторожностью, как невидимый дух, кусты перешептывались, показывая ветками друг другу: вон они, вон они идут!

Призрак матери не шел у Торварда из ума и постоянно стоял перед глазами. В том сероватом лице жил дух скал и долин, а теперь со скал и склонов на него смотрело то же самое лицо. Ведьма Хёрдис ушла из Медного леса, но сам он остался.

Ночевали под открытым небом у костров. Все было тихо, но Торварду плохо спалось. В полудреме он видел все то же, что и наяву: косой склон горы, покрытый густой растительностью, а между деревьями медленно двигалось нечто вроде маленькой, в человеческий рост, елочки. Странное создание не давало себя разглядеть: то елочка расплывалась и превращалась в темное пятно, просто дыру в живой ткани бытия, а то из-под ветвей проступало очертание человеческого тела, окутанного длинными тускло-рыжими волосами. В нем не было заметно явной угрозы, но его зыбкость, подвижность, расплывчатость пугали, наполняли душу жутью, и Торвард часто просыпался, каждый раз в холодном поту. Он вставал, ходил взад-вперед у костров, переговаривался с дозорными, потом опять ложился и опять видел тот же сон. Маленькое косматое существо, одетое в неряшливые шкуры, двигалось спиной к нему через редкий лесок, не показывая лица, придерживаясь искривленной рукой за каждый ствол по пути, как будто на ощупь считало их… Хотелось увидеть его лицо, но при мысли о нем пронзало чувство жути. Эта ночь вымотала больше, чем пеший переход, и Торвард с тоской мечтал о том, чтобы скорее наступило утро.

Второй день пути выдался сумрачным, пасмурным и тихим. Впереди виднелась Пещерная гора, и до нее можно было добраться еще сегодня, но Асольв описал Торварду одну полянку на склоне, возле маленького зеленого водопада, и заклинал остановиться там, чтобы достигнуть Пещерной горы на третий день к полудню, когда солнце в наибольшей силе, а всякая нечисть слаба. Тогда, по уверениям Асольва, пребывание возле Великаньей пещеры будет наиболее безопасно. Находиться возле нее в темноте и тем более ночевать Асольв очень и очень не советовал. И Торвард собирался внять его совету. Он уже двенадцать лет был взрослым и давно растратил глупый мальчишеский задор.

Когда дошли до полянки у водопада, отвечавшей описанию Асольва, до темноты оставалось еще довольно много времени, но Торвард велел устраиваться на ночь. Пока варилась каша, Торвард решил взобраться на скалу, посмотреть дорогу дальше. Пещерная гора, хорошо видная отсюда, казалось, тянула к себе. Была она не выше и не круче окружавших ее гор, вот только леса на ней почти не росло, а на середине северного склона виднелась длинная, широкая щель пещеры, черный провал, ворота в Свартальвхейм. Казалось, невидимые глаза смотрят через эту щель, сторожат добычу. В Пещерной горе сквозил особый, глубоко скрытый и очень сильный дух. Торварду вспомнилась Кузнечная гора, к которой его водила Альдона: между этими двумя горами чувствовалось что-то общее, но только Смидирберг дышала не угрозой, а теплой, мощной, благотворной силой. Они были как светлый и темный альв – нечто весьма отличное от человека, но не схожее между собой.

Торвард шел вверх по склону горы через мелкий редкий сосняк и вдруг заметил, что кто-то идет ему навстречу. Этот кто-то был маленький и косматый; Торвард вздрогнул и остановился, и то существо тоже мгновенно остановилось. Торвард вгляделся: перед ним стояла елочка ростом с маленькую женщину. Внутри что-то дрогнуло, Торвард застыл на месте, напряженно рассматривая ее: елочка была как елочка, но до странности напоминала его ночной сон. Та самая елочка-морок вышла из сна прямо в явь и двигалась ему навстречу. Торвард упрямо двинулся дальше, не сводя глаз со странного деревца и готовый к любым его превращениям. Рука его лежала на рукояти меча, отлитой в виде молота: Тор Гроза Великанов не оставил его одного в этом неприятном месте.

Елочка снова пошла ему навстречу, но едва Торвард остановился, как она исчезла с глаз. Торвард резко обернулся, глянул по сторонам, словно боялся нападения сзади. Страха не было, была только острая настороженность и желание разобраться в причудах этого замороченного леса.

Елочка нашлась шагах в десяти сбоку и чуть выше по склону. У Торварда мелькнуло впечатление, что у нее оробевший и смущенный вид. Она как будто не ждала, что человек так решительно пойдет ей навстречу, и теперь сама испугалась, захотела уйти с дороги. И вот тут Торвард встревожился, что она и вправду уйдет, а он останется как последний дурак протирать глаза и гадать, померещилось ему или нет. Он торопливо шагнул прямо к ней, и елочка на глазах у него метнулась назад, уже не притворяясь простым деревом, быстро побежала вверх, прыгая по рыжим выступам скал с таким проворством и ловкостью, как будто под нижними ветками у нее пряталось не меньше восьми ног. Торвард бегом бросился за ней, оленьими прыжками одолевая скальные уступы, и на бегу крикнул:

– Не бойся!

Ничего лучше не пришло ему в голову. Но елочка и правда остановилась. Теперь она стояла на выступе скалы чуть выше Торварда, шагах в пяти. Но это была уже не елочка, а маленькая женщина, девушка с распущенными тускло-рыжими волосами цвета засохшей еловой хвои, в косматой накидке из волчьего меха. Девушка прижималась спиной к скале, будто ей грозила опасность, и Торвард видел ее лицо – маленькое личико с мелкими острыми чертами, с выражением настороженной враждебности. Большие, желтые, ярко горящие глаза смотрели прямо на Торварда, и в первое мгновение он зажмурился, как будто в лицо ему полыхнуло огнем. Взгляд этих диких, острых глаз резал и жег; Торварду мельком вспомнилась Альдона на тропе среди елей, ее испуг, ее слова о нечеловеческом желтоглазом лице. «Оно смотрело на тебя, Торвард ярл…» Несомненно, это и есть то самое лицо. И Торвард сразу понял две вещи: что Альдоне не померещилось и что странное создание преследует именно его. Он даже на миг не подумал об этом существе как о человеке: с бледного человеческого лица на него смотрели холодные, дикие глаза самого Медного леса.

– Кто ты? – спросил Торвард.

– Я та, кого ты искал, – почти не размыкая губ, ответила нечисть. Голос у нее был глухой, но внятный.

– Я искал не тебя, – ответил Торвард, глядя на нее в упор. – Но если ты хочешь что-то мне сказать…

– Ты искал меня… хоть и сам этого не знал… брат мой, – отозвалась ведьма.

Слово «брат» она выговорила с каким-то напряженным, тяжелым чувством, точно это был камень, который она с трудом выдавила изо рта, но в глазах ее сверкнуло злорадное торжество. На лице Торварда отразилось изумление – уж такого приветствия он никак не ждал! Его странная собеседница усмехнулась – правая половина ее рта дернулась вверх, черная бровь приподнялась. Это знак, безмолвный, но очень прямой и ясный намек на то, что знали они оба. Торвард стоял как окаменевший, не в силах совместить несовместимое: лицо Медного леса и улыбку, которую привык видеть с рождения… на другом лице. Каковы бы ни были странности кюны Хёрдис, она приходилась ему матерью, он любил ее и был привязан к ней, как всякий сын привязан к матери, кто бы она ни была. И эта ее улыбка на чужом, диком лице казалась краденой, оскорбительной.

– Кто ты? – повторил Торвард, и теперь эти два простых слова дались ему с еще большим трудом, чем в первый раз.

– Я – Медный лес, – медленно выговорила ведьма. – Я его дух, его сердце, его лицо и средоточие всех его сил. Я в нем, и он во мне. Отцом моим был Свальнир, последний из квиттингских великанов. А матерью – Хёрдис Колдунья.

Торвард молчал, и ведьма молчала, в ее желтых глазах сверкало торжество, как будто она нанесла врагу неотразимый удар. Торвард не мог справиться с растерянностью: ее слова ворочались у него в голове, как тяжелые камни, с гулким стуком сталкивались, но никак не складывались в единый смысл. Это – порождение Свальнира и… его матери?

– Так ты – моя сестра? – еле выговорил Торвард.

Он рос единственным ребенком у родителей, и ему даже не приходило в голову, что еще до встречи с его отцом у матери могли быть другие дети. Появление ведьмы-сестры было таким же чудом, как если она возникла из пустоты, выросла и повзрослела прямо у него на глазах за несколько мгновений.

– Да, – подтвердила ведьма, и Торвард видел, что под ее внешним спокойствием закипает ярость. – Я – твоя сестра. Спроси у своей матери, если не веришь. Спроси, и она вспомнит, как родила дочь в пещере великана, как великан назвал ее Дагейдой! Спроси, как она усыпила меня в ту ночь, когда задумала бежать отсюда! Спроси, как она убежала из пещеры с мечом Драконом Битвы и со своим новым мужем, а меня оставила одну, одну на всем свете! Спроси, может быть, она вспомнит!

Торвард молчал. Теперь он знал, какую тайну скрывала от него и от всего света мать. Он не заподозрил ведьму во лжи: в ее внешности не было ничего от Хёрдис, но в Хёрдис было что-то от нее. В желтых блестящих глазах, в тусклых рыжих волосах, в бледной коже и мелких чертах ведьмы отражался сам Медный лес, и в глазах кюны Хёрдис, живущей так далеко отсюда, светился желтый отсвет этого лесного безумия.

Дагейда стояла на выступе скалы, тесно прижавшись к камню спиной, и как будто составляла с ним единое целое. У нее за спиной раскинулся необъятноогромный лес, и она сливалась с ним: тысячи нитей связывали ее с каждым деревом и каждым камнем, в них текла общая кровь. От нее веяло лесной затхлостью и влажной прелью, ее грудью дышали мхи и деревья, ее голосом говорили сотни горных речек и ручьев. Их прозрачная хрустально-холодная вода бежала в ее жилах, не покидая своих берегов; вода и мхи, стволы и камни жили в ней, и она жила в них. Ее маленькое бледное личико было соткано из солнечных бликов на шершавом боку камня, из белой березовой коры; желтая вода мшистого болотца блестела в ее глазах, и рыжие ветки сухого можжевельника сплели копну ее спутанных волос.

И она была его сестрой. Одна и та же мать дала им жизнь, и Торвард чувствовал, что какие-то невидимые узы связывают, сковывают его с этим странным существом, человеком только по виду. В них текла общая материнская кровь, и этого никак нельзя было изменить. Силы Медного леса тянули к нему руки, и он не мог их оттолкнуть.

Ему вспомнилась Эйра. «Я хочу, чтобы тебя не было!» Он мог бы сказать то же самое Дагейде. Возникло чувство огромной ошибки, вины, которой можно было избежать. Нужно что-то исправить… Хотя бы в прошлом нужно было сделать что-то иначе, не допустить этого!

– Ты… Почему она не взяла тебя с собой? – спросил Торвард. Ему казалось, что если бы Дагейда росла в человеческом доме все эти годы, то сейчас из ее глаз не смотрел бы Медный лес и родство с ней не было бы так ужасно.

– Спроси у нее! – Дагейда хихикнула, черты ее лица дрогнули, как рябь на воде, а в глазах ее сверкнула острая, режущая ненависть. – Она хотела уйти от меня! Она хотела уйти от самой себя и навек забыть ту жизнь, которой жила здесь! Я ей мешала, и она бросила меня! Она думала, что сможет убежать от своего прошлого. Но от прошлого нельзя уйти, и ее прошлое привело сюда тебя! Ты, Торвард сын Торбранда, ты от меня не уйдешь! Твой отец убил моего отца и подрубил древний корень Квиттинга! Но я не буду тебе мстить за это. Ты прикован к горам Квиттинга цепью Глейпнир, и сколько бы ты ни прожил, ты не стряхнешь с себя его власти. Моей власти! Я знаю твое будущее! Ты еще не раз придешь ко мне. Я отомщу ей за то, что она меня бросила, – отныне ты, ее сын, принадлежишь мне!

– Я могу забрать тебя отсюда, – сказал Торвард. От ее неясных угроз по его коже пробегала дрожь, и при этом он очень сильно ощущал, насколько он, человек, отличается от этого холодного существа и насколько другой жизнью живет. – Если хочешь, ты можешь поехать со мной. И ты будешь жить с матерью и со мной как моя сестра. Твоего отца я не могу тебе вернуть, но ты получишь все, на что имеешь право как дочь моей матери!

Дагейда засмеялась, не раскрывая рта, и ее невеселый, дикий смех был похож на крик лесной птицы.

– Попроси к себе в сестры вот эту сосну! – Она взмахнула рукой, показывая на маленькую, тощую, искривленную сосенку, свисавшую со скалы. – Она будет тебе такой же сестрой, как я!

Торвард не возражал, понимая, что Дагейда так же невозможна у очага в человеческом доме, как эта сосна. Она – не человек.

– Нет, мои владения получше твоих! – со смехом продолжала Дагейда. – Я знаю будущее! Белый дракон уже в моих руках. Я покажу тебе его. Смотри!

Как птица, как ловкий маленький зверек, Дагейда соскочила со скалы, и Торвард с трудом удержался, чтобы не отшатнуться от нее подальше. И тут же он увидел, что во мху полянки среди камней бьет прозрачный источник, и чистая струя, играя, утекает куда-то вниз по склону горы. Ведьма встала на колени возле источника и погрузила в него руки. Бросив на Торварда дразнящий взгляд, она стала поднимать руки, кипение водяных струй приподнялось… и показалось, что она сам источник поднимает с земли. Волосы на голове шевельнулись, земля дрогнула под ногами – но что-то блеснуло, и Торвард с облегчением увидел, что Дагейда поднимает не источник, а большую серебряную чашу, скрытую на его дне. Это оказалась даже не чаша, а кубок на высокой ножке, отлитый в виде дракона: подставку образовывал свернутый хвост, тело служило ножкой, а сама чаша была головой дракона с широко раскрытой пастью. В глазах дракона блестели белые камешки, все тело покрывала тонко вырезанная черненая чешуя. Кубок блестел от воды, и Торварду подумалось, что он живой, хоть и серебряный. Дагейда подняла его на вытянутых руках, с ножки его стекала вода, сверкающие капли падали назад в источник, а в самом кубке прозрачные струи продолжали кипеть вровень с краями.

– Вот он, Дракон Памяти! – с торжеством провозгласила ведьма и встала на ноги, протягивая кубок Торварду. – Выпей, брат мой, – и ты забудешь все, что нужно забыть, но будешь помнить то, что тебе суждено помнить!

Торвард попятился. Сверкающий серебряный кубок притягивал его: казалось, стоит только отпить из него один глоток, как тебе откроются все тайны Мимирова Источника Мудрости. Но только сумасшедший принял бы кубок из рук ведьмы! Дагейда засмеялась и отпила из кубка сама – над чашей полыхнуло ослепительное бело-серебряное пламя, и в лицо Торварду пахнуло свежим зимним холодом.

Дагейда опустила кубок снова к воде, и он мгновенно канул вниз, исчез с глаз. Ведьма выпрямилась, стряхивая с белых рук ледяные капли, и ее тонкие пальцы даже не порозовели.

– Я получила его! – с торжеством произнесла она, и Торвард понимал, что в свое время это было для нее большой победой. – Как я получила его, тебе не надо знать, но он вернулся ко мне! Много лет им владел род человеческий, но я вернула его в род великанов! И всю власть моего древнего племени, которое оно утратило, я верну себе! Так и передай ей! – Дагейда не хотела называть мать, но ненависть и чувство соперничества в ее голосе ясно указывали на кюну Хёрдис. – Белый Дракон уже у меня, и Черный Дракон будет у меня скоро, очень скоро! А потом ко мне вернется и Золотой Дракон! Ты принесешь мне его! Потому-то я и отпускаю тебя сейчас, чтобы ты принес мне его. Раньше или позже, но все будет так, как я хочу! У меня много времени впереди, мне некуда торопиться. Все три дракона, все наследство моего отца окажется у меня, хочешь ты того или нет! И весь Квиттинг будет принадлежать мне, только мне! В моих руках будет собрана вся власть над ним, видимая и невидимая! Власть великанов и власть конунгов! Уходи отсюда, Торвард сын Торбранда! Здесь – моя земля! Ни тебе, ни ей не владеть здесь больше ничем!

Дагейда теснее прижалась спиной к скале и вдруг исчезла. Там больше не было даже елки – только ветки можжевельника вокруг покачивались, словно кто-то маленький ловко проскользнул между ними.

Торвард потер лоб рукой. Перед глазами у него все мелькало и плыло, в лицо бил сильный запах древесной прели. В глазах рябило, очертания скалы и деревьев на ней мелькали, и мерещилось, что рядом с ним двигаются какие-то невидимые грани. От этого движения сам воздух стал ненадежным, в ткани бытия появились прорехи, и даже шаг сделать было страшновато из опасения угодить в одну из них.

О каких драконах она говорила? Торвард вспомнил меч своего отца, который звали Драконом Битвы. А у матери есть золотое обручье в виде дракона, его называют Драконом Судьбы. То и другое она принесла в приданое, и обе эти вещи обладают чудесными свойствами. И теперь Дагейда показала ему кубок, который называет Белым Драконом Памяти…

Пересилив нежелание, Торвард подошел к источнику. Тот играл прозрачными струями, золотистые песчинки кипели на дне, живая струя убегала прочь по пестрым камешкам, как будто дразнила, унося сокровища забытых тайн. Никакого кубка… но чем дольше Торвард смотрел на дно источника, тем сильнее ему мерещился серебряный блеск. Глубина затягивала взор, голова кружилась, ощущения окружающего таяли… Невидимые грани живее задвигались вокруг, открывая перед ним щель и грозя затянуть на иные стороны видимого мира… Встряхнув головой, Торвард повернулся и медленно побрел обратно к дружине.

Ехать к Великаньей долине уже ни к чему. Ничего более важного он там не узнает. Теперь он знал самое главное – знал, чем связана его мать со своими бывшими лесными владениями. И эта связь наложит неизгладимый отпечаток на его собственную жизнь. Лучше бы ему этого не знать. Но если ведьма чего-то от него хочет, то она найдет способ добиться своего. Принести ей Дракон Судьбы! Обручье, с которым кюна Хёрдис не расстается ни днем ни ночью, ни зимой ни летом, не снимает, как говорят, даже в бане! Так она и отдала его любимому сыну, чтобы он отнес его в подарок дочери, отнюдь не любимой! Дожидайся!

Это было даже смешно, и Торвард попытался усмехнуться, но ничего не вышло. Кюна Хёрдис сильна в колдовстве, и обручье ее, конечно, зачаровано от воров. Но как знать, не сильнее ли ее окажется дочь, дочь великана. «Я – Медный лес…» А ведь кюна Хёрдис боится ее. Боится, потому и скрывает ее существование от всех, даже от сына. И ее можно понять…

Как там говорила Эйра? «Я хотела бы переменить свою кровь…» Из этого свидания Торвард унес мучительно-тяжелое чувство, и достижение цели ничуть его не радовало. Хотелось уйти с этого проклятого полуострова и никогда больше сюда не возвращаться.