Глава 5

Хоть Роллауг конунг и был отчасти колдуном, летать по воздуху он не умел и потому весть о приближении туалов послал в Аскефьорд обычным способом. Один из его кораблей, та самая «Кобыла», памятная Торварду, в тот же день ушла на юг, унося двойное количество гребцов, и двигалась не только днем, но и ночью. Через несколько дней она догнала «Коня» под предводительством Оддбранда, и дальше деревянная парочка помчалась вместе. Сэла ликовала, узнав, что Торвард благополучно выбрался с Туаля и с каждым днем приближается к дому, Оддбранд радоваться не спешил: ведь Торвард еще оставался среди туалов и вел их войной на собственный дом. Он был все ближе к дому, но это приближение означало не безопасность, а битву, в которой он, увы, будет вынужден сражаться на стороне туалов против своих. А это ужасно при любом исходе!

Сэла не помнила себя от волнения, днем и ночью не знала покоя и мучилась, вынужденная в тесноте корабля сидеть неподвижно. Впереди ее ждал дом, но она смотрела назад, точно надеялась увидеть догоняющего их Торварда. Жажда увидеть его даже перевешивала страх перед тремя сотнями его спутников. Дом не казался ей настоящим домом, пока в Аскефьорде не было Торварда. Эти месяцы на острове Туаль так привязали ее к нему, что ни родина, ни свобода, ни безопасность без него не имели цены. Гораздо больше ее заботило, когда же наконец он окажется дома и в безопасности, а до тех пор для нее невозможны покой и довольство.

Она сама не заметила, когда это случилось, когда ее преданность конунгу, общее чувство их семьи, перешла в привязанность, которую отец и брат никак не могли с ней разделить. На Туале в Торварде для нее сосредоточились все помыслы о доме, свободе и счастье; и сейчас, когда она ушла оттуда, все это по-прежнему было связано с ним. Мимолетное влечение к Брану, жертве Богине в священную ночь, почти испарилось из ее памяти, а все мысли и чувства наполнял образ Торварда. И даже с Аринлейвом, который ничего не знал о подмене, ей не хотелось делиться. Это чувство принадлежало ей одной.

В Аскефьорде, таким образом, узнали все их новости сразу: что безумный замысел удался и амулет фрии Эрхины теперь в руках фьяллей, а «Коль», так хорошо справившийся со своей задачей, будет здесь три дня спустя.

И с ним три сотни туалов, жаждущих мести.

В гридницу Аскегорда созвали на совет всех ярлов и конунгову дружину. Сам «Торвард конунг» как бы тоже сидел на своем почетном месте, но, как всегда в последние месяцы, проявлял удручающую безучастность к вести о том, что на Аскефьорд опять идут враги. Те самые, которым он должен мстить!

– Теперь они уже не так непобедимы днем, как раньше, и с ними можно сражаться! – воодушевленно говорил Аринлейв, после всех своих подвигов получивший право держать речь перед дружиной. – Три сотни – да у нас в одном Аскефьорде можно набрать три сотни бойцов, даже из Лебяжьего звать не понадобится! Мы перебьем их! А не задеть Коля будет не так уж трудно!

– Едва ли ему… и тебе, Торвард конунг, понравится, если все туалы будут перебиты! – заметил Оддбранд, многозначительно глядя на того, кто занимал в гриднице Аскегорда почетное место конунга. Потом он перевел взгляд на Эрнольва ярла и продолжил: – Насколько можно понять с его слов, он хочет… советует не углублять вражду с фрией Эрхиной. А легче с ней помириться будет, если ее люди останутся живы.

– И наши заодно! – добавила Сэла, тоже – неслыханное дело! – сидевшая здесь, на ступеньках у ног кюны Хёрдис.

Кюна Хёрдис, конечно, присутствовала на совете, как всегда при муже и потом при повзрослевшем сыне. Сэла была единственной, кроме нее, женщиной в гриднице, но кюна смотрела на девушку с удовольствием и, в порядке исключения, без ревности: ее грела мысль, что все предсказания так удачно осуществились! Вмешательства Сольвейг, без которой едва ли что-нибудь вышло бы, она предусмотреть не сумела, но общий замысел был ее заслугой, и этого ей хватало.

Все эти дни она жадно расспрашивала Сэлу обо всем произошедшем на Туале. «Новость» о том, что Сэла якобы дочь Торбранда конунга от Хильдирид Хохотушки, заставила кюну звонко смеяться: да разве бы она двадцать лет назад допустила, чтобы ее муж взял вторую жену или просто завел бы шашни с другой женщиной! Видно, что эти туалы совсем не знают Хёрдис Колдунью! Как ребенок, она за три дня четыре раза потребовала рассказать ей о смерти Ниамора, о том, как Торвард был избран Повелителем Тьмы. Глаза ее горели, руки от волнения теребили край передника. Она гордилась делами Торварда больше, чем собственными, – Торвард был лучшей частью самой Хёрдис, и она была счастлива, что эта ее лучшая часть так сильна! И с тем большим нетерпением она ждала его домой. Ах, видит ли с небес покойный Торбранд конунг, какого сына она ему родила! Видит ли ее гордый отец, Фрейвид Огниво, дедом какого героя его сделала дочь рабыни! Ее сын, взрослый, сильный мужчина, теперь вызывал в ее душе такую восхищенную нежность, которой не мог вызвать маленький ребенок. Не отличаясь мягким и щедрым сердцем, Хёрдис уважала только силу и любила только себя и свое. И сила Торварда, замешанная на ее собственной крови, внушала Хёрдис такой восторг, что в нетерпеливом ожидании встречи она едва спала по ночам.

– Да, и я полагаю, что он… ты, Торвард конунг, хотел бы, чтобы мы обошлись с туалами по возможности мирно, – продолжал Оддбранд. Ему приходилось решать трудную задачу: говорить от имени настоящего отсутствующего Торварда так, чтобы внушить его мысли присутствующему здесь Торварду поддельному и чтобы никто не заметил этой несообразности. – Ты согласен со мной?

– Да. – Сидящий на высоком престоле конунга наклонил голову с двумя опрятно заплетенными черными косами.

У настоящего Торварда косы к вечеру изрядно успевали растрепаться, а эти косы кюна Хёрдис растрепывала собственноручно – для пущего сходства. Только сегодня она не удосужилась этого сделать – ее сын, ее родной, настоящий, горячо любимый, такой похожий на нее сын возвращался, он уже почти здесь, почти на пороге!

Больше он ничего не сказал, но никто в гриднице не удивился, что даже по такому важному поводу конунг предоставляет право говорить другому. Так продолжалось все последние три месяца. Для того, кто оскорблен и ждет случая отомстить, Торвард конунг вел себя образцово: все это время он был неразговорчив, сдержан в обращении, не смеялся, почти не покидал дома. Говорили, что после оскорбления, нанесенного туальской правительницей, он так и не оправился и не обрел прежней живости. Наоборот, после отплытия Оддбранда с квиттами и Колем он стал еще более странным. Он отрастил бороду, которая сразу сделала его старше. Его девушки скучали и напрасно пытались возродить в конунге былые чувства – а Коль отлично помнил могучий смуглый кулак, по этому самому поводу при расставании предупредительно поднесенный к его носу. Скучали хирдманы, притом беспокоились, что их конунг в ожидании мести совсем разучится обращаться с оружием – он больше не упражнялся с ними каждое утро. Да и как он мог бы это делать – разница в силе и выучке стала бы очевидна в первые же мгновения. Бродяга Коль, с опытом своей беспокойной жизни, был по-своему неплохим бойцом, но не мог равняться с Торвардом, которого с трехлетнего возраста растили воином, упорядоченно и целенаправленно упражняя тело и дух. Простолюдины и ярлы качали головами и тайком вздыхали, что их конунга сглазили: раньше он мог болтать и смеяться с любым рыбаком, сидя на сером бревнышке у порога землянки, а теперь едва открывает рот, бросая два-три слова с высоты своего престола. Коль тоже по-своему был разговорчив, но на совсем иной лад.

Что ни говори, эти три месяца, среди безделья и в полной безопасности, дались ему труднее, чем Торварду на Туале. Ведь Торвард изображал Коля среди людей, которые совсем его не знали. А Колю досталось изображать Торварда среди тех, кто знал его с рождения. Чары дали ему рост, сложение и черты лица Торварда, но кто бы дал ему выражение глаз, дрожание правой брови от смеха, все те мелкие привычки и словечки, которые создают человека не меньше, чем телесный облик? В первые дни в облике Торварда его подстерегало множество недоумений, которые невозможно было предусмотреть: он не знал даже того, например, сам ли Торвард снимает башмаки или только протягивает ногу рабу? Ему приходилось носить рубахи Торварда, которые были ему широки в плечах, его золотые браслеты, которые с непривычки мешали двигать руками. Обливаться холодным потом при словах «а помнишь, конунг…», потому что он не помнил ничего, что должен был знать и помнить Торвард. И в награду за все получать насмешливо-презрительные взгляды кюны, которую только забавляли мучения бродяги, что тщится изобразить ее сына! А он не мог даже выругаться, чтобы отвести душу, потому что любой хирдман сразу заметил бы разницу в подборе выражений…

И не нашлось в Аскефьорде человека, который ждал бы возвращения настоящего Торварда с большим нетерпением, чем он. Коль ведь тоже, в конце концов, предпочитал быть самим собой.

– Мы соберем войско, конунг, и будем ждать их за устьем фьорда, – сказал Эрнольв ярл, который в эти три месяца принимал все важные решения вне дома, как кюна – в доме. – Пусть они сами скажут, с чем пришли и чего хотят. Перебить их мы всегда успеем, раз они на нашей земле, но на этот раз безо всяких там колдовских облаков.

– Ты прав, Эрнольв ярл, – спокойно согласился «Торвард конунг». С Эрнольвом ярлом он должен был всегда соглашаться – это ему приказал сам Торвард и настойчиво внушала кюна.

Сэла вздохнула. Она изнывала от жажды скорее увидеть Торварда снова дома и снова в его истинном обличье. Как красив он был в ее воспоминаниях – и так тускло, нелепо, невыразительно выглядело это же самое лицо, напяленное на Коля! Если бы на этом престоле сидел настоящий Торвард, с каким наслаждением она прижалась бы к его коленям, как кошка, и мурлыкала бы от счастья только потому, что он здесь!

Когда корабли туалов приблизились, семь фьялльских кораблей уже ждали их перед устьем Аскефьорда. Тем, кто смотрел с высоких прибрежных скал, открылось поразительное зрелище: против «Ушастого» самого Торварда конунга и «Медного Дракона» Асвальда ярла стояли «Рассекающий» Рунольва Скалы, «Единорог» Халльмунда ярла, «Медведь» братьев Хродмарингов – свои, родные, всему Аскефьорду известные корабли, и сами их законные хозяева смотрели на них со стороны, как на плененных родичей, силой вовлеченных во вражеское войско. А Торвард – настоящий – с «Единорога» смотрел на нос «Ушастого», где стоял в окружении его собственных телохранителей «он сам». Чувств своих он сейчас не понимал: здесь были и беспокойный смех, и негодование, какое испытал бы всякий, увидев безродного чужака в своем доме, среди своих домочадцев и даже в своей одежде!

Корабли быстро сближались, Торвард уже различал множество лиц на «Ушастом» или на «Полосатом Змее» Альвора Светлобрового – он знал всех этих людей, и сердце его переворачивалось при виде их суровых, собранных, полных решимости лиц. Он гордился ими, собравшимися защищать Аскефьорд – для него и от него! Зная, что с конунгом что-то не так, Лебяжий фьорд тоже снарядил два корабля, и Торвард был от всей души благодарен их вождям – тем, которые сжимали копья, готовые метнуть их в него, туальского посланца. Все они помнили зимний набег и радовались возможности на этот раз встретить врага открыто, на равных, как подобает мужчинам.

Как ему хотелось поскорее вернуться туда, на свой корабль, к своей дружине, к своему собственному истинному облику! До этого оставался один шаг, но самый последний и самый трудный шаг. На ближайшие часы Торварду предстояло забыть о своих чувствах и сосредоточиться на деле, на труднейшей, почти неразрешимой задаче. Не допустить кровопролития, ни в коем случае. Руками своей туальской дружины убить или хотя бы ранить хоть кого-то из фьяллей в его глазах было хуже любого позора и преступления. Но и туалы, с которыми он прожил последние месяцы, в каком-то смысле стали для него своими. Сейчас ему предстояло быть Колем и Торвардом одновременно, но так, чтобы никто об этом не догадался.

И пока Аскефьорд сделал все, чтобы облегчить ему задачу. Не зря он полагался на твердость и благоразумие Эрнольва ярла. Тот приготовил войско, способное оборонять Аскефьорд и отбить у туалов охоту хвататься за оружие, но удержал и удальцов вроде братьев Хродмарингов, которым не терпелось в бой. На носу «Белого Змея» Торвард видел фигуру самого Эрнольва ярла – рослого и могучего, как великан, с собственными телохранителями и стягом за спиной, седовласого, но грозного в кольчуге и шлеме, точно конунг из жутких и прекрасных древних сказаний. Эрнольв ярл единственный, кроме них с Колем, знал, кто где. На его помощь можно было рассчитывать. Но начать Торвард должен сам.

С «Ушастого» раздался звук боевого рога, и у Торвард уши заложило от этого знакомого голоса – ведь это его собственный рог, изготовленный одиннадцать лет назад, когда он впервые отправился в самостоятельный поход. От этой близости – и недоступности! – всего родного и настоящего, от чего он был оторван эти три долгих месяца, его била дрожь, по груди и спине под рубахой текли струйки пота. Торвард не помнил, когда ему прежде случалось так волноваться!

– Кто вы такие и зачем пришли сюда на боевых кораблях? – раздался с «Ушастого» чей-то голос. Его собственный голос, но с совсем другим выражением.

Торвард мысленно выругался, точно видел, как чужак неумело обращается с дорогой его сердцу вещью: ну, не дурацкий ли вопрос? Даже если бы они не были предупреждены, то нельзя было бы не узнать эти три корабля! Сам он сказал бы нечто совсем другое…

И он ответил именно то, что «Торвард конунг» должен был сказать.

– Плохая же у вас память, если вы успели позабыть свои собственные корабли! – задиристо крикнул он, и при этом по рядам аскефьордской дружины, густо насаженной на все семь кораблей, пробежал нестройный гул и движение. – Когда-то они были вашими! Но мы отбили их у вас, вот вам и стыдно взглянуть им в глаза! Ты, что ли, Торвард, конунг фьяллей? – Этот вопрос невольно прозвучал с таким презрением, что даже туалы удивились дерзости своего вожака. Они не понимали его истинного смысла. – Ну, скажи, что ты не знаешь нас и не понимаешь, зачем мы сюда пришли!

– Таких наглецов трудно не узнать! – откликнулся тот конунг, что стоял на носу «Ушастого». На это у Коля хватило находчивости. – Похоже, вас вырастили на грядках острова Туаль. Говорят, днем вы считаете себя непобедимыми и потому смеете дерзить кому попало. Как бы вам об этом не пожалеть!

– Пожалеет тот, кому не повезет! А у вас уже дрожат коленки, потому что вы трусы и воры! Вы украли у фрии Эрхины ее амулет, и мы здесь, чтобы потребовать его назад! Ну, посмейте только сказать, что его у вас нет!

– Не станем отрицать то, что верно! – ответил на это Эрнольв ярл. – Скажи-ка, раз уж ты называешь себя вождем туалов: вы хотите вернуть амулет?

– А ты не понял, старик? – Торварду было трудно так нахально обращаться к Эрнольву ярлу, родичу и одному из своих наставников, но шкура Коля обязывала. Ведь Коль, «сын конунга слэттов», якобы никогда не бывал в Аскефьорде и никого тут не знал.

– Может быть, мы и не откажемся вернуть амулет, если вы проявите благоразумие! – отозвался Эрнольв ярл. Он ничуть не обиделся, поскольку знал, кто с ним говорит и чего ему это стоит.

– Какого благоразумия вы от нас хотите? – заносчиво, словно заранее все отвергая, крикнул с «Рассекающего» Фомбуль сын Снотра.

– Не стоит лезть в драку там, где можно договориться. Вы видите, что Аскефьорд готов защитить себя, и я предлагаю это не из трусости. Сойдем на берег и обсудим условия. Я, Эрнольв сын Хравна, по прозвищу Одноглазый, от имени Торварда конунга обещаю вам мир и безопасность на земле Аскефьорда, пока наши переговоры не закончатся!

– Мы не станем вести никаких переговоров с ворами! – закричал с «Медведя» Фуиль сын Ллата, воинственно потрясая копьем. – Отдавайте нам амулет фрии или будем биться!

И все туалы разом издали боевой клич, одобряя эту доблестную речь.

В другой раз Эрнольв ярл ответил бы броском копья, но сейчас ему приходилось смиряться: ведь перед ним, как солнце в тучах, был истинный Торвард конунг в чужом обличье. И сначала требовалось вывести его из толпы туалов, живого и невредимого. «Доставь его на землю! – внушала ему утром кюна Хёрдис. – Чтобы он хоть одной ногой ступил на песок Аскефьорда, а об остальном я позабочусь!»

– Да вы, видно, хотите битву вместо возвращения амулета! – закричал с «Медного Дракона» Эйнар сын Асвальда. – Проломленных голов можем вам дать сколько угодно! Только фрие вашей придется приехать за ними самой! С большущей корзиной!

На фьялленландских кораблях засмеялись, туалы гневно загудели, и щиты фьяллей изготовились встретить копья и стрелы.

– На каких условиях вы хотите его вернуть? – крикнул Торвард с «Единорога», пытаясь остановить разгорающуюся перебранку. – Помолчите, вы, потомки Ки Хиллаина! – злобно бросил он назад, на свою ревущую от избытка боевого пыла дружину. – Вам не понять: если они покорятся без битвы, в этом нашей фрии будет гораздо больше чести!

– Ты боишься битвы! – не утерпел Кондла Решительный, и Торвард едва удержался, чтобы не взять его за шиворот и не выбросить за борт.

– Их больше, и это их земля! – яростно ответил он. – Я хочу привезти фрии ее амулет, а не утонуть здесь в ее честь! Ясно? Молчать, а то за борт!

– Мы изложим вам наши условия в более подходящем месте! – кричал тем временем Эрнольв ярл. – В нашем святилище мы обещаем вам мир, безопасность и уважение! Следуйте за мной!

– А если вам не понравятся наши условия, то снять с вас шкуру мы всегда успеем! – добавил тот Торвард конунг, что находился на «Ушастом». Надо же ему было хоть как-то проявить себя.

– Я принимаю ваше приглашение! – крикнул Торвард с «Единорога». Туалы за его спиной роптали, но звание военного вождя, полученное из священных рук фрии, позволяло ему принимать решения, не советуясь с ними. – А подраться – это от нас не уйдет! – бросил он за спину. – Давай к берегу! Трейт, поворачивай!

Вслед за конунговыми кораблями три туальских вошли во фьорд. «Единорог» пристал у площадки под соснами, и у Торварда сердце стучало так громко, что казалось, его было слышно снаружи. Ноги Торварда снова стояли на земле Аскефьорда, и его переполняло счастье при виде этих сосен, этих скал, этой линии далеких гор на другом берегу. Он словно родился заново. После долгой и тревожной разлуки все это казалось ему так щемяще-прекрасно, что на глаза набегали непривычные слезы, и в то же время томила тревога, словно этот родной, дивный мир у него могут отнять, вырвать из рук. Ему хотелось погладить кору каждой сосны из тех, что знал с младенчества; каждый серый камень, обточенный волнами, казался драгоценностью, а избушка рыбака Вандиля на скале справа, покрытая зеленым дерном и оттого больше похожая на холмик с низкой дверью, была в его глазах милее роскошного Дома Четырех Копий. Смятение, счастье и тревога кипели в нем, и он с трудом хранил воинственно-уверенный вид.

Как сквозь туман, он смотрел на идущего к нему Эрнольва ярла, и ему хотелось обнять старого великана; он помнил, что делать этого нельзя, но не помнил почему. Его окружали туалы, блестевшие своими бронзовыми шлемами и нагрудниками, с грозно нахмуренными румяными лицами; они что-то говорили, но он их не слышал, не в силах оторвать глаз от своих собственных хирдманов – стоявших вокруг человека с его собственным обликом. «Торвард конунг» смотрел на него с легкой насмешкой, отчасти понимая его чувства, и Торварду хотелось дать ему по шее за эту насмешку над тем, что было ему так дорого. Со страшной силой его тянуло к своим – к Халльмунду, к Гудбранду Ветке, к Ормкелю Неспящему Глазу с его свирепой красной рожей, к насмешнику Эйнару, к близнецам Сёльви и Слагви, которые пришли сюда оба и которых он, несмотря на полное сходство их лиц, прекрасно различал. Вид Аринлейва и Оддбранда вызвал в нем всплеск радостного облегчения: они здесь, они добрались благополучно! О том, что «корабль, плывущий на юг» вели именно они, он знал от хэдмаров. Ему очень хотелось увидеть Сэлу, но ее не было среди женщин, толпившихся из осторожности поодаль.

Он слышал голоса, говорившие что-то не ему, а Колю с Туаля, которого здесь видели якобы в первый раз, и не понимал смысла. Ему показывали дорогу к Драконьей роще, а он не понимал зачем – ведь он найдет ее с закрытыми глазами. Его не узнавали люди, но узнавала земля, и каменистая тропа тайком приветствовала его при каждом шаге. Он был для нее таким же сыном, как эти старые сосны, уходящие корнями в глубину.

А на поляне перед древним, наполовину вросшим в землю поминальным камнем его ждала мать. И при виде лица кюны Хёрдис Торвард враз опомнился. Мать смотрела на него многозначительно, чуть насмешливо, с неприкрытым ликованием в блестящих карих глазах. И он понял, что наконец-то пришел. Его странный путь преображения окончен.

Рядом с ней стояла Сэла, одетая в красивое новое платье из дорогущей голубой парчи, с золотыми застежками и цепями на груди. Хитроумная кюна все предусмотрела: раз уж туалы считают свою бывшую пленницу сестрой Торварда конунга, то ее место среди его родичей. Ей приятно было похвастаться Сэлой перед туалами, как отнятой игрушкой: вот она, ваша бывшая добыча, снова у нас! Что, съели? Ради такого случая кюна не пожалела драгоценной ткани из своих запасов, и теперь Сэла, нарядная и уверенная, выглядела настоящей дочерью конунга. Ей уже было не привыкать к этой должности, и она ликовала при мысли, что вот-вот увидит Торварда. Настоящего Торварда!

Эрнольв ярл с поддельным конунгом, с кюной и ярлами встал с одной стороны от Поминального Дракона, Торвард с Фуилем и Форбулем – с другой.

– Этот камень поставлен в память о Торгъёрде Принесенном Морем, сыне Харабаны Альфёдра! – заговорил Эрнольв ярл. – Харабану Могущественного Отца чтут и на острове Туаль, так пусть он будет свидетелем нашей встречи. Расскажите же нам, чего вы хотите. Кто ты, имеющий право говорить от имени всех?

– Я – Коль сын Хеймира, военный вождь острова Туаль! – Торвард сделал шаг вперед, отчаянно стыдясь этой лжи перед Поминальным Драконом. – От имени фрии Эрхины, правительницы острова Туаль и лица Богини на земле, я требую, чтобы вы вернули нам амулет, похищенный у нее!

– Откуда вам известно, что амулет похищен, да еще нами? – осведомился Эрнольв ярл.

Кюна Хёрдис делала ему знаки глазами: продолжай! Ей требовалось время. Вот они начали говорить: ее настоящий сын и Эрнольв ярл. Вот они пересказывают всю сагу прошедшей зимы: как туалы напали на Аскефьорд, как похитили, по их дурацкому убеждению, сестру Торварда конунга, как она, в свою очередь, в Ночь Цветов похитила амулет фрии и убежала… Каким образом она исчезла с острова, не имея корабля, туалы сами не знали, и тут уже Стуре-Одд просветил их, заново пересказав сагу о Сольвейг Старшей.

А кюна Хёрдис тем временем делала свое дело. Наученная ею Сэла потихоньку подталкивала локтем Коля, и он понемногу выдвигался ближе к предводителю туалов. Торвард тоже вышел вперед, и вот они уже стоят друг против друга.

А кюна Хёрдис вертит в руках кожаный ремешок, на котором завязаны пять узлов. Вертит, будто бы прислушиваясь к разговору вождей, и словно невзначай развязывает один узелок за другим, расплетая собственное хитроумное заклятие, связанное одной весенней ночью, когда ее сын-конунг и бродяга Коль стояли друг против друга, как сейчас, в полосе прибоя в самую полночь, и ветер ворожбы овевал их тела. Теперь, на глазах множества людей и среди бела дня, подменить их будет сложнее, но выбирать не приходится. Она должна успеть, и кюна Хёрдис не сомневалась, что успеет.

Руна Райд первой тронулась в дорогу, подтолкнула колесо к порядку и обретению законных прав каждого из двоих – на свой облик и свое место в мире. Руна Кано – вторая – зажгла волшебный факел, священный огонь обретения формы. Всякую вещь требуется растворить, размягчить, прежде чем ковать, это вам и Стуре-Одд подтвердит, он кузнец… И вот уже облик того и другого слегка задрожал и заколебался, как отражение на воде под ветерком, – это развязан второй узелок, державший форму, но никто не замечает, потому что все теперь смотрят только на Эрнольва ярла. Третья – руна Эваз, руна Коня, а сейчас тот молот, который кует размягченную сущность и направляет в ней преображающую силу. Тот же конь везет руну Гебо – обмен: поток силы движется из одной сущности в другую, преображается там и возвращается в исходную… И черты ее родного, единственного, так горячо любимого сына проступают в облике бывшего Коля, того, кто стоял слева от Поминального Дракона…

Руна Инг – быстрым движением Хёрдис развязала последний узелок. Знак всемогущего Фрейра, любимцем которого Торвард, без сомнения, был, довершил чудо своей троякой силой: отъятие – превращение – возвращение. Каждый из них лишился своего облика и своей судьбы, побыл другим и кое-чему научился, но вот круг завершен!

Справа от Поминального Дракона, перед фьялленландскими ярлами стоял Коль, а перед строем туалов – Торвард. Торвард, с короткими волосами, едва достающими до плеч, в туальской одежде, с черной бородкой на щеках, в которой с этого мгновения не было нужды. И он сам еще не знал об этом. Теперь выдать происшедшее могли бы только их одежда и оружие, но все вокруг так напряженно следили за разговором вождей, что этого не замечали. Ну, и кюна Хёрдис помогла. Ведь ей не стоило труда сотворить мимоходом еще одно маленькое заклинание, еще один небольшой отвод глаз… Сущий пустяк по сравнению с тем, что она только что завершила!

Торвард действительно не замечал, что с ним происходит. Предупрежденный Коль знал заранее, что с того мгновения, когда кюна развяжет последний узелок и бросит ремешок под ноги, отвечать от имени туалов уже должен будет он.

– Фрия Эрхина вызвала дух своей бабки на ее кургане! – сурово говорил Торвард Эрнольву ярлу. – И дух старой фрии открыл, что амулет унесен этой девушкой, сестрой вашего конунга, и что она – на корабле, плывущем к земле сэвейгов. Фрия требует, чтобы украденный у нее амулет был ей возвращен, иначе она проклянет вашу землю и ваше племя.

– Видно, мало ей было того, что она зимой пыталась разорить Аскефьорд! – насмешливо сказала кюна Хёрдис. – Но у нас есть острые мечи, которые снимут проклятье. Я верно говорю, конунг, сын мой?

Произнося эти слова, она смотрела на Торварда, и он встретил ее взгляд. Кюна Хёрдис делала ему выразительные знаки глазами и бровями. Он посмотрел на собеседника – и увидел перед собой лицо Коля. То самое, которое ему в последние месяцы нередко приходилось видеть в лоханке для умывания.

И Торвард застыл, пытаясь сообразить, кто же теперь он сам. Перед ним стоял Коль – с черной бородкой, в его, Торварда, собственной красной рубахе, с его собственным мечом у пояса, тем самым, где на клинке выбиты рунами имена его и Стуре-Одда… Но видно же, что это Коль, только одетый в чужую одежду! А значит…

– Но, может быть, конунг, ты согласишься вернуть ее амулет за какой-нибудь выкуп? – лукаво улыбаясь, произнесла Сэла, и она тоже обращалась к Торварду. – Надо сказать, что фрия Эрхина хорошо обращалась со мной… кроме того случая, когда Коль убил их старого военного вождя и она предложила меня в посмертные спутницы. Но я готова забыть обиду и помочь ей помириться с тобой. Что ты на это скажешь?

Она смотрела на него с неприкрытым ликованием, и, хотя между ними было три шага, Торвард увидел свое отражение в ее блестящих серо-голубых глазах. И понял, что Торвард конунг – снова он сам. Подняв правую руку, он посмотрел на ладонь – и увидел на ней длинный шрам годовой давности, привезенный с Зеленых островов. Это снова была его собственная рука.

В восторженном порыве он шагнул к Сэле, обнял ее, оторвал от земли и несколько раз поцеловал под изумленными взглядами людей, не понимавших, отчего конунг вдруг воспылал любовью к собственной сестре. Может, благодарит за совет насчет выкупа? Но зато никто не заметил, как были преодолены те три шага, отделявшие конунга фьяллей от его истинного места.

Коль отступил к туалам, пока никто на него не смотрел. Ему опять пришлось труднее всех. Если Торвард вернулся к людям, которых знал до последней морщинки, то ему приходилось теперь изображать вожака туалов, которых он вообще никогда не видел и даже не знал по именам. Но, на его счастье, дальнейшую беседу целиком взял на себя Торвард конунг – враз повеселевший, сияющий таким счастливым светом, что его заметили сразу все. С него точно спало заклятье – и разница была так очевидна, что прежний, вялый и неразговорчивый Торвард всем показался дурным сном.

– Ну, если фрия Эрхина хорошо обращалась с моей сестрой, то я не отплачу ей черной неблагодарностью! – весело отвечал он, обнимая Сэлу за плечи. – Я верну ей амулет за достойный выкуп. Который не уронит моей чести!

Его переполняло блаженство, саму кровь превратившее в мёд и вино: он снова стал собой и только теперь осознал, как тяготил и унижал его чужой облик. Он был как воин, наконец-то сжавший рукоять утраченного оружия, и чувствовал, что теперь ему всё по плечу. Его смешило и забавляло, что он стал другим в глазах этих людей и никто ничего не заметил. Но он стал не прежним собой, а обновленным собой – как Один, упавший с Иггдрасиля с зажатыми в руке рунами, драгоценнейшими ключами к тайнам вселенной. Он сразу будто бы вырос: кровь всего Аскефьорда горячим потоком вливалась в его жилы и наполняла огромной, пьянящей силой. Грудь, казалось, стала шире, плечи развернулись, голова поднялась, взор и слух заострились, ноги прочнее стояли на земле. В нем поднималась сила тысяч; он опять был собой, и он был огромен, как горы Фьялленланда.

– Какой выкуп ты хочешь получить? – осведомился Коль, стараясь подражать тому вызывающему тону, в котором военный вождь туалов начал эту беседу.

– Я хочу получить то, что принадлежит мне по праву! – с вызовом ответил конунг фьяллей и тоже шагнул к нему, положив руки на пояс. На его груди поблескивала тонкая золотая цепочка, на которую сейчас никто не обращал внимания. – Я хочу получить то, за чем я уже присылал к ней однажды! Я хочу получить ее в жены!

– Она отвергла тебя! – с негодованием крикнул Фомбуль под гневный ропот туальской дружины.

– Да, она отвергла и оскорбила меня коварным нападением, ударом в спину, бесчестьем, пленом и страданиями моей сестры! – жестко ответил Торвард, наслаждаясь возможностью наконец-то говорить то, что думает. – Но она убедится, что я прошу, предлагаю или требую чего-то не затем, чтобы получать отказы! Посмотрим, так ли надменна и смела она будет теперь!

– Ты хочешь воевать с женщиной, но забываешь, что на острове Туаль есть мужчины! Посмотрим, так ли смел ты будешь с нами!

– А у тебя есть причины сомневаться? Не вправе ты так говорить, ведь со мной вы еще не дрались! – Торвард действительно в это мгновение не помнил о своих многочисленных поединках с туальскими героями, которых, впрочем, мог не стыдиться. – Ведь вы не сражались со мной тогда, зимой! Вы пришли сюда, зная, что меня тут нет! Вы пришли воевать с моей матерью, с моей сестрой, с моей челядью и рабами! Там-то вы показали себя отважными воинами! Но теперь я дома, я со своей дружиной, и больше никто из чужаков в Аскефьорде не будет гордиться своей удалью!

– Я вызываю тебя на поединок! – крикнул Фомбуль, торопясь, пока чужак-вождь опять не перехватил у него этой чести. – Мы сразимся с тобой, а после сразятся дружины, и пусть священный амулет фрии достанется победителю!

– Он останется у победителя! – холодно и надменно ответил Торвард. – А в подарок фрии я пошлю ваши головы! И посмотрим, не послужат ли они ей амулетом благоразумия!

Поскольку в морском бою туалы были не искусны, местом встречи назначили каменистую пустошь в двух «сменах» на север от Аскефьорда. Ради безопасности до назначенного часа обменялись заложниками: с туалами отправился Эрнольв ярл с двумя хирдманами, а в Аскефьорде остался… Коль с оруженосцем Иггмундом и Дойд сын Дойда.

Для Коля все сложилось удачнее некуда: вынужденный притворяться военным вождем острова Туаль, он на самом деле вовсе не горел желанием участвовать в битве и доблестно пасть жертвой чужих игр. «Я ведь не конунг!» – скромно замечал он по этому поводу. И Торвард вовсе не настаивал на его участии: подставлять Коля под клинки теперь было не нужно и означало бы с его стороны черную неблагодарность. Хотя кюна Хёрдис и намекала, что это было бы весьма благоразумно…

Три туальских корабля отправились в назначенное место, чтобы завтра в полдень ожидать там врагов. А Торвард конунг в тот же вечер устроил пир, и на этом пиру Аскефьорд смог убедиться, что его продолжительное и странное уныние как рукой сняло. Он снова стал прежним, таким, к какому все привыкли.

Для него это был пир в честь возвращения домой: с каким наслаждением он сбрил бороду и снова влез в свои собственные башмаки и рубахи, надел свои браслеты, которые Коль этим утром предусмотрительно оставил в ларце. Ему хотелось обнимать всех подряд, вплоть до резных столбов в гриднице, но это выглядело бы странно: ведь в глазах домочадцев он ниоткуда не приехал, поскольку никуда не уезжал. Сохранение тайны обмена было очень важной частью его дальнейших замыслов, и Торвард молчал, но со счастливым блеском своих глаз он ничего не мог поделать.

На каждого хирдмана и даже каждого раба он смотрел с веселым удовольствием, для каждого находил слово или приветливый толчок, и недоверчивые, ликующие улыбки тянулись за ним по усадьбе, как след за кораблем, расходясь все шире. «Да конунг-то наш выздоравливает вроде!» – говорили друг другу хирдманы и служанки, боясь сглазить такое счастье. И чего такое ему сказали эти меднолобые? Три дня назад, когда Оддбранд Наследство привез из плена Сэлу с каким-то еще неведомым сокровищем, он не очень-то и радовался. А теперь вот как! Веселый, словно одержал необычайную победу, по-старому разговорчивый, смеется, целует всех встречных девушек, как будто туалы привезли ему какое-то долгожданное счастливое известие. Так он мог бы вести себя, если бы в середине зимы вместо войска сюда прибыло почетное посольство от фрии с согласием на брак.

И чем дальше шел пир, тем больше возрастало радостное удивление. Конунг словно проснулся: уверенно и бодро он провозглашал положенные обычаем кубки – кубок Одину, кубок Фрейру, поминальный кубок в честь павших и кубок Браги в честь предков, и его смуглая рука без усилий поднимала тяжелый Кубок Кита, который в последние три месяца кюна почему-то ему не подавала… Его глаза блестели, открытым взглядом окидывая лица людей за столами, и теперь-то никому не казалось, что он их не узнает. Он ничего не помнил из происшествий Аскефьорда за эти три месяца и первый смеялся над своей «дырявой» памятью. Но зато он разом «вспомнил» все, что с ним произошло за двадцать пять лет жизни, вспомнил имена людей, которых еще вчера не замечал. И все привычки к нему вернулись вместе с памятью. Вот он уже поймал Лэтту, молодую служанку, ходившую между столами с кувшином пива, и посадил к себе на колени; так ему случалось делать в прежние годы, но не в последние месяцы. И Лэтта расцвела, счастливая, что ее первую конунг «вспомнил», очнувшись наконец от болезни, которая больше походила на сглаз! Вот он вскочил, схватился врукопашную с Фреймаром Хродмарингом, показывая какой-то новый прием – уладского происхождения, и где только он взял его, сидя безвылазно дома?

Вот он вернулся на свое место, и тут у него на коленях каким-то образом очутилась ликующая Сэла, в восхищении поглаживая его по щеке и целуя шрам, снова показавшийся из-под сбритой бороды. Туалы-заложники переглядывались: вот как сильно, оказывается, Торвард конунг любит свою сестру! Даже пьет с ней из одного кубка! Аринлейв делал ей страшные глаза и двигал бровями, требуя слезть и не позориться, но Сэла, мельком заметив это, показала ему язык: оторвать ее от Торварда сейчас не удалось бы никакими силами. Звание «сестры конунга» пришлось особенно кстати, поскольку давало право целовать его на глазах у туалов.

На этом пиру не нашлось бы никого счастливее Сэлы. Ее любовь к Торварду во многом основывалась на преданности вождю, унаследованной от отца и деда, но это была любовь существа гордого, внутренне независимого, того, кто сам выбирает себе господина. Ее любовь была сродни восторженной преданности мальчика взрослому воину, но у Сэлы с этим преклонением сливалось чисто женское влечение, и она имела средство выразить свой восторг тем способом, который дружине был недоступен. И ничего она не хотела взамен, потому что само это безоглядное восхищение придавало жизни необычайную полноту и яркость, чего не дали бы никакие сокровища. Она не ревновала к Эрхине и даже сейчас сделала бы все возможное, чтобы помочь ему жениться на туальской красавице, раз уж он этого хотел. Ее любовь была выше собственнического чувства, и она радостно положила бы к его ногам саму жизнь свою, счастливая уже тем, что он есть на свете.

Только сейчас, когда Торвард снова сидел на своем почетном месте, – вернее, на верхней ступеньке престола, чтобы быть поближе к дружине, – для нее кончилась «зима», то есть плен, чужбина, тоска. Они были как два бойца, одержавшие общую победу за морем и принесшие ее в общий дом. Тонкую золотую цепочку у него на шее она хорошо помнила – сам «глаз богини Бат» забрала к себе кюна Хёрдис, но цепочку Торвард оставил как знак их с Сэлой общей победы.

– Помнишь? – Он подмигнул ей и приподнял цепочку. – Та самая! Она потом ее бросила, а я поднял. Подарил бы тебе, но она мне нужна. В доказательство. А тебе я золотое ожерелье подарю.

И – Аскефьорд понял, в чем было дело. Переводя взгляд с конунга на Коля, явившегося к ним предводителем туалов и в свою очередь переменившегося, люди один за другим понимали правду, точно невидимый дух летал над столами и шептал на ухо то одному, то другому. И каждый, услышав шепот этого духа, испуганно оглядывался и зажимал себе рот, словно боясь проговориться. На Торварда конунга устремлялись десятки изумленных, недоверчивых, восторженных глаз; жуть брала от одной мысли, что он сумел сотворить такое чудо – обменяться обличьем с другим человеком, съездить в этом обличье на землю своего смертельного врага и добиться там успеха! Трудно было поверить в ожившее сказание, но как еще объяснить эти внезапные перемены?

Пир шумел до темной ночи, фьялли веселились, но никто не говорил вслух о том чуде, что случилось у них на глазах, каждый осознавал эту восхитительную тайну как откровение, ниспосланное лично ему одному. Но каждый хирдман теперь выжидал своей очереди подойти и дружески толкнуть конунга в плечо: эта смелость сегодня прощалась, потому что выражала любовь и поддержку. «Мы рады, что ты опять с нами!» – говорили эти тычки, и Торвард, смеясь, толкал парней в ответ.

Вспомнив наконец о завтрашней битве, он ушел в маленький покойчик, где раньше ночевали его родители, но и теперь никто не говорил вслух о его чудесном преображении. Домочадцы переглядывались: обычно он спал в дружинном доме, кроме тех случаев, когда бывал не один… Кто с ним остался на этот раз, в суматохе не углядели, хотя слухи ходили разные…

Видел девушку, скрывшуюся в покойчике чуть раньше конунга, только Иггмунд, оруженосец Коля. Как же все-таки Торвард конунг любит свою сестру! Древний король Конхобар, помнится, тоже был так привязан к своей сестре Дехтире, которая правила его колесницей, что даже спал вместе с ней. И когда она внезапно оказалась беременной, самого Конхобара и посчитали виновником. А родился после этого не кто-нибудь, а сам Ки Хиллаин…

Неизвестно, спал ли Торвард конунг в эту ночь хоть сколько-нибудь, но первые проблески света застали его в дружинном доме, где он срывал одеяла с лежанок и легкими дружескими пинками поднимал любителей поспать. За месяцы своей жизни на острове Туаль он не только смотрел на местных девушек, но весьма внимательно изучал местные приемы боя, и самым главным из своих наблюдений теперь хотел поделиться хотя бы со своей ближней дружиной. За оставшееся до полудня время успеть можно было немного, но лучше немного, чем ничего. «Ну, сон мне вещий был!» – отвечал он на изумленные взгляды, вопрошавшие: «Откуда ты все это знаешь?»

На пустошь, которая впоследствии стала именоваться Туальской, Торвард привел всех ярлов Аскефьорда со всеми их дружинами, не отказав и бондам, у кого имелось достойное вооружение, в праве принять участие. Полное войско Аскефьорда составило около полутысячи бойцов. Но собственное численное превосходство Торварда сейчас не смущало: он должен был выиграть любой ценой, чтобы не возвращать Эрхине с таким трудом добытый камень.

Когда корабли Торварда подошли к скалам возле пустоши, противники уже их ждали. Гордые туалы не имели ни кольчуг, ни даже кожаных наручей. Все триста воинов выглядели так, будто собрались не на битву, а на пир: в ярких цветных рубахах, у многих шелковых, с золотой вышивкой, с золотыми ожерельями и цепями на груди. Шлемы с вепрем на верхушке и продолговатые щиты сверкали начищенной бронзой, и весь этот блестящий строй нарядных великанов производил грозное и даже где-то неземное впечатление.

– Хорошая добыча будет! – одобрительно хмыкнул Халльмунд, и Торвард благодарно толкнул его в плечо: действительно, глядя на эту роскошь как на свою будущую добычу, даже бонды будут меньше робеть.

Не в одну душу при виде блестящих шелками и позолотой «воинов Иного Мира» закралось язвящее воспоминание, какими беспомощными были перед ними лучшие воины фьяллей всего-то полгода назад. Но кое в чем та память оказалась и полезна.

– Ну, я им припомню мою Звездолобую! – бормотал Хьяльти бонд из Рябинника, вспоминая забитую тогда захватчиками любимую корову. – Я из них самих кишки выпущу и на рога намотаю!

Фомбуль сын Снотра уже ждал перед строем туальской дружины. Он был полуобнажен, дабы, по обычаю, устрашить противника количеством боевых шрамов и свирепым изображением красного дракона, наколотым на груди. Из оружия при нем имелся только меч, а щит или шлем туальские единоборцы считали совсем не нужными.

Поприветствовав друг друга, стороны разменяли заложников обратно. Но только Коль сын Хеймира на пустошь не прибыл. Как он еще в Аскегорде объяснил Иггмунду и Дойду, за ним прислал его отец-конунг и потребовал вернуться в Слэттенланд. Коль вовсе не расположен был геройски погибнуть в совершенно чужой битве, и его не слишком задевало то, что туалы сочтут его трусом. Так оно и произошло, но нельзя сказать, чтобы его «измена» очень их поразила. Чужаку они не доверяли с самого начала и ничуть не огорчились, что теперь их предводителем станет более подходящий человек.

– Поскольку мы делим сейчас одну-единственную вещь, я предлагаю, чтобы спор был решен только нашим с тобой поединком! – предложил Торвард, выйдя навстречу Фомбулю. В отличие от туала, он снарядился как следует: надел и стегач, и кольчугу, и шлем с полумаской. Ему было безразлично, что туалы о нем подумают, но рисковать он не собирался. – Не вижу смысла в том, чтобы и наши дружины проливали кровь.

– Воины острова Туаль не из тех, кто возвращается домой с поражением! – надменно ответил Фомбуль. – Если мне суждено погибнуть, то смерть моя принесет вечную славу мне самому и послужит искупительной жертвой за нашу победу над вами, толпой воров и трусов!

– И слава Одину! – весело ответил Торвард. – Наш обычай другой: победа останется за тем войском, чей вождь победит! Очень удачно получается. Я убью тебя, доблестный герой, и это принесет славу нам обоим!

У него имелось еще одно преимущество, о котором Фомбуль не подозревал. Торвард отлично знал его силу, возможности и привычки ведения боя, знал даже про перебитую когда-то ключицу, из-за чего туал не слишком уверенно владел левой рукой, а Фомбуль не знал, что он это знает.

Их поединок уложился в несколько быстрых выпадов: Торвард мгновенно вызвал его на тот самый прием, в котором Фомбуль ошибался, и тут же воспользовался ошибкой. Уже падая с рассеченной грудью, Фомбуль попытался достать его мечом, но Торвард увернулся: ему не нужна была сейчас рана, даже столь почетная!

А туалы, ободренные искупительной жертвой богам, тут же издали боевой клич и кинулись на противника. Торвард мгновенно оказался в гуще битвы.

При их силе, выучке и высоте боевого духа туалы были отличными бойцами, но они чуть ли не впервые оказались вынуждены сражаться с противником на равных в общем строю. Пренебрегая защитой, стремясь не столько к победе, сколько к славной смерти, они отчаянно бились, нанося множество сильных и ловких ударов, но под напором численно превосходящих фьяллей их разноцветный блестящий строй быстро распался на множество отдельных бойцов. Каждый из туалов отбивался от нескольких противников; пылая яростью битвы, они бросались на врага, но вскоре бывали смяты.

Торвард заранее строго наказал своим людям не добивать раненых и оставлять жизнь каждому, кто согласится сдаться. Но сдаваться никто из туалов не пожелал. Бонды, обозленные зимним набегом, скорее обрадовались их непреклонности, и вскоре все туалы оказались перебиты. Даже раненых почти не осталось: многие продолжали сражаться и с тяжелыми ранами, исходя кровью и выбрасывая весь запас жизненных сил без остатка. Иные ухитрялись вырвать копье или секиру из собственной груди, чтобы послать оружие обратно прежде, чем упасть!

Вересковая каменистая пустошь была залита кровью и усеяна телами в разноцветных, нарядных, окровавленных одеждах. Фьялли тоже понесли потери: около сотни убитых и раненых. Но победа, долгожданная победа над «непобедимыми» туалами, согревала все сердца и наполняла ликованием. Собрали добычу: оружие туалов, их золотые украшения теперь стали наградой победителям. Торвард, к счастью, обошелся без серьезных ран и, смеясь, по привычке зализывал неглубокие порезы на руке.

– Конунг, а если у тебя окажется рана на спине, что ты тогда будешь делать? – веселился Эйнар. – Туда ведь языком не достанешь!

– Ох, дал бы я тебе! – Халльмунд поднял руку, будто приготовив для оплеухи, словно перед ним стоял глупый мальчик, а не единственный наследник славнейшего из родов Аскефьорда. – А ну сплюнь, а то накаркаешь!

– Пойду поищу, кому бы плюнуть в наглую рожу, – заявил Эйнар и отошел, разглядывая поверженных противников.

Всю добычу приносили к конунгу, оружие складывали кучей, золото – в брошенный на землю щит. По принятому во Фьялленланде обычаю, вождю принадлежала десятая часть и право делить остальное, сообразно заслугам каждого. «Единорог», «Медный Дракон» и «Рассекающий» теперь снова оказались в руках фьяллей; Халльмунд, забравшись на самый штевень, под дружный смех обнимал деревянную голову единорога.

Убитых и раненых фьяллей переносили на корабли, тела туалов складывали на дальнем конце пустоши. Похоронить их следовало уже сегодня, чтобы не оставлять на ночь так много чужих мертвецов. Жители ближайших хуторов, кого эта опасность в первую очередь касалась, уже стучали в лесу топорами, волокушами перетаскивали на пустошь дрова и смолу для погребального костра.

Торвард недолго постоял над мертвым туальским строем, вглядываясь в знакомые, искаженные смертью, залитые кровью, но по-своему гордые лица. Эти люди тоже были для него не чужими. И он сам привел их сюда. Но они знали, на что идут. Они сами выбрали свою участь, и кто он такой, чтобы мешать им попасть на Острова Блаженных? Но нет здесь плачущей женщины, которая восславила бы их подвиги. «Взор мой исполнен слез…» А найдут ли их души дорогу к Островам Блаженных без погребального плача? Надо будет приказать Гранкелю сложить о них песнь – они ее заслужили.

– А ты хорошо обошелся с ними, конунг! – сказал Торварду Фреймар, с некоторой завистью поглядывая на груду золотых ожерелий и браслетов, из которых Торварду достанется каждое десятое. – Они так жаждали славной смерти в неравном бою – и ты дал им то, чего они хотели! Думаешь, они заслужили эту награду?

– Они показали себя храбрецами! – заметил справедливый Эрнольв ярл. – И мы не вправе отказать им в заслуженной славе!

– Да разве мне жалко? – Торвард пожал плечами. – Валхалла – не гостиный двор, у Одина длинные столы! И им хватит места, и нам тоже! Но я все-таки рад, что мы с вами, ребята, попадем туда попозже, чем они!

– Они свою славу уже взяли, а мы что теперь будем делать?

– А у нас еще впереди Туаль. Я получил «глаз богини Бат», но нужен-то мне не он, а фрия Эрхина!

Дней через пятнадцать из устья Аскефьорда вышла длинная вереница кораблей. Торвард конунг снова отправлялся на остров Туаль – во второй раз, как думали люди, и в третий, как знал он сам. Его сопровождало больше двух десятков кораблей с дружинами. «Единорог» снова нес на спине Халльмунда с его людьми, два других «пленника» тоже вернулись к прежним хозяевам. Все ярлы и многие из хирдманов щеголяли новыми золотыми цепями, полученными из добычи: пусть их будущие туальские противники узнают знакомые сокровища и поймут, какая участь ждет их самих! Блеск туальского золота воодушевлял и рождал зависть, которая так часто оборачивается ратной доблестью, и ни один мудрец не мог бы быть более красноречив, призывая фьяллей к походу. И все, кто заранее готовился идти в летний поход, теперь охотно по пути на север присоединились к конунгу, который победой на Туальской пустоши доказал, что удача снова на его стороне.

Сам Торвард, на радостях раздав дружине чуть не половину собственной доли, подарил Фомбулево ожерелье Сэле, а сам остался с тонкой золотой цепочкой на шее. Почти не видная под ремешком его собственного амулета-торсхаммера, она весила в его глазах больше, чем вся остальная добыча: это была цепочка «глаза богини Бат», залог его победы не над войском туалов, а над сердцем Эрхины. И этим сердцем он намеревался теперь завладеть окончательно.

А чуть раньше из Аскефьорда вышел небольшой торговый корабль, плывший в противоположном направлении – на юг. С ним землю фьяллей покидал человек, решивший в дальнейшем держаться подальше от «подвигов и славы».

– Хватит с меня приключений и конунгов! – так объяснил Коль, прощаясь с семейством Стуре-Одда. Все эти дни к нему приставали с расспросами о Туале, на котором он никогда не был, и он устал уклоняться от ответов. – Я ему раздобыл амулет, пусть он теперь сам разбирается с этой Эрхиной, раз уж она так ему нужна! Мне ее ничуть не хочется видеть! Ни там, ни здесь!

В его словах слышалась горькая насмешка: будучи по-своему человеком гордым, Коль с досадой принимал то, что ему приписали чужие подвиги. Снисходительно сочувствуя его прошлым трудностям, Торвард конунг распорядился выдать ему хорошую одежду, новые башмаки, оружие и некоторое количество серебра, что наверняка пригодится в дальней дороге. И Коль все это взял, издевательски кланяясь Лофту-управителю, который перед этим три месяца низко кланялся ему. Уж это он заработал, когда мучился, не зная, сам ли должен снимать башмаки.

И вот Торвард конунг опять плыл на север. Он снова стал самим собой, его окружали знакомые люди и предметы, и родной обновленный мир доставлял ему такое острое наслаждение, что каждый день казался праздником. Он улыбался в ответ на каждый взгляд, и, хотя никто не говорил вслух о том, что с ним было, все понимали его состояние. Его радовало сознание своей силы: далекая еще Эрхина теперь находилась в его руках. Даже если она не пожелает смириться ради своего амулета, теперь за ним сила, чтобы настоять на своем.

Но «глаза богини Бат» у него с собой не было.

– Не следует тебе везти его туда в этот раз, конунг, сын мой! – сказала ему кюна Хёрдис, и по блеску ее глаз Торвард видел, что раздобыть камень, который она забрала в руки, он сможет только с боем. – Как только он окажется на Туале, хотя бы и в твоих руках, вся ее сила вернется к Эрхине. Прежде чем возвращать его, тебе следует связать ее клятвами… ну, это ты сам решишь, будешь ли ты требовать от нее любви или только покорности. Но камню лучше пока побыть у меня. Это – сильная вещь, а с такими вещами надо уметь обращаться.

Торвард хорошо знал свою мать и теперь подозревал, что она говорит не вполне, скажем так, правду. Когда у нее намечались свои выгоды, полагаться на ее слова особенно не стоило. Но возражать он не стал: все-таки она была колдуньей, а он ничего не понимал в этих делах. И после той услуги, которую она недавно ему оказала и тем помогла добыть этот самый камень, ему не хотелось с ней спорить.

Мысли Торварда по пути больше занимала сама Эрхина. Теперь, когда вся сила в их долгом споре оказалась на его стороне, он стал относиться к повелительнице туалов гораздо снисходительнее, чем в те дни, когда только узнал о ее набеге. Все больше ему вспоминалась ее красота, их недолгое блаженство в Гробнице Бога и еще раньше, в Доме Золотой Яблони. Она может быть женщиной не хуже других и лучше очень многих, если перестанет воображать себя Богиней. Подняться наверх трудно, но еще труднее не уронить за собой лестницу… «Не она – Богиня, а Богиня – она, когда ей, Богине, этого хочется!» – вспоминал он слова Сэлы, которая хорошо разобралась в делах острова Туаль и многое ему растолковала. Если бы не злосчастное убеждение Эрхины, что она – Богиня, которая может лишь снисходить изредка к простому смертному, из нее вышла бы прекрасная жена и они могли бы быть очень счастливы. Она благороднейшего происхождения, умна, прекрасна, горда, тверда духом, обучена всему, что должна знать покровительница целого племени, – не всякая дочь конунга сравнится с ней, а Торвард хотел иметь для себя все самое лучшее.

Оставшись без камня, она убедилась, что всего лишь простая смертная. Поначалу это не пошло ей на пользу, но теперь, получив камень назад, она успокоится и усвоит урок. Если она признает равенство их происхождения и его превосходство как мужчины, то и он будет относиться к ней со всем почтением, любовью и заботой, которых она заслуживает.

Обо всем этом у Торварда было время подумать и по пути, и в гостях у Роллауга конунга, где он остановился на три дня. Роллауг с семьей и дружиной с удовольствием еще раз выслушал всю сагу о сватовстве из первых рук, но самое главное – обмен обличьями – Торвард не обсуждал и сейчас. Это должны были знать только он и Эрхина. И Роллауг, угадав его желание, держал свои догадки при себе и даже наедине не задавал вопросов.

Но весь замысел целиком он отнюдь не одобрял. За семь лет власти над страной Роллауг поднабрался кое-какой серьезности и теперь видел в этом походе гораздо больше опасностей, чем выгод.

– Ты делаешь глупость! – старательно убеждал он Торварда. – Я готов тебе помочь, но ты делаешь глупость. Приятно иногда одолевать врагов, но тащить их потом в свой дом и тем более в свою постель – очень глупо. Ты что, забыл сагу о Гудрун и Атли? Хочешь однажды поужинать мясом собственных детей, а потом проснуться с перерезанным горлом… в Валхалле?

– Да, а еще неплохо вспомнить вашего покровителя Тора! – говорила жена Роллауга, кюна Хладгуд, одна из тех женщин – и красивых, и умных, которые вообще так редко встречаются. – Помнится, свой украденный молот Тор получил «в свадебный дар», когда притворялся невестой великана. А великан тут же получил этим молотом по голове. Ты не боишься, Торвард конунг, что, когда фрия Эрхина получит свой амулет и свою силу назад, она первым делом сделает с тобой что-нибудь нехорошее?

– Но я ведь буду ее мужем. А она уж непременно разгневает Богиню, если попытается извести собственного мужа!

– Тебе станет от этого легче? Она упряма, как я поняла по твоим словам. Возможно, она скорее предпочтет погибнуть с тобой, как Сигне с Сиггейром, но по собственной воле, чем принудительно жить с тобой!

– Это ее самолюбие не может со мной жить! – понизив голос, доверительно сказал Торвард кюне Хладгуд. – А все остальное очень даже может. И хочет. Я проверял.

– А если самолюбие для нее важнее всего остального?

Торвард пожал плечами. Все это верно, но не в его власти было что-то изменить.

– Ну, да! – Роллауг сам за него ответил. – «Часто бывает мудрец безрассудным…» Но ты упрям, как тролль, и не мне тебя переделывать. Но я бы на твоем месте не стал разрываться между двумя врагами. У моей жены осталась еще одна незамужняя сестра. Гроа, двадцать лет, красивая, знатная и неглупая. Хотя, конечно, до фру Хладгуд ей далеко, но что делать, она одна такая на свете. Плюнь на эту валькирию с горы и женись на Гроа. Будем родичами.

– Мы с тобой и так братья. – Торвард повернул к нему руку внутренней стороной, где ниже локтя виднелся шрам от пореза семилетней давности. – А на фрию Эрхину я не могу плюнуть. Иначе всякий мелкий тролль в Морском Пути будет плевать в меня.

– Через море не страшно.

– Да, но я-то не собираюсь остаток жизни сидеть дома. Мне двадцать пять лет, и еще хотя бы столько же я намерен прожить. С незаплеванным лицом.

Гроа, та родственница кюны Хладгуд, о которой Роллауг упоминал, тоже жила сейчас в их усадьбе. Торвард часто видел эту высокую, как ее сестра, тонкую, изящно сложенную девушку, с узкими плечами и маленькой головкой, украшенной длинной волной очень светлых, почти белесых волос с легчайшим серебристым отливом. Личико у нее было милое, говорила она мало, но редкие ее слова позволяли надеяться, что она отнюдь не глупа. Чинно помалкивая, она, однако, тайком бросала на Торварда весьма любопытные взгляды и не смущалась, если он их ловил. Все понимали, что замыслы своего родича-конунга она целиком одобряет. Но Торвард, как ни соблазнительно было бы такое родство, не шел навстречу соблазну. Его ждала Эрхина, рядом с которой йомфру Гроа выглядела как курочка возле орлицы.

Пока фьялленландские корабли шли вдоль берегов острова Туаль, прибрежное население разбегалось в страхе, уверенное, что это какие-то чужаки идут захватить и разграбить их, оставшихся без привычной защиты. В устье Даны их уже ждала целая стая кораклей, полных вооруженными воинами. Доказывая, что не все мужчины острова Туаль ушли за славной смертью во Фьялленланд, маленькие коракли отважно напали на большие боевые корабли, не устрашившись ни драконьих пастей, ни разноцветного ряда щитов. Но все их нападения были отбиты с более высоких бортов копьями и стрелами, многие коракли перевернулись, остальным пришлось отступить.

Задержав два из них, Торвард конунг предложил им передать фрие Эрхине, с чем он прибыл. Выбор ей предлагался простой: или она принимает конунга фьяллей со всем почетом для мирных переговоров, либо выставляет войско, с которым он готов сразиться на море или на суше. А уж исход битвы решит, кому отныне будет принадлежать остров и все, что на нем. Конечно, выражения его речи посланцы смягчат ради почтения к своей госпоже, но смысл оставался ясен. Уже зная Эрхину, Торвард понимал, что «принять с почетом» своего врага для нее само по себе будет унижением, а само согласие на переговоры будет означать ее проигрыш.

Пристав затем к берегу в устье реки, фьялли вытащили корабли и разбили стан. Зная, где начинается «ночная земля», Торвард указал безопасное место и велел устроить из вытащенных кораблей нечто вроде крепостных стен, окружив ими площадку.

Первый день, ночь и утро прошли в ожидании. Сменялись дозоры, свободные от стражи отдыхали или упражнялись, не смущаясь тем, что туалы наблюдали за ними со всех окрестных холмов.

На вершине Холма Яблонь это время проходило бурно. Как в священные праздники переломных точек года, день и ночь стерли свои границы. Неожиданное появление врага так потрясло фрию Эрхину, что она не ложилась всю ночь. До утра в Доме Четырех Копий горели огни и продолжался неумолчный спор многих голосов. Уже само то, что вместо Коля с его дружиной к берегам острова явился Торвард конунг, означало самый печальный исход поездки за «глазом богини Бат». Перед троном фрии лежали «подарки» от конунга – щиты и шлемы Коля, Фомбуля и Фуиля. Эрхина смотрела на эти осиротевшие шлемы с таким же чувством, как если бы перед ней выложили отрубленные головы воинов.

Она видела шлем, который сама подарила Колю, но почти не помнила своего священного супруга. Всеми мыслями ее опять завладел тот, кого она считала навек забытым. На этом самом месте, перед Троном Четырех Копий, она впервые увидела его – о, если бы знать, какие тяжкие страдания принесет в ее жизнь эта встреча! Разве это ей обещал тот восхищенно-теплый взгляд его карих глаз, который даже сейчас, в воспоминаниях, вызывал какую-то мучительную, томительную, унизительную и сладостную дрожь, за которую Эрхина себя ненавидела, но которой не могла подавить! Здесь же она услышала о его сватовстве, пережила разочарование, обиду на это дерзкое, невозможное желание! Как язвили ее тайные сомнения, влечения, несбыточные мечты, сожаления… Как решительно она отвергла их, как торжествовала победу над ним и над собой! Отсюда, с этого трона, она указала на Фьялленланд Красным Копьем Юга. Он был побежден, его сестра была привезена сюда, и она, Эрхина, говорила с ней о Торварде как о том, с кем покончено раз и навсегда. И она действительно так думала! Полнейшая и беспрекословная власть над Туалем внушила ей убеждение, что действительность подчиняется ее сознанию: если она о ком-то не думает, то его все равно что не существует. Ведь еще никто из тех, о ком ей угодно было не думать, не смел сам напомнить Богине о себе. Торвард оказался не так послушен, и для Эрхины стало ужасным, неожиданным, оскорбительным открытием то, что не весь обитаемый мир так ей подвластен, как священный остров.

Она изгнала его из мыслей и с тем как бы из числа живых, но он опять здесь! Он явился снова, как мертвец из-под земли, как гром из тучи, явился, чтобы разбить в осколки ее мнимую победу, чтобы потребовать возмещения за свои обиды! Но даже валы Аблах-Брега не были выше и крепче, чем ее гордость и упорство – ничто не заставит ее сдаться! Гнев и негодование терзали Эрхину, как дракон, но больше не было «глаза богини Бат», готового впитать их и освободить ее. Они томили болью каждую частичку ее тела, и она измучилась за эти месяцы.

Но, не склоняясь под тяжестью боли, Эрхина не могла избавиться от еще одного дракона – от страха. При мысли о Торварде она дрожала: ей казалось, что он уже где-то близко, совсем близко, что вот-вот его руки схватят ее, если она немедленно не сделает хоть что-нибудь! Тот, кого она воображала за морями, бессильным и униженным, вдруг оказался у подножия Холма Яблонь, во главе войска, способного захватить весь остров! Она не знала раньше силы этого человека, даже не думала об этом, убежденная, что все силы на свете склонятся перед величием Богини. Но он обрушился на нее, как лавина, и где тот щит, что отразит беду?

– Кто сразит Торварда в битве, или мы оставим ему это торжество над нами без отмщения? – гневно и горестно восклицала она, простирая руки к шлемам, в которых видела отрубленные головы.

– Дай мне схватиться с Торвардом в битве! – наперебой кричали Туигим Боевой Ясень, Криодайм Яростный, Финнлит Упрямый и другие, кто еще оставался с ней. – Испытай мою доблесть! Я, я добуду голову Торварда и брошу ее к твоим ногам!

Многих, очень многих теперь не хватало в рядах туальских воинов: одни погибли в зимнем походе на Аскефьорд, другие сложили головы там же сейчас, притом лучшие! Но напрасно жрицы убеждали ее, что новая битва с фьяллями сейчас будет означать новое поражение. Эрхина была готова, хоть это и противоречило всем обычаям, самолично выйти в поле с оружием и погибнуть, но только не унижаться перед тем, кого она сама так хотела унизить! Если уж Торвард вопреки ее воле оказался жив, то она сама не хотела жить!

– Коль сын Хеймира, наш военный вождь, поручил мне охранять твою честь и покой, фрия! – горячо говорил ей Бран сын Ниамора, теперь – когда того не было в живых – почти благодарный своему бывшему врагу. – Пусть теперь мы не так неуязвимы при свете дня, как прежде, но мы по-прежнему мужчины и воины! Мы будем с ними в равном положении! Позволь мне, фрия, вызвать его на поединок, и я верну все, что было нами утрачено!

– Иди! – яростно воскликнула Эрхина, готовая бросить в пасть чудовища все свое достояние. – Иди и принеси мне его голову! И тогда, клянусь именем Богини, я назову тебя военным вождем острова Туаль и ты займешь место твоего отца!

Бран вспыхнул: его давняя, несбыточная мечта вдруг оказалась рядом – теперь, когда он вовсе об этом не думал. Вдруг вспомнилась Сэла, но он постарался прогнать ее образ – той, что пришла, как женщина из Иного Мира, обольстила его, отравила сердце тоской и исчезла, ушла по волнам, снова скрылась в своем таинственном мире за морями. Благодаря ее усилиям враги пришли грозить Туалю! И он не желал больше поддаваться ее чарам. Его награда ждет в Доме Четырех Копий.

По рядам мужчин пробежал завистливый и изумленный ропот. А у Эрхины было чувство, будто она приносит в жертву самое дорогое, словно сама победа зависит от весомости ее жертвы. Теперь она отдала бы себя не только сыну когда-то ненавистного Ниамора, но и самому Ниамору. Горластый краснорожий любимец Эрхины Старшей казался сущим ягненком по сравнению с черным заморским драконом. Когда-то ее согревал огонь страсти в глазах Торварда конунга – но ее сожжет огонь ненависти и мести, горящий в них теперь! Она смеялась над мозолями его рук, когда эти руки ласкали ее, – но будет не до смеха, когда они возьмут ее за горло. Еще не видя его, Эрхина угадывала, какую страшную и непримиримую силу пробудила и подняла против себя, и в малодушном приступе страха чуть ли не жалела о том, что натворила. Но разве могла она поступить как-то иначе?

На третий день из ворот Аблах-Брега раздался звук боевых рогов и на прибрежную равнину выступило войско. Фьялли, быстро собравшись и вооружившись, встретили их. Торвард в боевом доспехе ждал впереди войск, зная, что перед битвой ему предстоят еще долгие и утомительные в своей пышности переговоры. В нем понемногу закипала досадливая злость, ему хотелось драться, хотелось выплеснуть наконец свое негодование, избавиться от унижения, которое он терпел вот уже полгода. Битва на Туальской пустоши давно забылась – его настоящий враг и настоящая победа только здесь. Не подавая вида, он измучился этим ожиданием, он жаждал получить в руки противника, головой которого он выбьет эти сияющие бронзой ворота. И увидит наконец ее, Эрхину, которая все еще пряталась от него на своей огненной горе за стеной щитов. Он ненавидел весь остров Туаль, ненавидел за его причудливую роскошь, за его священную надменность, за презрение к смерти, которым земля Богини отвечала на все его попытки отомстить.

Шедших впереди он узнал издалека: это были лучшие воины, которые на пирах сидели ближе всех к жареному кабану и первыми получали свои куски, запивали мясо заморским вином из золотых кубков. Те, кто на каждом пиру наперебой перечислял свои подвиги, красивыми словами делая их еще необычайнее. Те, кто вырос с сознанием неуязвимости и деяния древних героев считал своими. Те, кого он, будучи Колем, не взял с собой, потому что они не желали сражаться под началом чужака. И он их понимал.

Впереди шел Бран сын Ниамора, одетый в нарядную желтую рубаху, с тремя золотыми ожерельями на груди, такой торжественно-замкнутый, точно собирался взойти на костер и пронзить себя мечом. В общем, примерно так оно и было.

Торвард по привычке положил руки на пояс, всем видом выражая готовность к чему угодно. Все четверо телохранителей и оруженосец Регне стояли у него за спиной, и стяг с изображением черного дракона развевался на высоком древке.

– Приветствую тебя, Торвард сын Торбранда! – надменно сказал Бран, приблизившись. – Ты, точно волк, явился на священную землю Богини, чтобы найти здесь свою гибель. Никто еще не приходил на остров Туаль с враждебными намерениями, не пытался оскорбить пролитием крови священный Холм Яблонь! Почему же это делаешь ты?

– Странный вопрос! – Торвард хмыкнул. – У доблестных туалов удивительная память: они так хорошо помнят дела Ки Хиллаина и воинов Финна, которые жили шесть веков назад, но забыли события прошлой зимы, в которых участвовали сами! Разве не ты, Бран сын Ниамора, не далее как прошлой зимой являлся во Фьялленланд с оружием? Разве не ты взял в плен мою сестру и увез ее, чтобы сделать рабыней фрии? Может быть, никто не поднимал оружия на Богиню, но когда же было, чтобы Богиня подняла оружие на тех, кто обращался к ней со словами любви?

– Ты оскорбил ее!

– Какое же оскорбление фрия увидела в моей любви? В том, что я назвал ее превосходящей всех женщин на земле?

– Ты хотел слишком много!

– Не меньше, чем заслуживает мой род и моя слава!

– Но фрия не желает соглашаться на твои наглые требования! И здесь есть кому за нее заступиться!

– И кто же желает заступиться за фрию? – с издевательским, отчасти вкрадчивым любопытством осведомился Торвард, как будто в следующий миг собирался откусить собеседнику голову. – Уж не ты ли?

– Я, – ответил Бран, напряженно и гордо глядя на него. – Я вызываю тебя на поединок, Торвард сын Торбранда, и пусть… пусть победителю принадлежит… – Он не смел сказать «фрия». – То, о чем идет спор!

– Ты? – Торвард приподнял брови и продолжал с каким-то змеиным наслаждением: – Ты? Правда? Ты, Бран сын Ниамора? Сын того самого Ниамора, которого убили голыми руками, свернули ему шею, как цыпленку, в то время как он боролся не с врагом, а с девчонкой! Который умер, стоя на своем бешеном…

На чем именно стоял Ниамор в миг смерти, так и осталось недоговоренным. Мгновенно покраснев до мучительного напряжения, Бран выхватил меч, а Торвард, казалось, даже обрадовался, что у него наконец есть возможность дать волю своему гневу.

Но гнев этот, долго зревший, был подобен священному безумию берсерка, которое не нуждается в оружии. Мгновенно отбив мечом клинок Брана вверх, Торвард свободной рукой перехватил его руку, сильным ударом запястьем о собственное колено выбил меч, вывернул руку, толчком бросил противника на колени – и голова Брана оказалась в том же захвате, из которого не вышел живым отец его Ниамор.

Все случилось так быстро, что люди вокруг успели только ахнуть. Еще не все сообразили, что переговоры перешли не в поединок даже, а в драку, как все уже было кончено. Но никто не вмешивался: поединок есть поединок. Даже если один из соперников отказывается от него таким своеобразным способом.

А Торвард сзади наклонился к застывшему Брану и, хрипло от подавленной ненависти, с какой-то ядовитой ласковостью в голосе, словно обещая убить не больно, проговорил ему в самое ухо:

– Примерно вот так это было. Но тебе я не буду ломать шею. Во-первых, ты не убил мою сестру при его погребении, хотя мог бы, а я не такая неблагодарная скотина, как… А во-вторых, сестра-то моя, похоже, беременна. И ты мне нужен живым. Взять его!

Он кивнул хирдманам, и те быстро увели ошеломленного Брана за свои ряды. Бран не сопротивлялся: его потряс этот молниеносный поединок, в котором он оказался побежден, еще толком не начав, но в руках конунга фьяллей ощущалась ярость, которая была сильнее его силы и выучки.

Но еще больше его поразило услышанное. Неожиданные, хотя и вполне закономерные последствия Ночи Цветов, само упоминание о Сэле, какие-то смутные намерения насчет его и ее – внезапно открывшееся совсем иное будущее, чем то, о котором думал он сам…

Уточнить, от кого же беременна его «сестра», Торвард не мог бы при всем желании, потому что этого не знала даже сама Сэла. Мог быть и тот, и другой, но за священной ночью брака Богини имелись серьезные преимущества… Короче, Бран ему понадобился, и Торвард не хотел видеть его в рядах своих противников-туалов. Чтобы не убить ненароком.

– Теперь наше время! – закричал вдруг Туигим Боевой Ясень, потрясая копьем. – Вперед, дети Богини!

И с боевым кличем туалы кинулись на врага. Торвард на лету перехватил копье, пущенное Туигимом, и обеими руками ударил в грудь его бывшего хозяина, как раз подбежавшего на длину древка; вслед за тем Торвард выпустил копье, подхватил меч, ждавший на траве, и телохранители заняли места по бокам.

Перед подножием холма закипела битва: туалы в яростном порыве давили, надеясь сбросить пришельцев в море, но и фьялли не собирались поддаваться. Вера в удачу своего конунга придавала им сил.

Воодушевленные близостью победы, они стали наступать и теснить туалов к воротам нижнего вала. Дети Богини готовы были погибнуть так же доблестно, как погибли их товарищи на Туальской пустоши Фьялленланда, но необходимость защищать ворота заставляла их отступать. Привычка к неуязвимости и выросшее из нее презрение к кольчугам и защитным приемам теперь служили им дурную службу: каждый из них, как ураган, рвался вперед через неприятельский строй, стремясь лишь поразить врага и не думая о себе, но в противники им достались люди, которые умели и нападать, и защищаться. Острова Блаженных ждали доблестно павших, и к ним стремились с радостью, а не со страхом; но и фьялли были выращены на той маленькой саге, которую Торвард когда-то рассказывал фрие Эрхине. «В каждой битве с тобой может случиться лишь одно из двух – либо ты погибнешь, либо останешься жив, и своей судьбы не изменить. Не заботься о судьбе, заботься о славе…»

Фьялли рвались к воротам, и вскоре битва уже перекинулась на самое подножие первого вала. Торвард впереди войска сумел-таки прорваться за ворота, но их вытеснили назад и ворота закрыли. Часть туалов осталась снаружи и была перебита уже под узорными бронзовыми досками.

– А будете выделываться, я ваш черный камень в море брошу! – пригрозил напоследок разгоряченный и кипящий боевой яростью Торвард, прибавляя множество слов, которые фрие Эрхине ни в коем случае передавать не станут…