Глава 9

Корабли шли длинным неравномерным строем, по несколько в ряд. Их было так много, что даже окинуть их взглядом сразу все не удавалось: на штевнях были и фьялльские рогатые драконы, разномастные и разнопородные, и хэдмарские змеи с гладкими головами, в честь Мировой Змеи, и волки в память ее брата Фенрира. Первыми шли «Ушастый» самого Торварда и «Брокк», с головой свартальва и мухой на его лбу, корабль Роллауга конунга. Щиты длинными разноцветными рядами были развешаны по бортам, солнце играло в умбонах.

На «Ушастом» среди фьяллей плыл и Бран сын Ниамора. Уезжая с острова Туаль, Торвард взял его с собой, чтобы поручить ему вернуть Эрхине ее амулет. Сам он не знал, когда сможет возвратиться, а затягивать исполнение своего обещания не хотел. Его честь в глазах Морского Пути была восстановлена, он получил то, что ему требовалось, и теперь мог отдать Эрхине то, что требовалось ей.

По пути Торвард всего на один день задержался у Роллауга конунга, но тот предусмотрительно собрал дружины и сразу же присоединился к нему. Теперь на юг плыло целое войско на сотне кораблей, причем Роллауг взял с собой не только жену, кюну Хладгуд со всей ее свитой, но и йомфру Гроа. Видя, что Торвард отнюдь не горит любовью к фрие Эрхине и не жаждет скорее к ней вернуться, Роллауг воскресил свой прежний замысел и надеялся, что за время похода Торвард попривыкнет к этой мысли. И саму йомфру Гроа, как истинную дочь и внучку воинов, ничуть не смущало то, что ради достойного замужества ей приходится идти в военный поход.

Сам Торвард об этом пока не думал. Йомфру Гроа нравилась ему не больше и не меньше, чем всякая молодая хорошенькая девушка. На пирах она держалась с гордым холодным достоинством, которое в сочетании с белой кожей и очень светлыми, почти белыми волосами придавало ей сходство с юной Зимней Ведьмой, зато в обычной обстановке она оказывалась веселой, даже шаловливой, смешливой и любопытной. При ее происхождении и воспитании из нее вышла бы великолепная жена для любого конунга, но Торвард сейчас, после всего пережитого, никак не мог видеть в будущей жене только украшение своих пиров. И напрасно предусмотрительная кюна Хладгуд следила за тем, чтобы конунг фьяллей не оставался с ее сестрой наедине: тревога за Аскефьорд и мысли об оставленной Эрхине отбили у него охоту к новым любовным приключениям.

Было уже за полдень, гребцы в очередной раз сменились, Торвард сам сидел за веслом, а Асбьёрн Поединщик, его телохранитель и напарник, отдыхал на краю скамьи. Сзади вдруг послышалось хриплое карканье, Асбьёрн обернулся, а потом изумленно толкнул локтем Торварда:

– Э, конунг, посмотри!

Он перехватил весло, и Торвард обернулся. На штевне, прямо на крылообразном ухе дракона, сидела крупная ворона – не ворон, вещая птица Одина, а именно ворона. А на лапе у нее…

Торвард поднялся на ноги и шагнул к штевню: ему хотелось протереть глаза. На лапе птицы сияло под лучами полуденного солнца золотое кольцо, выкованное в виде дракона – точь-в-точь Дракон Судьбы, который Торвард с детства привык видеть на руке у матери и ни с чем не смог бы спутать.

Ворона соскочила со штевня, села на днище и… обернулась клубом плотного серого дыма! Изумленно вскрикнули люди, привлеченные появлением птицы, а из дыма вдруг показалась… кюна Хёрдис, сидевшая на досках с отчасти утомленным, отчасти горделивым видом. По лицу ее скользнула странная, чуждая, серая тень, делавшая ее похожей на призрак, – последняя тень иного мира, и вот это опять была кюна Хёрдис, такая, какой ее все знали – и какую никак не ждали обнаружить на корабле посреди моря!

И сам Торвард, и все, кто это видел, застыли и едва смели вздохнуть. Весла пришли в расстройство, корабль замедлил ход. С «Рассекающего», шедшего следом, закричали. А кюна Хёрдис обвела лица укоряющим взором и утомленно вздохнула:

– Ну, вы так и будете глазеть на усталую старую женщину, болваны вы неотесанные? Хотя бы мой собственный родной сын поможет подняться своей бедной матери?

Торвард бросился к ней и схватил за руки: он жаждал не столько помочь ей, сколько убедиться, что это не видение. Нет, это в самом деле была она, кюна Хёрдис, живая и настоящая. И на правой ее руке сияло золотом обручье Дракон Судьбы, снова ставшее привычного размера.

– Госпожа моя! – воскликнул Торвард, все еще держа ее за руки, и ничего больше он не мог придумать. Он тоже никогда не видел, чтобы его мать превращалась в птицу или животное, и понятия не имел, что она это умеет.

– Да, конунг, сын мой, это я! – Кюна кивнула с отчасти небрежным, отчасти самодовольным видом. – Скажу тебе, в мои годы превращаться в птицу и лететь без отдыха день и ночь не так-то легко. Потруднее, чем отводить глаза, скажем, менять облик себе и другим… Это ведь только видимость, а вот чтобы превратиться в птицу, надо основательно себя переделать – это потруднее! Я уже не так молода, чтобы вертеть хвостом!

– Но что случилось? – Торвард наконец опомнился. – Неужели ты так жаждала меня встретить, матушка, что взяла на себя такой труд? Или… или в Аскефьорде уже враги?

Тот же тревожный вопрос был написан на всех лицах, обращенных к ней, и кюна Хёрдис опечаленно кивнула:

– Ты прав, конунг, сын мой! В твоем доме со вчерашнего утра распоряжается Бергвид Черная Шкура, этот подлый раб и сын рабыни! Он напал на нас ночью, как последний подлец. Мужчины Аскефьорда показали себя истинными воинами, не исключая и сыновей моей сестры Ингвильды. Но Рагнар, твой воспитатель, пал в бою и теперь уже у Одина.

– Весь Аскефьорд захвачен?

Не дожидаясь ответа, Торвард гневно ударил кулаком по борту и выругался, несмотря на присутствие матери, – он не мог вынести такого бесчестья второй раз за один год! Стоит ему покинуть Аскефьорд, как кто-нибудь является его грабить! Почему никто не хочет это сделать, когда он дома?

– Нет, насколько я понимаю, дальше Аскегорда к вершине они не прошли. Хоть там был и конунг тиммеров с большим войском, Эрнольв Одноглазый встретил их на воде и не пустил дальше.

– Он жив?

– Насколько я знаю, да. Вот кое-кто другой…

Кюна прикусила язык, не зная, стоит ли об этом говорить сейчас. Она очень любила привлекать к себе всеобщее внимание, но сейчас даже ее слегка покалывало нечто похожее на угрызения совести: ей было немного стыдно наслаждаться за счет чужого горя. И если бы чужого – а то ведь родного сына!

Торвард поднял на нее тяжелый вопросительный взгляд.

– Говори, госпожа моя, – негромко, но твердо попросил он. – Лучше мне знать заранее, кого я больше не увижу. Кто-то кроме Рагнара? Гранкель? Сыновья Хродмара?

– Об этих ничего не могу сказать. Но мы с тобой потеряли одного – или даже сказать, двоих!

– Не томи.

– Это женщина. Боюсь, именно сейчас именно эту женщину ты стал бы жалеть больше всех прочих… кроме меня, конечно.

Торвард в молчаливом ужасе взял ее за плечи. Ему пришла в голову одна-единственная мысль – о Сэле. Та, которая сейчас была особенно близка ему, та, которая была одна – и одновременно двое…

– Да, конунг, сын мой, это она! – Кюна грустно кивнула, и на этот раз ее грусть была почти искренней. Она не умела горевать, но сейчас от души жалела о той боли, которую предстоит пережить ее сыну. – Сэла из Дымной Горы. Она погибла как истинный воин.

Торвард смотрел на нее, не в силах задать ни единого вопроса.

– И она… она утопила «глаз богини Бат»! – добавила кюна Хёрдис. – Из-за него-то все и вышло. Он был у нее, и она бросилась с ним в воду, чтобы он не попал в руки Бергвиду.

Торвард отвернулся, оперся о борт и стал смотреть в волны. От острой резкой боли в груди ему было трудно дышать. Где-то за спиной его стояли рядом Аринлейв и Сёльви, сейчас скорее изумленные и недоверчивые, чем опечаленные, и по напряженной спине конунга они видели, что ему так же трудно принять гибель Сэлы, как и им.

Чуть больше полугода прошло с тех пор, как он возвращался с Зеленых островов, еще ничего не зная о больших переменах в своей судьбе. Тогда она встретила его в море, светловолосая душа Аскефьорда, и как рад он был ее увидеть! Она была как первый солнечный луч, первый привет родного дома после разлуки, и Аскефьорд не мог выбрать для этого никого приятнее! Она принесла к его ногам отвагу воина, преданность сестры и страсть возлюбленной, не желая иной награды, кроме свободы дарить ему все это. Она сохранила свою свободу до конца – она сама выбрала час своей смерти, как величайшие из героев древности. Как она сумела сделать все это, стать героиней сказания, оставаясь просто Сэлой из Дымной Горы?

Боль поворачивалась в его груди, как клинок, и теснила дыхание. Сэла сражалась за него и с ним от начала до конца – и вот она погибла, а он в это время был далеко и ничем не помог ей, той, которая столько раз помогала ему… Ценой своей жизни она спасла от вражеских рук черный камень, которым он и его мать не сумели распорядиться лучше… Зачем он послушал кюну Хёрдис и не взял его с собой на Туаль!

– Не может быть! – сказала позади Дер Грейне.

Она подошла от своего шатра на корме, и ее меньше всех удивило внезапное появление на корабле незнакомой женщины – от матери Торварда конунга она ждала чего-то подобного.

– Не может быть! – убежденно повторила лунная дева, придерживаясь за канат. – Ведь я видела во сне, конунг, что Сэла во время свадьбы положит мне молот на колени и будет приветствовать меня в доме! А этого еще не было! Значит, она жива и мы еще увидим ее!

– Сомневаюсь! – Кюна Хёрдис холодным взглядом окинула девицу, которая смеет опровергать ее слова. – Она упала на глубоком месте и даже не задержалась на поверхности. Она сразу ушла на дно, а там глубины… э… возле двора Хринга Бочки, на мысу, где мелкие елочки, какая там глубина?

– Под самым берегом – локтей девять-десять, – безотчетно ответил Торвард, даже во сне помнивший наизусть все глубины Аскефьорда.

– Ну вот! – Кюна Хёрдис, казалось, была удовлетворена этим ответом. – Так что внуку моему, как ни жаль, придется появиться на свет в палатах Эгира и Ран!

Все молчали, а Торвард, так же молча, отвернулся от воды, сел на скамью и яростно ухватился за весло. Что бы там ни было – его путь лежал в Аскефьорд.

Пока Торвард конунг оставался в Аблах-Бреге, фрия Эрхина томилась, тяготилась его присутствием и жаждала так или иначе от него избавиться. Она почти обрадовалась вестям о нападении на побережье эриннов или уладов, которые заставили его покинуть Холм Яблонь, и даже где-то в глубине души понадеялась на его героическую гибель. Пусть получить амулет после этого будет гораздо труднее – но он исчезнет, тот, кто впервые за семь веков посмел навязать свою волю фрие острова Туаль.

А он внезапно уехал сам, и этот отъезд, опять-таки предпринятый по его, а не ее желанию, возмутил Эрхину. Что бы он там ни рассказывал про какого-то беглого раба, который вздумал угрожать Фьялленланду, фрия не считала эту причину уважительной.

– Ведь ты взял на себя звание военного вождя острова Туаль, а безопасность священного острова Богини гораздо важнее, чем какой-то там Аскефьорд! – убеждала она его, когда впервые услышала об этом. – Ведь ты же оставил там вместо себя какого-то одноглазого родича, и этого вполне достаточно!

– Как это – достаточно? – Торвард смотрел на нее в изумлении. – Ничего себе! Ты вон на собственную сестру не захотела оставить остров, когда отказалась ехать со мной, а она могла бы быть фрией ничуть не хуже тебя. А как же я могу бросить Фьялленланд, у него ведь нет другого конунга!

– Но это же совсем другое дело! – Для Эрхины Фьялленланд был всего лишь словом, а Туаль – вершиной мира. – Ты добился звания моего мужа и военного вождя острова Туаль! Ты сам этого хотел, я не тащила тебя сюда силой! И я не ждала, когда соглашалась на это, что ты будешь прыгать туда-сюда через море, как блоха!

– Блохи не прыгают через море! – Торвард усмехнулся. – Я и не прыгал бы, если бы ты согласилась просто поехать со мной туда. Как все жены едут со своими мужьями и не оглядываются назад!

– Мне там нечего делать, мой дом здесь! Я объясняла тебе это тысячу раз, пора бы уже понять! Но тебе нравится меня мучить!

– Да ничего такого мне не нравится! Ну, оставайся. Я ведь тебя не тащу с собой.

– Но ты стал военным вождем острова Туаль! Это значит, что ты должен остаться здесь навсегда! Даже если Богиня дарует нам мир и безопасность, твое место здесь, в Покое Силы! А если опять нагрянут эринны?

– Значит, им придется столкнуться с доблестью туалов! Я ваших с собой не зову, Покой Силы и без меня не опустеет.

– Но как туалы будут сражаться без военного вождя?

– У вас достаточно храбрых мужей, достойных этой должности. И я не возражаю, если один из них пока займет мое место.

Перед такой наглостью фрия Эрхина просто онемела. Век за веком военный вождь острова Туаль менялся только по одной причине: по причине смерти. Иной раз его убивал враг, иной раз – другой искатель почетного звания, но никогда еще ни один человек не оставлял его по доброй воле. Просто потому, что у него якобы нашлись дела в другом месте!

– Ты не умеешь ценить даже то, что сам завоевал! – в сердцах воскликнула она. – Ты готов бросить под ноги драгоценное ожерелье!

– Может быть! – Торвард подавил вздох. Совесть его не была вполне спокойна, и в словах Эрхины на сей раз содержалось больше правды, чем ему бы хотелось. – Раньше я слишком стремился к тому, что того не стоило, – видно, мне суждено метаться между крайностями.

Эрхина промолчала: в ненужной ныне драгоценности, которой он раньше добивался, она увидела себя. Но он обещал сразу, как только вернется в Аскефьорд, послать сюда «глаз богини Бат», и потому ей приходилось сдерживать свои чувства. Пока еще она была в его руках. Но стоит только ей получить свое сокровище назад! Тогда он узнает, какой силе бросил вызов!

Собрался он быстро, за несколько дней, но перед отъездом, похоже, еще успел закрутить какие-то шашни с Рифеддой. Эрхина ни в чем не могла их уличить, но в последние пару дней Торвард как-то подозрительно переглядывался с этой хитрой дрянью. О Богиня! Уж не с ним ли она так веселилась где-то в дальнем конце рощи на недавнем Празднике Высокого Солнца, после чего пришла взлохмаченная и слишком румяная, с зелеными пятнами от травы на подоле! Тогда Эрхине не пришло в голову, что ее собственный супруг может гулять с другими у нее под носом, но теперь, когда подозрение возникло, ей хотелось своими руками удавить их обоих. Она хотела иной раз, но не смела спросить его прямо: ведь у него хватит наглости сказать «да»! А у нее не хватит самообладания перенести такое унижение! Никогда еще фрия острова Туаль не делила своего супруга с любовницами, и лучше уж ей не знать, если ей, единственной, выпало такое! Хорошо хоть, что Дер Грейне со всем приданым он забирает с собой, и Эрхина надеялась, что ненавистная соперница никогда больше не ступит на землю острова Туаль.

Но вот он уехал, а никакого облегчения Эрхина не испытала. Напротив, сейчас она чувствовала себя обокраденной и обманутой, так же, как в первые дни после исчезновения «глаза богини Бат». Немалого труда ей стоило согласиться на этот брак – но, соглашаясь, она никак не рассчитывала, что он продлится всего-то полтора месяца и ее жертва окажется почти напрасной! Он опять обманул ее! До каких же пор он намеревается ее терзать? Когда Богиня положит этому конец?

Не находя себе места от беспокойства и досады, Эрхина целыми днями бродила по валам, никого к себе не подпуская. Рифедда вызывала в ней такое отвращение, что она отворачивалась от девушки, как от дохлой крысы, и запретила ей являться в Сад Богини. Если кто-то к ней обращался, она отвечала криком, не в силах себя сдержать. Торвард не шел у нее из ума, и в ней крепло беспокойное предчувствие новых унижений. А что, если он в этом году уже не вернется и весь остров увидит, как мало он ценит ее любовь?

А что будет, когда «глаз богини Бат» снова окажется у нее? Она обретет прежнюю силу, но будет ли он ее уважать, как раньше? Сможет ли она снова стать Богиней, взирающей на него, смертного, с высоты священного камня Фаль? Как он будет с ней держаться, когда утратит власть над ней? Эрхина с наслаждением воображала, как прогонит его от себя и наконец будет вновь свободной, но вспоминала, что так не годится. Раз уж она – якобы добровольно – признала его своим мужем, то прогнать его без причины будет нельзя. Рифедда? Было у них что-нибудь или нет? Если было, то это причина отвергнуть его! Да, но признать измену мужа! Признать, что его, обладающего Богиней, привлекают простые женщины! На священный остров Туаль он привез порядки своего затхлого Фьялленланда, где его собственный отец имел несколько жен! Так было у него с ней что-нибудь или нет? О Богиня, если бы знать!

Не только Рифедда, но и все другие женщины стали ей противны. Сама мысль, что ей могут предпочесть другую, была острее ножа. Это она имеет право принимать или отвергать, но никто не смеет отвергнуть ее! Он просто дикарь, тот, кто не понял, каким сокровищем завладел. Но как же низко пала она, попав во власть этого дикаря!

Наступила ночь, Дом Четырех Копий давно спал, и только фрия Эрхина еще сидела на своем троне. Одна в большом пустом зале, вознесенная над спящим миром высокой спиной священного камня Фаль, который терпит только истинных потомков Харабаны Оллатира, она чувствовала себя спокойнее: все здесь напоминало ей о ее высоком достоинстве, ревность и обида казались унизительными, пустыми, мелкими.

Но и сейчас Эрхина не могла полностью отделаться от них, на уме у нее был только Торвард. Где он? Чем занят? На корабле или уже спит где-нибудь на земле у костра? Один, надеюсь? Думает ли о ней, если еще не спит? Понимает ли, какую обиду нанес ей всеми своими притязаниями и этим глупым отъездом? Может быть, хотя бы вдали от нее он наконец поймет, в чем его долг перед ней?

Вот так же она сидела здесь в ту полночь, когда Госпожа Ночь делала предсказания, которые они так плохо поняли и которые так полно сбылись… Сбылись для всех: Ниамора убил не раб и не свободный, тот, кто приехал на Туаль впервые, но бывал здесь раньше, – Торвард конунг под видом раба по имени Коль. А она, Эрхина, понесла потерю через то, что сама для себя выбрала, – потеряла амулет через Сэлу дочь Торбранда, пленницу, которую сама выбрала себе в подарок…

Внезапно ей померещилось, что она в покое не одна. Эрхина обернулась, полная гнева на дерзкого, который посмел нарушить ее уединение. И застыла: две фигуры виднелись на скамье у северной стены. На скамье для гостей с Земли Тьмы. С той половины острова, что поднимается только по ночам… Уже полночь… Остров снова круглый… И кто-то пришел к ней – оттуда…

Одна из фигур куталась в темный плащ, и черные волосы овевали тенью ее бледное лицо. Вторая была одета в светлые, мягко мерцающие в полутьме одежды, и ее золотые кудри вились водопадом солнечных лучей, заблудившихся в глубине ночи…

– Приветствую тебя, Эрхина дочь Эрха! – донесся до ее слуха бесплотный голос, похожий на шелест тихих волн во тьме. На нее смотрели темные глаза богини – два глаза, но Эрхина еще не поняла, что это означает.

– Приветствую тебя! – подхватил второй, звонкий, как песнь серебряной ветви с белыми хрустальными цветами.

Как к Лладу Прекрасному, к ней пришли две половины богини: светлая и темная. Во сне это все происходит, наяву?

– У меня плохие новости для тебя, Эрхина дочь Эрха! – заговорила Госпожа Ночь, и Эрхина плотнее вцепилась в подлокотники кресла. – Я принесла их тебе, и это будет мой ответ на тот дар, который ты невольно сделала мне.

– Дар! – вскрикнула изумленная Эрхина. – Какой?

Богиня посмотрела на нее и медленно мигнула. И Эрхине отчетливо вспомнилась ночь Возрождения Солнца – когда богиня Бат смотрела на нее одним глазом, потому что второй ее глаз тогда служил амулетом самой Эрхины. «…А если ты не справишься, я заберу мой глаз назад…» Так, значит… она не справилась?

– Твой амулет, называемый «глазом богини Бат», отныне принадлежит мне, – Богиня тут же подтвердила ее догадку. – Он на дне моря, в моих владениях, и человеческие руки никогда больше не коснутся его.

– Но почему, почему! – в отчаянном гневе воскликнула Эрхина, готовая требовать ответа даже с богини. – Разве я не справилась? С чем я не справилась? Ведь я всегда и всеми силами оберегала свою честь, а это и твоя честь!

Госпожа Ночь, не отвечая, смотрела на нее темными и бездонными, как сама предначальная бездна, глазами. «Ищи себя в Богине и Богиню в себе…» Она искала в себе Фрейю, могучую и многоликую… а нашла… только темную ее сторону, только Бат?

– Но пусть отчаяние не терзает тебя! – поспешно, как добрая норна, стремящаяся исправить пророчества злой, заговорила Госпожа Свет. – В каждой потере есть приобретение, имей лишь терпение понять, в чем оно. Ты лишилась амулета, и теперь тебе предстоит не выбрасывать силу своей души в бездну, а переплавлять зло души во благо, из слабости добывать силу. Никто другой не сделает тебя совершеннее, чем ты сама, и амулет скорее вредил тебе. Работой внутри своей души ты достигнешь мудрости и равновесия, и те испытания, что ждут впереди, и будут ценой твоей мудрости.

– И тот, кого ты ждешь, покинул тебя навсегда, – продолжала неумолимая Госпожа Ночь. – Любовь к тебе ушла из его сердца, и отныне он будет искать радости в любви других женщин.

– Борьба ваша была предначертана судьбой: как Орел на вершине и Змей под корнями, как тьма и свет, вы вели борьбу со второй половиной собственного «я», и в этом ваше благо, потому что без борьбы нет движения вперед. Вы сражались, как Бог и Богиня, потому что такова ваша природа, и оба вы станете сильнее и мудрее в этой борьбе.

– Ты причинила зло ему, а он тебе! – не сдавалась Госпожа Ночь, и слова ее легче доходили до сознания Эрхины. – И теперь не будет вам покоя, пока оба вы живете на свете, пока один из вас не уничтожен мстящей волей другого!

– Ясно теперь, что нет среди вас победителя, нет и побежденного! Сама судьба послала вам испытание этой встречей. Благодаря ей каждый из вас ощутил в себе божество. Так пусть же Река Поколений вынесет к свету вас обоих!

– Радость из гнева теперь единственная доступна тебе!

– Но почему же он так легко отделался? – Даже сейчас Эрхина не могла выбросить из мыслей свою обиду. – Он ничего не потерял! Разве он совершеннее меня?

– Его дух более цельный, – пояснила Госпожа Свет. – Он открыто говорит то, что думает, и делает то, что хочет, поэтому вся его сила остается при нем. А тебе приходилось скрывать истинные желания в угоду внешнему достоинству, и это обедняло тебя. Но не завидуй ему. И он заплатит свою цену, не ниже твоей. Он – твой Повелитель Тьмы. Он уничтожил тебя и тем возродил для новой жизни, в которой твоим амулетом отныне будет твое сердце.

Эрхина вскочила и протянула руки к призрачной фигуре, словно умоляя замолчать. Она и так услышала больше, чем могла вынести. До ее сознания едва доходил смысл спора двух богинь, таких разных и притом единых, как свет и тьма. Она понимала только то, что относилось к ней, но меньше всего была способна увидеть благо для себя в том, что совершил Торвард. Погибли все ее надежды! Он разлюбил ее, и у нее нет никакой власти над ним! Она брошена, опозорена в глазах людей и богов. Ее амулет погиб, и напрасны все ее жертвы! И в этом виноват он, разбивший ее жизнь!

Радость из гнева! Последняя радость валькирии Брюнхильд, радость погубить того, кем ей не суждено владеть. Гордость ее легче смирится со смертью, чем с поражением, но не вся сила у нее отнята с потерей «глаза богини Бат». Ярость, ненависть, жажда мести, которые ничто уже не могло поглотить, нашли другой выход и обратились в гром на голову обидчика! Эрхину переполняли разом тоска и наслаждение, как в те ночи в его объятиях, блаженство свободы, которую дает окончательное поражение. Больше ей нечего было бояться, и она дала волю своей душе – как в миг смерти.

– Он заплатит, тот, кто погубил мою честь и разбил мою жизнь! Слушай меня, Владычица Тьмы, повелительница Муир Мэр, Бурное Море! Именем Оллатира и Меддви, давшей мне власть, я проклинаю его, Торварда сына Торбранда, конунга фьяллей! Проклинаю! Слушай меня, священный камень Фаль! – Эрхина вскочила с ногами на свой трон, и камень на это прямое обращение ответил тихим протяжным гулом, которого Дом Четырех Копий не слышал много веков. – Силой богини Фрейи – я отдаю его во власть богини Бат! Он, принесший мне бесчестье, – пусть он забудет, что такое честь! Пусть отныне поражения будут его уделом! Он, силой вынудивший меня к любви и бросивший мою любовь под ноги, – пусть отныне лишь ненависть и презрение вызывает он в женщинах! Пусть каждый миг наслаждения грозит ему ударом ножа! Он, отнявший всю мою радость, – пусть не испытает он в жизни радости! Он, отнявший и погубивший мою силу, – пусть лишится силы навек! Он, презревший мою волю и мои желания, – пусть ни одно его сильнейшее желание не будет исполнено! Я, Эрхина дочь Эрха, фрия острова Туаль, проклинаю его именем Богини! Ты, Муир Мэр, Бурное Море, возьми мое проклятье, пока не кончилась ночь, и вплети его в нити норн! Влей его в Чашу Богини, и пусть настигнет его судьба!

– Я принимаю твое проклятье, Эрхина дочь Эрха! – прошелестела тьма, обе фигуры уже не были видны. – Именем священного камня Фаль – я принимаю его. Все в мире едино – горечь и радость смотаны норнами в один клубок, и имя ему – испытание, мимо которого нет пути к мудрости и к себе.

Обе богини исчезли. Обессиленная Эрхина сошла с сиденья трона и упала на ступеньках, опустив голову на руки. Ее била крупная дрожь, в голове звенело, мысли путались, душу наполняли страх и отчаяние, смешанные со смутной надеждой. Она упала так низко, что ниже некуда. Обманутая, разбитая, проклинающая, отравленная горькой радостью гнева, она сама из богини Фрейи стала богиней Бат.

Но она упала не одна. Он, Повелитель Тьмы в ее судьбе, вечный возлюбленный, являвшийся под разными обличьями, приведший ее в Подземелье Мёртвых, он, тот, чье имя отныне для нее запретно, разделит с ней тяжесть испытания. Им не суждено больше увидеться, но их борьба не окончена. Сцепившись, они оба рухнули в бездну, и теперь каждому из них предстоит одержать свою собственную победу – от самого дна найти дорогу вверх, дорогу к возрождению. И только в будущем станет ясно, кто из них на самом деле сильнее.

Во вторую ночь после появления квиттов и тиммеров в Аскефьорде мало кто спал, и уж совсем никто – спокойно. За прошедшие сутки Аскефьорд превратился в два враждебных стана: внешняя половина, от устья до Аскегорда, была в руках Бергвида и Эйрёда конунга, а внутренняя, от Конунгова причала до вершины, – в руках Эрнольва Одноглазого. Но дальше люди не уходили, и в Черные горы, как прошедшей зимой, убежало лишь несколько семей. Наоборот, из глубины страны на помощь ланд-хёвдингу постоянно подходило подкрепление. К вечеру того же дня Эрнольв ярл располагал уже почти полутысячей воинов, как хирдманов, так и простых бондов с их работниками, вооруженными секирами и копьями, и все были равно готовы отстаивать священный ясень Аскегорда.

Где кюна Хёрдис, никто не знал. Но, по правде сказать, о ней не очень-то беспокоились: нежной любви к ней никто не питал, да и не из тех эта женщина, кто пропадает.

Битком набившись во все дома и строения, как пришельцы, так и местные спали по очереди, каждый миг ожидая нового нападения противной стороны. Ночь проходила, тьма начинала рассеиваться, и еще до первых лучей зари перед устьем фьорда раздались звуки боевых рогов. Фьялли узнавали рог Торварда конунга и вскакивали в ликовании, хватались за оружие, уже видя перед собой победоносную битву. Теперь, когда он возвращался, численное превосходство Бергвида и Эйрёда конунга не казалось страшным.

Квитты и тиммеры наспех вооружались и выбегали из захваченных домов, торопливо сталкивали корабли. Те, кто стоял ближе к устью фьорда, поспешно отходили к середине, к основным силам, потому что множество кораблей, в предрассветной тьме выходящих из моря, казалось несчетным.

Фьялльские «Драконы» и хэдмарские «Змеи» или «Волки» шли и шли сплошным строем, грозно скаля зубы, и длинные ряды вёсел в дружном замахе казались крыльями. Снова звучали, отражаясь от скал Аскефьорда, голоса сотни боевых рогов, но теперь не фьяллям, а врагам их они внушали ужас.

Было еще почти темно, когда началось сражение у причала Бергелюнга. Корабль самого Альвора ярла подошел к собственному причалу и быстро смял сопротивление квиттов, пытавшихся помешать ему высадиться. Альвор ярл с двумя сыновьями и дружиной бросился отбивать у врага собственный дом, а Торвард с прочими пошел дальше – к Конунгову причалу. Сразу за «Ушастым» шел «Единорог» Халльмунда, за ним – «Брокк» Роллауга Зашитого Рта и «Лосось», где распоряжался брат его жены Ивар ярл.

Торвард стоял на носу в окружении телохранителей, со стягом на длинном древке за спиной. Его черные волосы были заплетены в две косы, лицо скрывала полумаска шлема, но любой узнал бы его с первого взгляда: из-под кольчуги виднелась красная шелковая рубаха, ярким пятном выделявшаяся в дружинном строю, на запястьях сверкали два золотых браслета, а на груди блестела золотая цепь из последней туальской добычи. На широком поясе сидели золотые накладки, а в руках конунг сжимал копье на красном древке – копье для первого броска, отдающего врага Одину.

Еще на полпути им встретилось около десятка кораблей: здесь были и тиммеры во главе с Эйрёдом конунгом, и сам Бергвид на «Черном Быке».

– Где ты, ублюдок, раб и сын рабыни, тролль недоделанный! – с носа «Ушастого» кричал Торвард, прибавляя к положенному обычаем вызову множество совсем не учтивых выражений: ярость кипела в нем и требовала выхода. – Ты, трус, боялся взглянуть мне в лицо, как мужчина мужчине, ты, блудливая баба, колдун из свинарника! Ты пришел, когда меня не было, пришел воевать с женщинами и рабами!

– Я пришел отомстить тебе за все злодеяния твоего подлого отца! – орал в ответ со своего корабля Бергвид, потрясая длинным черным копьем. – Я разорил твой дом! И я убью тебя, как вы убили моего отца, Стюрмира конунга! А ты славно сражался с женщиной на острове Туаль – посмотрим, на что ты способен, когда перед тобой мужчина!

– Это ты – мужчина? – свирепо ответил Торвард, еще более разозленный упоминанием об Эрхине, вражда с которой и впрямь не украшала его в собственных глазах. – Ты – колдун, ты баба, хоть и с бородой! Умеешь только задом поворачиваться! Вспомни, как ты сбежал от меня тогда, в прошлом году, на море, на Квиттингском Востоке! Ты заморочил нас, напустил туману, а сам сбежал, ты сражался «боевыми оковами»! Ты воюешь чарами, как злобная старая ведьма!

– Ты – сын ведьмы! Моя мать – законная жена конунга из славнейшего рода, а твоя – бывшая рабыня! Ты – внук рабыни, сын ведьмы! И отец твой – не Торбранд конунг, а тот великан, у которого жила твоя мать-ведьма!

На это Торвард уже не стал отвечать, а метнул в Бергвида копье. Телохранители отбили его щитами, а самому Торварду оруженосец тут же из-за спины подал новое. Корабли достаточно сблизились, так что не только Торвард мог добросить копье: полетели стрелы, над блестящими железными шлемами взметнулись круглые разноцветные щиты.

– Узнаешь ли ты меня, Роллауг Зашитый Рот, зовущий себя конунгом хэдмаров! – кричал пообок со своего корабля Эйрёд конунг, обращаясь к своему кровному врагу. – Узнаешь ли ты меня? Я – Эйрёд, конунг Тиммерланда, отец той девушки, которую ты погубил! Много лет прошло, но жажда мести не остыла в моем сердце! И напрасно ты надеялся, что я слишком стар и слаб, чтобы взыскать с тебя мой долг! Ты пришел сюда постоять за твоего побратима, но позаботься-ка лучше о себе! Я вызываю тебя на бой, и пусть только один из нас потом расскажет о нем!

– Да лучше было бы и второй твоей дочери утонуть, чем стать невестой вон того бычехвостого! – весело отвечал Роллауг, широко растягивая в издевательской усмешке свой обрамленный шрамами рот. – Ты, бедняга, совсем лишился рассудка, если выбрал себе такого союзника! И на кого же ты покидаешь двух твоих младших дочерей? Ведь внуков тебе от них не дождаться! Они осиротеют, бедняжки, уже сегодня к полудню!

Корабли сблизились, железные крючья с обеих сторон разом впились в борта, но с разгона «Ушастый» и «Черный Бык» встали борт к борту так, что носы того и другого оказались на противоположных концах. С мечом и щитом Торвард кинулся на «Быка», через который ему теперь предстояло прорубиться, чтобы добраться до Бергвида.

Вокруг них на воде с тем же криком, лязгом и треском сшибались и сцеплялись попарно корабли: квитты и фьялли, хэдмары Роллауга и тиммеры Эйрёда конунга – все нашли себе противника.

Несколько кораблей приблизилось к причалу, и на площадке под соснами тоже завязалась схватка.

Из глубины фьорда все ближе звучали боевые рога: люди Эрнольва Одноглазого по воде и по берегу шли под стяг своего конунга.

Кюна Хёрдис и теперь выкинула нечто, на что была способна она одна: когда женщины с кораблей Роллауга конунга ночью перед битвой сошли на берег в Лебяжьем фьорде, она не пожелала покинуть своего сына. И Торвард не стал ее особенно уговаривать: в конце концов, она взрослая женщина, умеющая, кроме всего прочего, улетать от опасности на вороньих крыльях. Вот и теперь кюна Хёрдис с удобством сидела под мачтой «Ушастого», наблюдая за сражением, которое кипело, рубило, рвало, звенело, ревело, кричало и стонало на расстоянии протянутой руки. Но мало того, что оно ее не задевало, – ее просто никто не видел. Зато она, из-под невидимого щита колдовской ограды, отлично видела все. С огромным удовольствием она наблюдала, как ее сын прорубается сквозь квиттингский строй, а за ним из четырех телохранителей успевает один только Асбьёрн Поединщик. Торвард был похож на железный ураган, и само его приближение отбрасывало квиттов даже раньше, чем их успевал коснуться его клинок.

И вдруг копье, брошенное с другого корабля чьей-то сильной и меткой рукой, пролетело над «Ушастым» и ударило Торварда сзади. Прикрыть его никто не успел: острие пробило колечки кольчуги, пробило стегач и вонзилось в спину возле лопатки.

Торвард в первый миг словно бы не заметил и сделал еще несколько шагов, но потом вдруг упал, как будто что-то невидимое схватило его за ноги. Над ним раздался резкий нечеловеческий крик, как вопль предостерегающей судьбы на переломе.

Кюна Хёрдис в ужасе вскочила, как любая мать на ее месте. И только она одна увидела другую женскую фигуру, вставшую над упавшим Торвардом и закрывшую его огромным щитом: валькирию Регинлейв.

Не помня себя, кюна Хёрдис по скамьям, по сломанным щитам, по раненым и по трупам стала пробираться к «Черному Быку». По рядам фьяллей пронесся тревожный крик, квитты радостно завопили, увидев, что вражеский вождь упал, и надеясь, что он убит. Асбьёрн и оруженосец Регне попытались поднять Торварда, но он был без сознания, опустошенный нечеловеческим напряжением всех сил.

Под прикрытием хирдманов они вдвоем перенесли конунга назад на «Ушастого», где уже ждала кюна Хёрдис. Квитты с ликующими воплями рвались вперед, дружина «Ушастого» сдерживала их.

Кюна встала на колени возле сына; Асбьёрн и Регне перевернули его и второпях зажали рану. Кольчугу и стегач следовало бы снять, но это и здоровому нелегко сделать, а раненый при этом потеряет слишком много крови. Оттолкнув их, Хёрдис приблизила ладони к ране и зашептала, пытаясь заговорить кровь, чтобы можно было освободить Торварда от доспеха и перевязать как следует.

– Это еще не самое страшное, кюна! – сказал над ней звенящий женский голос, похожий на звук сильного удара клинка о клинок.

Подняв голову, Хёрдис увидела Регинлейв. Та стояла, опираясь на свой щит и отгораживая троих мужчин и кюну от кипения битвы. Лицо и грудь валькирии были забрызганы кровью, глаза горели огнем дикого возбуждения, густые кольца черных волос шевелились, как змеи.

– Эта рана – еще не самое страшное! – продолжала валькирия. – Немало таких ран он еще перенес бы, если бы не был ранен сам его дух! Ранен проклятьем, а против злых чар мой щит бессилен!

– Дух! Что ты там такое болтаешь! – возмущенно взвизгнула Хёрдис, в горячке не поняв ничего из этой речи. – Что ты тут стоишь и болтаешь, как ленивая рабыня! Куда ты смотрела, раззява, тебе ведь положено закрывать его в бою! Лучше помоги!

– Послушай, что я тебе скажу! Это ты тратишь время на болтовню, а время уходит! – Регинлейв, тоже гневаясь, взмахом копья указала на восток, где всходило над горами красное солнце. – Слушай же! Эта рана – только следствие! А причина – проклятье! Фрия Эрхина с острова Туаль прокляла его! Она прокляла его этой ночью! И жить ему осталось совсем недолго, если ты, его мать, что-нибудь не сделаешь!

– Проклятье! – Кюна Хёрдис опустила руки. Этого она, как и многие, втайне ждала и втайне боялась. – Но как я могу его снять, если даже не знаю, в чем оно!

– Снять его нельзя! Его можно только перехватить и перенаправить! Ты – его мать, у него нет женщины ближе тебя, и если не зря тебя столько лет звали колдуньей, ты что-нибудь сделаешь! Только сейчас, пока не кончилась ночь, пока Госпожа Тьмы не ушла в море, унося его с собой! Слушай! Оно еще звучит между морем и небом, еще отражается на влажных воздушных тропах – догони его, если сумеешь!

Регинлейв ударила мечом о щит: раздался гулкий звон, раскатившийся над всеми кораблями, но мало кто во фьорде услышал его в гуще битвы. Зато Хёрдис услышала нечто иное: из щита зазвучали слова, произносимые где-то очень далеко незнакомым, искаженным, изломанным в пространстве женским голосом:

– Именем Оллатира и Меддви, давшей мне власть, я проклинаю его, Торварда сын Торбранда, конунга фьяллей…

У кюны Хёрдис имелось много недостатков, но в нерешительности или несообразительности ее никто не упрекнул бы. Мгновенно выхватив из ножен на поясе Регне нож, она порезала себе правое запястье и повернула руку так, что кровь потекла на браслет и обильно залила золотого дракона.

– Силой Дракона Судьбы, силой руны Даг я заклинаю: да повернется назад зло, выпущенное на волю! – твердо и уверенно заговорила Хёрдис, и сами силы вселенной не могли противиться власти в ее голосе. Эта женщина умела хотеть. – Все едино во вселенной, и все едино в Одине! Пусть сольется ненависть с любовью, а жизнь – со смертью! Пусть течет вода в обе стороны: и вперед, и назад, сливаясь в руне Даг!

– Поражения будут его уделом… – говорил голос из щита.

– И через поражения сила руны Даг приведет его к победам! – быстро добавила кюна Хёрдис. Она не могла отменить произнесенное проклятье, но могла изменить его, присоединив к каждой из его частей неотделимую от нее противоположность.

– Пусть отныне ненависть и презрение будет вызывать он в женщинах…

– И через ненависть придет он к любви!

– Пусть не испытает он в жизни радости…

– Но смехом он будет встречать свои горести!

– Пусть лишится он силы навек…

– Силы сдерживать свою силу ему будет порой не хватать!

– Пусть сильнейшие его желания не будут исполнены…

– И сильнее всего он будет желать своей смерти!

Кюна выкрикнула это, всю силу своей души вложив в этот крик, и последнее мгновение ночи, как змея, ускользнуло, мелькнув черным чешуйчатым хвостом. Голос из щита умолк: над Черными горами взошло солнце. Госпожа Ночь ушла в море, унося с собой проклятье-благословение, дар двух норн, злой и доброй, которые к каждому из людей приходят парой.

Две силы, почти равные, столкнулись в высших мирах, норовя вытеснить и подавить одна другую; невидимый поток силы хлынул вниз и разлился над Аскефьордом. Море, разрываемое изнутри двумя мощными разнонаправленными потоками, вскипело и забурлило, морские воды хлынули во фьорд – точно великанши, дочери Эгира, верхом на волнах спешили принять участие в битве. Могучие валы подкидывали корабли, вырывали крючья, разрывали сцепленных соперников и разносили их по разным сторонам фьорда, чтобы бросить на скалы или на камни.

Фьорд кипел: образовалась жуткая свалка из нескольких десятков кораблей, которые мотало между скалами, безжалостно ударяя друг о друга. Многие из бившихся дружин остались на чужих кораблях, но некогда было беспокоиться об этом. Оружие выпадало из рук, и воины, уже не думая о сражении, судорожно цеплялись за борт или скамью, чтобы не вылететь в воду. Целый дождь выпущенных щитов, копий, мечей и секир, шлемов с лопнувшими ремнями, весел и даже сорванных мачт летел в воду; летели человеческие фигуры, и многие сразу тонули, утянутые тяжестью кольчуг и оружия.

Регинлейв подхватила свой щит и взвилась в воздух с мечом в руке; резкий свист и вопль раздались над фьордом, вплетаясь в дикий рев волн, треск разбиваемых кораблей и человеческие крики.

Разом девять женских фигур пронеслись над морской и береговой битвой: все девять Грозовых Дев с золотыми щитами летели исполнить волю Одина, внявшего жертвам. Регинлейв ударила мечом по «Черному Быку», и корабль перевернулся: полетели по пляшущим волнам деревянные обломки и щиты, а стремительный поток потащил корабль на скалы.

Сам Бергвид, мокрый, обезоруженный, держался за свой плывущий щит, в другой руке сжимая мешок, где хранилось его главное сокровище – Дракон Памяти. Он что-то кричал, лихорадочно пытаясь плыть к берегу, но не в силах справиться с волнами.

И вдруг возле него разлилась мгновенная вспышка ослепительного серебряного света. Посреди жуткой мешанины из бьющихся волн, ломаного дерева и исступленно копошащихся человеческих тел воспарила над водой исполинская фигура белого дракона – белого и серебристого, как иней, с широкими сияющими крыльями, с глазами, как две звезды, с золотым пламенем в открытой пасти. Сперва полупрозрачный, как видение, Белый Дракон взлетел над сотнями потрясенных людей, на глазах обретая плотность и убедительность. Дагейда, к которой из последних сил взывал утопающий Бергвид, услышала его. В такой дали она ничего не могла сделать, но она пробудила силу Дракона Памяти и снова выпустила наружу ожившее чудовище, которым серебряный кубок когда-то был.

– Дагейда! – в дикой ярости закричала на «Ушастом» кюна Хёрдис, единственная из всех понявшая, что произошло и откуда взялось чудовище, вдруг взмывшее над головами. – Дрянь, мерзавка! Великанье отродье! Чтоб тебя тролли взяли! Чтоб мне удавить тебя той ночью, когда сдох твой гад папаша!

Кюна чуть не плакала от досадливой ярости: не много нашлось бы у нее соперников в мире, но самым сильным из них была ее собственная дочь, рожденная от великана Свальнира! Отвергнутое и забытое прошлое догнало Хёрдис и занесло когтистую лапу над головой ее сына, грозило погубить ее единственное признаваемое и любимое дитя.

Если бы не прожила она те два года в пещере великана, не появилась бы на свет Дагейда, ведьма, злобное и жадное сердце квиттингских гор. Но те два года принесли Хёрдис Колдунье не только тяготы, но и дары, без которых она не стала бы истинной колдуньей. И она умела пробуждать зачарованного дракона, что однажды уже принесло фьяллям победу в тяжелой битве.

Сорвав с руки окровавленный браслет, она взмахнула им и с силой бросила прямо в воду, выкрикнула что-то… и новая вспышка, на этот раз огненная, разлилась над фьордом. Второй дракон, как золотисто-пламенное облако, взмыл в небо вслед за первым, расправляя полыхающие крылья. В бой вступил Дракон Судьбы, ее неотделимое достояние, по доброй воле, что было непременным условием власти над ним, переданное Хёрдис обоими ее мужьями – великаном Свальниром и конунгом Торбрандом.

…И где-то далеко, в глуши нехоженых долин за Золотым озером, в кургане Торбранда конунга, на коленях у мертвого беспокойно зашевелился спящий меч по имени Дракон Битвы. Черный дракон, старший из трех братьев, не мог сбросить оковы, но сон его был нарушен потоком той неистовой силы, что вознесла в небо обоих его кровных родичей…

Две ослепительные вспышки, две живые молнии, белая и золотая, носились в рассветном небе над Аскефьордом, то ли сражаясь, то ли играя друг с другом, исполняя какой-то неистовый танец силы, вроде тех обрядовых воинских плясок, где так тесно слиты красота и ужас, искусство и угроза гибели. Люди внизу уже не помнили о сражении: те, кто еще не лишился сознания от ужаса, могли думать только об одном – найти ямку в земле или щелочку в камнях, чтобы укрыться от меча валькирии и от огня двух драконов, льющегося с неба. Корабли, еще оставшиеся на плаву, несло прочь от места битвы, одни к вершине фьорда, другие к устью и в открытое море.

Белый дракон вдруг ринулся вниз, накрыв серебряными крыльями весь фьорд от одного берега до другого. А когда он взмыл снова к небу, в когтях у него болталась маленькая черная человеческая фигурка. Мало кто это заметил, поскольку ни разум, ни глаза не выдерживали ослепительного ужаса.

А белый дракон уже стремительно удалялся на юг, и вот уже серебряная звездочка пропала, в последний раз мелькнув среди облаков. Дракон Памяти возвращался домой, в руки своей истинной хозяйки, заодно унося от опасности того единственного человека, которому дочь великана обещала помощь и защиту. Только это она сейчас и могла сделать.

Золотой дракон сделал еще три круга над фьордом, провожая улетевшего брата, с которым был разлучен в течение веков и с которым ему еще очень не скоро предстояло увидеться снова. Затем он устремился вниз, по мере снижения быстро уменьшаясь в размерах. Тем немногим, кто осмеливался на него смотреть, показалось, что он просто исчез, не долетев до воды. А на палубу корабля у ног кюны Хёрдис упало золотое обручье в виде дракона – упало прямо в лужу подсыхающей крови Торварда конунга, точно дракон жаждал глотнуть этого пьянящего питья, пока не оказался вновь в крепких руках той, что имела над ним нерушимую власть.

Кюна Хёрдис подобрала обручье, обтерла о свое нарядное дорогое платье и надела на запястье. Руки ее дрожали – и она ведь была живым человеком, но в душе ее ужас мешался с гордостью. Вот и эту битву выиграла она – она, умеющая не сдаваться.

– Ну, что вы все, заснули? – крикнула она, окидывая взглядом десятки мужчин, в самых нелепых позах лежащих на палубе, скамьях, бортах корабля. – Ждете, пока и нас выбросит на камни, а ваш конунг умрет от потери крови? А ну живо у меня взялись за весла! К Аскегорду! Думаю, больше никто не помешает мне вернуться в мой собственный дом!

Н-да, как сказал бы Торвард конунг, если бы был в сознании. И в самом деле, Хёрдис Колдунья не из тех, кто позволяет кому-то себе мешать.

Когда к полудню оставшиеся в живых пришли в себя и стали способны оценить обстановку, выяснилось, что победу Девы Гроз принесли все-таки побратимам. Корабли квиттов почти все разбились о скалы, большая часть их дружин утонула, а оставшиеся были обезоружены и подавлены до полной неспособности сопротивляться. Несколько квиттингских кораблей вынесло через устье фьорда в море, и больше они не давали о себе знать. Эйрёд конунг с большей частью своей дружины оказался заперт во внутренней части фьорда – между вершиной, где стояли несколько приберегаемых на крайний случай кораблей Эрнольва ярла, и Конунговым причалом, которым снова владели фьялли.

Кюна Хёрдис немедленно водворилась в опустевшем Аскегорде, который не пришлось даже отбивать. Торварда перенесли в дружинный покой и уложили; рану его перевязали со всем возможным искусством, кюна Хёрдис сидела над ним, гордая и величавая, уверенная, что самую страшную угрозу она от него отвела и теперь его выздоровление – дело времени.

Роллауг Зашитый Рот остался почти невредим, не считая легкой раны под локтем, и вдвоем с Эрнольвом ярлом деятельно занялся наведением порядка. Эрнольв ярл отправился на переговоры с Эйрёдом конунгом. Тому не слишком хотелось признавать поражение, но положение его, зажатого на воде чужого фьорда, между вражескими кораблями, даже без возможности выбраться на сушу, было безнадежно. Эрнольв ярл, по природе человек миролюбивый и великодушный, предложил ему перемирие и безопасность до тех пор, пока Торвард конунг придет в себя и сумеет принять достойное решение.

Фьялли вновь завладели своими домами: вместе с подкреплением из глубины побережья они собирали вдоль берега, на причалах, на камнях перевернутые и поломанные корабли, вытаскивали трупы, ловили растерянных квиттов и тиммеров. Пленных рассаживали по пустым корабельным сараям.

Самой знатной добычей был, пожалуй, «Черный Бык»: подцепив крючьями с лодок, его доставили на Конунгов причал, выволокли на песок и там торжественно «отрубили ему голову», срубив бычью голову со штевня.

– Братья Хродмаринги оба ранены, брат мой Сигвальд ранен, а Хродлейв, сын Альвора, погиб! – с грустью докладывал Халльмунд кюне Хёрдис. – Всего не меньше сотни мы потеряли, это только те, про кого я знаю…

Ночь наступила, но почти никто не спал, несмотря на усталость. Всю ночь по обоим берегам фьорда горели костры, в которых сгорали обломки кораблей, люди ходили из дома в дом, искали друзей, родичей и соседей, где-то радовались победе, где-то рыдали над погибшими.

Стало светать. На площадке причала у Пологого Холма тоже догорал костер: дозорные дружины Эрнольва ярла стерегли стоявшие неподалеку корабли тиммеров. Но никто почему-то не заметил, откуда взялись над самой водой две небольшие женские фигуры. Внезапно обнаружив их всего-то шагах в десяти, хирдманы с Аринлейвом во главе не могли понять, как эти две девушки попали в воду, что они там делают между камней…

Две такие похожие, как сестры-погодки, совсем молодые, невысокие ростом светловолосые девушки всем казались очень знакомыми, но никто, даже сам Аринлейв, не мог, в каком-то странном полузабытье, сообразить, кто же они. Одна из них была, казалось, без сознания и бессильно висела на руках у другой, которая тащила ее из воды на берег, выбиваясь из сил, путаясь в мокром платье, а светлые волосы бесчувственной девушки волочились по песку и цеплялись за камни.

Кто-то дрогнул; кто-то хотел помочь, но странное оцепенение, похожее на пресловутые «боевые оковы», не давало сдвинуться с места.

Наконец девушка справилась и вынесла подругу на песок. Там она опустила ее и встала рядом на колени. Нагнувшись, она то ли дышала ей в лицо, то ли что-то шептала, потом поднялась… оглянулась на замерших мужчин и сделала легкий знак рукой: ну, что же вы?

И вот тут все ее узнали. Даже более молодые, из тех, кто никогда не видел Сольвейг Старшей, тотчас же догадались, что это она. Только она могла быть так проста и так прекрасна, только у нее белое лицо дышало такой добротой и заботой, оставаясь при этом отстраненным, призрачным, неживым…

Она улыбнулась, потом шагнула в волны и исчезла. Она ушла назад, в ту стихию, которая вот уже двадцать семь лет была ее домом, но не вытеснила из памяти прежнего дома, земного.

…Сэла открыла глаза и увидела над собой… небо. Она точно знала, что умерла, потому что бросилась в воду с обрыва на глубину в десять локтей, а черный камень с неудержимой силой тянул ее вниз. Она украла его у истинной хозяйки, много лет питавшей его своей силой, и он отомстил ей.

Она умерла, она попала в другой мир, где воздух был густ и плотен, как вода, где царил вечный мрак и золото в палатах Эгира служило вместо светильников. В доме с неоглядно широкими стенами шел пир, и она ходила между длинными столами, где сидели какие-то огромные люди… или великаны. Она тосковала, потому что помнила другой мир, она просила отпустить ее, и Сольвейг, ее сестра и подруга, просила вместе с ней. Ей говорили, что она умерла и не может вернуться, а она отвечала, что это ничего не значит, потому что ведь каждый человек умирает и рождается вновь – множество раз. И если уж она принесла им, владыкам моря, «глаз богини Бат» – порождение тьмы, то отчего же им не разрешить ей возродиться прямо сейчас – и в том же самом теле? А то же самое тело ей очень нужно – ведь их, живых, в этом теле, собственно, двое, и она ни за что не хотела бросить этого, второго…

И наконец их отпустили: Сольвейг взяла ее за руку и повела по тропам подводных течений вверх – к небу… или к поверхности воды.

Она лежала на площадке Пологого Холма, на которую тысячи раз в своей прежней жизни выпрыгивала из маленькой лодочки или с борта большого боевого корабля. Мокрая одежда и мокрые волосы опутали ее тяжелыми холодными оковами, но воздух, легкий воздух земли свободно входил в грудь, а небо наверху было еще более глубоким и беспредельным, чем пучины Эгира. Она опять очнулась дома, в Аскефьорде. И опять над ней склонился брат Аринлейв, который почему-то плакал, глупо размазывая слезы по носу – в первый раз за последние пятнадцать лет…

Когда Торвард впервые пришел в себя, ничего особенного увидеть ему не удалось, потому что он лежал лицом вниз. Надо же, тролли б их побрали, угораздило получить рану на спине – доказывай потом, что это они зашли сзади, а не он повернулся к ним в бою спиной… Голова шевелилась, хотя и болела. С кем он дрался, вспоминалось с трудом, туалы, улады и квитты перемешались и катались одним глупым суматошным клубком.

Когда его наконец подняли и перевернули, возле лежанки он увидел лица кюны Хёрдис и Сэлы. Как две норны, старая и молодая, они сидели и смотрели на него. Появлению Сэлы он не удивился, хотя теперь и помнил, что мать сообщила ему о ее якобы смерти. Поверить в ее чудесное, неважно каким образом свершившееся спасение удалось быстрее и легче, чем в ее гибель.

– Приветствую тебя, Торвард конунг, сын мой, ты родился заново! – сообщила ему кюна Хёрдис с самым торжественным видом.

– Кхм! – только и ответил конунг фьяллей, пытаясь прочистить горло и вспомнить хоть какие-нибудь слова.

Сэла поднесла к его рту деревянную чашку с водой и помогла глотнуть; Торвард поднял левую руку – правая не двигалась – и вцепился в чашку, прижав и ее пальцы. Он жадно глотал воду, проливая на грудь, потом оторвался, перевел дыхание и вопросительно посмотрела на Сэлу. Она не была бы его норной, если бы не понимала, что ему нужно.

– Аскефьорд наш, – сказала она. – Ты дома. Бергвида тролли унесли, Эйрёд конунг заперт между Медвежьей Долиной и Пологим Холмом. Роллауг жив, Халльмунд тоже. Про кого тебе еще сказать?

– Лучше ему узнать про себя самого! – вмешалась кюна Хёрдис. – Ты чудом выжил, Торвард конунг, сын мой! Собирайся с силами, они тебе теперь понадобятся. Эрхина прокляла тебя. Я, твоя мать, едва-едва успела переломить ее проклятье. Я дала тебе возможность сопротивляться ему, но все дальнейшее зависит от тебя самого. Отныне любовь твоя будет отравлена ненавистью, радость горечью, а победа досадой, и только от тебя зависит, сумеешь ли ты первое добыть из второго!

– И ничего теперь не выйдет из моего замысла женить тебя на Гроа! – вздохнул Роллауг, не такой веселый, как обычно. – Ведь теперь тебе можно любить только тех женщин, которые тебя ненавидят, а мне совсем не нужно, чтобы тебя ненавидела сестра моей жены! Ну, тут ей нашелся еще один жених. Это кюна Хладгуд придумала: раз уж мы поймали в силок старого Эйрёда конунга, может, нам заодно его женить? Не так уж он еще и стар, на самом-то деле. Я дам ему другую девушку взамен той, что мы с тобой утопили, и впредь он будет осторожнее размахивать своим мечом. А может, и сыном успеет обзавестись напоследок. Не Бергвиду же, в самом деле, Тиммерланд оставлять!

Но все это едва ли доходило до сознания Торварда. Эйрёд конунг и йомфру Гроа, даже Эрхина сейчас казались чем-то далеким и невнятным. Он все еще держал руку Сэлы вместе с чашкой и смотрел ей в лицо. Из всего, что он видел, слышал и вспоминал, это лицо было важнее всего. Она единственная сказала что-то важное. Аскефьорд наш… Или – наш Аскефьорд… Эти слова и были тем якорем, который удержал его на берегу. Ты дома… Да, теперь он дома. Дома ли? В нем сломалось что-то важное. Его судьба была обломана чьей-то сильной рукой, и его надолго отбросило от берега.

– А что с камнем? – хрипло выговорил он, и только Сэла разобрала, что он спросил.

– Он на дне, – ответила она. – Он слишком тяжелый для земли. Он принадлежит тьме и ушел во тьму.

Торвард помолчал, потом отвел глаза. Постепенно до него доходило все значение случившегося, и выражалось это значение только самыми нехорошими словами.

Сэла сжала его жесткую от мозолей руку. Она прекрасно его понимала: «глаз богини Бат» погиб и никогда не вернется к Эрхине. И он, Торвард, обещавший вернуть ей камень-амулет, словом и честью обязанный его вернуть, выходит, нарушил слово и обманул ее. И тут уже ничего нельзя исправить.

– Ничего, Торвард конунг! – тихо сказала Сэла. – Нам все-таки повезло больше. У нас-то нет амулета, в котором можно украсть разом всю силу Фьялленланда. Каждый из нас такой амулет. И ты, и я…

За спиной Сэлы появилась еще одна фигура: полупрозрачная, видимая одному Торварду. Регинлейв, без меча и щита, бессильно опустив руки, смотрела на него из темноты. И прямо в его сознании раздавался ее голос, теперь не похожий на звон клинков, а тихий и едва внятный, как шепот прибоя.

– Не в Саду Богини, когда призрак метал в тебя копья, было твое испытание, Торвард конунг. Оно только теперь начинается. Только теперь нанесен тебе удар, который тебе предстоит выдержать и тем доказать свою силу. Еще не раз ты умрешь и родишься, прежде чем станешь собой. Только сам ты поймешь, проклятьем или благословением богов было все, что ты пережил и еще переживешь. Умение извлекать силу из слабости делает любое проклятие благословением. И я хочу, чтобы ты нашел его в себе…

Сэла тихо поднялась и вышла. В гриднице ее ждал Бран, вместе со всеми переживший ее гибель и возвращение. Пока она сидела возле своего бесчувственного «брата», он не смел ей мешать, но изнывал от желания выяснить, любит ли она его хоть немножко – та, что теперь казалась девой Иного Мира не только туалам.

Она сама еще не знала, что ответит Брану. Если он, узнав, что она всего-навсего дочь кузнеца, все же не отступится от нее, тогда и она поищет в своем сердце немножко места для него. У Торварда теперь свой путь, и на этом новом пути ее любовь и преданность уже не могут ему помочь.

Еще до конца лета в доме Стуре-Одда справили разом две свадьбы: его внук Аринлейв взял в жены госпожу Дер Грейне, а внучка Сэла стала женой Брана сына Ниамора. Правда, Торвард конунг на пиру не присутствовал: оправившись от раны, он сразу увел дружину в поход на Эриу, и в Аскефьорде его не видели еще довольно долго.

А в начале зимы в Дымную Гору однажды пришла молодая, но очень рослая и сильная женщина с маленьким ребенком на руках и с черной коровой из породы бергбурских «каменных» коров позади на привязи. Волосы гостьи были черными, кожа – темной и грубой, и изъяснялась она с большим трудом. Звалась она Кюрли, что значит «коровка». Как она рассказала, прошлой зимой во время своих странствий в Черных горах Аринлейв несколько дней прожил в ее пещере, и она-то и дала ему того черного быка, на котором он так быстро доехал до Рауденланда. Но теперь у нее родился ребенок, и она не может зимовать с ним одна в горах. Стуре-Одд только развел руками, выслушав этот рассказ, и женщину по имени Кюрли приняли в дом. Ее сына назвали Бергом; он вырос могучим воином и прославился подвигами в дружине Торварда конунга.

У Сэлы родился сын, которого назвали Литил-Одд. Он вырос очень умелым мастером, и Стуре-Одд оставил ему свою кузницу возле Дымной Горы. Госпожа Дер Грейне родила девочку, и ее назвали Сольвейг.

А Торвард конунг в следующий раз показался дома только через год, когда почувствовал, что ему под силу переломить проклятье и он не принесет беды тем, кто окажется рядом с ним. Много раз к его груди устремлялись клинки, зажатые в самых разных руках, но прошло около трех лет, прежде чем он впервые услышал о той, в руку которой он сам вложил свой собственный нож и которая наконец-то сняла с него проклятье Эрхины.