Глава 10

Следующий день после Купалы народ отсыпался и приходил в себя перед тяжкими трудами сенокоса, а еще через день посольство начало подумывать о дальнейшей дороге. В Смоленске путь по Днепру кончался и дальше лежал по небольшим рекам и волокам: из верхнего Днепра — в Касплю, оттуда — на Всесвяцкое озеро, из него — в Ловать, где открывалась прямая дорога в Ильмень-озеро, а из него в Волхов, Нево-озеро, Неву и Варяжское море, часть которого — ближнюю к Руси — сами варяги назвали Карьялаботтен, то есть Карьяльские заливы. За последние века путь этот был хорошо освоен и торговыми гостями, и князьями, не упускавшими из виду места, где у жителей завелись шеляги и гривны. Села и городки стояли часто, то и дело вдоль водного пути попадались курганы, и в каждом селе жители охотно рассказывали, какие знаменитые люди — то славянские князья и волхвы, то варяжские гости — тут зарыты и какие несметные сокровища они унесли с собой в могилу. В одном селе уверяли даже, будто в двух больших курганах на краю поля погребены хазары, побежденные в битве князем Олегом, но воеводы дружно возражали, что хазар в этих местах никогда не бывало и все это старушечьи бредни.

Немало любопытного Елисаве рассказал и сам посадник Твердобор. По утрам он часто ходил удить рыбу, за ним непременно увязывалась Гостяшка и ее младший брат, тринадцатилетний Данила, и несколько раз, когда не лень было просыпаться до зари, с ними ходила и Елисава. Когда-то теперь ей будут доступны такие простые радости?

Через три или четыре дня после Купалы Елисава сидела с удочкой на толстом, лежащем на песке стволе старой развесистой ивы, а поодаль так же устроились Гостяшка, Даньша и отрок Хоташ из посадничьей дружины, отправленный присматривать за юными рыболовами. Крючок и леску из конского волоса ему одолжил запасливый Даньша, а удилище он себе наскоро выломал в кустах на обрыве — здоровенную кривую орясину, толщиной с руку Даньши, с уцелевшими кое-где зелеными листочками. Гостяшка, потешаясь, удивлялась: неужто в Днепре такая страшная рыба, что на нее надо выходить с дрекольем? И вообще, не собирается ли Хоташ поймать лютого зверя коркодела, обитающего в Волхове и глотающего ладьи, которые здесь называли забавным словом «кораблецы»? Добродушный отрок только ухмылялся в ответ.

Их уединение было нарушено, когда Даньша как раз поймал третью красноперку. Двух первых он отпустил, пожертвовав их обратно батюшке Днепру, чтобы подросли немного, и теперь Хоташ шепотом спорил с Гостяшкой, можно ли считать красноперку большой, если из его кулака с одной стороны виднеется ее голова, а с другой — хвост. Сам кулак у Хоташа, надо признать, был немаленький. Елисава уже хотела присоветовать им мерить добычу Даньшиными кулаками, в которых она будет выглядеть гор-а-аздо больше, но тут кусты внизу обрыва раздвинулись и перед ними предстал Борята, отрок из Святшиной дружины и его ближайший приятель.

— Ярославна! — окликнул он, и лицо у него было странное: удивленно вытянутое и хмурое. — Пойдем в город, князь Святша тебя кличет.

— А что такое? — Елисава обернулась. — Зачем я ему понадобилась с утра пораньше?

— Да там… новгородский гонец приехал, от Остромира-посадника. Дела там такие…

— Какие? — Елисава положила удочку на камень и встала. — Володьша… Что с ним? Болен? Он жив вообще?

— Князь-то Владимир жив. Это Харальд… Говорят, будто бы он Ладогу захватил.

— Что-о? — Елисава вытаращила глаза. — Харальд? Ладогу захватил? Как это — захватил?

— Да говорят, обманом. Эйлив Рёгнвальдович, посадник, его с честью принял, и он подарки дарил, другом назвался, а сам ночью крепость занял, Эйлива-посадника и тамошнюю дружину под стражу посадил и объявил, что Ладога теперь его. А старейшин городских заложниками взял и одного прислал в Новгород князю Владимиру объявить.

— Ты не врешь? — с надеждой спросила Елисава.

— Да где уж мне? — Борята с почти виноватым видом потрепал себя по вихрастому затылку. — Сказился я, что ли, такое врать?

— Заберите удочки, — велела Елисава Даньше и Хоташу и стала вслед за Борятой поспешно взбираться по узкой крутой тропинке от реки к городу.

Новость, принесенная Борятой, оказалась чистой правдой, хотя и неполной. Новгородский гонец рассказал даже больше. Харальд не просто обманом захватил Ладогу, владение, между прочим, княгини Ингигерды, полученное ею от Ярослава как брачный дар двадцать четыре года назад. От имени Ингигерды в Ладоге правил и собирал весьма богатые торговые пошлины сначала ее родич Рёгнвальд ярл, а потом его старший сын Эйлив, брат того Ульва, который этой весной так много воды намутил в Киеве. Своим поступком Харальд оскорбил не только князя Ярослава, но и его жену, и даже конунга шведов.

Однако если он и преследовал такую цель, то она была далеко не главной. И о главной его цели посланец тоже рассказал. Харальд требовал ни много ни мало, как прислать к нему старшую дочь Ярослава с приданым, и тогда он согласен вернуть Ладогу киевскому князю в качестве брачного дара!

— Какова наглость! — только и смогла выговорить Елисава, услышав об этом.

— Тоже мне, дед Владимир Святославич! — возмущался Святша.

— И впрямь, точно корсуньский поход, — хмыкнул посадник Твердобор.

— Как же! — не согласился Святшин кормилец, боярин Заремысл. — Корсунь-то тогда в мятеж ударился, царям не хотел подчиняться, а Владимир князь взял его на копье и предложил царям вернуть под их руку, — а уж они ему сестру за это в жены. Что до Ладоги, то я не слышал, чтобы она от Киева отложиться задумала.

— Да какая разница! — негодовала Елисава. — Значит, вот почему он из Киева тихо-мирно уехал! А ведь я знала, что все это так просто не кончится! Он, видать, еще там задумал Ладогу взять, потому и покорный был. Только не выйдет у него ничего! Наш Володьша тоже не лыком шит, да и людей у него довольно. Выкинет Харальда из Ладоги, недолго ему там красоваться!

— Беда, княжна, в том, что нет князя Владимира в Новгороде, — сказал посадник, покачав головой. — На емь ушел.

— Опять?

— Да, точно, — с неудовольствием вспомнил Святша. — Прошлым-то летом у него лошади передохли — кудесники емские, говорят, мор наслали, вот и не дошел он до самых их гнездовищ. Этим летом заново собирался.

— Вот и ушел, — подтвердил посадник. — И новгородцев лучших с собой забрал. В Новгороде, почитай, настоящей дружины не осталось, если что, воевать некому.

— А мы на что? — воскликнул Святослав. — У нас две сотни под рукой! Ты, посадник, еще хоть сотню дай — побьем варягов!

— А куда баб, обоз денешь? — возразил кормилец Заремысл. — С бабами и ларями не повоюешь, только и будешь думать, как бы своего не растерять.

— А мы их назад, в Киев, пошлем.

— Вот еще! — теперь не согласилась Елисава. — Очень мы испугались, чтобы туда-сюда в такую даль бегать! Не поеду я никуда.

— К морю еще можно проехать через реку Дуну, — напомнил Ивар, которого неприятная новость особенно смутила и раздосадовала, ибо ставила под угрозу замысел, какой норвежцы считали почти успешно завершившимся. — Там не надо ехать через Альдейгью, и Харальд не помешает нам спокойно добраться до моря.

— А корабли? — спросил Гудлейв. — Наши корабли остались в Альдейгье.

— Наймем какие-нибудь, — отмахнулся Ивар. — Сейчас лето, торговых кораблей везде много. На это у нас хватит средств, а потом, когда Ярислейв конунг разберется с Харальдом, вернем и свои. А вот промедление может погубить нас.

— Думаешь, Харальд из Ладоги на Киев или Смоленск пойдет? — хмыкнув, спросил Святослав.

Он — нет, — многозначительно ответил Ивар. — Но вот ваш отец, Ярислейв конунг…

— Что — наш отец?

Возможно, он решит, что ему дешевле выполнить требования Харальда, чем воевать с ним, — без обиняков заявил Альв сын Торальва.

— Да как ты смеешь! — напустилась на него Елисава. — Чтобы мой отец испугался какого-то Харальда? Этого бродягу, византийского наемника, сына Свиньи? Пусть проваливает в отцовский фюльк и там свиней удивляет лживыми сагами о своих подвигах! Мой отец не откажется от своего слова, и запугать или принудить его силой не удастся!

— Я рад видеть в нашей будущей королеве верность своему слову и завидную твердость духа, — с улыбкой сказал ей Ивар. — И все же для нас будет гораздо более благоразумно поехать через Дуну, не дожидаясь, пока Ярислейв конунг вернет Альдейгью в распоряжение королевы Ингигерд.

— Благоразумнее всего для вас будет пересидеть здесь! — решительно заявил посадник, уразумев предложение норвежца (хоть род его велся от знатного варяга, варяжского языка у него в семье давно никто не понимал). — Уж здесь, у меня-то, никакой Харальд, ни леший, ни лысый хрен не достанет… Прости, Ярославна.

— Сидеть и ждать, пока кто-то спасет меня от Харальда? — Елисава подняла брови. — Пусть он не думает, что я очень сильно его испугалась. Пусть не думает, что может управлять мной вблизи или издалека. Я продолжу свой путь к Магнусу конунгу, и ни Харальд, ни лешие, ни мары полуночные мне не помешают. Поедем через Двину. Это большая река, и если мы перетащим в нее свои большие ладьи, то сможем дойти на них до Курземии. А там обменяем на морские для перехода на Готланд. Ну а Харальд пусть сидит и ждет в Ладоге, пока не повесится.

— Опрометчиво, княжна! — Заремысл Некрутич покачал головой. Сотники Грознояр и Борелют кивали в знак согласия, и по лицам их было видно, что они полностью разделяют мнение боярина и посадника. — Коли немирье завелось, тебе лучше бы с места не трогаться. Зачем судьбу пытать лишний раз?

Обсуждение продолжалось целый день и даже назавтра. Посадник и кормилец дружно настаивали на том, чтоб Елисава переждала в Смоленске, пока Харальд не будет окончательно изгнан из Ладоги. Елисава же упрямо не желала задерживаться. Решение оставалось за молодым князем Святославом, а тот был полон нетерпения как можно скорее выступить и отстоять честь и имущество матери, раз уж старшего брата не оказалось на месте.

В конце концов, порешили идти на Двину, до Полотеска. За время пути туда, вероятно, подойдут новые вести, которые помогут принять решение, а из Полотеска можно двигаться в любом из нужных направлений: на запад — к Варяжскому морю, на север — к Ловати и оттуда на Новгород. Это устроило всех, и еще через день киевский обоз, наконец, тронулся в путь.

Сперва двигались в обратном направлении: снова вниз по Днепру, через места, которые уже проезжали, по небольшому притоку на север, где начинался волок до реки Каспли, притока Западной Двины. Эти места служили своеобразным узлом, связавшим воедино северные реки, текущие в Варяжское море, и южные, бегущие к Греческому морю и сделавшие возможным перемещение по великому пути «из варяг в греки».

Путь через волоки представлял немалое испытание для всякого терпения, и это при том, что волоки в важных узлах торгового пути давно уже были оборудованы и обслуживались целой дружиной под надзором тиуна-волоковщика. Между двумя реками на многие версты по земле была устроена особая сухопутная дорога для ладей. В два ряда лежали бревна, напоминая дорожные колеи, а поверх них укладывались другие бревна, поперек. Ладьи разгружались, груз перекладывался в повозки, которые вместе с лошадьми и возчиками тоже предоставлял смотритель волока. Сами ладьи поднимались, ставились на бревна и вручную толкались вперед, при этом поперечные бревна выступали в качестве своеобразных незакрепленных колес. Для столь тяжелой работы волоковщик предоставлял людей, если у проезжающих не хватало своих, — с этого кормилось население нескольких окрестных сел и весей. Тамошние мужики даже полей не пахали, потому что всю теплую половину года работали на волоке: рубили лес, укладывали новые бревна, перетаскивали грузы, толкали ладьи, — а зимой жили за счет летних заработков. Охраняла купцов и дорогостоящие грузы многочисленная и хорошо вооруженная дружина под началом опытного воеводы Бокогрея, в свое время прославившегося в походах против печенегов и за заслуги поставленного князем на почетную и выгодную должность. Вдоль всего пути волока сплошной чередой стояли гостиные дворы и лавки, где торговали съестными припасами, заранее сшитой одеждой и обувью, посудой, всякими мелочами, которые могли понадобиться в пути. Здесь же стояли кузницы, мастерские по постройке и починке ладей. К услугам захворавших в дальней дороге имелось несколько ведунов и ведуний, с которыми вполне мирно уживался священник, отец Митрофан, служивший в церкви Святого Николы и усердно обучавший их молитвам, которые должны были подкрепить действие целебных трав. Само собой, за все это — пользование волоком, разгрузку и перевоз товара, работу толкальщиков и охрану — с проезжающих взималась плата. Волок считался собственностью князя, поэтому ему и шла большая часть заработанных на нем денег.

Неудивительно, что за этот узел торговых путей, приносивший круглый год огромные прибыли, неоднократно соперничали князья и вожди, и повидал он немало войн и походов. Сам князь Ярослав сражался здесь со своим племянником, полоцким князем Брячиславом, отец которого, князь Изяслав Владимирович, приходился родным братом Ярославу. По заключенному двадцать лет назад договору городки Витьбеск и Всесвяч отошли к Полотеску, а князь Брячислав за это обещал быть во всем заодно с киевским князем. Всего год назад они осуществили совместный поход по Двине на литву, дань с которой делилась поровну между Киевом и Полотеском. Святослав надеялся, что сможет уговорить князя Брячислава принять участие в походе на Ладогу, а Елисава, напротив, вовсе не жаждала прибегать к помощи полоцких князей. Не надо им думать, что Киев не справится со своими недругами!

Преодоление волока было делом небыстрым, поэтому Елисава со своими женщинами провела день и ночь в горницах самого волоковщика, который ради княжьей дочери пристроил куда-то на это время свое семейство. Остальные ночевали на лугу в шатрах: в горячую летнюю пору в гостиных дворах мест не хватало. Все это время Елисава была раздосадована, томилась и мучилась в ожидании как новостей, так и продолжения пути. Первоначальный подъем духа у нее прошел, она более ясно осознавала, что впереди ее ждет неизвестность, в которой уже не будет ничего из того, что ей дорого. Да еще бы добраться до Норвегии! Путь через Двину, достаточно хорошо освоенный варягами, все же внушал княжне беспокойство, потому что пролегал в значительной части по землям нерусским: там обитали семигола, летьгола, сели, ливы, корсь и прочие народы, о которых она почти ничего не знала. И прошлогодний поход Ярослава и Брячислава, сделавший какие-то из них данниками Руси, заставлял ее с тревогой думать о путешествии по тем местам. Святша, с которым она поделилась своими опасениями, признал их справедливость, и они решили по возможности скрывать от местных племен и цель поездки, и состав посольства. Незачем ливам и прочим знать, что через их земли поедет дочь Ярослава Киевского с богатым приданым. Одно утешало: она уходила с прямого пути и исчезала из поля зрения Харальда, что не могло не радовать. Елисава даже отметила про себя, что захват Ладоги был не самым умным его решением: вздумай Харальд подстеречь ее по пути, где-нибудь в глуши, на волоке, он добился бы своей цели гораздо вернее. Но нет, ему нужен был шум и всеобщее изумление. Решил уподобиться князю Владимиру Святославичу с его захватом Корсуня, якобы обмененного на руку царевны Анны! Ну, вот и пусть упивается своей славой, а она, Елисава, тем временем продолжит путь к цели, не оглядываясь на новоявленного победителя византийских императоров.

Когда обоз, наконец, двинулся вниз по Каспле, а потом по Западной Двине, Елисава вновь, немного, повеселела. Впереди ее ждала встреча с родней, которой она никогда прежде не видела, и их со Святшей томило одинаковое любопытство. Ярослав был всего на несколько лет моложе своего брата Изяслава, но из-за первого неудачного брака с новгородской княжной Велеславой Вышеславной обзавелся детьми лишь незадолго до того, как у давно покойного Изяслава уже появились внуки. Таким образом, полоцкий род обогнал киевский на целое поколение. Князь Брячислав Изяславич был двоюродным братом Елисавы и Святши, хотя, будучи лет на двадцать старше, воспринимался обоими скорее как стрый. О его сыне Всеславе, их двоюродном племяннике, в Киеве ходило много разных слухов, но встречаться с ним никому еще не доводилось. На вопрос о сыне Брячислав отвечал, что тот воспитывается у материнской родни, и это заставляло Ярослава многозначительно покачивать головой. И Изяслав, и Брячислав женились на девушках из местной кривичской знати, которые даже состояли в родстве с прежними полоцкими князьями, что, собственно, и позволило первенцу Владимира и Рогнеды так прочно здесь утвердиться. А про жену Брячислава и вовсе говорили, что она происходит из рода волхвов и волшебников, чем особенно недовольно было киевское духовенство. Помня о недавних событиях в Киеве и переполохе, которым сопровождался перенос и крещение останков князей Олега и Ярополка, Елисава с особенным нетерпением ждала встречи с этой женщиной.

Нынешний полоцкий детинец стоял на высоком мысу, возвышавшемся при впадении в Двину речки Полоты, и был с трех сторон защищен крутыми обрывистыми берегами и водой. Его называли Верхним Городом, в отличие от Старого Городища, расположенного дальше по течению Полоты, где прежние полоцкие князья обитали еще лет триста назад. Новый детинец поставил, будучи еще молодым, нынешний князь Брячислав. За детинцем, в том же треугольнике между Двиной и Полотой, раскинулся посад, особенно выросший за последние полвека. Всего в Полотеске проживало пять-шесть тысяч человек, но после Киева, население которого насчитывало уже тысяч двадцать, а то и больше, Елисаве он показался маленьким. Однако княжна с большим увлечением рассматривала это место, гнездо Изяславичей, которые так упорно и довольно успешно уже не первый век сопротивлялись попыткам Киева подчинить землю полоцких кривичей своему влиянию. На посаде виднелись бревенчатые срубы, двухъярусные дома на подклетях с четырехскатными крышами. Вдоль берега тянулись пристани, возле которых теснились купеческие ладьи, лодочки и челноки. Через Полотеск проходило несколько торговых путей, поэтому летом тут бывало весьма оживленно.

Встречала киевских родичей княгиня Молигнева, заранее предупрежденная гонцом. Ради этого она вышла на пристань в сопровождении нескольких полоцких бояр и своих прислужниц. Елисава посчитала знаком уважения к себе, как к дочери киевского князя, то, что старшая родственница ради нее спустилась с горы детинца. Оказалось, что, таким образом, княгиня Молигнева хотела заодно извиниться за то, что ни ее муж, ни сын встретить гостей не смогли. При ней была только Дочь Грядислава, девушка лет шестнадцати-семнадцати, не очень красивая, как показалось Елисаве, зато бойкая на вид. Пока она помалкивала и даже теребила в пальцах кончик косы, выражая смущение перед богатой и сильной киевской родней, но лукавый взгляд серых глаз говорил о том, что ее переполняет разве что любопытство, но не смущение. Одеты обе, и княгиня, и ее дочь, были довольно скромно — в шерстяные верхницы местной выделки, окрашенные и вышитые дома. Что до серебряных бусин их ожерелий и заушниц, перстней и браслетов, то они, несомненно, тоже вышли из рук здешних умельцев. У Елисавы мелькнула мысль, что на прощание надо будет подарить им хотя бы один косяк аксамита или объяри, — если все пройдет хорошо, конечно. Ее отец не доверял полоцким родичам, и Елисава позаимствовала у него это недоверие.

Ее брат Святша, напротив, был озабочен тем, чтобы как можно скорее выступить в сторону Новгорода, и его весьма огорчила весть о том, что ни Брячислава, ни Всеслава в городе нет.

— Занемог князь Брячислав, — говорила княгиня, разводя руками. — В Ключи поехал, это село наше дальнее, а там конь понес его, видно, леший попутал. С седла сорвался, расшибся, два дня без памяти лежал. Теперь уж в себя пришел, да не встает покуда. Даст Белее, поправится, а пока и везти его нельзя. Сын у него сейчас. Кабы знать, что такие гости! Да ничего — воротится на днях. А пока мы с Грядишей вас примем, как сумеем. Не погневайтесь, ежели что — мы тут живем дедовскими обычаями, важных приемов новых не ведаем.

Все это говорилось с тем же легким лукавством, которое Елисава заметила в глазах Грядиславы, но в лукавстве этом скорее таилось добродушие, чем коварство, — княгиня Молигнева, казалось, сама посмеивалась над своей «дикой» жизнью в лешачьем углу. Однако хоть византийских аксамитов они не носили, все же знали о том, что делается на белом свете. Полоцкие князья тоже держали наемную варяжскую дружину, которая, как успел выяснить Святша, насчитывала двести человек и управлялась неким Ториром по прозвищу Вырви Глаз. В горницах княжьего двора, нового и довольно просторного, не ощущалось недостатка в вышитых шерстяных полавочниках и резных ларцах и ларчиках, а одну стену даже украшала драгоценная персидская «завеса» — шелковое полотно с вытканным изображением кипариса, священного дерева жизни, цветов и растительных узоров. Бледно-желтая, золотистая завеса с зеленовато-коричневым узором выглядела довольно старой, но и сейчас было видно, что это одна из тех дорогих тканей, которые даже умелый мастер изготавливает очень медленно: за день не более чем на длину женской ладони. Видимо, это была добыча, привезенная из давних походов каким-нибудь полоцким князем или служившим им варягом. Кстати, икон Елисава в горницах не заметила, и прибежищем местных христиан служила маленькая, почерневшая от времени деревянная церквушка. Елисава вспомнила огромные, роскошно украшенные каменные церкви Киева и подумала, что не так уж неправы те, кто называет полоцких князей язычниками. Отец Сионий, чтобы помолиться с дороги, был вынужден достать образок из собственных пожитков.

Кроме княгини и ее дочери дома еще оказалась жена Всеслава — молодая княгиня Вышана, или Вышемила Станиславна, княжна смоленская, как ее представила Грядислава, многозначительно двигая бровями. Елисава разглядывала ее с любопытством и недоумением — она понятия не имела, что Всеслав взял в жены дочь смоленского князя Станислава. Судя по изумленному лицу Святши, он тоже об этом не знал, но отлично понимал, что это значит. Молодая княгиня ждала ребенка, поэтому, едва поздоровавшись с гостями, сослалась на нездоровье и тут же ушла к себе. Выглядела она и впрямь не лучшим образом, но Елисава понимала, что дело не в этом. Дочь Станислава Смоленского не питала к детям Ярослава Киевского никаких теплых чувств и даже не желала сидеть с ними за одним столом. А Елисава вспомнила Смоленск, посадника Твер-Добора, свои разговоры со Святшей о том, кто из младших братьев станет в будущем смоленским князем… Обладатель прав на смоленский стол жил здесь, в Полотеске, а еще один должен был в скором времени появиться на свет. И Ярославу Киевскому его появление сулило в будущем потери, тревоги и неприятности. Елисава не знала, каким образом Всеслав женился на дочери Станислава, но понимала, что этот брак стал для Вышаны спасением. Нет, убивать молоденькую девочку, конечно, никто бы не стал, но жить ей предстояло бы в монастырских стенах. Ни мужа, ни детей единственной наследнице Станислава Смоленского иметь не полагалось. Но они у нее есть, и даже странно, что Ярослав Киевский до сих пор с этим мирится…

Елисава вдруг испугалась своих мыслей. Обладая незлобивым нравом и воспитываясь в страхе перед Богом, княжна впитала в себя заповеди любви к ближним, но она с самого детства росла на историях борьбы за власть, из которых состояли ее родовые предания. Эти предания были жестокими, страшными и кровавыми, и она знала, что Господь предназначил ее род для жизни, ежедневно подвергающей испытаниям человеколюбие и справедливость. Она сочувствовала Вышане, но в то же время существование этой молодой женщины внушало ей тревогу как угроза благополучию ее собственной семьи.

В горницах княгини Молигневы Елисава увидела нескольких детей, и это были дети Всеслава: старшему уже исполнилось лет семь, девочке — три года, еще одному мальчику — два. Причем от молодой княгини Вышаны, как поняла Елисава, родился, только старший — Рогволод, а двое других были от какой-то другой женщины, не столь знатного рода. Но и эти двое носили родовые имена — Изяслав и Святослав, то есть Всеслав видел в них не только своих будущих наследников, но и полноправных продолжателей Игорева рода в целом.

Остаток дня приезжие посвятили главным образом отдыху и бане. Никаких вестей из Ладоги или Новгорода здесь не получали, так что спешить было некуда. Назавтра полоцкие бояре и старейшины пришли поклониться детям киевского князя и поднесли свои подарки — сорок куньих шкурок Святше и красивое ожерелье из медово-рыжего сердолика с серебряными подвесками в виде полумесяца рожками вниз — Елисаве. Явились и полоцкие варяги, которые живо интересовались новостями о Харальде и его делах. О нем слышали почти все, а трое даже служили одно время под его началом в Византии и ходили с его дружиной в походы на Восток. Варягов, кстати, здесь было довольно много — приезжие из-за моря торговые гости, обрусевшие потомки давних наемников и купцов. В этом месте они прижились давно и с гордостью рассказывали, что из их среды вышел когда-то тот князь Рогволод-Рагнвальд, с которым воевал Владимир и который приходился самой Елисаве прадедом по отцу.

Проводив гостей, Святша в тот же день уехал в Ключи, — хоть княгиня Молигнева и уверяла, что Всеслав вернется вот-вот, ему не терпелось поскорее обсудить предстоящий поход и выяснить, готов ли полоцкий родич в нем участвовать.

— Уж что-что, а за нами не заржавеет! — уверяла его княжна Грядислава и многозначительно кивала, поднимая брови. — Уж что-что, а метнуться серым волком за тридевять земель — это наш весь всегда, пожалуйста!

Ключи были далеко, и возвратился Святша только на следующий день, зато весьма довольный. Князь Брячислав, по его словам, был так болен, что не поднимал головы и едва смог прошептать несколько слов. Зато княжич Всеслав, которого он нашел там же, выразил полную готовность помочь киевским родичам против наглого захватчика. Он предложил Святше оставить пока в Полотеске женщин и основную часть обоза, а самому с мужчинами немедленно ехать к Ладоге. Сам же Всеслав обещал в ближайшее время подготовить свою дружину и через несколько дней выступить за ним следом. Святшу этот замысел устроил, тем более что избавлял от лишних промедлений его самого. Кормилец и воевода Адила Будинович, а также оба сотника, немного поразмыслив, со всем согласились. Елисава приняла этот план не с такой готовностью: ей не хотелось прерывать путешествие, но Святша и слышать не желал о том, чтобы ехать через Западную Двину к морю, оставив Ладогу без помощи, как и о том, чтобы взять сестру с собой.

— Вот когда будет у тебя собственная дружина, тогда и будешь воевать! — сказал он. — А пока сиди, сторожи приданое.

— Тоже мне, царь Александр! — обиженно бросила Елисава.

Но она понимала правоту брата, поэтому особенно спорить не стала. Дружина принялась собираться в поход; боярыни Завиша, Невея, Соломка и Прозоровна по обычаю запричитали перед разлукой. С женщинами оставались только послы Магнуса: они предпочли без прямого указания своего конунга не ввязываться в войну с его близким родственником, пусть тот и покусился на его, Магнуса, невесту и имущество. Зная справедливый и миролюбивый нрав сына Олава, норвежцы предполагали, что даже с наглым Харальдом он постарался бы договориться миром, и не хотели заранее лишать его этой возможности.

— Ну, ты же видел Всеслава, — расспрашивала Елисава Святшу во время его торопливых сборов, — какой он из себя? Видно по нему, что он оборотень?

— Да какой там оборотень! — Святша отмахивался. — Обычный мужик… У меня в дружине таких сотня. Только волосы темные… но у князя Рогволода, говорят, тоже темные были, в него пошел.

— А лет ему сколько?

— Примерно как Володьше… А говорит так умно, прямо тебе митрополит… Сказал, что на днях в Полотеске будет, сама и поглядишь. Веселый. Тебе должен понравиться.