Глава 5
Уверенность в своих силах не сделала князя Держимира беспечным. Напротив: понимая, что Боримир рарожский не мог не затаить жестокой обиды, он постоянно был готов к новому столкновению. Вниз по течению Краены дружина полюдья двигалась медленно, задерживаясь в каждом городке на три-четыре дня: пока снег не растаял и весенняя распутица не лишила рарогов возможности напасть внезапно, князь Держимир не хотел покидать рубеж. Вдоль пути полюдья, позади и впереди, постоянно разъезжали дозорные отряды. Это дело так нравилось Баяну, что брат теперь видел его очень редко: только в промежутке между двумя поездками.
Но весна наступала все решительнее, как ей и положено в соответствии с мировым законом. Возле городка Ратенца пришлось перебираться с реки на берег: лед стал слишком ненадежен.
– Теперь уж не поскачешь! – приговаривали кмети, а Держимир подумывал задержаться здесь до тех пор, пока дороги не просохнут.
– Сейчас мы в самом опасном месте! – объяснял он Смеяне, но вместо страха на лице Солнечной Девы отражалось лишь любопытство. – Эта река потому Ратицей зовется, что рати на ней не переводятся. Рароги тем берегом владеют, а хотят и наш захватить до самого Истира. Тогда весь полуночный берег Краены тоже будет за ними.
– А нам что останется? – отвечала возмущенная Смеяна, не сознавая даже, что говорит «мы» о чужом ей племени дрёмичей. – Но ведь он не станет нападать? – в восемнадцатый раз переспрашивала она.
– Не станет! – Держимир решительно мотал головой. – Куда им без сокола?
При этом он бросал взгляд то на сокола, по-прежнему прикованного за ногу золотой цепью, то на Смеяну. За такой беседой однажды вечером их застал гонец. Дружина еще не кончила ужинать и никто не вставал из-за столов, когда в нижних сенях послышались шум и возбужденный говор.
– Кметь из Воронца! – кричали оттуда. – К тебе, княже!
Через несколько мгновений перед Держимиром стоял гонец – средних лет русобородый кметь, забрызганный грязью по пояс.
– Я из Воронца! – подтвердил он то, что князь уже успел услышать. – Прислал меня воевода Наслав. А вести у нас худые. На твою землю, княже, вторгся ратью князь речевинский Велемог.
Сначала стало тихо, потом все в гриднице разом загомонили. Все ждали нападения рарогов, готовились к нему, но никому не приходило в голову ждать беды из-за Истира!
– Что? – вскрикнул Держимир и вскочил. Ему казалось, что он ослышался. «Боримир из-за Ратицы» внезапно превратился в «Велемога из-за Истира».
– Не может быть! – звонко вскрикнула Смеяна, и это была именно та мысль, которая четко звучала в голове Держимира.
Сосредоточив все мысли на рарогах, он давно забыл о том, что у него нелады с Велемогом славенским, и даже о самом его существовании. Заботы из-за спорной невесты Дарованы, из-за сожженного города давно улетучились из его памяти. Видит Перун Праведный, сам Держимир не давал повода для возобновления старой вражды!
Но едва ли чье-нибудь изумление в гриднице много повидавшего, боевого города Ратенца могло сравниться с изумлением Смеяны. Как и все, она ждала бед от рарогов. Но не только неожиданность известия не давала ей в него поверить. Ведь речевины были ее родным племенем, она никак не могла считать их врагами!
– Их ведет сам князь Велемог, – продолжал тем временем гонец. – Они переплыли Истир сразу, как только сошел лед. Они пытались взять Краенец, но он держится, как говорят, до сих пор. Тогда они пошли дальше, а под ним оставили несколько сотен войска. Они захватили два городка и разграбили всю твою дань, княже. Воевода Наслав послал меня сказать тебе, что он будет держаться сколько сможет.
В этот вечер князь и его ближняя дружина пошли на покой поздно. В городки на Краене и в Междуречный лес были отправлены гонцы с приказом скорее присылать собранные полки. Жителей по берегам Краены и Ратицы оповестили, и уже утром к воротам съехались волокуши, нагруженные домашним добром. Ревели коровы, блеяли овцы, толпились мужчины, женщины с детьми, старухи с курами под мышкой. Старейшины кланялись князю и просили принять их с родовичами в город. А уж они с сыновьями не заробеют и пойдут против речевинов. Почти у всех мужчин имелись охотничьи луки, копья, топоры, доспехи с нашитыми на толстую кожу железными пластинами. Поскольку в этих местах опасность войны существовала почти всегда, то и простой доспех заводил себе каждый взрослеющий парень. Иные мужики с гордостью вытаскивали покрытые ржавым налетом шлемы, взятые в качестве добычи еще в ту, прошлую войну.
Весь следующий день прошел в заботах. Излишней суеты не наблюдалось, но Смеяна не находила себе места от тревоги. Даже в тот далекий вечер, когда на огнище Ольховиков явились кмети Держимира, ей было скорее весело, чем страшно. Теперь все изменилось: видя, с каким испугом жители окрестных огнищ стремятся за стены городка, с какой решимостью мужчины просят князя вести их на защиту земли от «кровопийцы Велемога», она ужасалась, всем существом чувствуя: это – война, кровавый пир Морены, пляска Мары и Морока. Не верилось, что ее несут речевины, среди которых Смеяна родилась и выросла. «Это Велемог – кровопийца! – возмущалась она. – А речевины – нет!» Но доказать она никому ничего не могла и не раз замечала косые взгляды дрёмичей, вызванные ее речевинским выговором.
Она не сомневалась, что Светловой решительно против этой войны. Как не сомневалась и в том, что грозный отец к его мнению не прислушивается.
Священный сокол, словно заразившись общим настроением, тоже беспокоился. Когда Смеяна входила в гридницу, он срывался со спинки княжеского престола, к которой был прикован, хлопал крыльями и все норовил сесть к ней на плечо. Смеяна так и не смогла выучиться держать ловчую птицу и только отмахивалась; но сокол не унимался и стремился к ней. Она перестала подходить к нему близко, а кмети видели в беспокойстве сокола верный знак того, что война будет долгой и трудной.
Держимир, Баян, Дозор и все остальные были заняты подготовкой к походу, а Смеяне не находилось никакого дела, которое могло бы хоть немного отвлечь ее от беспокойства.
– Погоди, душа моя, не до разговоров! – ласково, но решительно отстранял ее даже Баян, не имея времени отвечать на детские вопросы вроде «а что теперь будет?». – Вот проводим твоих дорогих соплеменников назад за Истир, тогда и потолкуем.
«Вечно им всем некогда!» – обиженно ворчала Смеяна, вспоминая ведуна Творяна, который вот так же, бывало, отговаривался недосугом и не хотел отвечать ей. Где же ей найти такого, кто все ей объяснит? А спроси – опять к Макоши пошлют.
Во всех заботах последних месяцев Смеяна почти забыла о первоначальной цели своего путешествия, о священной Чаше Судеб. Какая тут чаша, когда сама судьба ломится в дверь!
Но под вечер второго дня Смеяна вспомнила еще кое о чем. К ее поясу была крепко пришита серебряная бляшка с волнистым Велесовым узором. Сообразив, что такое смутное вертится в мыслях и почему пальцы все время ощупывают бляшку, Смеяна сначала сама ее испугалась. Как это так – позвать Серебряного Волка и попросить у него помощи? Захочет ли он ей помогать? Сможет ли? Ведь и его возможности, хоть он сын Велеса и Князь Волков, тоже не беспредельны. А как его позвать?
Еще ничего не решив, Смеяна осторожно отпорола бляшку от ремня и зажала в кулаке.
– Что там, душенька? – окликнула ее молодая боярыня, невестка ратенецкого воеводы, у которой Смеяна жила. – Оторвалось чего? Скажи девкам, пришьют. Или дай я сама.
Боярыня уже знала, что Смеяна не дружит с иголкой и ниткой.
– Нет, ничего! – отмахнулась Смеяна.
Здесь, пожалуй, ничего не выйдет. Вопреки предсказанию самого Огнеяра, Смеяна понятия не имела, каким образом эта бляшка поможет ему услышать ее зов. Но она не отчаивалась, веря, что ей поможет тот непонятный внутренний голос, помогавший уже не раз. Нужно только сосредоточиться. Забраться в тихое место, где никто не помешает. Куда?
«А куда обычно ходят гадать? – вдруг осенило ее. – Да в баню!» Как наяву ей представились зимние вечера, когда она вместе с сестрами бегала к бане слушать баенного, а самые смелые даже просовывали руку в узкое окошко, чтобы по прикосновению руки банного хозяина узнать, хороша ли окажется жизнь в замужестве. Вспомнился сдавленный смех, повизгивания, ойканья, шепот, как живые зазвучали голоса Верёны, Веснянки, Ласки, Топотушки, Синички… И они гнали ее прочь, потому что от блеска ее желтых глаз становилось еще страшнее.
Смеяна вздохнула, сжимая в руке серебряную бляшку. Грустно становилось от мысли, что она едва ли когда-нибудь вернется на старое огнище Ольховиков, к людям, принявшим к своему очагу ее мать, вырастившим ее саму, как родную. И не их вина, видят боги, если она была не такой и не смогла приспособиться к простым и понятным законам, по которым живет поколение за поколением. Но если боги иногда сотворяют вот таких, непохожих, значит, зачем-то это нужно.
Громкий говор в нижних сенях вывел Смеяну из задумчивости. Один из ближних городков, Листвин, прислал дружину: пять десятков хорошо вооруженных, умелых воинов. Смеяна слышала внизу бодрый голос Держимира и хотела уже бежать к нему, но вспомнила о бляшке в своей руке. В гриднице от нее не будет никакого толку. Но если бы она смогла как-то помочь, присоединить свою странную и плохо управляемую силу к общим силам дрёмичей!
Минуя бурлящую, звенящую оружием толпу мужчин в нижних сенях, Смеяна через задний двор скользнула к бане. Сейчас тут было пусто, темно, холодно и по-особому сыро.
– Батюшка Баенный, не погневайся, пусти! – шепнула Смеяна на пороге. – Я тебе гостинец принесла.
Она положила на полок пирожок с капустой, прихваченный из горницы, присела на край длинной лавки. Воеводская баня была не чета домашней – просторная, рассчитанная на десяток человек одновременно. Смеяна осторожно зажгла лучинку: ее кошачьи глаза видели и без света, но для ворожбы нужен огонь. В бадейке осталось немного воды. Зачерпнув ковшиком, Смеяна поставила его возле себя на край лавки.
За спиной ее послышался скрип, потом чмоканье. Мгновенно похолодев, Смеяна едва сдержала крик и резко обернулась. С полка на нее не мигая смотрели бледно-зеленоватые круглые глаза. Вокруг них вилась темно-серая шерсть, скрывавшая все жутковатое существо. Здешний баенный оказался похожим на очень пушистого кота. И вдруг страшные зеленые глаза закрылись, баенный пропал. Пирожок с капустой пропал вместе с ним. Заметив это, Смеяна вздохнула с облегчением: раз ее угощение понравилось хозяину, значит, ей дозволено остаться. Ненадолго.
Торопясь использовать время с толком, она опустила серебряную бляшку в ковшик и наклонила над водой лучинку. А дальше что? Не призывать же, как в новогодних гаданиях: «Явись ко мне суженый-ряженый!» Он ведь ей не суженый и вовсе не для того нужен.
Смеяна всматривалась в тусклый серебряный блеск под темной водой, всем телом ощущая вокруг навязчивую банную сырость и старалась забыть об этой бане, обо всем городе Ратенце, и вспомнить ту заснеженную лесную речку неподалеку от Хортина и Велишина, где дружина Держимира встретила Огнеяра чуроборского. Она представляла себе его невысокую, но крепкую и подвижную фигуру, волчью накидку, резкие черты смуглого лица, черные брови, темные глаза с красной искрой, волчьи клыки среди человеческих зубов. Каждая черта его внешности так четко и крепко держалась в ее памяти, что Смеяне нетрудно было вообразить себя снова стоящей рядом с ним. Ей даже вспомнился исходящий от него жар Подземного Пламени, но при этом она чувствовала не страх, а восторг, преклонение перед этой стихийной, но надежно смиренной в узде силой. Образ Огнеяра, образ снежного леса и волчьих голосов, образ его мира, неразрывно слитого с ним, ожил и задышал уже где-то рядом. Смеяна едва успела обрадоваться – получается! – как вдруг ощутила тревогу. Образ Огнеяра, принявший протянутую Смеяной невидимую нить, схватил ее слишком крепко и с силой потянул на себя. Вскрикнув, она уронила горящую лучинку в ковшик и обеими руками вцепилась в края лавки: ей показалось, что сила Князя Волков сейчас вытащит ее из этой баньки и унесет через леса и долы – туда, где он сейчас. Связь между ними оказалась слишком живой, а соотношение сил – неизмеримо.
Лучинка сердито зашипела и погасла, в бане стало темно. Смеяна таращила глаза, стараясь заново привыкнуть к темноте, резко хватала воздух ртом, не в силах справиться с дрожью. Ничего не вышло. Она ни слова сказать ему не успела. Вот так: не все же одним счастьем пробавляться, надобно же и умение.
Скрипнула дверь бани, Смеяна вздрогнула. В низкий дверной проем просунулась какая-то темная фигура, сверкнули два красноватых огонька. Примерно на высоте человеческого лица.
– Эй, сестренка! – позвал низковатый, звучный, единственный на свете голос. – В какую же ты нору забралась? Или тут получше места нет? А лучину зачем утопила?
Смеяна зажала себе рот ладонью: ей хотелось вопить во весь голос. Темная баня кружилась и качалась, как лодка на стремительной ночной реке. Этого не могло быть – однако это был он. Огнеяра чуроборского ни с кем не спутаешь.
А он тем временем прошел в баню, выловил лучину из ковшика, как-то небрежно стряхнул с нее воду, и уже через мгновение лучина ярко горела. Подземное Пламя жило в нем самом, так зачем ему кремень, огниво, трут?
– Вот так! – удовлетворенно сказал оборотень, пристроив лучину в щель рассохшейся старой лавки. Потом он посмотрел на Смеяну и спросил: – Ну, чего глаза таращишь? Вот он я. Звала ведь?
– Ты… откуда взялся? – еле выговорила Смеяна. – Ты что… прямо вот так… оттуда?
– Да нет. – Огнеяр усмехнулся и сел на ближайшую лавку. – Я еще вчера из дома собрался. Дела у вас тут такие, что сами едва ли справитесь.
– Вчера! – воскликнула Смеяна, уразумев пока что только начало его ответа. – Что же – от твоей земли досюда только день пути?
Огнеяр ответил не сразу, а сначала посмотрел на нее спокойным и пристальным взглядом. И Смеяна вдруг устыдилась своего недоверия: вспомнила, кто он такой.
– У Князей Леса свои дороги, – только и сказал Огнеяр. – Ну что, опомнилась? Тогда пошли.
– Куда?
– В гридницу. Не в бане же о таких делах толковать. В бане только мелкая нечисть промышляет.
– А ты кто? – спросила Смеяна уже на пороге.
– А я нечисть крупная! – с гордостью ответил Огнеяр и улыбнулся. – Я – Князь Волков!
* * *
В княжеской гриднице толпилось множество народу: Держимировы и ратенецкие кмети, прибывший сегодня листвинский полк, воеводы всех степеней, старейшины окрестных родов. Стоял гул голосов, дым от трех очагов медленно вытягивался в дымовые окошки, повисал над столами. Однако едва лишь Огнеяр Чуроборский появился на пороге, как стало тихо. Его заметили все, и не заметить было невозможно: с ним приходила невидимая, но могучая сила, заставлявшая разом забыть обо всем и привлекающая внимание к себе. Каждого как будто толкнула невидимая рука, неслышный голос шепнул: эй, оглянись-ка!
Князь Держимир молча поднялся. Как ни велико было его удивление, он сразу понял: чуроборский оборотень просто так не придет.
– Здравствуй, князь Держимир! – сказал Огнеяр и протянул руку.
Держимир сделал шаг вниз по ступенькам престола и подал ему руку в ответ. По крайней мере, Огнеяр чуроборский пришел как друг, а это уже очень много. После той встречи в лесу прямичевский князь высоко ценил его могущество.
– Откуда я, не спрашивай, – продолжал Огнеяр. – Лучше послушай, с чем я пришел.
– Садись. – Двинув бровью, Держимир согнал с лучшего места Озвеня, и Огнеяр сел. – С чем бы ты ни пришел – я тебе рад.
– Еще бы! – Огнеяр непонятно усмехнулся, на миг показав ослепительно белые клыки, выступающие из ряда верхних зубов. – Где птица-то ваша?
Он огляделся, остановил взгляд на соколе, прикованном над княжеским сиденьем.
– Ты об этом? – Не отводя глаз от гостя, Держимир кивнул в сторону сокола.
– Ну да. Конечно, не Жар-Птица, но беспокойства тебе принесет не меньше. На тебя за эту птицу Боримир Огнегорский ратью пошел.
Гридница охнула, но не очень громко. Этой вести ждали. И только через некоторое время до людей дошло, что теперь на них идет два вражеских войска с разных сторон.
– А ты откуда знаешь? – воскликнул Держимир.
Он сообразил быстрее других, и желание, чтобы это оказалось неправдой, возобладало и над вежливостью, которой в нем было мало, и даже над благоразумием, которого имелось несколько больше.
Вместо ответа Огнеяр посмотрел ему в лицо так пристально, точно ему вдруг понадобилось как следует разглядеть дрёмического князя и понять самое важное в нем. В его взгляде не было гнева или обиды, но Держимир мгновенно понял: откуда бы ни брал свои вести сын Подземного Хозяина, им следует верить и не спрашивать об их источнике.
– Он идет с истоков Краены и путь держит к Макошиному-на-Пряже, – спокойно продолжал Огнеяр, как будто его и не перебивали. – После того как ты у него сокола отобрал, он сам чуть с княжьего стола соколом не полетел. Еще бы: главную святыню племени потерять! Не каждый князь сумеет! Рароги так рассуждают: раз священный сокол не вернулся, значит, князь Сварогу не угоден. То есть Свентовиду.
– И правильно! – вставила Смеяна.
– И тогда Боримир решил вместо сокола добыть вашу Чашу Судеб, – говорил дальше Огнеяр. – Он тоже не глуп: хотел выждать, когда ты с дружиной подальше уйдешь. А потом к нему явились люди от Велемога славенского и передали: Велемог зовет его вместе с собой в поход. Так и уговорились: Велемог идет на тебя с Истира, а Боримир – с Краены. И добычу пополам: Велемогу – все припасы становищ, а Боримиру – сокола, чашу и… и ее.
Огнеяр кивнул на Смеяну. Все молчали, осознавая, перед лицом какой грозной опасности оказались. Лишь недавно перед дрёмичами был один противник, достаточно опасный, но вполне по силам. Теперь же их оказалось два.
– Это все сокол! – воскликнула Смеяна. Вскочив на ноги, она повернулась к Держимиру и взмахнула сжатым кулаком в сторону Перуновой птицы. – Это все ты! – с еще большим возмущением продолжала она, обращаясь к самому князю. – Я же говорила тебе: отпусти его! Я тебе говорила! Если бы ты не удержал его здесь, то рароги не пошли бы на нас! Сейчас мы имели бы дело только с одним Велемогом! А не с двумя! Это ты…
– Хватит! – крикнул Держимир и ударил кулаком по резному подлокотнику. В словах Смеяны содержалась некоторая правда, но он не мог позволить девице, будь она хоть самая рыжая на свете, позорить его перед всей дружиной накануне битв. – Рароги давно зарятся на Ратицу! Все равно они пошли бы на нас! Не в этом году, так в следующем!
– Но не одновременно с Велемогом! – не сдавалась Смеяна.
– Но пусть никто не думает, что я боюсь! Посмотрим, как они будут биться без своего сокола!
– Им нужна Чаша Судеб! Что мы будем делать, если они ее захватят? Чем нам поможет чужой сокол, если мы лишимся своей чаши?
– Чашу Судеб они, я думаю, не захватят, – подал голос Огнеяр. Все время спора он наблюдал за Держимиром и Смеяной, переводя с одного на другую проницательный, немного насмешливый взгляд. – Для этого им пришлось бы одолеть не только вас, но и меня. А это не так легко.
– А тебе что за дело до чаши? – спросила Смеяна, отчасти удивленная, что он вмешался в их спор.
– До чаши – почти никакого. Мне есть дело до княжны Дарованы Глиногорской. Она падчерица моей матери, а значит, моя названая сестра. Ее отец уже однажды натерпелся тревог из-за нее, и тогда в этом был виноват я. Больше я не допущу ничего подобного.
– При чем здесь дочь Скородума? – мрачно спросил Держимир.
Он уже стыдился, что ввязался в спор со Смеяной на глазах у всех, тем более что во многих глазах читалось согласие с ее мнением.
– При том, что она уже почти два месяца живет в Макошином-на-Пряже. Она приехала туда почти сразу после того, как рассталась со Светловоем славенским. И если рароги попадут в святилище, то едва ли Боримир устоит перед соблазном прихватить с собой и ее. Она ведь тоже рыжая. – Огнеяр бросил взгляд на косы Смеяны и усмехнулся. – Боримир, пожалуй, решит, что она принесет ему счастье. А я не хочу, чтобы князь Скородум второй раз собирал войско ради спасения дочери от похитителей. В первый раз все кончилось без крови, но я не уверен, что ему и второй раз так повезет.
Озадаченный Держимир молчал, кмети переглядывались. Никто понятия не имел о том, что княжна Дарована, еще три месяца назад бывшая предметом мыслей и устремлений Держимира, с тех пор находилась так близко.
– Эй, брате! – позвал Байан-А-Тан. Его ум не мог долго держаться на предметах отвлеченных и требовал ясных указаний к действию. – Ты давай… Чего решать-то будем?
Он был совершенно прав. Махнув рукой, Держимир выбросил из головы Даровану и обернулся к воеводам:
– Ну, соколы мои, давайте думать. Кого будем первым встречать и где? Навстречу пойдем или ждать будем? И чем ты поможешь, князь Огнеяр?
Огнеяр поднялся с места, неспешно оправил пояс, словно ему требовалось время для раздумья. Дрёмичи внимательно наблюдали за каждым его движением: не так легко было привыкнуть к мысли, что с тобой за одним столом сидит знаменитый чуроборский оборотень, и тем более научиться видеть в нем союзника. Огнеяру не доверяли, но, в отличие от Смеяны, его самого это не удивляло и не обижало.
– На твоем месте я ждал бы их обоих возле Макошина-на-Пряже, – сказал Огнеяр как бы вскользь, понимая, что упрямому Держимиру самый мягкий совет может показаться навязчивым. – Они оба придут туда. Боримиру нужна чаша, а Велемогу – Дарована. Миновать святилища они никак не смогут. Бить их лучше поодиночке, но ты не успеешь пойти навстречу кому-то одному, разбить его и вернуться, чтобы закрыть дорогу второму. А у святилища они будут оба. И я тоже там буду, когда придет время. Чаша – ваша забота, но мою сестру я никому не позволю тронуть. А пока прощайте.
Огнеяр вышел, дрёмичи проводили его удивленными и почтительными взглядами. Держимир вздохнул свободнее: ощущение силы, исходящее от его странного союзника, подавляло и угнетало.
– Говорила я тебе: не хватай чужой удачи, если хочешь свою удержать! – бормотала себе под нос Смеяна, не вслушиваясь в горячие споры воевод о лучшем образе действий. – Чужого-то сокола поймал, да как бы своего не упустить! Вот, дождался!
Она не думала, что Держимир ее услышит. Но он вдруг обернулся и глянул на нее так гневно, что взгляд его как гвоздь прибил Смеяну к ступеньке престола и заставил замолчать. Каждый из них остался при своем мнении и в большой досаде на другого.
* * *
Княжна Дарована проснулась с чувством острой тревоги и некоторое время лежала, глядя в темноту и пытаясь вспомнить свой сон. Женщины в избушке еще спали, нянька Любица на скамье у другой стены неровно похрапывала. В дымовое окошко не пробивался свет, но Дарована чувствовала, что до утра уже недалеко. Но вспомнить сон ей не удалось: от него осталось только стойкое ощущение тревоги.
Стараясь никого не разбудить, княжна оделась и скользнула к двери. За несколько месяцев жизни в святилище она так освоилась и в этой полуземлянке, где кроме них жили еще четыре волхвы, и в самом храме, что могла передвигаться в полной темноте. Дверь была смазана и не скрипела; закрывая ее за собой, Дарована слышала в избушке взрёвы нянькиного храпа. Всех удивляло, что в теле такой маленькой и сухонькой старушки помещается такой могучий храп. Воеводе впору.
Небо серело густыми облаками, на дворе святилища белел мокрый снег, наверное последний в этом году, прикрывший весеннюю грязь. Стараясь не наступать в лужи, Дарована пробежала через двор и поднялась по ступенькам храма. Все святилища Макоши в говорлинских землях ставились по одному образцу: сама постройка была образована девятью толстыми липовыми столбами, между которыми оставались широкие промежутки, а внутри высились идолы Великой Матери с ее дочерью Ладой и внучкой Лелей по бокам, с тремя жертвенниками перед ними. На жертвеннике Макоши в теплое время стояла Чаша Судеб. Сейчас он оставался пустым.
Поклонясь молчаливым идолам, Дарована обошла их, направляясь к задней половине храма. Позади идола Макоши на земле виднелась широкая крышка лаза, сколоченная из липовых плах. Прорезанное в крышке дымовое оконце сейчас было раскрыто, но дым из него не тянулся.
Взявшись за широкое бронзовое кольцо, Дарована с усилием подняла крышку, закрепила ее, подобрала подолы рубах и скользнула вниз по широким, но крутым ступенькам. Крышку над головой она оставила поднятой, чтобы впустить немного света.
Ступеньки привели ее в сруб, похожий на просторную избу, только без окон. Здесь пахло дымом, но было темно, лишь где-то в невидимом очаге тлели красноватые искры. Дарована на ощупь нашла пучок сухих трав и положила на угли. Мигом вспыхнул огонек, пополз душистый сладковатый запах, от которого сразу вспомнилось жаркое щедрое лето, душная и полная забот пора сенокоса. Огонь очага осветил высокий красноватый валун с плоским верхом, покрытый богато вышитой белой пеленой. На валуне стояла широкая глиняная чаша с тремя маленькими круглыми ручками на самом горле, похожими на медвежьи ушки. Это и была Чаша Судеб.
– Что ты так рано поднялась? – спросил мягкий, немного вялый спросонья женский голос. – Не спится? Жених приснился?
Никого не было видно, и казалось, что это заговорила сама чаша.
– Мне приснился сон, – ответила Дарована, кланяясь чаше и обращаясь как бы к ней. – Я его не помню, но он меня тревожит. Может быть, чаша поможет мне его вспомнить?
– Сны накануне Медвежьего велика-дня должны быть радостными! – сказал голос.
Что-то темное зашевелилось в углу сруба, и женщина в длинной темной накидке, лежавшая на полу на расстеленной медвежьей шкуре, поднялась на ноги. Волхвы Макошиного святилища по очереди проводили ночи возле чаши, и сегодня был черед Росавы – женщины лет тридцати, с маловыразительным, но миловидным лицом, полным ленивого спокойствия.
– Я знаю, – подавляя вздох, ответила Дарована. – Потому и беспокоюсь. Я сейчас вспомнила: во сне меня кто-то звал. Я даже хотела встать и пойти посмотреть, кто это, но не смогла – опять заснула.
– А какой голос звал? – спросила Росава, выбирая какие-то травы из горшков, стоявших на полу вдоль всех четырех стен подземного сруба.
– Мужской, – неуверенно ответила княжна. – Я боюсь, не с батюшкой ли что…
– Узнаем! – бодро ответила Росава.
Дарована встрепенулась.
– Может быть, срок пришел? – взволнованно спросила она и шагнула к чародейке.
Вот уже почти два с половиной месяца Дарована жила здесь, в тихом зимнем святилище, дремавшем вместе с самой Богиней Землей. Здесь ей было уютно, спокойно, никто не напоминал о прошлых разочарованиях, не высказывал опасений, что она может так вот, спокойно и бесплодно, провести весь остаток своих дней. Она всерьез подумывала о том, чтобы остаться в святилище навсегда: ее происхождение позволяло Дароване со временем стать верховной волхвой. А глиногорский престол отлично обойдется без нее: у Скородума растут двое сыновей, оба крепкие, смелые, сообразительные. Если бы не тоска по отцу, жизнь Дарованы в святилище можно было бы назвать совсем счастливой. Вот только чаша молчала. Княжна пробовала спрашивать ее о своей судьбе, но в чаше отражалась только темная вода, и даже самая умелая и мудрая из чародеек не могла ей помочь.
Росава бросила в чашу порошок из мелко растертых трав, другую горсть высыпала на тлеющие угли, подожгла тонкую веточку и стала водить ее пылающим кончиком над спокойной темной водой, налитой в чашу почти вровень с краями. Кивком головы подозвав Даровану, Росава дала ей сесть рядом, и они вдвоем склонились над чашей.
Не прислушиваясь к словам заговора, Дарована вглядывалась в темную воду. Здесь, в святилище, она жила словно в руках у самой Макоши, чувствовала исходящее от самой земли священное дыхание, но в то же время неодолимая прозрачная стена отделяла ее от богини и не позволяла услышать ее голос. Именно это сдерживало ее желание посвятить остаток жизни святилищу: похоже, Макошь все же предназначила ее для чего-то другого. Богиня-Мать с рождения покровительствовала княжне Дароване – без помощи Макоши она могла бы вовсе не появиться на свет. Пелена со священными красными узорами, постеленная на валун под основание чаши, была выткана при участии самой богини и служила оберегом Дарованы. Но даже принеся ее в дар святилищу, княжна не добилась ответа на вопросы о своей судьбе.
– Смотри свой сон, – шепнула Росава.
Но Дарована и так не отрывала глаз от чаши. Сначала вода оставалась темной, а потом в ней вдруг загорелись два ярко-желтых, золотистых огня, как два круглых глаза. Они приближались издалека, словно всплывали со дна, и светились все ярче. Несомненно, это были глаза: два черных зрачка и золотой ободок вокруг каждого. С трудом держась на ногах от волнения, слыша стук сердца так громко, как будто оно помещалась прямо в голове, Дарована смотрела в воду и не могла понять, чьи же это глаза.
Вдруг они отодвинулись, и перед ней возникла птичья голова. Это был сокол – княжна достаточно часто сопровождала отца на лов и знала всех ловчих птиц. Сокол вертел головой, словно высматривал добычу, и взгляд его острых, хищных глаз то и дело впивался в Даровану. И каждый раз она вздрагивала, как мышь, ожидая, что вот сейчас он сорвется с места и бросится на нее, вырвется из чаши, могучими крыльями расплескивая воду… И острое чувство тревоги показалось ей знакомым – да, это было то самое чувство, что мучило ее во сне.
– Это он, да, – шепнула Дарована.
Изображение потемнело и пропало, теперь в чаше была только темная вода.
– Кого ты видела? – с любопытством спросила Росава. – Уж не жениха ли?
– Нет, что ты! – Княжна перевела на нее взгляд, потом отошла от чаши и села на пол, обняв руками колени. – Какой там жених! Я видела сокола.
– Птицу Перуна! – воскликнула Росава. – Это важный знак. Нужно Божаре рассказать. Идем скорее!
Дарована послушно поднялась и пошла вслед за женщиной к лестнице в храм. На поверхности оказалось совсем светло. Значит, и правда весна близка. Но почему-то сейчас это совсем не радовало Даровану.
* * *
Старшая волхва Божара не меньше самой Дарованы встревожилась, услышав о соколе в воде священной чаши. Еще не старая – по крайней мере, никто не дал бы ей и пятидесяти лет, – она была довольно высока, сухощава, смугловатая кожа лица поблескивала на скулах, а в уголках глаз собрались пучком мелкие морщинки. Большие серые глаза и тонкий заостренный нос указывали на присутствие в ее жилах какой-то чужой крови; Росава как-то шепнула княжне, что Божара пришла издалека, с реки Девоны. И ее необычайное чародейное искусство и не совсем понятное имя говорили за это. Дарована робела перед ней. Старшая жрица отличалась решительным и неустрашимым нравом, что сейчас оказалось кстати.
Не сказав ни слова, Божара устремилась в храм. Под землей было тесновато для всех живших в святилище женщин, но Даровану пропустили вперед: она могла понадобиться Божаре. Старшая волхва бросала травы в чашу, шептала что-то, водила руками над поверхностью воды. Эта ворожба не требует особого искусства: видеть в воде умеет любая чародейка из глухого лесного огнища. И глазам Божары, как в окне, открывались видения: засыпанный серым влажным снегом лес, конная дружина, неспешно едущая по прогалине, следуя за коренастым пешим проводником. На щитах всадников без труда удавалось разглядеть знак сокола. И призрачный золотистый сокол парил в небе над дружиной, распростертыми крылами осеняя их путь.
– Рароги! – произнесла Божара, не отрывая глаз от чаши. – Сюда идет дружина рарогов, и я вижу с ними самого князя! Сокол ведет их – у них не мирные помыслы.
По темной, почти неразличимой во тьме толпе женщин пробежала волна тревожного шепота.
«Не может быть!» – ахнула про себя Дарована.
Если бы ей сказали, что само Полуночное Море вышло из берегов и катится сюда, она не была бы так поражена. Никогда в жизни она не слышала, чтобы князь ходил ратным походом на святилище. Земное обиталище божества неприкосновенно. Даже она, всего три месяца назад бывшая целью князя Держимира, спокойно жила в святилище на его земле, зная, что здесь она в безопасности и что князь ни в коем случае не посмеет обидеть девушку, взятую под покровительство самой богиней. И, как показало время, князь Держимир ей ничем не угрожал. Но рароги! Все три ветви их племени жили обособленно от других говорлинов и называли богов иными именами. У них хватит дерзости оскорбить святилище Макоши со славу своего трехликого Свентовида!
– Что им нужно? – шепнула Дарована.
Целью похода могла быть или она сама, или священная чаша. Или то и другое! Божара меж тем продолжала смотреть в воду. Она шептала новое заклинание, и теперь ей виделась не дружина в лесу и не князь Боримир верхом на коне. Она видела сокола с золотым колечком на ноге, стремительно летящего прочь, видела еле тлеющий огонь на огромном жертвеннике Свентовида в главном святилище рарогов, видела Солнечную Деву – верховную жрицу Свентовида, в длинной белой одежде с золотым поясом. И видела образ Чаши Судеб, о которой говорила Солнечная Дева, простирая руки куда-то вдаль.
– Священный сокол улетел от рарогов, – наконец заговорила Божара, отойдя от чаши и закрыв утомленные глаза. – Взамен они хотят получить нашу святыню и с ней вновь обрести милость богов. Они идут за ней.
Женщины снова загудели, кто-то запричитал, в голосах слышались ужас и растерянность. Потерять священную чашу – такое никому и в голову не могло прийти. Это все равно что потерять Истир или расколоть небо! Но как же можно помешать? Святилище Макоши охраняли только сила богини и почтение к ней, дружины здесь не держали. Спрятать, унести? Далеко ли унесут тяжелую чашу несколько женщин, которых преследует целое войско?
– Князь! – воскликнула Дарована. С детства приученная думать о подобных вещах, она могла найти выход гораздо быстрее, чем служительницы богини. – Нужно немедленно послать гонца к князю Держимиру! Он поможет! Он не потерпит, чтобы рароги ходили по его земле и грабили его святилища! И он где-то близко! Его полюдье ходит по Краене, я знаю! Он не успел еще уйти на Ветляну! Матушка! – Дарована обернулась к Божаре. – Нужно только узнать, где он сейчас! И можно послать кого-нибудь из моих кметей.
Пять десятков кметей, отряженные Скородумом охранять княжну, жили на ближайших огнищах, поскольку мужчины не допускались в обиталище Великой Матери. Против дружины Боримира их было мало, но гонцов лучше не найдешь. Сейчас Дарована не помнила, что совсем недавно боялась князя Держимира. Необходимость защитить Чашу Судеб от рарогов заставляла забыть о прошлом.
Беспокоило Даровану только одно: как бы сотник Рьян не поддался на уговоры всполошенной Любицы и не попытался увезти их. Однажды потеряв княжну, Рьян с тех пор удвоил бдительность, стараясь доказать князю Скородуму, что достоин доверия. Правда, в прошлый раз его противником был сам Огнеяр Серебряный Волк, так что поражение едва ли можно поставить сотнику в вину. И теперь он непременно потребует отъезда, а Дарована не хотела уезжать от чаши. Она знала, что увозить и прятать свою святыню Божара не позволит, и бежать из святилища, выказывая этим неверие в способность богини защитить, Дароване казалось недостойным.
– Мы пошлем к нему гонца, – тихо ответила Божара, не открывая глаз. – Но князь Держимир не успеет. Рароги слишком близко. Мы найдем средство остановить их. Великая Мать не нуждается в мечах, она сама защитит себя.
С этими словами Божара вдруг широко раскрыла глаза, и Дарована отшатнулась, прижала руку ко рту, чтобы сдержать вскрик, – такой яркий, неудержимый огонь сверкнул в глазах волхвы. Ее лицо преобразилось; казалось, по нему пробегают мгновенные молнии, на кончиках ресниц тлеют голубоватые искры. Дух Божары искал тропинку к Матери Макоши. И теперь она была готова говорить с богиней.
Божара шагнула к камню, положила кончики пальцев на широкий глиняный валик, окружавший горло чаши, выпрямилась и заговорила, глядя в полутьму перед собой:
За тридевять земель,
За тридевять лесов,
На море-океане,
На острове Буяне
Стоит зелен дуб,
А под дубом лежит камень бел;
А на камне том,
Под рогатым венцом,
Сидит Макошь Матушка.
Держит она три прута:
Первый прут – железный,
Второй прут – медный,
Третий прут – серебряный.
Бьет Макошь теми прутами по земле:
Как ударит железным – станет темен лес,
Как ударит медным – лягут мхи да болота,
Как ударит серебряным – прянет синь туман!
Божара говорила то быстрее, то медленнее, подчиняясь какому-то далекому, ей одной слышимому ладу; ее голос накатывался волной, окутывал души стоящих вокруг нее женщин, и каждая из них, в сердце своем повторяя за Божарой заклинание, посылала свой дух вдогонку за ее духом, помогала общей силе достучаться до слуха Великой Матери.
Слова Божары гулко отдавались в ушах Дарованы; порой ей казалось, что это говорит тьма подземного святилища, порой – что это голос самой священной чаши. И она, вслед за травницами и чародейками стремясь к образу Макоши, больше всего на свете хотела бы уметь то, что умеет Божара, – указывать людям путь к божеству и протаптывать к нему дорогу.
Дай ты мне, Макошь-Матушка, три прута,
Дай мне твою силу могучую:
На темен дремучий лес,
На густой сырой бор,
На мхи и болота,
На дубы и березы,
На ель и осину,
На сырое коренье,
На сухой бурелом!
Голос Божары заполнил все пространство, и каждое слово было – творенье: всем виделись густые дремучие боры, где рыжие стволы могучих сосен возносятся головами к небесам, сыроватые сумрачные ельники, где темно-зеленые лапы касаются ковра старой рыжей хвои, перемешанной с серыми, сгнившими осиновыми листьями, и мелкая травка пробивается сквозь островки мягкого мха, и топорщится веселый, не унывающий даже в вечном сумраке черничник… Так видит лес Мать Всего Сущего, творя его своим вещим словом.
Божара опустила глаза к чаше, и под ее взглядом вода начала кипеть. Макошь услышала ее. Волхва медленно опустила руку в воду и подняла что-то со дна. Исполненные священного трепета женщины увидели в ее руке мокрый гребень с острыми частыми зубьями, попеременно железными, медными и серебряными. Спинка гребня была деревянной, на ее концах сидели две медвежьи головы.
Вода в чаше успокоилась. Дарована широко открытыми глазами смотрела на гребень. Ее восхищала сила волхвы, умеющей взять чудо из рук самой богини. Ох, как же ей хотелось когда-нибудь научиться этому!
* * *
На ранней заре, когда лишь проблески розового света в небе говорили о близости нового дня, Росава разбудила Даровану. Восемь чародеек с девятой Божарой – как Макошь с восемью дочерями, Небесными Пряхами, – вышли из ворот святилища и поднялись на холм. Внизу лежала широкая долина, занятая лугами, где летом паслось стадо Великой Матери, кое-где темнели легкие березовые рощицы. Здесь уже не осталось снега, долина дышала оттаявшей темной землей. От первых проблесков весеннего тепла и до последних вздохов осени Макошина долина радовала человеческий глаз густотою трав, свежестью и обилием листвы, пестротой цветов, сладостью ягод; из каждого корня здесь вырастало вдвое больше стеблей, на каждом стебле распускалось вдвое больше цветов. Благословение богини освящало эти места, и страшно было подумать, что станет, если Чаша Судеб, а с ней и благословение Великой Матери, покинет этот край.
Поклонившись на все четыре стороны, женщины встали лицом к северу – оттуда приближалась опасность. Изредка бросая робкий взгляд на строгое, сосредоточенное и полное вдохновенной силы лицо старшей волхвы, Дарована видела в ней саму Макошь, чему помогал и торжественный, нарочно ради важного случая надетый священный убор с двумя широкими коровьими рогами.
Встав на вершине холма, Божара долго в молчании вглядывалась в край небосвода. И вот она что-то увидела. Протянув руки вперед и вверх, обращаясь разом к небу и к земле, Божара медленно затянула заклинание, растворяясь духом во влажной свежести холодного утра:
Исполнена земля еси дивности!
Встала я рано, утренней зарей,
Умывалась ключевой водой,
Утиралась густым облаком;
Вышла я во чисто поле,
Во широкое раздолье,
Говорю я слово Матери Макоши:
Сырые леса шатаются,
Мхи да болота колебаются,
Лесные звери разбегаются!
Дала мне Мать Макошь частый гребень,
А в гребне том три прута:
Прут железный, прут медный, прут серебряный!
И кину, и брошу я частый гребень
Во чисто поле, во широкое раздолье:
Стань, лес дремучий, от земли до неба,
Протянитесь, мхи да болота,
Синим туманом оденьтесь;
От заката до восхода,
От полудня до полуночи!
И как гора с горой не сходится,
Так пусть и злое племя рарожское
Через лес тот ни шагом не пойдет,
Ни верхом не поедет,
Ни ползком не проползет!
Вслед за этими словами Божара выхватила из-за пазухи гребень, данный Макошью, широко размахнулась и бросила его с холма в долину.
Сильный порыв ветра обмахнул холм невидимым крылом; земля содрогнулась, в рассветных небесах мелькнул яркий золотисто-розовый свет. У густого облака с рогами вроде коровьих появилась ало-золотая каемка, и из него, как казалось с далекой земли, пошел дождь. Прозрачная живая дымка заструилась вниз и собралась между землей и небом в еще одно облако, но уже серо-голубоватое.
В этом облаке проступило видение густого леса: тянулись рыжие сосны, качались на ветру еловые лапы, дрожали ветви пугливой осины, качались копны тонких и черных березовых ветвей. Сначала все казалось серым, как в густых сумерках, но с каждым мгновением облако светлело, как будто там был иной мир со своим порядком света и тьмы. Видение наливалось жизнью, краски сгущались, и вместе с тем оно оседало на землю, словно погружалось, вместе с цветом наливаясь тяжестью. Несколько мгновений – и там, где только что лежали широкие пустые пространства, теперь стоял густой лес. Ветви подлеска плотно сплетались, среди мелкой ольхи зеленели крошечные елочки, утопающие в снегу, возле опушки из обтаявших сугробов торчали сухие стойкие былинки, приносящие в новую весну память о прошлой осени.
Дарована моргнула, вздохнула глубоко, стараясь прийти в себя и сообразить, где она и что она. Весь мир вокруг так изменился, что казалось, не дивный лес спущен к ним по воле Матери Макоши, а сами они с этим холмом, и серой, напитанной водой ледяной дорожкой Пряжи, и с дымками ближних огнищ чуть поодаль – все вместе взяты в Надвечный Мир.
– Больше им нет сюда дороги! – шепнула ей на ухо Росава и крепко взяла княжну за локоть, опасаясь, что та не удержится на ногах. – Через этот лес никто не пройдет. Всякому, кто на это решится, придется помериться силой с Божарой.
Дарована молча кивнула. По ее мнению, на всем Истире не найдется человека, способного тягаться со старшей волхвой.
* * *
Вопреки убеждению князя Велемога, что сын его мало на что годен и хорошего правителя из него не выйдет, Светловой с воодушевлением согласился идти в поход на дрёмичей. Князь даже был этим недоволен, заподозрив, что сын передумал и захотел жениться на Дароване, которую объявили целью похода. Теперь женитьба сына не очень-то устраивала его: княгиню Жизнеславу они оставили в Славене по-прежнему больной, и он помнил, что вскоре сам, возможно, станет женихом.
Но Светловой очень редко вспоминал о Дароване. Казалось, у княжича имелась какая-то особая, своя собственная цель. И некоторые из ближайших его товарищей, такие как Миломир или Преждан, догадывались, что это за цель.
– А что я говорила тебе! – с ликованием воскликнула Звенила, впервые услышав от Светловоя, что отец затеял поход к дрёмическим рубежам, уже получил согласие веча и теперь зовет его с собой. – Я говорила! Враг твой не даль, а время! Время проходит, время приближает тебя к весне, и даль отступает перед тобой! Сама судьба ведет тебя! Князь прокладывает тебе дорогу! Думая связать, он освобождает тебя! Туда, к дрёмичам, к реке Пряже, лежит твоя дорога! Там найдешь ты Чашу Судеб, там найдешь ты средство вернуть мечту!
– Но верно ли, что Чаша Судеб – в Макошином-на-Пряже? – Светловой не мог так сразу, после долгих месяцев тоски и безнадежности, поверить, что мечты его все же могут сбыться. – Ведь говорят, что чаша покажется только достойному?
– Всяк достоин своей судьбы! – отвечала Звенила. – Каков ты, такова и судьба твоя. И не гляди, что далеко: глаза боятся, а руки делают; мысль ужасается, а ноги идут!
Ноздри ее тонкого носа раздувались, зрачки стали огромными и черными, как два окна в Бездну. Она как будто всматривалась во что-то далекое и ясно видела дорогу к цели. Один вид ее убеждал без всяких слов, и Светловой приободрился. Он должен был верить хоть кому-нибудь, потому что без веры не смог бы жить.
И Светловой отправился в поход с такой готовностью, какой князь Велемог от сына никак не ждал. Медвежий велик-день они встретили уже в самом нижнем течении Истира, где решили переправиться. Истир, отец всех говорлинских рек, раньше всех освобождался ото льда; переправа в самом широком месте, где разлившаяся река походила на море, была весьма опасна, но обещала наибольший успех внезапному нападению. Но и оказавшись на дрёмических землях, Светловой меньше всего думал о войне. Едучи в ратном строю, он почти не отводил глаз от неба, выискивая там признаки наступившей весны. Его зимняя задумчивость сменилась бодростью и ожиданием.
Увлеченный блаженством мечтания, Светловой едва замечал длинные переходы по неудобным раскисшим дорогам, холодные ночи под открытым небом или в тесных душных клетях редких поселений. В нескольких битвах, в которых речевины захватили два дрёмических городка и безуспешно пытались взять Краенец, Светловой не слишком отличился: трудно набраться ратного духа, когда душу заполняют мысли о любви.
Двигаясь вниз по Краене, войско речевинов со дня на день ждало встречи с князем Держимиром. Несомненно, тот уже знал, что за гости пожаловали на его землю, а в трусости его не обвинял даже недоброжелатель Велемог. Весна меж тем, не желая ничего знать о войне и смерти, укреплялась в своих правах: морозы и снегопады прекратились, в полдень горячие солнечные лучи плавили снег на лесных полянках. Леля была все ближе, и Светловой с радостью встречал взглядом каждую березку, вспоминая, как в Купалу юная богиня вышла к нему из березы. В свежем упругом ветре навстречу ему летел запах оттаявшей мокрой земли, еловой хвои, горьковатой дубовой коры. Яркий луч бил прямо в глаза, словно сама небесная озорница ради забавы пустила его. Стоило княжичу закрыть глаза, как в солнечном пламени колебалась легчайшая, невесомая фигура, образ света и пробуждения… Она уже подошла близко, Светловой всем существом ощущал ее присутствие. Ему хотелось протянуть руки и поймать в объятия свою мечту, ставшую единственным смыслом его жизни. Он выполнил условие, открытое Велой в ночь нового года: он забыл все, забыл род, племя и себя самого.
Однажды в середине дневного перехода речевинская дружина наткнулась на отряд с рарожскими соколами на щитах. Князь Велемог поскакал навстречу, вгляделся и вдруг изменился в лице.
– Я не верю своим глазам! – с негодованием воскликнул он. – Тебя ли я вижу, Боримир Предиборич? Откуда ты тут взялся? Или это морок?
Светловой не успел даже удивиться, почему его отец, обычно сдержанный и владеющий собой, сейчас так неучтив. Ответ того, к кому он обращался, прозвучал не более вежливо.
– Мороки путают кого-то другого! – раздался резкий голос с заметным рарожским выговором, и Светловой увидел во главе отряда молодого всадника.
Над его головой поблескивал шитый золотом прапорец на тонком древке, указывая на то, что это и есть воевода. Тонкое лицо с острыми прямыми чертами было довольно красиво, но зеленоватые глаза смотрели холодно и требовательно. Выражение надменности говорило о привычке повелевать, которую пытались привить и Светловою – увы, безуспешно. Дух Боримира Предиборича Мать Макошь сотворила из солнца и огня, отчего он уродился бесстрашен и гневлив.
– Мороки путают меня и мою дружину! – продолжал князь рарогов, подъехав ближе к Велемогу. – Да, я помню наш уговор и был бы рад его выполнить. Но к святилищу нет дороги!
– Как – нет дороги! – с трудом сдерживая возмущение, отозвался Велемог. – Твое промедление, князь Боримир, может погубить весь наш поход. Или ты хочешь, чтобы Держимир успел к святилищу раньше нас? Ты хочешь, чтобы он отослал и княжну, и чашу в глубь своей земли? Ты хочешь идти за ними до самого Прямичева?
– Я хочу быстрее покончить со всем этим! – резко ответил Боримир, едва дождавшись конца речи Велемога, чтобы не перебивать старшего. – Но к святилищу нет дороги! Если ты знаешь ее – покажи! – И он гневно махнул свернутой плетью.
– Дорога начинается от устья Пряжи! – стал объяснять Велемог. – Ее легко найдет и ребенок…
– Значит, ты уже миновал ее! – с издевкой ответил Боримир. – И мог бы ждать меня в условленном месте, а не ехать навстречу! Или ты боялся, как бы твоя невеста не пробыла в моих руках слишком долго?
Слова о невесте Велемог пропустил пока что мимо ушей, потому что начала этой речи совсем не понял.
– Как – миновал? – повторил он. – Не хочешь ли ты сказать, что я оставил устье Пряжи за спиной?
Князь Боримир усмехнулся. После многих досадных превратностей этого похода он наконец нашел утешение: князь Велемог выглядел в этих проклятых местах таким же дураком, если не больше.
А Велемог оглянулся, точно не доверял своей памяти. Устье Пряжи находилось в долине, а долины они еще не проезжали. Но сейчас Велемог сообразил, что они едут вдоль леса как-то уж очень долго.
– Мы утром проехали какую-то речку, – заметил Светловой.
Он совсем не знал этих мест и не видел в протяженности леса ничего странного – речевинские северные земли на том берегу Истира и дрёмические на этом были очень мало заселены.
– Это и была Пряжа! – насмешливо сказал князь Боримир, не удостоив даже взглядом Светловоя, с которым совсем не считался, и обращаясь к одному Велемогу. – Этот лес вырос за несколько ночей, пока мы сюда шли. А может быть, упал с небес! В прошлом году его не было!
– Это верно, Обета слышит! – подтвердил проводник. – Прошлым летом мы здесь с товаром ездили, не было такого леса.
– А пойти вдоль Пряжи через лес вы не могли, раз уж он вырос? – с раздражением отозвался Велемог, еще не зная, как ко всему этому относиться.
– Попробуй-ка сам! – ответил Боримир, загадочно сузив свои зеленые глаза.
И речевины попробовали. Нетерпение Велемога поскорее добраться до княжны Дарованы подвигнуло бы его преодолевать и более трудные препятствия, чем этот лес. До самого вечера дружина пыталась пройти то вдоль русла Пряжи, то напрямик. Но мало кому удалось отойти от опушки. А те, кому удалось, спешили вернуться: стволы деревьев сдвигались прямо на глазах, притом на такое расстояние, что человек не мог протиснуться между ними, а если все же протискивался, то застревал и выбирался на волю с помятыми боками и исцарапанным лицом. Бревна бурелома поднимались при попытке перешагнуть через них и опускались, если кто-то хотел проползти низом. Охваченные ужасом люди бормотали заговоры, отступали к опушке, но ветви сплетались, преграждая путь, вершины заслоняли небо. Только когда, потеряв всякое самообладание, человек начинал с криком рубить топором направо и налево, лес соглашался его выпустить: местные лешие спешили избавиться от смутьяна, надеясь, что он больше не посмеет их тревожить.
К вечеру речевины снова собрались на месте встречи с рарогами. Дружина Боримира посмеивалась в кулаки; теперь Велемог понимал, откуда у них царапины на щеках и синяки под глазами. У него самого лоб был жестоко ободран о сосновую кору, а локоть, защемленный сучьями, сильно болел. Но князь Велемог не желал признать поражения.
– С нечистью надо бороться не так! – наконец решил он. – Здесь нужен сильный волхв.
– Так поищи его, – посоветовал Боримир, тщательно скрывая, какое удовольствие доставляет ему вид исцарапанного и злого Велемога. – У меня тут есть один старик, но ему этот лес оказался не по зубам. Правда, у него всего-то осталось полтора зуба, и те друг на друга не сходятся! Он попробовал было бормотать и ворожить, да с тех пор лежит в волокуше под шкурой и дрожит.
Почти не слыша насмешливой речи Боримира, князь Велемог озирался, словно искал средство где-то поблизости от себя. И, как ни странно, нашел. Рядом со Светловоем, не меньше других удрученным неудачей, он заметил бледное лицо чародейки. Это она подлечила княгиню Жизнеславу, так что надежды Велемога на скорое вдовство несколько пошатнулись. Но раз уж в ней такая сила, то пусть послужит нужному делу!
На его немой вопрос чародейка ответила прямым и понимающим взглядом – Звенила уже знала, чего он от нее хочет.
– Приготовьте хорошего коня для жертвы, – только и сказала она. – Завтра на рассвете я сделаю это. Здесь велика сила Макоши, но Перун Праведный сильнее ее. Земля дрёмичей – его земля. Сила его близка мне. Я позову ее.
Велемог вгляделся в лицо чародейки и невольно вздрогнул. Ему показалось, что чья-то уверенная рука проникла к нему в душу, жадной горстью зачерпнула тепла и исчезла, сжав в кулаке добычу. А сам он разом ослабел, ощутил желание поскорее сесть на что-нибудь, а не то откажут ноги.
Пламя костра бросало огненные блики в глаза чародейки. Она смотрела в огонь и видела там те же Глаза Тьмы, что далекой зимней ночью впервые указали ей путь. Теперь Вела должна исполнить тогдашние обещания.
* * *
Ночью Светловой спал плохо и проснулся от отблесков костра, пробегавших по лицу. Весь стан речевинов и рарогов, расположившийся над берегом Краены, уже поднялся, но обычного утреннего оживления не было заметно. Все с тревогой ждали, что выйдет из поединка Звенилы с колдовским лесом.
Чародейка стояла возле костра и смотрела в огонь, как будто дожидаясь знака. Позади нее два кметя держали коня, выбранного в жертву. Светловой отвернулся: он не выносил вида кровавых жертвоприношений, которых требовал Перун. Понятно, что от племени дрёмичей, почитающих его превыше других богов, не приходится ждать ничего хорошего. Вдруг Светловой вспомнил, что сама Звенила родом из дрёмичей, и его охватило неприятное чувство, словно он обнаружил рядом с собой змею, которая уже давно могла укусить. Но что было делать? Без Звенилы речевины не пройдут к святилищу и поход окажется почти напрасным, а сам Светловой без нее никогда на найдет Чашу Судеб и не увидит богиню весны.
А Звенила тем временем принялась за ворожбу. Протягивая огню полные горсти жертвенной крови, она громко выкрикивала, выпучив огромные черные глаза:
Изыди, слово, из уст моих,
Как гром сильный с камением!
Изыди, дух, из уст моих,
Как буен ветер, могучий вихрь!
Лети, дух мой, к Перуну Громовику,
Говори, слово мое:
Ты создай, Перуне, тучу темную,
Тучу грозную, каменную,
Огненную и пламенную;
Спусти из той тучи сильный гром,
Спусти молнию с частым дождичком!
Звенила бросала кровь в огонь, бросала в сторону колдовского леса, колотила в щит, обитый железом, призывая гром. Ни у кого из речевинов или рарогов не хватило духу помогать чародейке чужого племени, кмети старались отойти подальше от нее; казалось, над Краеной нет никого, кроме этой неистовой женщины и колдовского леса, тихо шумящего в предчувствии гибели.
И призывы ее были услышаны. Издалека, из-за Синей Межи, докатился гулкий раскат грома. Огромное черно-синее облако сгущалось на глазах, внутри него зашевелились, закипели багровые отблески. Ужас сковал человеческие сердца, кмети попятились, нашаривая обереги, забормотали призывы к чурам. А Звенила все кричала, прыгая вокруг костра как безумная:
Летит грозная громовая стрела!
И как от той стрелы бежит всякий дух,
И лесной, и водяной, и ветряной,
Так и морок сей пусть бежит!
Пусть в прах и дым летит,
А на пути вовек не стоит!
Новый удар грома раздался над самой Краеной; подняв голову к пламенеющему облаку, чародейка еще что-то кричала, но слов уже нельзя было разобрать. С небес сорвался буйный ветер, завыл и загудел, ломая верхушки деревьев, и колдовской лес отозвался криком сотен голосов. Не помня себя, кмети валились на землю, закрывали головы руками, прикрывались щитами, стараясь ничего не видеть и не слышать.
Из грозового облака вырвался огненный шар и полетел к земле; над самым лесом он с треском лопнул, и ветвистая, бело-золотистого накала молния ударила в лес. Те, у кого еще достало духа не закрыть глаз, ожидали страшного пожара. Но лес лишь содрогнулся, на миг скрылся в дымном сером облаке, а потом облако опало, и на его месте не осталось ничего. Не стало огня, не стало и леса. Высокие стволы, трухлявые буреломы, густые кусты исчезли без следа, не оставив даже пепла. Растаяли, как морок. А может, это морок и был?
Открыв глаза, Светловой обнаружил, что уже рассвело. Долина за устьем Пряжи хорошо просматривалась. А позади исчезнувшего леса виднелось еще что-то. Приложив ладони к глазам, кмети всматривались и различали в свете быстро яснеющего дня, что на равнине стоит войско, готовое к бою, по численности не уступающее дружинам речевинов и рарогов, вместе взятых.
– Может… тоже мороки? – предположил Кремень, до сих пор не пришедший полностью в себя.
– Нет. – Князь Велемог решительно мотнул головой. – Я прапорец вижу. Громовое колесо. Это не мороки, это Держимир.
– Так это он все затеял! – сообразил Кремень. – Это он морок навел да хотел за мороком к нам незаметно подобраться! Хороши бы мы были!
Князь не ответил. Держимир в этом виноват или не Держимир, но морок задержал речевинов и дал возможность дрёмичам подтянуть войско. Теперь не миновать битвы, которой он так настойчиво искал.
