Глава 3
В сумерках одна из девушек тихо скользнула из верхних сеней в горницу и принялась что-то шептать на ухо няньке Любице.
– Что там такое? – окликнула их княжна Дарована.
Она заметила, что кормилица и девушка несколько раз украдкой глянули на нее.
– Да вот, говорит, что там какая-то баба пришла, – с недовольным видом ответила нянька. – Каким тут еще бабам ходить? Будто мало нам хлопот!
– Не ворчи, – попросила ее Дарована и спросила у девушки: – Чего она хочет?
– Говорят, она ведунья, – неуверенно пояснила та. – Здешние говорят… Говорят, они ее не знают, но она из ведуний.
– Ну и что? – сердито воскликнула Любица. – Гнать бы ее, а то еще сглазит! Возьми ее леший! Одни беды от этих шепотух! Говорили же нам из Велишина не ездить! Нет, понесло…
– Ох, да хватит тебе! – прервала ее Дарована. Дело сделано, что теперь ворчать. Отчасти Любица была права: велишенская ведунья Шепотуха предупреждала об опасности в дороге, и ее не послушали напрасно.
– Славенские думают: может, пустить ее княжича посмотреть? – добавила девушка. – Чужая – боязно, да другой негде взять. Свою-то они в буран потеряли. Не век же ему так лежать!
Княжичу Светловою и в самом деле требовалась помощь. С самого бурана он оставался без памяти, не заметил даже переезда в Журченец и вот уже второй день лежал в одной из тихих теплых горниц в тереме здешнего воеводы. В становище не имелось своей ведуньи, а посланные за Шепотухой в Велишин сани еще не вернулись. Кремень горько сожалел о пропаже Смеяны: уж она-то в один миг сумела бы вылечить княжича! Но о ней по-прежнему не приходило вестей. Впору в воду глядеть, да некому!
Послав отрока за ведуньей, Кремень ждал на крыльце, пока ее отыщут в черной клети. Зрелище ровно и высоко горящего священного огня на дворе успокоило воеводу: нечистый духом не смог бы пройти мимо пламени.
Наконец в низкой двери возле крыльца мелькнула беловолосая голова отрока, следом показалась женщина. Даже и не зная, кто она, любой с первого взгляда узнал бы в ней служительницу Надвечного Мира. Ее выделял не волчий полушубок и даже не множество серебряных подвесок в виде лягушиных лапок, а застывший, напряженный и отсутствующий взгляд, смотрящий не на этот мир, а на другой, невидимый простым глазам. Черты ее лица выглядели невыразительными, мертвенными, даже возраста у нее, казалось, не было. Глянув на чародейку, Кремень содрогнулся: лицо самой Зимерзлы едва ли показалось бы более безжизненным и отстраненным. Да какая может быть польза от этой ледяной бабы? Но и отослать ее Кремень не решился: в ней чувствовалась глубокая, медленно текущая сила, как могучая река, живая под толстым слоем льда.
– Ты звал меня, воевода? – безразличным голосом спросила ведунья, остановившись возле крыльца, но глядя не на Кременя, а куда-то мимо него.
Ее глаза казались совсем белыми, как густой снегопад.
– Звал, – хмуро ответил он. – Кн… Парень у нас захворал. Второй день без памяти лежит. Лихорадки вроде нету, а и чувства нету. Поможешь?
– Не пускал бы ты ее, батюшка, – с сомнением шепнул Преждан, стоявший за спиной у отца. – Глаза-то какие нехорошие…
– Я могу помочь вам, – сказала тем временем ведунья. – Я умею помогать князьям. Едва ли хоть один волхв по всему Истиру умеет делать это лучше меня.
Ведунья ступила на крыльцо, и Кремень посторонился, давая ей пройти. Она вошла в сени, на миг замерла, словно прислушиваясь. Преждан хотел указать ей дорогу, но она сама выбрала одну из трех лестниц и стала подниматься.
Скоромет, сидевший возле лежанки Светловоя, обернулся на скрип двери и тут же вскочил, увидев незнакомую женщину в длинном волчьем полушубке. Больше никого в горнице не было: речевины не доверяли челядинкам журченецкой боярыни и сидели при княжиче сами. На Преждана, вошедшего следом, Скоромет бросил изумленный взгляд, в котором ясно читалось: где вы добыли это диво лесное и зачем? Но Преждан кивнул: пусти, мол. Скоромет отошел, освобождая место у лежанки.
Звенила шла медленно, и подвески ее позвякивали шепотом, как в полусне. Она принесла с собой заснеженный лес, молчаливые деревья, зеленые волчьи глаза за стволами. Эти глаза жгли и гнали ее через лес, не давали свернуть в глубь дебрической земли, привели назад к Истиру. Она ждала, что волки разорвут ее, но даже не думала защищаться. Зачем? Весь мир казался ей ледяным дремучим лесом без тепла и без жизни, зимой, которой никогда не будет конца. Оборвалась нить, связывавшая ее с жизнью. Так уже случилось однажды, тринадцать лет назад, когда умерла прямичевская княгиня Благодара. Но тогда Звенила сразу перенесла свою привязанность на ее сына, и жизнь вернулась к ней. Теперь же нить порвала не судьба, не Морена, а сам Держимир, забывший все, чем обязан своей наставнице и помощнице. Простая женщина тосковала бы и плакала, то умоляла, то проклинала бы человека, который оттолкнул ее, и образ его, желанный и жестокий, наполнял бы собой ее душу и мысли. Не так было со Звенилой. Она почти не помнила о Держимире, она забыла его лицо. В ней воцарилась суровая, равнодушная зима.
Но в этой уютной маленькой горнице ей вдруг стало тепло. Ее застывшее лицо чуть оживилось, как будто трещинки побежали по льду от первых толчков проснувшейся реки. Звенила подняла голову, новыми глазами взглянула на лежащего в беспамятстве Светловоя.
И легкие золотые лучи засияли вокруг его бледного лица с закрытыми глазами; черные длинные ресницы резко выделялись над белой кожей, мягкие светлые завитки волос лежали на подушке, он дышал тихо-тихо, почти незаметно, но Звенила почувствовала его дыхание, как тепло священного огня, дремлющего под слоем золы. Он был прекрасен, как сам Ярила, горячая сила юности жила в нем. И Звенила вдруг ощутила себя березой, которую Ярилин луч впервые пробуждает от зимнего сна. Вот медленно-медленно оттаивает кора, потом сердцевина, корни в земле ощущают влагу, робко двигается первая капля сока, и верхняя веточка уже жмурится от счастья, купаясь в горячем луче, качаясь на теплом ветерке, который на краткий миг переносит ее из владений зимы в горячее лето.
Бережно, словно боясь разрушить чудесное видение, Звенила протянула руку со звякнувшими подвесками и коснулась кончиками пальцев лба Светловоя. Словно капля росы, сила весеннего пробуждения оторвалась от ее руки и согрела его кровь. Княжич вздохнул глубже, потом открыл глаза. Кремень охнул: такого чуда он не ожидал от этой странной женщины, скорее отталкивающей, чем приятной.
– Вставай! – тихо, ласково позвала она, и такой нежности в ее голосе никто не ожидал услышать. – Весна зовет тебя.
Светловой порывисто поднялся и сел на лежанке, но тут же схватился руками за лоб: у него закружилась голова.
– Княжич! Очнулся! Сокол ты мой!
Преждан, Кремень и Скоромет разом кинулись нему с разных сторон, но Звенила мягким движением руки удержала их, словно они могли с размаху разбить хрупкое волшебство. Лицо ее изменилось, лед в глазах растаял, она вся светилась тонким, почти неуловимым светом. Даже Держимировы «лешие» сейчас не узнали бы ее – это была совсем другая женщина, почти не похожая на ту, прежнюю Звенилу.
Светловой медленно отнял руки ото лба, крепко зажмурился, потом осторожно открыл глаза, окинул взглядом незнакомую горницу. Его взгляд остановился на чародейке и замер, как пойманный. Перед ним стояла сама Зима, но кто, как не зима, ведет за собой весну?
– Весна… – чуть слышно повторил он. – Ты знаешь, где она?
– Знаю, – так же тихо ответила Звенила, как будто только они двое знали, о чем говорят.
Они помолчали, глядя друг на друга. Потом Светловой посмотрел на Кременя и спросил, недоуменно хмурясь:
– Где это мы?
* * *
Уже темнело, и Смеяна не сразу сумела разглядеть серые бревенчатые стены городка, хотя ехала в первых рядах. Однако она учуяла в холодном воздухе запах дыма, у нее повеселело на сердце: теплый ночлег уже близко.
– Вот как хорошо – там и заночуем! – весело сказала она, обернувшись к скакавшей позади Держимировой дружине. – Как раз уже темнеет, дальше сегодня нельзя.
– Думаешь, стоит? – спросил Баян, ехавший следом за ней.
– А отчего же нет? Тебе на снегу спать нравится?
– Не нравится, да ведь город не наш – дебрический. И крепость знатная – видишь, не тын дубовый, а городни.
– Чего? – Смеяна недоуменно сдвинула брови.
Держимир, краем уха слушавший, презрительно хмыкнул.
– Простота! – воскликнул Баян. – Видишь, стена из срубов? Эти срубы – городни, а внутри земля.
– Это Хортин, – едва разжав губы, подал голос Держимир. – Крепость от личивинов, торговую дорогу прикрывает.
– Но мы-то не личивины! – воскликнула Смеяна. – Пустят нас, не сомневайтесь! Ведь сам князь дебрический нас своими друзьями назвал!
Ответом послужило несколько хмурых взглядов исподлобья. Не их, а ее князь дебричей назвал своим другом и даже сестрой. Но больше никто не возражал, и Смеяна уверенно направила коня по натоптанной в снегу тропе, ведущей к воротам. Два волка, казалось, одобрили ее решение и повернули к лесу. Утром они вернутся, чтобы показывать дорогу дальше. Ворота городка были закрыты. На их стук ворота из вежи высунулось несколько голов в шлемах, и голос спросил:
– Кто такие и чего надо?
– Здесь дрёмический князь Держимир со своей дружиной, – уверенно ответила Смеяна. – Князь Огнеяр Серебряный Волк позволил нам ехать по его земле и обещал помощь всех дебричей. Вот.
И она высоко подняла на раскрытой ладони серебряную бляшку с пояса Князя Волков. Больше сверху не раздалось ни слова, но тяжелые ворота, сбитые из расколотых пополам дубовых стволов, почти сразу стали медленно раскрываться наружу, как будто лопалась кожура исполинского желудя.
Как видно, поясная бляшка князя Огнеяра обладала здесь волшебным действием. Посадник-воевода Хортина и все его люди были гостеприимны, но не проявляли любопытства. Даже жена и три дочери воеводы, уведя Смеяну к себе в терем, предлагая ей умываться и переодеться – что оказалось весьма кстати, так как она осталась только с теми пожитками, что были на ней во время бурана, – ни о чем ее не спрашивали, и любопытство прорывалось только в их взглядах.
Спустившись в гридницу, Смеяна увидела, что все дрёмичи уже сидят за столами, но не едят, хотя хлеба и мяса перед ними лежит достаточно, а в четырех больших горшках дымится рыбная похлебка. Смеяна по привычке окинула взглядом края лавок, выискивая, где бы пристроиться, но вдруг заметила, что возле Держимира, по левую руку, осталось свободное место. И все двадцать пар глаз смотрели на нее с ожиданием, словно подталкивая туда.
– Иди сюда! – Баян, сидевший справа от Держимира, кивнул ей через стол. – Садись вот тут.
Лицо Держимира чуть заметно вздрогнуло, и Смеяна догадалась: раньше по левую руку от него сидела Звенила. Неужели все эти люди думают, что она собирается ее заменить? Вот еще чего не хватало!
– Да не стой ты столбом, матушка! – взмолился Баян. – Есть хочу – сил нет, сейчас волком завою!
– А чего меня-то ждать? – откликнулась Смеяна, еще надеясь отвязаться от этого места, но все же сделала шаг вперед. – У вас все на столе! И хозяин, – она кивнула в сторону Держимира.
Князь ответил ей хмурым взглядом. Со времени встречи с Огнеяром с него не сходила мрачная задумчивость. Он понимал, что в его судьбе свершились большие перемены, но не те, каких он ждал и желал, и он не мог решить, к добру или к худу все обернулось. Смеяна вдруг подумала, что он сидит как лягушка в темном горшке: не зная, что вокруг творится и чего ждать. Ей стало жаль его, и она торопливо устремилась к столу.
Отрезав кусок хлеба от ближайшего каравая и кусок мяса от бараньей ноги, она подошла к очагу, положила хлеб и мясо в огонь и зашептала:
– Батюшка домовой, Велес Подземный Хозяин, Макошь Мать Урожая, поешьте с нами и будьте милостивы, чтобы и в этом дому хлеб и мясо не переводились и нас везде бы так по-доброму принимали. А случится нам в своем дому иноплеменников принимать – и мы гостей не обидим.
Огонь ярко вспыхнул, охватил жертву. Смеяна встала с колен, весело улыбнулась, оглядела молчащих кметей.
– Здешние боги приняли нашу дружбу! – радостно сказала она, и словно треснул лед, покрывавший лица: они смягчились, оживились, кто-то из самых молодых даже улыбнулся.
Смеяна обошла стол и села рядом с Держимиром. Он напрягся, когда она проходила у него за спиной, потом глянул на нее, но уже не так хмуро.
– А тебе, княже, надо со здешними духами в дружбе быть, – заговорила Смеяна, усевшись за стол. – Тебе здесь теперь часто бывать придется. Отсюда до личивинов близко, а вы ведь в поход на них идти надумали!
– Да уж! – воскликнул Баян прежде, чем Держимир собрался ответить. – А я что говорил, брате? – Обе его руки были заняты бараньей костью, и он непочтительно толкнул Держимира коленом под столом. – Она нам удачу принесет такую, какой ты от Звенилы бы век не дождался! Сам подумай: лупоглазая нас с Огнеяром поссорила, а Смеяна помирила!
– Нет! – поспешно возразила Смеяна. – Не я! Ты сам и помирил, княже! Ведь ты ему дружбу предложил! Ты с ним заговорил как с человеком – и ответ человеческий был! Ты его не побоялся – он тебя уважать станет! Подумай, кто еще из говорлинских князей может похвалиться, что с Огнеяром чуроборским в дружбе?
Держимир метнул на Смеяну неуверенный взгляд, лицо его чуть-чуть прояснилось. Он хотел, чтобы это было так, но не мог сразу от разочарования перейти к надежде.
– Да, – чуть погодя сказал он. – Это – удача. Что мою руку удержало – не знаю. Я теперь вспомнил: его железо не берет. Он сын Велеса, а все железо в земле – Велесова кровь. Потому ни мечом, ни стрелой его убить нельзя.
Князь жевал мясо, задумчиво глядя в пламя очага. Смеяна посматривала на него, пытаясь привыкнуть к мысли, что этот человек с россыпью мелких рубцов на лице и есть тот самый Держимир Прямичевский, которого она, как и большинство речевинов, представляла себе чудовищем о трех головах. Первое потрясение прошло, она пыталась оценить его толком, но ничего не получалось. Он был угрюм и неразговорчив, она не понимала его, но и никакого ужаса он ей не внушал. Да и Баян его любит.
Кстати, и он любит Баяна! А ведь далеко не каждый князь станет любить сводного брата, рожденного рабыней-куркутинкой, – осенило ее вдруг. События последних месяцев, требовавшие напряженных размышлений, приучили Смеяну думать, и это занятие теперь не просто награждало ее головной болью, как раньше, но и приносило некоторые плоды. Был бы Держимир и впрямь злобным чудовищем, то сводного брата давно бы постарался погубить, чтобы не посягал в будущем на престол. А он ценит Баяна, как единственного родного человека. Значит, не так уж он безнадежен, этот жуткий Держимир прямичевский. Он в шестнадцать лет остался без родителей, и все беспокойное княжество дрёмичей легло на его плечи. А вместо матери – Звенила, вместо отца – Озвень, который теперь сидит притихший и ест за троих. Что еще могло вырасти у таких бестолковых «родителей»? Неудивительно, что их воспитанник на людей кидается!
До сих пор Смеяна собиралась проводить прямичевцев до рубежей дебрических земель. Вот они уже здесь, и завтра ей пора возвращаться домой, к Светловою. Но сейчас ей вдруг стало жаль с ними расставаться. Как-то Держимир теперь, без Звенилы, будет справляться со своей злой судьбой? Сумеет ли один Баян его поддержать?
* * *
Ночь Смеяна спала одним глазом: чувство звериной настороженности и память о том, что вокруг чужие, не давали ей расслабиться. Утром она поднялась рано, когда серая зимняя мгла лишь начала понемногу рассеиваться, отодвинула заслонку окошка и села ждать, когда кмети надворотной вежи проснутся и зашевелятся. Вот, наконец, прошел по заборолу десятник – Смеяна слышала через двор, как он переговаривается с дозорными последней, предутренней стражи. Ну вот, ей пора уезжать. Светловой, наверное, не знает покоя от тревоги за нее. Ничего – от Хортина едва день пути до Велишина или Журченца, и уже вечером она снова будет на своем месте.
Не прощаясь со спящими хозяйками, Смеяна кое-как подергала гребнем волосы, потуже заплела косы, оделась и пошла вниз. От нетерпения ехать ей не хотелось даже тратить время на еду: можно и в дороге чего-нибудь пожевать. Она еще с вечера просила местного тиуна приготовить ей припасов на два-три дня.
В тереме было тихо, только холопы возились внизу, в черной клети. Смеяна с удовольствием ловила ноздрями свежий ветерок из близкого леса. Теперь она совсем не боялась чужих дебрей, где правит ее названый брат – Князь Волков.
Холоп пришел сказать, что можно ехать. Смеяна вышла во двор и стала проверять содержимое седельных сумок, как вдруг позади нее скрипнула несмазанная дверь высокого крыльца.
Не оборачиваясь, Смеяна угадала, кто там. Весь вечер и даже всю ночь, сквозь неглубокий сон, она невольно думала об этом человеке. Да, конечно, ей нужно ехать, ее ждет Светловой. Но он-то как один останется?
Князь Держимир смотрел на нее так пристально, как будто хотел своим цепким темным взглядом удержать на месте. «Надо бы попрощаться! – мельком подумала Смеяна. – Хоть и неволей, а я была у него в гостях…»
Она повернулась, и тут же Держимир шагнул вниз по ступенькам. Они встретились на полпути, но остановились в двух шагах друг от друга. Подойти ближе оба почему-то не решились.
– Ты уезжаешь? – спросил Держимир со смешанным чувством тревоги и недоумения. – Куда?
– Как – куда? – Смеяна удивилась его вопросу. – Назад, в Велишин. Или в Журченец. Ну, к Светловою.
– Зачем?
Смеяна даже не стала повторять вопрос, так же удививший ее, как и первый.
Держимир вдруг шагнул ближе к ней, склонил голову немного набок и заглянул ей в глаза, как в чужое окошко. По его лицу Смеяна догадалась, что он пересиливает чувство внутреннего протеста – то ли страха, то ли отчуждения. Будучи человеком неглупым, он хорошо понимал: только благодаря тому, что с ними вместо Дарованы оказалась Смеяна, прямичевцы не только избежали гнева чуроборского оборотня, но и приобрели его дружбу. К самой Смеяне он относился с каким-то настороженным уважением; не так чтобы ему нравилось ее общество, но к ее словам он прислушивался.
– Я о тебе всю ночь думал, – сказал он наконец. Теперь, вблизи, Смеяна разглядела, что он и правда всю ночь не спал. Под его глазами темнели тени, морщины на лбу и складки в уголках рта казались глубокими и темными в полутьме зимнего утра. – Кто ты такая?
Смеяна не знала, что сказать. Дескать, Смеяна я, из рода Ольховиков, что на Истире живут, дочь Назима и Купавы… приемная, если точно. Но вовсе не это он хочет услышать. Где она родилась и как звали ее названых родителей, совсем не важно. Он спрашивает о другом. Но то, о чем он спрашивает, она сама очень хотела бы знать! Вот только на этот вопрос ей не сумел ответить даже Князь Волков.
– Я – удача, – улыбаясь, стараясь скрыть неуверенность и не казаться смешной, ответила Смеяна.
– Чья ты удача? – раздельно и значительно спросил Держимир.
Смеяна растерялась. «Светловоя!» – хотела она ответить по первому побуждению, но не смогла. Ей вспомнился отрешенный взгляд княжича, устремленный мимо нее в какие-то неземные дали, за Синюю Межу, туда, где живет его настоящая любовь. «Да разве может быть любовь в одном месте, а удача – в другом? – внезапно осенило ее, и Смеяна изумилась собственному глубокомыслию. – Что душа любит, то и удачу принесет. А без любви никакой удачи не видать». А Светловой не любит ее. Как ни хотелось ей верить в обратное, сейчас, отойдя и глянув на него издалека, Смеяна не могла больше тешить себя надеждами всех безответно любящих, что «может быть, потом»…
– Ты спасла моего брата, – тем временем проговорил Держимир. – Ты этим жизнь мою спасла. Я за это готов… Мне иного счастья не надо, только чтобы он вернулся. Он вернулся…
Похоже, прямичевский князь сам не очень хорошо понимал, что он хочет сказать. Впервые он повстречал не просто девушку и даже не просто чародея, от которого ждал какой-то определенной помощи. В этой странной девице с речевинским выговором, рыжей, некрасивой, простого рода, ничего особенно не умеющей и не знающей, но так кстати подвернувшейся под руку, он угадывал источник удачи, которая может не просто принести пользу делу, а вообще изменить его жизнь, избавить от тоски, с которой он сжился, почти как с самим собой. Она возникла в тот самый миг, когда он понял, что больше не может терпеть рядом с собой Звенилу; да, из-за нее он лишился Дарованы, но, удивительное дело, сожаления не было. Что-то ему подсказывало, что он приобрел с ней гораздо больше, чем рассчитывал.
Но как сказать об этом? Держимир понимал, что удачу нельзя удержать рядом с собой силой, а просить его не научили.
Оседланный конь позвякивал уздечкой, конюшенный холоп поглаживал его, успокаивая. Смеяна слушала в растерянности. Она и сама догадывалась о том, что сейчас пытался сказать ей прямичевский князь. И ведь в чем-то он прав. Она собиралась помочь Светловою, уберечь его невесту от похищения, а самого княжича – от битвы, но еще неизвестно, кому она этим в конце концов больше помогла. Кому послужила ее удача? А вдруг это – знак?
Дорога, только что бывшая такой ясной, внезапно заволоклась туманом, и она сама не знала, куда ей идти и где ее ждут.
– Большего добра мне никто другой сделать не смог и не сможет, – продолжал Держимир. – И со Звенилой… И с Дарованой… Ведь растерзал бы нас оборотень, если бы со мной княжна оказалась. А с тобой – отпустил, даже дружбу предлагал. По всему выходит: ты – моя удача. Ведь так?
Смеяна не находила возражений. Для нее было слишком неожиданным вдруг оказаться удачей человека, которого она много месяцев считала врагом, но по всему выходило именно так. И с Баяном, и со Звенилой, и с Дарованой, и с Огнеяром чуроборским.
– Оставайся со мной! – негромко, но со всей силой убеждения попросил вдруг Держимир. – Оставайся! Я тебя ничем не обижу, клянусь. Я…
– Погоди! – вдруг прервала его Смеяна, осененная новым воспоминанием. – Ведь мы со Светловоем хотели искать Чашу Судеб. Хотели у Матери Макоши совета просить. Я ни рода своего, ни судьбы не знаю, вот не знаю даже, где мое место: то ли с ним, то ли и правда с тобой. Мы хотели в смолятинском святилище на Кошице порасспросить вещих женщин…
– Вот, вот! – торопливо воскликнул Держимир, словно спешил поймать за хвост ускользающий важный довод. – Святилище… На Кошицу не надо! Эта Чаша Судеб не там, а на Пряже! Это в моей земле, на реке Краене. Пряжа в Краену впадает.
– Да ну? – Изумленная Смеяна посмотрела ему в глаза, не веря, но увидела, что он не лжет.
– Да-да! – поспешно заверил Держимир. – Я ее там видел! Клянусь Перуном, видел сам! В Макошином-на-Пряже она! Поедем со мной! – горячо продолжал он, видя, что напал на верное средство убедить Смеяну. – Мне как раз пора в полюдье идти. А мое полюдье через Краену проходит. К Медвежьему велику-дню там будем! Я сам тебя отведу! И если чаша скажет, что ты не моя удача, я тебя держать не буду! Клянусь Перуном!
– Не будешь? – повторила Смеяна.
Князь ответил не сразу, опустил голову, потом опять посмотрел на девушку и просто сказал:
– Да что я, дурак, что ли?
И Смеяна улыбнулась. Она поверила ему. Ее глаза с огромными в полутьме черными зрачками засияли мягким золотым блеском, и Держимиру вдруг стало тепло. Чудилось, что рядом с ним стоит не девушка, а настоящее маленькое солнце. Где-то в глубине души зародилось ощущение счастья, слабое, непривычное, но живое, как родник, впервые проснувшийся под тяжелыми грудами снега. На него повеяло весной, ее свежим, бодрящим, жизнерадостным чувством. И, как молния, ударило озарение: ну и дурак же этот Светловой, что упустил ее, и как же мне повезло! Взгляд этот рыжей посланницы богов не вытягивал из него силы, как взгляд той, ушедшей в лес, а вливал в душу силу и уверенность. «Неужели?» – только и мог подумать Держимир. Неужели он поймал наконец свою добрую судьбу, поймал там, где не ждал, по ошибке… Нет, судьба ошибок не делает. Так было нужно. И ему захотелось просить, не Смеяну даже, а саму богиню счастливой судьбы: не покидай меня!
– Так чего, боярышня? – раздался за спиной Смеяны голос конюшенного холопа. – Поедешь, или расседлать?
– Расседлать! – кинув на него взгляд поверх головы Смеяны, велел Держимир. – Этот конь ей нехорош. Я ей другого куплю. Золотого.
Он наконец улыбнулся, и улыбка на его лице показалась Смеяне нежданной и удивительной, как бабочка на голой зимней ветке. На дворе уже совсем рассвело, и она вдруг сделала еще одно открытие. Оказалось, что у Держимира синие глаза, а вовсе не черные.
* * *
– Едут! Едут! – завопили сначала мальчишки у ворот, за ними и взрослые.
Звонкая перекличка множества голосов быстро катилась по улице детинца к посадничьему двору. Женщины, хлопотавшие в черной клети и в гриднице возле длинных столов, бросили дела и кинулись на двор поглядеть, кто едет первым. Оказалось, что у смолятичей есть обычай в последний день перед новым годом устраивать скачки троек по льду Истира, и жители Журченца с удовольствием позаимствовали у близких соседей веселое и яркое состязание. На эти скачки собирались люди на целый день пути сверху и снизу по реке, а победитель был почетным гостем на посадничьем новогоднем пиру и представлял «богатого Коледу», знак благополучия будущего года.
Еще издалека до гридницы долетал нестройный, суматошно веселый перезвон бубенчиков, которым были увешаны все журченецкие тройки. Пожалуй, никогда еще в маленьком городке не случалось таких многолюдных и горячих скачек: обе дружины, и речевинская, и смолятическая, попросились в общий строй. Журченецкие жители посомневались, боясь, что отличные княжеские кони оставят всех местных удальцов позади глотать снежную пыль, но посадник уговорил стариков разрешить. Конные скачки прославляют новорожденное солнце, и чем быстрее и азартнее помчатся тройки, тем оно будет гореть ярче. А солнце у всех говорлинов одно.
В распахнутые на всю ширину ворота боярского двора медленно и горделиво въехали сани, запряженные тремя вороными конями. В гривах коней, как пламя, пылали алые шелковые ленты, на дуге были навешаны лисьи хвосты. В санях стоял Преждан, в знак победы вывалянный в снегу и белый с головы до ног. Речевинские кмети, провожавшие его верхом, радостно кричали, свистели, звенели плетьми.
Заметив на крыльце Светловоя, Преждан сорвал с головы шапку и весело помахал ею. В его волосы набился снег, но глаза блестели весельем и горячим торжеством.
– Обскакали мы всех, княжич ясный! – ликующе закричал он. – Быстрее всех Ярилу привезли!
Журченецкие жители криками и смехом приветствовали победителя, гладили коней. Во вторых санях ехала княжна Дарована. Ее тройка была рыжей, с алыми и желтыми лентами в гривах, со множеством серебряных бубенчиков и горностаевых хвостов. На щеках княжны горел яркий румянец, и сама она казалась еще красивее обычного. Сегодня Дарована поразила всех речевинов: она сама правила тройкой и отстала только от Преждана. Князь Скородум ликовал, как мальчишка, смолятичи горделиво усмехались, а Прочен хмурился. По его мнению, Преждан мог бы из вежливости немного и придержать своих вороных.
Спрыгнув с саней, Преждан обнял за морду коренного, потрепал по гриве, бросил вожжи отрокам и пошел навстречу саням княжны.
– А загордился-то! – с досадой воскликнула она, делая вид, что не замечает его протянутой руки. – Смотри, Ярило-свет, сам от радости растаешь!
– Для меня одна радость есть на свете – дружба твоя, Солнцева Дева! – Преждан, непривычно широко улыбаясь, размашисто поклонился.
После нескольких дней, что славенская и глиногорская дружина провели вместе, Преждан уже всей душой предался будущей княгине, как он надеялся. Товарищи посмеивались над его откровенным восхищением, но он ничего не замечал.
Улыбаясь, Дарована подала ему руку и позволила вывести себя из саней. Князь Скородум любовался дочерью, похаживая вокруг тройки и похлопывая коней, и кончик его носа от удовольствия и от мороза раскраснелся сильнее обычного.
– Где же ты таких коней взял? – спросила Дарована. – У Велеса в стаде выкормил, за огненной рекой? Ой! Мать Макошь!
Посередине двора возвышалась снежная баба в человеческий рост. Чьи-то искусные руки вылепили сгорбленную злую старуху в широкой шубе, с развевающимися космами, и даже пряди волос прочертили по плотному, заглаженному ладонями снегу. Глаза ей заменяли две круглые, начерненные углем репы, вместо носа торчала еловая шишка, а зубастый рот был выложен двумя рядами крупных горошин. Сейчас, на переломе старого и нового года, на повороте солнца на лето, а зимы – на мороз, злую старуху Зимерзлу и чествовали, и угощали, а с тем и намекали, что срок ее власти не вечен и ей не стоит слишком уж лютовать.
Светловой улыбнулся, видя изумление княжны. С самого утра, когда большинство журченецких жителей и гостей уехало на Истир смотреть скачки, старухи собрались на посадничьем дворе и принялись лепить Зимерзлу. Подростки на волокушах возили им чистый снег со склона холма, а руководила всеми Звенила. Хотя она и была чужой здесь, рассказ о том, как она одним прикосновением пробудила княжича от многодневного беспамятства, внушил всем в Журченце уважение к ней. Вот и сейчас, пока женщины готовили столы, она ходила со стариками и старухами по улочкам городка и славила каждый дом, призывала на него благополучие богов, собирая в мешки угощения к общему столу. За этот стол придут и духи предков – кто сумеет призвать их милость и защиту на головы потомков, как не она?
Когда начало темнеть, посадничий двор заполнился народом. Все ходили веселые, оживленные, почти ото всех уже попахивало особой, Велесовой брагой, приготовленной из сенного настоя с хмелем и медом. В ночь прихода нового года не полагается спать, чтобы не призвать к себе смерть, и каждый был настроен веселиться до самого утра.
– Пошел бы и ты, княжич! – позвал Светловоя Миломир. – Неловко: все там, а ты здесь…
Светловой сидел возле очага в гриднице, где пока было пусто, и смотрел в ровно горящий огонь. На душе у него было тихо и спокойно, но тоска отступила, впервые за много месяцев. Лихорадочное оживление Звенилы, которая почти не отходила от него в эти дни, сожгло его тоску, не раздражало, а успокаивало. Впервые с самой Купалы Светловою не хотелось никуда идти, не хотелось никого искать, звать, – даже ее, Лелю-Весну. Сейчас, когда землю сковали снега, воду – льды, а небо – снеговые тучи, ему не верилось, что она есть где-то на свете. Прежнее страстное стремление к весне осталось там, в беспамятстве.
– Иди, княжич! – хмуро повторил Миломир. – Люди тебя ждут. Хоть ты и не здешний, а они боятся, что боги обидятся. Да и невеста…
– А Звенила где? – спросил Светловой, нарочно перебивая, чтобы не слышать о невесте.
– Да где ей быть? – неохотно ответил Миломир. – Вон она, пляшет, рукавами машет. Зимерзла-душа, на все Навье хороша…
В голосе его звучало явное неодобрение. Миломир не мог забыть Смеяну и примириться с тем, что ее место возле княжича заняла тощая костлявая старуха с безумными глазами.
Как на горе на высокой,
На туче на широкой
Стоит двор на семи столбах,
На семи столбах, на семи верстах,
Вкруг того двора тын серебряный,
Вкруг того двора – шелкова трава,
На травиночке по жемчужинке,
На былиночке – камень-самоцвет! —
громко запели на дворе сотни голосов, мешая дебрический, речевинский, смолятический выговор. Началась песня Зимерзле, и в общем хоре Светловой различал сильный, пронзительный, по-своему звучный голос Звенилы. В нем было что-то от свиста ветров, от гула зимней бури в лесной чаще, от треска морозов. Ее голоса не могут не услышать божества: и те, что правят сейчас земным миром, и те, чьего правления род человеческий с нетерпением ждет.
Вдев руки в рукава полушубка, наброшенного на плечи, Светловой вышел на двор. Было уже почти темно, синие зимние сумерки сгустились, но пламя священного костра горело ярко, желтые и красные языки жадно лизали темноту, и казалось, что они достают до неба, бьются о него, стучатся в ледяной свод, стремятся пролизать его насквозь, как тот Змей в кощуне о Свароге-кузнеце хотел пролизать насквозь дверь небесной кузницы. Огонь, жертвы, песни, хоровод, общий порыв сотен и тысяч человеческих душ разрушат этот ледяной свод, призовут на землю красавицу весну!
Посадничий двор был широк, но людей в хороводе собралось так много, что они стояли тесно, прижавшись друг к другу плечами. Но так казалось даже лучше, теплее, веселее, надежнее. В середине хоровода возвышалась Зимерзла. Перед ней боролись двое. Один, с дубовой дубиной, нарядился в красивую беленую рубаху поверх полушубка, подпоясался красным вышитым кушаком, на голове его колыхались тяжелые колосья венка из необмолоченной ржи. Это был «богатый Коледа»; присмотревшись, Светловой узнал Преждана. Второй, с осиновым колом, нацепил потертый и порванный заячий кожушок, подпоясался лыком, на голове его топорщился неряшливо сплетенный венок из пустой соломы. Это был «бедный Коледа» – тот, кто на сегодняшних скачках пришел последним. Поединок их служил битвой доброй и злой судьбы всего городка в наступающем году и составлял одну из самых важных частей долгих праздников. Притоптывая и медленно двигаясь по кругу, люди в хороводе следили за их неспешной схваткой и пели:
У двора того да три терема,
А в трех теремах да три окошечка.
В те окошечки три гостя идут:
Первый гость идет – ясен Месяц,
Другой гость идет – частый Дождичек,
Третий гость идет – светло Солнышко!
«Богатый Коледа» постепенно стал теснить «бедного», без жалости охаживать его по бокам дубиной, в которой жила скрытая Перунова молния. «Бедный Коледа» отступал, поддаваясь, защищался осиновым колом; вдруг раздался треск, словно громовой удар, осина переломилась, обломки упали в притоптанный снег. «Бедный Коледа» рухнул лицом вниз, закрывая руками голову, а «богатый» высоко поднял свою дубину, торжествуя победу.
Женщины стали подходить со всех сторон к снежной Зимерзле, перед которой приплясывала на снегу Звенила, потрясая распущенными волосами и размахивая широкими рукавами. Ей с поклонами подавали пироги, блины, хлебы, горшки со сметаной, пряники и хлебных коровок с масляными головками; Звенила складывала все это возле ног снежного изваяния. А хоровод пел:
Там три двери – то три облака:
У одних дверей – светлый Дажьбог,
У других дверей – Громовик-Перун,
А у третьих дверей – Лада Щедрая!
Пред Дажьбогом все громы гремят,
Пред Перуном блещут молнии,
Перед Ладою заря цветет!
Лада пташек вынимает,
Светло Солнышко в мир выпускает!
Тем временем парни и мужчины стали подносить жерди, хворост, солому; из всего этого под песню поставили шалаш вокруг Зимерзлы. Скоро стены нового «небесного терема» скрыли зимнее божество вместе со всеми приношениями. «Богатый Коледа» поднес к «терему» факел от священного костра, и жилище Зимерзлы ярко вспыхнуло. Хоровод распался; прыгая на месте, хлопая в ладоши, стуча железом о железо, люди кричали во весь голос, гоня прочь тьму и холод, а Зимерзла пылала в своем тереме, и огненный столб протянулся от земли до темного неба. Парни с «богатым Коледой» во главе все подбрасывали солому, не давая огню утихнуть. Пусть зиме владеть землею еще три долгих месяца, пусть впереди еще злые морозы, метели, свист ветров и треск льда; Весна есть в мире, она придет в свой срок, придет, потому что Огонь победил Тьму, и Зимерзле придется убраться восвояси.
Наконец огонь опал и стал быстро затухать. На том месте, где Хозяйка Снегов только что стояла во всем грозном величии, чернела пустая гарь. Ликующий вопль сотен голосов достал до неба, и тут же через двор белой молнией пролетел крепкий снеговой комок. С визгом женщины и девушки шарахнулись по сторонам, прижались к тыну, а мужчины и парни стали хватать снег из-под ног и метать снежки друг в друга. Словно весенняя гроза с громом и градом заревела и заплясала на посадничьем дворе: Перун спит, но он проснется, и загремит в небе его грозная поступь, и полетят его огненные стрелы, и ударят по тучам, пошлют на землю желанный дождь.
Чей-то метко брошенный снежок сбил с Преждана венок из колосьев, но теперь было уже не страшно. Быстро катая в руках снежный комок, он обернулся, веселым взглядом выискивая обидчика, уже замахнулся в ту сторону и вдруг различил в общем мельтешении смеющееся лицо княжны Дарованы. Она не убежала прятаться от грозы, как другие, а сама принимала участие с сражении. Никакая Солнечная Дева не могла бы быть прекраснее, чем она сейчас, с жарким румянцем на щеках, с азартно и счастливо блестящими глазами.
Преждан вдруг застыл, как будто его схватили за руку. Вид княжны Дарованы наполнил его одновременно восторгом и тоской. Не замечая свистящих вокруг снежков, он не сводил с нее глаз, как будто сам стал ледяным идолом. Она вдруг перестала смеяться, ее лицо сделалось серьезным. Повернув голову, она посмотрела на крыльцо.
Там стоял княжич Светловой, с мягкой безразличной улыбкой наблюдая за поединком Огня и Тьмы. Преждан и сам не мог понять, какой злобный зимний дух толкнул его под руку; мгновенно прицелившись, он бросил снежок и попал прямо в лоб княжичу. Светловой пошатнулся, вскинул руки к лицу, а Преждан ощутил острейшую радость, словно поразил самого Кощея.
* * *
Рукавом стирая с лица снег, Светловой вернулся в пустую гридницу. Сев возле огня прямо на пол, он осторожно потрогал бровь. Еще синяка не хватало. В детстве он не очень-то любил мальчишеские драки и игры, поэтому снежок, неведомо чьей рукой запущенный ему в лицо, причинил не только боль, но и обиду. «Случайно! – утешал себя Светловой. – Я же зла никому не сделал. И не я у них „бедный Коледа“. В такой суетне и родному отцу в лоб попадешь, не заметишь!»
Скрипнула дверь, пахнуло свежим дыханием мороза и снежной пылью, тихо звякнуло промерзшее серебро. Словно прохладная рука толкнула Светловоя в плечо. Еще не обернувшись, он узнал Звенилу.
Чародейка села возле него, снеговая пыль летела с ее одежды, сыпалась из длинных распущенных волос, как у самой Зимерзлы, и мгновенно таяла под жарким дыханием огня. Светловою на миг стало жутко: ему представилось, что сейчас она растает, как та, снежная старуха. Звенила глубоко, возбужденно дышала, ее глаза казались огромными и жадно впитывали пламя. Она как будто простыла на дворе и сама хотела скорее вернуться из мира Надвечной Зимы, с которым говорила сейчас, в мир живых.
– О чем ты грустишь, светлый воин? – тихо спросила она и медленно подняла глаза на Светловоя. – Ты все еще жалеешь о ней?
Светловой нерешительно повел плечом. Ему недоставало Смеяны, к которой он успел привыкнуть, но острой тоски не было.
– Она помогала мне, – сказал он, немного помолчав. – Она была моей удачей. Она обещала помочь мне.
– Она помогла тебе! – сказала Звенила. – Она сохранила тебе твою невесту, она ушла к чужому человеку вместо нее. Она помогла тебе.
– Вот как? – Светловой вгляделся в лицо чародейки. – Да! – Звенила вдруг повернулась к нему и крепко сжала его теплую руку своими цепкими, тонкими, холодными пальцами. – Князь Держимир хотел отнять твою невесту. Он увез вместо нее ту девушку, которая была с тобой. Сама того не желая, она спасла твою невесту. Теперь она далеко и не вернется к тебе.
– Да зачем… – горестно ахнул Светловой. – Мне вовсе не нужна невеста! Мне нужна она, Смеяна! Она обещала помочь мне найти…
– Найти ту, о которой ты думаешь непрестанно, ту, что заполнила твое сердце и осветила взор, ту, без которой тебе нет радости в жизни! – горячо подхватила Звенила. В ее лице горело дикое воодушевление, по тонким чертам пробегала судорога, в глазах плясало пламя очага. – Эта желтоглазая дочь леса не нужна тебе! – горячо продолжала чародейка. – Она сделала то, для чего ее предназначили боги: она отвела от тебя громовое колесо, она увела с твоего пути врага! Дальше ты пойдешь без нее! Ты добудешь ту, которая заполнила твое сердце! Ты добудешь свою Весну, и она останется с тобой навсегда!
– Но это невозмож… – ошарашенно прошептал Светловой. – Весна…
– Она живет в Надвечном Мире, там, где Вечная Весна. Сменой времен владеет Макошь, четыре поры года заключены в Чаше Годового Круга. Ее не достать смертному, но земным ее подобием является Чаша Судеб. Ты должен найти эту чашу, и тогда тебе откроется путь к Вечной Весне. Боги сказали мне: дойдет тот, кто все силы отдаст своей мечте. Кто забудет ради нее все: себя, родных, весь мир. Ты дойдешь! Если любовь твоя к Вечной Весне и правда так велика, ты дойдешь!
– Но где я найду ее? – прошептал Светловой.
Ему казалось, что рушатся ледяные оковы, сковавшие его в миг прощания с Лелей; как луч зари во мраке, в его душе родилась вера. Весь мир залила тьма, и во тьме сияла она – Вечная Весна. Словно услышав заклинания всего людского рода, разбуженная яркими священными огнями, она улыбалась издалека, еще не видная, но живая. Каждый год возрождаясь заново, она не помнит прежних обид и приходит в мир, наполненная нежной любовью. И она останется с ним навсегда, как обещала, если он всего себя отдаст ей. «Будь сам как весна», – сказала ему когда-то Светлава, внучка славенской ведуньи. И теперь Светловой был к этому готов.
– Я укажу тебе дорогу, – пообещала Звенила. Ее дикое воодушевление угасло, она дышала глубоко, но старалась успокоиться. – Сейчас сила Велеса и Велы в наибольшем разгаре – они, всеведущие, помогут нам.
А на широком дворе «богатый Коледа» сеял зерно из лукошка, дети и взрослые с ликующими криками кидались вперед, стараясь попасть под благословляющий поток. Все они верили, что весна придет к ним в свой черед и ее не нужно искать далеко. Девичий маленький хоровод медленно двигался вокруг костра, и девушки пели:
Там, на горе, в чистом облаке,
Ходит-пашет золотой плужок,
За ним ходит светло Солнышко,
Погоняет Громовик-Перун,
Лада Щедрая семена несет,
Семена несет, приговаривает:
Зароди, Солнышко, поле хлебное,
Будет гуще леса стоячего,
Будет выше облака ходячего!
В гридницу долетали голоса, песни, веселый шум, но Светловой ничего не слышал, он не отрывал глаз от Звенилы. Она отошла к столу и тут же вернулась с широкой глиняной чашей, приготовленной для того, чтобы обносить гостей брагой. Из бочки чародейка зачерпнула воды и поставила чашу к очагу. Огонь, Вода и мудрая сила заклинания каждую чашу делают малым подобием Макошиной Чаши Судеб.
Опустившись рядом с чашей на колени, Звенила вгляделась в темную воду, где дрожали красно-багровые отсветы пламени. Она пыталась собрать в уме слова заклинания, но они рассыпались и таяли, как идол Зимерзлы внутри огненного круга. Но сейчас слова были не нужны. Вся душа чародейки представляла собой один порыв, один вопрос, один ищущий взгляд, через огненную тьму дрожащей воды летящий к тайнам Надвечного Мира.
Она увидела в пламени сумеречную снежную равнину. Посреди равнины возвышался холм, а на склоне холма посреди липовой рощи стоял храм, поставленный в честь Макоши, Матери Урожая и Хозяйки Судеб. От земных жилищ других богов его отличала особая постройка: стены были составлены из девяти толстых липовых бревен, вкопанных по кругу. Между бревнами оставались широкие просветы, позволяющие богине во время летнего бодрствования видеть все вокруг и дышать вольно.
Потом чародейка увидела в своей чаше другую чашу, похожую, но со знаками двенадцати месяцев по краю горла, светящимися алым огненным светом. Ярче всех горел знак просинца – месяца, наступившего этой ночью. Это она, Чаша Годового Круга, которая хранится у Макоши в Надвечном Мире, но в переломные мгновения года сливается со своим земным двойником – Чашей Судеб.
А потом из чаши глянули глаза и встретили ее взгляд. Огромные глаза, без зрачков, черные, как самая темная ночь, как Велесово Подземелье, не знающее Дажьбожьего света и солнечного тепла. Их очертания терялись во мраке темной воды, но они были здесь и смотрели в самую душу чародейки, властно подчиняя ее себе. Глаза самой Велы, Хозяйки Подземной Воды.
Звенила отстранилась от чаши и опустила веки. Сейчас она не помнила навороженных видений, они вспомнятся потом и станут понятны. Она не помнила ни времени, ни места, ни себя самой. Ничего этого не было – были только огромные Глаза Тьмы. Они остались с ней и жили в ее душе как два глубинных источника.
И Светловой, с тревогой и трепетом глядя в застывшее лицо ведуньи, не смел ее окликнуть.
* * *
На седьмой день нового года, когда священные костры во всех человеческих жилищах догорели и вся злобная нечисть попряталась, прогнанная набирающим силу новым солнцем, гости покидали Журченец. Вопреки ожиданиям и надеждам речевинов, князь Скородум отказался везти свою дочь в Славен. «Теперь я поняла, что предрекали мне боги! – объявила княжна отцу, Кременю и дружинам. – На этой дороге меня ждал князь Держимир, и только чудом я не попала к нему в руки. Он взял вместо меня другую, но такая жертва не принесет мне счастья. Сия дорога – неверна!»
И княжич Светловой не стал с ней спорить. Он испытал немалое облегчение, убедившись, что ни за него, ни тем более за его отца княжна Дарована идти не намерена, и ни его любви к Леле, ни благополучию его матери отныне ничто не угрожает. Конечно, князь Велемог будет досадовать и гневаться, примется искать других невест… Что-то там Скородум говорил про заревическую княжну, дочь Доброводода вежелинского… Но это было слишком далеко и неясно.
Из Журченца княжич Светловой уезжал первым, торопясь к матери. Княжна Дарована стояла на крыльце, крепко прижавшись к отцовскому плечу, и слезы наворачивались у нее на глазах. Она не успела даже узнать Светловоя, но ей больно было видеть, как он уходит, даже не оглянувшись и ничуть не огорченный отказом, равнодушно пожелав счастья, будто и не помня, что им предрекали одно счастье на двоих. Он ушел искать свою судьбу, а она осталась, брошенная на дороге, без жениха, без надежды на счастье и как будто даже без судьбы.
Услышав возле своего плеча легкий всхлип, князь Скородум заглянул в лицо дочери – она отвернулась, стыдясь ненужных слез, – и обнял ее за плечи.
– Не надобно нам такого жениха, – попытался он утешить Даровану. – Блаженный – по глазам видать.
При всем внешнем простодушии князь Скородум был очень проницателен и хорошо знал людей.
– Этот – блаженный! – вытягивая из рукава платок, сердито ответила Дарована. – Сколько же меня Макошь будет мучить, батюшка? Да что же это? Третий жених от меня уходит! Огнеяр на другой женился, Светел… тот и не любил совсем. А этот… – Дарована снова всхлипнула и сглотнула, стараясь подавить плач. – Этот и вовсе блаженным оказался. Сколько же можно? Мне же двадцатый год идет! Так и помру… Вроде не кривая я, не рябая, и не дура последняя, и не сварлива… За что мне такое?
Князь Скородум вздохнул. Он и сам не раз думал, что, выжидая, когда встретится подходящий для дочери жених, может и вовсе не дождаться от нее внуков. Но всем владеет Макошь – Хозяйка Судьбы. Не бежать же теперь вдогон за человеком, который никак не сделает ее счастливой.
– Ты на Великую Мать не пеняй. – Скородум покачал головой. – Она о тебе заботится. Может, она с твоей дороги худых людей уводит. За чужую судьбу ухватиться не дает.
Княжна не ответила. Слова отца напомнили ей о цели, которой им со Светловоем не дано достигнуть вместе, – о Чаше Судеб. Ведь не только у княжича Светловоя и его странной желтоглазой девушки-ведуньи, но и у нее, смолятической княжны Дарованы, тоже есть какая-то судьба.
