Глава 16

Приближался Перунов день, за которым следует жатва. В ожидании ее предстояли Зажинки — не столько настоящее начало уборки урожая, сколько обряд, привлекающий благословение богов на это самое важное в году дело. Прошло новолуние, в небе появился тоненький серпик молодого месяца — словно сами боги вручали жницам их орудие труда. Это было удачное предзнаменование: если жатва начинается на растущем месяце, то и урожай будет возрастать и получится богатым. В первый день после новолуния в Перыни собрались все женщины Словенска — выбирать зажинщицу. Насколько ловка, умела и удачлива начинающая жатву, зависит успех всего дела: тогда и работа спорится, и зерно не теряется, и жницы не ранят себя серпами и не слишком устают на поле. В прежние годы выбор нередко падал на Добролюту — она, мать четверых прекрасных сыновей, славилась как обладательница легкой руки, сильная и проворная жница. Но с годами она утратила необходимую ловкость, а главное, отдав старшей невестке женский пояс, отдала вместе с ним и свою плодовитость, из-за чего могла плохо повлиять на плодородие земли. Назначили другую жрицу, Родочесту Родославну — сильную и ловкую молодую женщину, благополучно родившую двоих детей.

Девушки к жатве не допускались, и даже Огнедева, выбравшаяся ради такого события на воздух, могла лишь издали вместе с другими любопытными наблюдать за подготовкой к обряду. Женщины все как одна надели лучшее, что имели: рубахи, отделанные красными полосами ткани и вышитые красными узорами, красные головные уборы с рогами и звенящими подвесками, нарядные поневы и завески, по числу узорных полос на которых можно было определить число детей у каждой. Полыхали они, как стая живых маков. Под песни, прославляющие Перынь, Перуна и Велеса, извлекли священный серп, который хранился в святилище и пускался в дело лишь несколько раз в году — на Зажинках и Дожинках и считался орудием самой Матери Урожая. Серп, завернутый в особый рушник, несли впереди шествия, направлявшегося на ближнее ржаное поле. За Мечеборой, держащей серп, следовала Добролюта с караваем хлеба и солью в деревянной солонке, украшенной громовыми и солнечными священными знаками. Близился вечер, дневная жара спала, и красное солнце, клонящееся к закату, придавало всему действию особую торжественность.

Подойдя к краю поля, Родоча поклонилась и произнесла:

И все женщины за ней, кланяясь, повторили заклинание:

Мечебора, развернув рушник, подала Родоче серп. Молодая жрица еще раз поклонилась ниве.

Срезав первую горсть колосьев, Родоча возложила на их место каравай и соль — как приношение земле в обмен на подаренный урожай. Женщины пели славления матери-земле, пока она жала первую полосу и вязала первый сноп — Отец Урожая. Окончив работу в меркнущем свете дня, два последних пучка колосьев Родоча сложила крестом: запечатала поле, чтобы початую ниву не испортили злые силы. Потом серп обтерли и снова завернули в рушник, и женщины двинулись обратно.

Возле Перыни их уже ждали все прочие родичи, тоже одетые нарядно; мужчины держали кабанчика, предназначенного в жертву. Первый сноп возложили на жертвенник Перыни, обрызгали его кровью зарезанного кабанчика, потом тушу разделали и принялись жарить. Дивляну посадили на почетное место, и она немного развеселилась, видя вокруг радостные лица. Начинался сбор урожая — самое важное время в году, самое трудное и радостное. Она оглядывалась, выискивая глазами Вольгу, но заметить его ей так и не удалось. Она не знала, пришел ли он на праздник. Двоюродные и троюродные братья из Велемовой дружины плотно обступили ее, чтобы не дать ей хотя бы бросить взгляд на своего неудачливого жениха, не то что заговорить с ним.

Вольга и правда был на празднике: сам старейшина Вышеслав послал за ним Прибыню, а Любозвана старательно расчесала спутанные кудри любимого брата и приготовила ему выстиранную рубаху.

— Вон она, красавица наша! — приговаривал Прибыня, показывая Вольге на Дивляну, которую возле огня перед идолом Перыни было хорошо видно. И теперь она показалась Вольге побледневшей и грустной, но даже более красивой, чем раньше. — Огнедева! Благословение наше! И то сказать, не всякий раз в роду такая красавица сыщется! Истинно благословение богов на ней!

Вольга отворачивался: свояк будто нарочно растравлял ему сердце.

— А ты что же — забыть ее не можешь? — Прибыня вдруг наклонился к его уху.

— Забыть? — Вольга метнул на него мрачный взгляд. По лицу его было видно: забыть ее невозможно.

— Вижу я, парень, тебе без нее жизнь не мила, — продолжал Прибыня. — Ступай к бабам, жена! — бросил он Любозване, которая, чуя приближение важных событий, держалась возле них и все оправляла Вольге то рубаху, то пояс, то волосы. — У нас тут важный разговор, не для твоих ушей.

Любозвана покорно ушла, но не к бабам, яркой красной толпой обступившим жертвенник Перыни, а к белой стайке девушек. Остряна, зорко наблюдая за ними, все поняла по одному взгляду невестки и короткому кивку. То, чего они ждали уже несколько дней, начиналось…

— Слушай, родич, что скажу, — говорил тем временем При быня почти в ухо Вольге, незаметно оглядываясь, не слышит ли кто. — Я и сам не так давно парнем был неженатым, помню, как оно. Невесту ты себе выбрал такую, что лучше и не придумаешь. Вижу, тяжело тебе, да и ей не лучше, любит она тебя. Разлучить вас, а ее в чужую землю отправить — зачахнет от тоски, не вынесет, вот и не достанется никому, Кощею одному.

— Да ну тебя! — Вольга в досаде вырвал рукав, за который свояк его придерживал. — И так мне тошно, то ли убить кого хочется, то ли на первой осине повеситься. Чего ты мне душу травишь?

— Да не травлю! Помочь я тебе хочу! Ты же мне родич, и жена пристает: помоги да помоги! На то мы и породнились с вами, чтобы во всем быть заедино. Невеста тебе нужна хорошая, родом достойная, собой пригожая, истинная княгиня! Ни вам, ни нам урона чести не будет, если ты Домагостеву дочь в дом введешь. А полянам мой батюшка невесту даст не хуже, раз уж в Ладоге других нет! Вот и все довольны останутся. Смекаешь, к чему веду?

— К чему?

— Поможем мы тебе твою невесту в Плесков увезти!

— Что? — Вольга переменился в лице и подался к свояку, не веря услышанному.

— В ушах звенит — не разбираешь? — Прибыня усмехнулся. — Помогу тебе, как брату, невесту твою отбить назад и в Плесков увезти. Если не сробеешь…

— Я?!

— Да ладно, ладно! — Прибыня придержал Вольгу, готового немедленно бежать куда-то. — Шучу. Все тут ведают, каким ты орлом себя показал, когда варяги в Ладогу приходили. Домагостю за одно это тебе бы любую дочь отдать следовало, да с приданым, а он, вишь, нос от нашей родни воротит. Я вот что надумал. Дело-то простое. У Домагостича с братьями три десятка дружины, у тебя два, да я в Словенске пять десятков легко наберу. Как вздумает он домой ехать и сестру везти, мы с тобой и с парнями их на дороге дождемся, перехватим, девку отобьем и тебя по Шелони до Плескова проводим, чтобы уж никакой Встрешник дела не испортил. Ну а там, в Плескове, и меду чтоб поставил, и пива, и быка печеного… — Он выразительно ухмыльнулся. — Это само собой, и на свадьбе с парнями погуляем. Но и ты уж не забудь, что я тебе истинным братом был, если что!

— Да я… — не помня себя, Вольга обнял его так, что Прибыня охнул и стал отбиваться, опасаясь за целость своих ребер.

В желании свояка по-родственному помочь ему Вольга не видел ничего необычного, тем более что исчезновение невесты киевского князя, которую он мог бы заменить своей дочерью, для Вышеслава было весьма выгодно. Так что и своему роду Прибыня помог бы ничуть не меньше, чем Вольге.

Раскрасневшись от воодушевления и радостных надежд, Вольга рвался немедленно подойти в Дивляне — если не рассказать ей, что Прибыня решительно запретил ему делать, то хотя бы взглянуть на нее, уже с новой надеждой на скорое счастье. Но и этого свояк не советовал и вскоре сам увел Вольгу к себе в избу, обсудить предстоящее дело.

Всю ночь Вольга почти не спал, горел от нетерпения и изнывал в ожидании счастливого дня. Когда это случится, зависело только от Дивляны и ее выздоровления, потому что себя он чувствовал вполне здоровым для новой битвы. Ему пришло в голову, что Дивляна, вероятно, нарочно притворяется больной и тянет время, чтобы не возвращаться в Ладогу. Теперь же надо предупредить ее, чтобы, наоборот, постаралась ускорить отъезд. Они в Словенске уже почти две пятерицы, вот-вот Домагость, утомленный ожиданием, снарядит из Ладоги новую дружину, и тогда весь замысел рухнет.

Поэтому, когда утром к нему пришла Любозвана, он обрадовался сестре в три раза сильнее. Через нее он мог послать весть Дивляне. Пустят ли его сестру к ней, неизвестно, но через женщин она может подать какой-то знак! Тем более что Любозвана пришла не одна, а с Остряной, Вышеславовой дочерью.

— Послушай, Любашенька! — Вольга схватил сестру за руки и бросил на Остряну неуверенный взгляд, не зная, стоит ли говорить в ее присутствии, поскольку Прибыня наверняка собирался сохранить предстоящее дело в тайне от женщин своей семьи. — Ты можешь сходить Дивляну навестить?

— Сходить-то могу. — Любозвана тоже взглянула на Остряну. — Да будет ли толк?

— Будет, будет! Прибыня Вышеславич со мной говорил вчера…

— Вот видишь! — воскликнула Остряна, выразительно посмотрев на невестку. Молчать дальше у нее не хватило терпения, и она горячо продолжила: — А хочешь, скажу тебе, о чем он тебе говорил, а, Судиславич? Говорил, что помочь тебе хочет по-братски, по-родственному и ради родственной любви поможет тебе твою невесту вызволить от Велема Домагостича и в Плесков увезти. Так?

— Ты тоже знаешь?

— Я знаю! Я еще не то знаю! Я гораздо больше тебя знаю! Знаю, какую невесту тебе приготовили. Не Дивляну Домагостевну, а Марену саму тебе в суженые назначили!

— Ты о чем? — Вольга нахмурился.

— О том, — так же хмуро ответила Остряна. Ей не хотелось плохо говорить о своих родичах. — Никто тебе помогать невесту отбивать не собирается. Хотят… люди… совсем другого. Хотят, чтобы ты и Домагостич убили друг друга. Или он убил тебя, а за тебя уж родичи ему отомстят, с места не сходя! И что тогда будет, понимаешь?

— Да ты с ума сошла! Что ты несешь? — Вольга смотрел на нее во все глаза, и впрямь убежденный, что Вышеславова дочь повредилась рассудком. Он и раньше знал, что нрав у Остролады нелегкий и доброго слова от нее не дождешься — а отец спрашивал, не посватать ли ее? — но убийствами она еще никогда не грозила! — Что ты мне за басни сказываешь? Убили друг друга! Кто кого должен убить? Сон тебе, что ли, такой привиделся?

— Сон, сон! — Остряна закивала, многозначительно округлив свои большие серые глаза, — дескать, хочу успокоить дурачка. — Я знатная сновидица у нас, даже в Перынь просят меня идти служить, да не хочу… Так и привиделось мне, будто Прибыня нарочно тебя ведет Домагостича догонять, чтобы там он тебя в драке за невесту убил. А Домагостич не справится — помогут, стрелой с берега достанут, и разбирай потом, чья была стрела, — продолжала она, повторяя слова своего хитромудрого отца. — А как падешь ты на сыру землю, сокол сизокрылый, и как закатятся твои очи ясные, тут Прибыня с братьями за родича встанут стеной — зарубят Домагостича либо застрелят, как Перун даст. Огнедева у нас останется, потому как вся дружина ладожская там же поляжет, а то вон братец Горяша неженатый ходит. Зато Плесков с Ладогой воевать начнут и будут биться-ратиться, пока хоть где мужики живые останутся. И никого сильнее нас, словеничей, не останется потом, то ли не хорошо? Вот такой сон мне привиделся.

— Что она говорит? — Вольга встревоженно посмотрел на сестру. — Любаша! Что вы вдвоем затеяли?

— Мы вдвоем затеяли спасти головушку твою бедовую! — Любозвана вздохнула и боязливо оглянулась на дверь, не войдет ли кто. — А она правду говорит. Задумали погубить тебя… лихие люди.

— Да кто?

— Кто, кто… — Любозвана страдала, но не могла вслух обвинить в таких коварных замыслах собственного мужа и свекра. — Кто тебе предлагал невесту отбить?

— Кто? Да муж твой, сестра, Прибыслав Вышеславич!

— Ну, а что ж тогда спрашиваешь?

Уклончивые ответы, как ни странно, отчасти помогли делу: отчаявшись добиться толку, Вольга отвернулся от обеих «сновидиц», сел на лавку, сжал голову руками и начал думать. Прибыня хочет его убить… Вернее, устроить так, чтобы его убил Велем… А что, в этом-то ничего невозможного нет: Вольга и сам был готов убить того, кто вырвал из его рук любимую невесту, почти жену… Его искорку… Правда, его жажда убийства была из тех, о которых много говорят, но до дела никогда не доводят. Он еще помнил, как они с Велемом вместе бились против русинов Игволода Кабана, помнил, что сын Домагостя приходится Дивляне родным — и любимым — братом, и его смерти она, конечно, не обрадуется. Да и сам по себе Велем ему нравился: они были одного поля ягоды. Он даже начал, поразмыслив, где-то его понимать: укради кто-нибудь Любозвану, еще когда она не была замужем, Вольга сам бы этого удальца в дугу согнул! Любишь — сватай как положено, а из вора доброго родича не выйдет! Себя Вольга оправдывал тем, что Дивляну собирались отдать другому, а он сам без нее жить не может, да и она без него тоже!

Но теперь, если им придется драться за девушку дружина на дружину — что никак нельзя сравнить с глупой дракой в избе Добролюты, — вполне вероятно, что один из них погибнет. Правда, Вольга при этом собирался по возможности не причинять Велему большого вреда. И если он увезет-таки Дивляну без большого кровопролития, то рано или поздно Ладога и Плесков помирятся. А это Словенску невыгодно. Ему выгодна война между ними, Вольга знал об этом и потому не стремился искать поддержки у Вышеслава. Если бы не болезнь Дивляны и все, что за ней последовало, он бы предпочел, чтобы словенская старейшина вовсе ничего не знала. А война… Война будет, если погибнет хотя бы один из них. Сам Вольга погибать не собирался. Убивать Велема, учитывая последствия, ему хотелось еще меньше, поскольку он надеялся на примирение с родней будущей жены, пусть и не сразу. А вот Словенску это примирение совсем ни к чему… Значит, словеничам лучше, если примирение станет невозможным…

Если он, Вольга, убьет Велема, то ему словеничи ничего не сделают — с какой стати? Ведь Домагость им уже не родич, в его род опять свататься можно. А вот если Велем убьет Вольгу, то Прибыня получит право вмешаться и отомстить за шурина. Никто его не упрекнет, а в будущей войне Словенск выступит против Ладоги заодно с Плесковом, с могучим «старшим племенем» плесковских кривичей. А ведь Вышеслав спит и видит, как бы прибрать к рукам Ладогу, подчинить тамошнюю старейшину и объявить себя словенским князем. И он, Вольга, своим бегством с дочерью ладожского воеводы дает Вышеславу такую возможность.

Постепенно путаные намеки Любозваны и Остряны, при всей их нелепости, становились вполне правдоподобными.

Но как же… Дивляна? Вольга похолодел от ужаса, подумав, что в драке, да еще драке на реке, девушка может пострадать. Мало ли… стрела шальная или в воду упадет, а вылавливать будет всем недосуг… Нет! Вольга затряс головой. Даже ради будущего счастья с Дивляной он не может подвергнуть угрозе ее жизнь. О чем он раньше думал? Когда говорил с Прибыней… когда вообще решился на этот дурацкий побег! Голову, что ли, дома у батюшки забыл?

Вольга закрыл лицо руками и крепко потер глаза. У него словно прояснилось в голове, и он разом понял, что натворил и что еще собирался натворить. Слава богам, Перун дал случай сообразить вовремя, пока причиненное зло не стало непоправимым.

— Она знает что-нибудь об этом? — Он поднял глаза на Остряну и Любозвану, и даже в полутьме избушки было видно, как вдруг посмурнело его лицо. Он словно стал старше на несколько лет.

— Если знает, то не от нас, — ответила Остряна.

— Мы ничего ей не говорили, — добавила Любозвана.

— И не нужно ей ничего знать. — Вольга покачал головой. — Даже и не думать… А вдруг с ней что случится? Но что же теперь мне делать-то? Как я Прибыне скажу, что передумал? Он решит, что я заробел! А я сам бы хоть к волкам в пасть ради нее кинулся, я за нее боюсь!

— Поумнел, смотрю! — насмешливо одобрила Остряна. Вольга бросил на нее недовольный взгляд. — А братцу Прибыне ничего говорить не надо. Мы тут подумали…

Она посмотрела на Любозвану. В другой раз Вольга расхохотался бы при мысли, что девка с косой и беременная молодуха «подумали» о том, как предотвратить битву, смертоубийство и будущую войну между племенами, но теперь промолчал.

— Если он будет знать, что ты отказался с Домагостичем биться, то иное что-нибудь устроит, — продолжала Остряна. — Мы, Потемовичи, упрямые: уж если что задумали, то своего добьемся. Батюшка любит говорить: рада бы курица нейти, да за крыло волокут. Ты откажешься — без тебя обойдутся, а сделают по-своему. Лучше ты молчи, а сам ночью, до срока, бери свою дружину и гребите отсюда к себе на Шелонь. А там Домагостич уедет, не станут же они за вами обоими в разные стороны гнаться! Люди кругом не слепые, увидят, что ты на Ильмере, он на Волхове, а потом как-то взяли и подрались и оба головы сложили! Глядишь, и обойдется. А Домагостича я сама предупрежу.

Вольга посмотрел на нее с тайной благодарностью. Предупреждать об опасности Велема, в котором он по-прежнему видел разрушителя своего счастья, ему не хотелось, но и спокойно ждать, когда тому подстроят ловушку, тоже было противно и горько.

— Вы-то когда делать дело собрались? — спросила Остряна.

— После Перунова дня.

— Вот той ночью и уедешь. Все пьяные будут лежать, похмельные, а ты не пей и своим парням не давай — и лишнее время получите.

Вольга кивнул и опустил голову. Любозвана потянула золовку за рукав — она видела, что брат ее хочет остаться один. Уже дойдя до двери, она вдруг не выдержала, метнулась к нему и порывисто обняла его голову.

— Голубчик ты мой! — всхлипывая, Любозвана поцеловала брата в спутанные кудри. — Красавец ты наш! Уж потерпи как-нибудь! Лишь бы живым уйти, а невесту другую найдешь! Мало ли девок хороших! Только ты голову не подставляй свою, родненький мой, ведь один ты у отца! Один ты в роду сын! Случись с тобой что, кому Плесков достанется — изборским князьям? Деденьке проклятому? Не дай ты отцу, да и мне дожить до такого горя! Пожалей себя, Перынью-матушкой молю!

— Ладно, ладно тебе! — Вольга, кривясь от досады и боли, стал отпихивать от себя руки сестры, причитания которой только растравляли душу. Благодаря ее словам он острее осознал, на что решается и от чего отказывается, и это подтачивало его твердость. — Уйди, сестра. Иди себе.

Выпроводив их наконец, он вернулся на лавку, сел и снова обхватил голову руками. Все в нем кричало от боли при мысли, что своим бездействием он позволит увезти Дивляну и навсегда лишится ее. Даже призрачная надежда, что Прибыня искренне желает ему помочь и все получится, была ему дороже жизни. Своей жизни… Но не жизни Дивляны. Не жизни и судьбы рода, у которого он и правда был единственным прямым наследником. Ради будущего рода, будущих плесковских князей он хотел привести в дом такую жену, как Дивомила Домагостевна. Но сейчас под угрозой выживание рода, и предки не простят ему своеволия и легкомыслия. Он может любить или не любить своих невест, но судьба рода принадлежит не ему одному, и ею он не вправе распоряжаться. Думай он иначе, он был бы недостоин любви такой девушки, как Дивляна!

В Перунов день на священном холме с самого рассвета гремели кудесы: двенадцать мужчин, Перунова дружина, пришли туда спозаранку и стали призывать соплеменников почтить Отца Грома. Грохот, разносившийся по берегу и над водой, был слышен далеко; казалось, само божество проснулось в великдень и подает весть о своем присутствии. От этого звука внутри поселялась дрожь, делалось и жутко, и весело, как в сильную грозу. Каждый невольно поднимал голову и оглядывал небокрай, ожидая увидеть там темные тучи, в которых приходит к смертным сам Перун, сын Перыни. И священные костры, разложенные во рву, все восемь, были словно отражение небесного огня.

Рожь поспела, но сегодня никто не работал — иначе Перун за неуважение побьет градом готовый урожай, сожжет его молниями. А непогоды боялись: с утра было ясно, и едва солнце поднялось и высохла роса, как вскоре установилась томительная жара. Жарко было всю последнюю пятерицу, и по всем приметам ожидалась гроза. Этот день в редкий год обходился без грозы. Потому он и был посвящен Перуну, сыну Матери Сырой Земли, и именно сейчас его сила проявлялась во всей полноте — сила повелевать небесными громами, проливать на поля влагу, грозить молниями нечисти и неправде.

Перунов день — праздник мужской, когда зрелые мужчины приносят жертвы, состязаются в воинском искусстве, а молодые парни проходят обряды посвящения, после чего наступающей осенью получают право жениться. Поэтому для мужской половины словеничей этот день начался даже раньше, чем для женской. На заре все отправились купаться к Волхову — в последний раз, поскольку после Перунова дня купание прекращается: Перунов конь подкову в воду роняет, воду охлаждает. Потом оделись в новые рубахи, на которых нитями черно-синего, зеленого и коричневого цветов — цветов Перуна — были вышиты знаки небесного огня, стрел-молний, Мирового Дерева, знаки единения мужского и женского начал, называемые здесь «звезда Перыни». Женщины пока оставались дома — им не полагалось присутствовать во время принесения жертв, состязаний и посвящений. Они только по рассказам знали, что старший Перунов жрец — в Словенске это был старейшина Вышеслав — рассекает сердце принесенного в жертву быка, окропляет кровью собравшихся и добавляет эту кровь в братину с пивом, которая потом идет по кругу.

Единственная женщина, которая могла при этом присутствовать — Огнедева, воплощение Солнца, здесь считавшаяся дочерью Перуна. И впервые за семь десятков лет во время празднования Перунова дня в Перыни, главном и старейшем святилище ильмерских словеничей, Огнедева держала позолоченную братину, когда Вышеслав поднес к ней дымящееся, истекающее кровью бычье сердце и дал темной струе упасть в темную пенящуюся жидкость. Обрядовое пиво было сварено из ячменя нового урожая — из первого снопа, который словенские женщины несколько дней назад принесли в Перынь с поля.

Дивляна едва помнила себя, когда держала чашу. Ее опять нарядили в рубаху Огнедевы, возложили на грудь золотое ожерелье, а волосы распустили и тщательно расчесали, и теперь она как никогда напоминала деву-солнце, деву-молнию, пламенно-золотую, прекрасную, будто сошедшую на вершину священного холма прямо с сияющих летних небес. Старики вокруг неустанно стучали колотушками в кудесы, и от этого ритмичного стука душа словно отделялась от тела и становилась всезнающей, мудрой и невозмутимой, не имеющей ни чувств, ни желаний, ни надежд. На все свои прежние переживания Дивляна смотрела точно с неба и видела их где-то очень далеко внизу, маленькие и незначительные. Неужели именно так смотрят на землю боги? И она действительно ощущала себя богиней — не принадлежащей к человеческому роду, от которого сбежала, не имеющей на земле корней, которые сама оборвала своим бегством. Среди людей она была никто и ничто, но небесная Огнедева нуждалась в ней как в средстве воплощения, и только тут, на вершине холма, в кругу священных огней, для нее находилось место.

Зато здесь она была всесильна, и к ней шли за благословением могучие знатные мужи из старых родов, чтобы получить из ее рук чарку священного пива с кровью Перунова быка. Даже Велем, подходивший к ней среди посвященных, но еще не женатых парней, глянул на нее как-то по-особому. Он едва узнавал свою сестру в этой пламенеющей деве — лицо у нее стало какое-то отрешенное, глаза казались пронзительно голубыми, как небо, во взгляде были величие и гордость. У жертвенника Перыни стояла не та девушка, которую он по-братски любил с самого детства, и не та беглянка, опозорившая род своим своеволием. Она снова изменилась — стала какой-то совсем новой, гораздо более близкой к небесам, чем к земле. В эти мгновения Велем поверил, что воля богов толкнула ее на побег, потому что сила ее искала проявления, которого в родных местах, в Велесовых низовьях Волхова, обрести не могла.

— провозглашал рядом Вышеслав, облаченный в нарядный убор Перунова жреца, с высоким посохом, на вершине которого было вырезано изображение Перуна с позолоченной головой, а под ним привязано множество серебряных бубенчиков, призывающих гром небесный.

Изобилие красного цвета в нарядах, огонь на жертвеннике, мерцающие бликами железо оружия, золото и начищенная медь, запах свежей крови — все это окутывало Дивляну пламенным светом, отделяло от земли. Неумолчный стук кудесов казался ударами молота, которым сам бог грома кует ее душу, и, как железо в руках кузнеца очищается и приобретает чудесную силу, так и ее душа очищалась от всего лишнего, мелкого, ложного. Словно глаза ее открылись и приобрели божественную остроту — она окончательно поняла, что стезя Перунова доступна не только мужчинам-воинам, ибо идти по ней — значит исполнять долг перед родом и даже сверх того. Долг перед родом земным, перед родом небесным, родом Все-Вышним. Перун дает силу не свернуть с пути, не отвлечься на соблазны, не поддаться слабости. Тем, кто верен этому пути, он дает силу. Попавший на этот путь черпает силу прямо из Перуна и уже не сойдет с него, как зрячий не ступит с надежной тропы в гиблую топь. Эта тропа начиналась для нее здесь, на вершине священного холма, и уводила так далеко, что конец ее скрывался за небокраем. Но Дивляна ничего не боялась. Тропа ее судьбы — будто ладонь самого Перуна, и он поможет той, которая стала его дочерью.

Она точно знала, что к вечеру будет гроза. Она чувствовала, как за краем неба собирается Перунова мощь, сгущается, хочет пролиться на землю и тем повернуть Годовое Коло от лета к осени. И вместе со всеми она звала и приветствовала эту силу — одну из опор Лада Всемирья.

Ближе к вечеру, когда обряды посвящения закончились, на площадке святилища появились женщины. Расставили столы, стали раскладывать угощение: мясо жертвенного быка, дичь, добытую во время недавней Перуновой охоты, каши, пиво, медовуху и квас, курятину — особенно хорошо считалось подать в этот день красно-рыжих петухов. Женщины торопились и боязливо поглядывали в небо: оно уже потемнело, за небокраем отчетливо виднелись неумолимо приближающиеся тучи, и казалось, будто саму землю накрывает крышкой из тяжелого черного железа. В эту пору тут бывали страшные грозы с проливным дождем, и хотя на Перунов день такая гроза считалась добрым знамением (если не побьет градом готовые к жатве поля), хотелось основную часть пира завершить до того, как начнется дождь.

А молодежь разбежалась по лесам — искать Перунов цвет, который расцветает именно в эти грозовые вечера и ночи в конце лета.

— А куда идти надо? — опасливо спрашивали Остряну две младшие сестры, Богуша и Тишанка, или Тихомила, младшая дочь стрыя Родослава. Им было пятнадцать и четырнадцать лет, и обеим родители впервые разрешили явиться на игрища вечером Перунова дня. Обе страшно волновались, глядя на нарядных парней, которые именно сегодня старались показать свою стать и удаль во всей красе. Девчонки уже нашили по ларю приданого, и обе находились в той поре, когда женихи важнее всего на свете.

— Далеко, — отвечала Остряна, которая старательно выспросила у старой травницы, бабки Кореницы, все, что было известно о волшебном жар-цвете. — Так далеко, чтобы крик петуха никогда туда не доносился.

— А где это? Как узнать — сейчас петухи не кричат, — сказала Богуша.

— А просто подальше идти страшно, — подхватила Тишанка. — Того гляди, грозой накроет… и вообще страшно!

— Зачем петуха, когда у меня с собой две курицы мокрые! — нахмурилась Остряна. — Боитесь — не ходите, так и останетесь дуры дурами. А если Перунов цвет найдем, сможем и невидимы становиться, зверей, птиц и трав язык понимать, дождь вызывать или прекращать, болезни изгонять, и насылать тоже. От чужого злого глаза защищает, это само собой. Говорят даже, что можно самому в любого зверя превратиться, но это я не знаю… Зато уж точно сможем будущее во сне видеть, если только жар-цвет под изголовье положить. Тогда узнаешь, Тишанка, кто твой жених. А то зимой гадала три раза, и три раза другой получался.

— Родоча говорит, три раза замужем буду, — буркнула Тишана.

— Смеется над тобой Родоча! Теперь мы над ней посмеемся. А не хотите — не надо, я его весь себе возьму.

— Мы хотим, — ответила за обеих Богуша. — Но как узнать, где петуха не слышно?

— Я знаю. Пока вы спали, я на днях до зари в лес ушла и слушала. В ельнике при болоте не слышно — там, где в мелких елочках в прошлом году грибов много было. Ну, помните, где ручей перейти, где Горяшка третьим летом на лягушку зеленую чуть не наступил и от страха в ручей сорвался? Вот туда и пойдем. И от дома далеко, и не страшно.

На это сестры согласились.

— Искать будем большой черный куст папороть-травы, — разъясняла Остряна по дороге к нужному месту, пока три девушки торопливо шли через молодой сосняк, — там пахали лет двадцать назад, но потом забросили полностью истощенное поле, и оно успело порасти соснами. — В полночь, или как гром загремит, из него большая черная почка начнет на длинном стебле подниматься. Она то вверх пойдет, то начнет прыгать, будто живая. И говорит: то голоса, то шепот будет слышен, то смех. Потом она лопнет с треском, искры во все стороны рассыплет и гореть будет, как огонь, так что все вокруг осветит.

— Ой, матушка, жутко-то как!

— Да еще шепот! Я умру от страха. — Тишана остановилась на тропе. — Может, не пойдем?

— И впрямь вам лучше не ходить. — Остряна с сомнением оглядела спутниц, празднично разодетых, с лентами на тщательно причесанных светловолосых головах. По лицам было видно, что все их мысли возле праздничных костров Перыни, где нарядные парни похаживают, подбоченясь, красуясь новыми очельями, только что полученными, и кидают на девок задорные горделивые взгляды. — Дальше-то еще страшнее будет. Ведь жар-цвет, если за ним идти не умеючи, саму душу человека украсть может. Пока ждать будем, духи лесные и болотные нам мешать станут. Навьи разные соберутся… Да не дрожите вы, в Перунов-то день у них воли немного, они еще пуще боятся, сами под коряги забились! — утешила она сестер, которые при этом обещании попятились от нее по тропе. — Если кусту дар оставить, то он отдаст цветок. Лучше бы с самим Белым Стариком договориться, я хотела, да… не вышел он ко мне. А то бы сам жар-цвет передал, и человеку тогда никакой опасности нет.

— Ты ходила к Белому Старику? — Богуша вытаращила глаза. Белым Стариком на Ильмере называли старшего над всеми лешими.

— И ходила! А что же, сидеть, будто квашня у печи? Так и просидишь всю жизнь. Люди, вон… — Остряна вспомнила Домагостеву дочь, которую боги неизвестно за какие заслуги избрали Девой Ильмерой, и досадливо вздохнула. — Надо же делать что-нибудь. Боги ленивым да робким не помогают.

И снова вспомнила Домагостева сына Велема. Если она действительно хочет устроить свою судьбу, лень и робость надо засунуть в лесу под корягу и место забыть, Может, не без мысли о нем она решилась пойти поискать Перунов цвет. Если собираешься расстроить замыслы собственного отца, то лучше уж заручиться поддержкой могущественных высших сил.

Три девушки — Остряна впереди, Богуша и Тишана, держащиеся за руки и боязливо оглядывающиеся, позади — вышли из сосняка на луговину, где от пасшейся скотины остались во множестве подсыхающие навозные лепешки. По краю луга шла тропа, которую в одном месте пересекал ручей. Летом он часто пересыхал, а когда вода прибывала, через него перекидывали пару бревнышек. У края леса, где из него выбегала на луг тропа, лежал большой, почти с быка, гранитный валун. Камень словно отмечал границу между человеческим обжитым и лесным диким миром, и каждый, кто шел в лес или обратно, обычно оставлял ему маленькое приношение — кусочек хлеба, несколько грибов, горсть ягод, хвостик добытого зверя.

Остряна тоже не забыла угостить камень праздничным пирогом. Девушки двинулись по тропе и вскоре углубились в лес. В старом ельнике, где землю покрывали мох и рыжая старая хвоя, то и дело попадались пни обломанных бурей деревьев, окруженные зарослями брусники. Потом пошла полоса мелких елочек; в иные годы в этих местах бывает много белых грибов, черных груздей, моховиков, рыжиков и подберезовиков, торчащих на тонких ножках из пышного, влажного длинноволосого светло-зеленого мха. В воздухе висела влага — сказывалась близость ручья. Отважная Остряна первой повернула от опушки в чащу. Этот край леса часто посещался словеничами, идти можно было по знакомым тропкам, без боязни заблудиться. И все же девушкам было страшно: в этот грозовой вечер под черным, налитым гневом небом знакомый лес стал чужим — он повернулся другой стороной, изнанкой, где обитают духи, чуры, боги… Но именно здесь растет единственную ночь в году Перунов жар-цвет, с человеческой стороны искать его бесполезно. Младшие сестры уже жалели, что согласились на этот поход, а Остряна внимательно осматривалась, пытаясь угадать, какой из папоротниковых кустов сможет подарить ей то, за чем она пришла. Ей тоже было страшновато, но она старалась думать только о своей цели, а не об опасностях. Толку от сестер, которых она взяла с собой, чтобы было не так одиноко в вечернем лесу, никакого, но они оказались полезны в другом отношении: у них на глазах Остряна никак не могла отступить, выдать, что струсила, и ни с чем вернуться домой.

Вблизи ручья, на межах больших мшаников, переходящих потом в болото, папороть-травы хватало. Огромные густые кусты, пышные, развесистые, образовывали сплошные заросли, стояли вровень с мелкими елочками и доставали девушкам чуть ли не до груди — зеленые, похожие на хвосты каких-то таинственных зверей. Вспомнилось, как Родоча, когда еще была незамужней девушкой, а младшие сестры — глупыми девчонками, рассказывала во время вылазок сюда за грибами и брусникой, что папороть — это хвосты зеленых собак самого Белого Старика, которые живут, зарывшись в землю, а стоит ему свистнуть — они выскакивают, чтобы разорвать всякого, на кого он укажет. Смешно вспомнить, как долго они ей верили… А ведь знали, что никаких зеленых собак там нет, потому что братья часто выкапывали черные корешки этих травяных хвостов, похожие на наконечники стрел, и вешали себе на шею как обереги.

На глаза Остряне попался куст папоротника, растущий на небольшой полянке, не посередине, а ближе к краю, в котором было нечто особенное. «Вот он!» — сразу поняла она. Куст стоял отдельно от других и подходил для обряда. Остряна сбросила с плеч берестяной короб, в котором принесла из дома все нужное, и приступила к делу. Достав из ножен на поясе небольшой нож с рукоятью из лосиного рога (подарок братца Горяши, сам сделал, когда учился железо ковать, и это было первое его изделие, пригодное к делу), Остряна очертила лезвием на земле круг, так чтобы куст оказался в середине.

— Во имя Сварога, Перуна и Велеса! — одними губами, чтобы никто не слышал, бормотала она при этом. — Сохрани, Свароже, защити, Перуне, укрой, Велесе, внучку Велесову Остроладу, дочь Вышеславову, от духов нечистых, от навей черных, от лешего злого, от упыря лихого! Месяц ясный, стань мне в оберег! Звезды часты, станьте мне в оберег! Зори ясные, станьте мне в оберег…

Закончив, она позвала сестер:

— Сюда идите. — И показала им, где сесть. — Сидеть нужно с севера, чтобы тень не падала на куст. Иначе куст душу украдет.

— Да какая тень, и так темно. — Богуша поежилась, плотнее кутаясь в плащ из толстой шерсти, и покосилась на папоротник, который стал воплощением всех опасностей Той Стороны и покушался на их души.

— Ну, неважно! Здесь север, сюда и садись.

— Прямо на землю?

— А вы из дому лавку принесли?

— Ну, может…

— Сидите, не шевелитесь и глаз с куста не сводите. Если увидите духа или зверя какого, не смотрите туда и не бойтесь, в кругу никто не тронет. Пугать вас будут, бросаться, а вы не бойтесь — сила Перунова защитит.

— Ой, матушка! — Богуша чуть не плакала, ругая себя, что уступила, как всегда, старшей сестре, которая заманила их в пасть к лесным духам.

— А может, не будет духов, зато сон нападет неодолимый, это куст будет нас усыплять. Вы не поддавайтесь, щиплите друг дружку, сон и отойдет. Если что, я сама вас ущипну.

— А ты не заснешь?

— Еще чего!

По правде говоря, трудно было ожидать, что девушки заснут, разве что лесные духи уж очень постараются их усыпить. Приближалась буря: ветер усиливался, от черных туч в лесу стало еще темнее, вершины деревьев трещали и гнулись. Иногда под особенно сильным порывом ветра вершины елей так стремительно сгибались, что казалось, будто сейчас обломятся и рухнут, а березы, видные вдали, кланялись Стрибогу и Перуну всем длинным телом, чуть ли не подметая землю зелеными кудрями.

— А в Перыни сейчас пир горой, — бормотала Тишана. — Все мясо едят, пиво пьют, поют, пляшут да веселятся. А мы тут сидим в лесу, голодные, как дуры…

— Буянка небось от Межени не отходит, — ревниво вторила ей Богуша. — Дура лопоухая…

— Поздно теперь причитать, — ответила Остряна. — Меженя ваш никуда не денется, а жар-цвет только в такую ночь цветет. Когда круг начерчен, выйти из него нельзя до самого конца, иначе духи тебя схватят — и до Перыни не дойдешь. Не хочешь — не ходила бы, никто тебя за косу не волок.

Обе сестры разом вздохнули. Дома все это выглядело захватывающе любопытным, а попробуй посиди в лесу поздно вечером, под завывания бури, когда кажется, что вот-вот ближайшие деревья обрушатся прямо на голову. А тут еще где-то бродят духи! Девушки уже не хотели никакого жар-цвета, надеялись, что ничего не получится и что им не придется видеть леших или бороться с духом Перунова цвета, который захочет в обмен на волшебную силу забрать их собственные души! От страха, от вечерней прохлады, ощущавшейся в болотной влажности еще сильнее, две младшие стучали зубами. И даже голос Остряны звучал уже не так резко и уверенно, как обычно.

И вдруг Тишанка издала какой-то странный звук.

— Ты чего? — Богуша крепче сжала ее руку и повернулась, глядя сестре в лицо.

Но та не отвечала, ее остановившийся взгляд был устремлен куда-то в лес, в ту сторону, откуда они пришли. Богуша подняла глаза и вскрикнула, и одновременно с ней охнула Остряна. Вдали, за деревьями, мелькал огонек.

— Это жар-цвет расцвел! — с досадой воскликнула Остряна, пораженная мыслью, что выбрала не тот куст.

— Ду-у-хи, — еле выговорила Богуша, и у нее получилось что-то больше похожее на завывание, чем на человеческую речь.

— Сиди! — Заметив, что Богуша уже приподнялась, собираясь бежать, Остряна крепко схватила ее за другую руку и толкнула назад, на землю. — Из круга нельзя выходить!

— Но ду-ухи!

— Я круг заговором затворила, тут нас не достанут! А выйдешь — сразу съедят! Или ты по лесу думаешь от лешего убежать?

Сама Остряна, однако, поднялась, чтобы лучше видеть, и уже не могла сдержать дрожь от страха и возбуждения. Огонек двигался в их сторону. Он мигал, клонился, то пропадал ненадолго, то опять возникал. Может быть, жар-цвет, появившийся из другого куста, сам идет к ним и они смогут его схватить! Крепко сжимая в руке железный нож с лосиным рогом, как могучее оружие против любой нечисти, Остряна ждала, готовая ко всему.

Между деревьями мелькнула фигура — то ли черная, то ли белая, то ли медведь, то ли человек. Огонек шел рядом с ним, дрожа и пригибаясь на ветру. Впервые приметив эту фигуру в лесных зарослях, Остряна при всей ее храбрости невольно сделала шаг назад. Это леший… или медведь… или леший в обличье медведя… или оборотень… Она видела вполне человеческие руки и ноги, вроде белую рубашку, но еще видела темный мех на плечах и голову медведя с торчащими ушами. В груди что-то мучительно сжалось, по коже подирал мороз, рука, в которой она держала нож, онемела. А леший вдруг поднял руку, указал прямо на нее и закричал. Его полукрик-полувой был едва различим в завываниях ветра и шуме мятущихся ветвей, но тут же Остряна увидела и того, к кому он обращался — еще две такие же фигуры, вынырнувшие из ельника в десятке шагов пообок.

Этого Богуша и Тишана уже не могли вынести. Забыв обо всех предостережениях, вопя дурными голосами, они выскочили из заговоренного круга и метнулись назад, в темноту. И почти достигли своей цели — будто испугавшись их крика, двое младших леших отпрянули и на несколько мгновений пропали из поля зрения. Но тот, что держал жар-цвет, остался. Остряна старалась не поддаваться слепому ужасу и не выходить из обережного круга. Здесь не тронут…

А леший шел прямо к ней. Обернувшись, он призывно взмахнул рукой, крикнул что-то, и те двое снова показались из-за елок. Остряне померещилось в них нечто знакомое, но она была так потрясена, что не могла сообразить.

— Одна есть! — кричал старший леший, приблизившись к ней шагов на десять. — Вроде живая! А еще две где?

Конечно, живая! Лесная нечисть только и ищет, как бы поживиться теплым человеческим духом!

— Гром Перунов на тебя! — крикнула Остряна, выставив вперед руку с ножом. — Иди в болото глухое, на дерево сухое…

— Острянка! — Один из младших леших подошел к ней почти вплотную, и Остряна увидела, что это вылитый ее двоюродный брат Станяша, второй сын стрыя Доброкрая. — Ты чего сюда забралась? Не знаешь, что в такое время вся нечисть гуляет, от Перуна прячется?

— Да и без нечисти опасно: рухнет дерево — и поминай как звали, — сказал леший с медвежьей головой.

Его голос тоже показался Остряне знакомым. И тут она его узнала. Это был тот, мысли о ком и привели ее в лес — Велемысл Домагостич, с медвежьей шкурой на плечах. Да, она слышала, отец говорил, что Велему, как сыну знатного старого рода из земли Велеса, доверили честь представлять Подземного Хозяина в обрядовом поединке Перуна и Велеса. Рядом с ним стоял братец Станяша, а еще братец Добрила — оба тоже с волчьими шкурами на плечах, плодах своей удачной охоты в год посвящения. Они были в этих шкурах в Перыни и в них же пошли в лес, чтобы защититься от нечисти.

— С тобой кто был-то — Тишанка и Богуша? — спросил Станьша и затараторил, как всегда, поскольку говорить мог сколько угодно долго: — Добрила, вон, видел, как вы втроем в лес метнулись, мы к стрыйке Добруше, может, думаем, она послала, а она говорит: «Ой, ребята, идите за ними, а то не было бы беды!» Ни Прибыни, ни Горяшки не нашли, Хотьша пьяный уже, не найдешь никого, хорошо хоть Велем с нами пошел! А воет в лесу, ну все, думаю, сожрали лешие наших девок!

— Сестры-то где? — осведомился Добрила.

— Да мы думали, это вы — лешие, — произнесла наконец Остряна. Она еще не до конца верила, что перед ней собственные братья, — нечисть ведь какой угодно облик может принять, — но с каждым мгновением ее вера крепла. Вон у них и ножи на поясах, а пояса праздничные, с Перуновыми узорами, таких нечисть носить не может. — Убежали они со страху. Я им говорила: не выходите из круга. Дуры обе…

— Пойдем, поищем. — Добрила кивнул Станяше. — А то еще ноги поломают на бегу, не видно же ничего! Велем, дружище, проводишь Острянку домой?

— Провожу уж, — проворчал Велем. — Пойдем, что ли…

Оба брата скрылись в зарослях. Остряна настороженно смотрела на Велема. Теперь, когда они остались вдвоем в лесу, ей опять стало жутковато. Все-таки чужой человек… И эта его медвежья шкура… И вихрь все выл, с неба обрушивались порывы ветра, такие плотные, что, казалось, их можно резать ножом. Прогремел гром.

— Идем живее! — Велем поднял факел, пламя которого едва боролось, цепляясь за густую липкую смолу, с духами бури, пытавшимися его оторвать, смять и задушить своими невидимыми ладонями. — Сейчас дождем накроет, не успеем, пожалуй. И чего тебя в лес понесло в такую-то ночь!

— Стало быть, понадобилось.

— Лешего, что ли, вызывала?

— Да уж! Но не вышло мое дело — тебя вместо лешего вызвала! — Остряна фыркнула. Она не собиралась делиться своим замыслом, а обведенную вокруг куста черту нельзя было разглядеть в густой полутьме.

— А на кой тебе леший? — Велем ухмыльнулся. — Я взамен не подойду?

Его забавляла отвага Вышеславовой дочери, невесть зачем, ради какой-нибудь девичьей глупости залезшей в чащу на ночь глядя, да еще в грозу.

— Пойдем на луговину быстрее, а то рухнет тут что-нибудь!

Он взял Остряну за руку и потащил за собой. Факел наконец погас, не выдержав борьбы, и Велем выбросил его. Остряна в первый миг притихла, почувствовав свою руку в плену его жесткой и теплой руки. В этой руке были власть и сила, которые подчиняли себе без слов, одним своим присутствием, и строптивая, непокорная Остряна вдруг поняла, что ей это нравится и доставляет совершенно неожиданное удовольствие. Она почти успокоилась: возникло ощущение, что теперь и о дороге, и о леших, и обо всем прочем подумает кто-то другой, справится со всеми трудностями и защитит ее. Мелькнула мысль, что так можно идти всю жизнь: держась за его руку и прячась за спиной от порывов злобного ветра. И впервые в жизни она ощутила готовность кому-то подчиниться: не по обязанности и долгу, как отцу и старшим родичам, а по доброй воле. Потому что он этого достоин.

— А ты-то тоже какой смелый! — прокричала она, не слишком надеясь, что Велем услышит ее в шуме ветра и ветвей. — Сам-то в какую ночь в лес забрался! А если бы вместо меня лесовуху повстречал?

— Да есть в тебе что-то от лесовухи — глазищи вон какие! — Велем на мгновение оглянулся, Хотел еще сказать про зубы, но не стал: еще обидится. — Да я не из пугливых. Добрила попросил помочь поискать… У самого сестры, знаю, как бывает: им взбредет в голову глупость какая-нибудь, потом не расхлебаешь!

Сказал и замолчал: вспомнил, что и на Ильмерь попал из-за глупости своей самой непоседливой и самой любимой сестры, которой «взбрела в голову» великая любовь к Вольге плесковскому.

Остряна промолчала. Удивительно, но она в эти мгновения подумала о том же самом. А может, и ничего удивительного в этом нет, потому что ее дело было связано как раз с Дивляной.

Сейчас самое подходящее время. Другого может не быть. В Словенске она не могла выбрать случай с ним поговорить: ведь это сразу увидят десятки глаз, и потом, если вскроется, что замысел Вышеслава сорван чьими-то усилиями, сразу укажут на нее. Однажды она даже зашла к Хотьше с каким-то поручением от Добролюты к Вояновне, но там во дворе, где она увидела Велема, толкались Хотына с Твердятой, женщины возились возле летней печи под навесом, нянька-чудинка качала на коленях вопящего Хотьшиного первенца и пела ему песенку на своем языке, а в избе сидела сама Огнедева. Разве тут поговоришь? А в лесу их уж точно никто не услышит, даже лешие.

И все же она не сразу решилась. Велем, казалось, не обращал на нее особого внимания: попросили найти и проводить домой, он и вел ее, будто заблудшую козу на веревке. Да и страшно было останавливаться: деревья метались и гнулись совсем рядом, ветви хлестали по головам, гром гремел и раскатывался уже совсем близко. Велем умело выбирал путь, держась с наветренной стороны от больших деревьев, из-за чего им пришлось забраться в ольшаник. Плутать среди кочек, поросших сорным кустарником, было особенно трудно, и у Остряны мелькнула мысль о том, в какой ужас превратится ее нарядная рубаха. Однако еще больше ее беспокоило, как бы среди кочек не попасть в стоячую воду, не споткнуться о невидимую в сухой траве корягу, не сломать ногу, провалившись в яму.

Но вот наконец ольшаник остался позади. Они выбрались на луговину, немного дальше от того места, где начиналась лесная тропа и лежал священный камень. На открытом месте было уже не так страшно. Оба, не сговариваясь, остановились возле камня, чтобы перевести дух и немного отряхнуться от налипшего лесного сора. Отсюда было хорошо видно, что над Ярилиной Горой уже вовсю поливает дождь, синяя стена льющейся воды приближается, несомая тучами и ветром. А на западе, где садилось солнце, еще блестели его последние лучи — пелена туч там кончалась, будто отрезанная ножом.

— Постой! — Остряна, наконец решившись, взяла Велема за рукав. — Погоди!

— Устала? — Он обернулся. — Держись, скоро дома будешь. Из Перыни все разбежались уже, да угощение по домам разобрали. Твой батя — мужик не промах: лучшие куски, поди, уволок, так что голодной не останешься! — Он усмехнулся.

— Постой! — повторила Остряна, по-прежнему держа его за рукав, будто боялась, что он убежит и не станет слушать. — Послушай меня. Ты ведь когда домой в Ладогу собираешься — завтра?

— Завтра. И так загостились. Как бы батя мой не стал войско созывать, нас вызволять.

— Может, оно бы и не худо, — заметила Остряна, многозначительно глядя на него. — Иначе вы ведь не уедете.

— Что? — Велем слегка нахмурился. — Как это — не уедем?

— Да ведь есть люди… которые не хотят, чтобы вы уезжали.

— Что за люди?

Остряна выразительно смотрела на него. И Велем подумал: не мудрено, если словеничи не хотят лишиться своей Огнедевы, Вышеслав ему прямо об этом говорил. А эта дева — дочь Вышеслава. Очень может быть, что она что-то знает.

— Что такое? — Он взял ее за плечи, будто теперь сам боялся, что она убежит и не скажет.

Остряна глубоко вздохнула, снова пытаясь решить сложную задачу: намекнуть на опасность, не говоря дурного слова о своей родне.

— Вольга Судиславич твою сестру больше жизни любит, — начала она. — А он моим братьям шурь. Могут они ему по-родственному помочь невесту добыть? Могут. Но и ты парень не слабый. Если драка будет, можешь ты его убить? Очень даже просто. А тогда будет право у моих братьев тебе отомстить за него — будет, еще как. И что получится? Огнедева в Словенске останется, а плесковский князь Судила на Ладогу войной пойдет. И будете воевать, пока хоть там, хоть там по полтора мужика в живых останется. А Полянские сваты не от вас, а от нас невесту с собой увезут, потому что если останется на Волхове сила, то это наша сила будет, а не ваша.

— О чем это ты? Сама что ль придумала?

— Может, придумала. А может, и нет. Только ты дураком выйдешь, если у кого-нибудь спрашивать станешь. Не скажут тебе ничего.

Велем оставил ее и задумался. В том, что сказала Остряна, ничего невозможного не содержалось. Это было именно то развитие событий, которое ему нужно предотвратить, потому что Ладога не получит в этом случае ничего, кроме разорения, горя и гибели. Но если Вышеслав действительно задумал нечто подобное, то он не признается, и спрашивать бесполезно. Можно только попытаться уйти. Тайком. То есть что же — собственную сестру выкрасть у чужих людей?

— Ну и задачку ты мне задала… — Велем потеребил волосы на затылке, пытаясь скрыть, как сильно он в действительности удивлен.

— Но для этого им без Вольги Судиславича не обойтись, — добавила Остряна, зорко за ним следившая и пытавшаяся прочитать по лицу ход его мысли. — А Вольга на этот лов не пойдет.

— Не пойдет? — Велем поднял на нее глаза.

— Он не с ними, ты не думай, — пояснила Остряна, больше ради своей подруги Любозваны, чем ради самого Вольги. — Да и пошел бы он, зная, что ценой его головы… эти дела будут делаться? Без его головы и права на месть не будет, не взойдет ничего. Но он не пойдет. Он раньше уедет. Еще ночью.

— Куда?

— К себе в Плесков. Или ты тоже его крови хочешь?

— Мне к чему? Я ведь не комар. — Велем с досадой прихлопнул летучего кровососа у себя на шее. — Мне отцом было велено сестру воротить. За Вольгиной головой меня не посылали. Я сестру верну, и пусть отец с прочими родичами решают, как им за обиду с князя Судилы взыскивать.

— Значит, слушай. — Приободренная Остряна привычно взяла дело в свои руки. — Вольга уедет еще в полночь, как все напьются и завалятся спать. А вы не сильно-то на меды налегайте, чтобы утром подняться и не с больной головой. Встанете на заре, как рассветет, лодьи спустите. Будут вас уговаривать обождать — не поддавайтесь, чтобы они ничего другого придумать не успели. И я сама поеду провожать вас, помогу, если что.

— Это к чему? — недоверчиво хмыкнул Велем. — А то решат потом ваши старики, что теперь я у вас девку украл. Мне больше такой беды не надо.

— Я стрыйке Добролюте скажу, что сама хочу Огнедеву проводить, чтобы ей честь оказать. И сама Добролюта с вами поедет, чтобы с твоими родителями повидаться. Вот и я с ней. Кто же девку с бабой крадет? — Она усмехнулась, глядя на Велема будто с намеком: неужели меня и красть не стоит?

— Ну, в другой раз я бы без бабы обошелся, — ответил Велем. — Но тут дело такое… А тебе-то в этом какая корысть?

— Как Перун повелел: за правду против кривды биться! — прокричала Остряна в ответ. Порывы ветра и рев близкого леса мешали говорить, так что им приходилось стоять вплотную и почти орать друг другу в уши.

Где-то поблизости с оглушительным треском сломалась ель, стала падать, сшибая ветки деревьев. Она была достаточно далеко, чтобы их не задеть, но оба невольно вздрогнули, Велем безотчетно обнял Остряну, отодвинул и загородил собой. Прямо над головой полыхнула молния. Девушка хотела что-то сказать, но тут раздался еще более мощный громовой удар, так что оба пригнулись. Перун был здесь, был вокруг, небеса содрогались под его грозной тяжелой поступью, земля трепетала. Ветром несло тревожащий и радующий, возбуждающий запах грозы, дыхание Перуна.

— Только ты смотри, не выдай никому, что я с тобой говорила! — предупредила Остряна во весь голос, с трудом одолевая шум бури.

— Дурак я, что ли? — ответил Велем, по-прежнему прижимая ее к себе и даже прикрывая краем своей шкуры, будто это могло спасти от бешеных порывов ветра и первых холодных капель дождя.

Синей стены льющейся воды, вставшей от земли до неба, больше не было видно, потому что она уже находилась здесь. И ливень обрушился на них, разом смыв все прочие мысли, кроме одной: поскорее бежать домой, под крышу.