Глава 15
Единственный, кто бурно обрадовался, так это Нежата. Прибыв в Словенск, он ожидал найти там любимую Тепляну и чрезвычайно удивился, обнаружив в священном кругу вовсе не ее, а среднюю воеводскую дочь. Его одного осчастливила мысль, что его невеста была и остается в безопасности, а вся суматоха поднялась ради другой. Но горячее возмущение поступком Вольги от этого не уменьшилось, и он стоял в первых рядах ладожской дружины, готовый немедленно броситься на похитителя.
Однако того нигде не было видно, да и к сестре-беглянке подойти сразу Велем не мог, отделенный от нее шумной толпой. И о чем с ней говорить, когда она стоит на священном полотне, месте богини, со священным ожерельем Огнедевы на груди? Сейчас можно только кланяться ей, и то если сочтут достойным. Поэтому пришлось ждать окончания обрядов, довольствуясь обществом не очень-то приятных собеседников, а именно старейшины Вышеслава и его близких.
Вышеслав почти сразу заприметил, что в толпе словеничей появилось новое важное лицо — один из Домагостевых сыновей. А может, подсказал кто из многочисленных и глазастых родичей. Подойти самому к неженатому парню Вышеславу не позволяло достоинство, но он тут же послал к приезжему своего сына Горислава с приглашением поговорить. Велем, оглядываясь на новоявленную Огнедеву, приблизился и поклонился одному из здешних лучших мужей, своему дальнему родичу.
— Здравствуй, здравствуй, добрый молодец! Ясен сокол! — Вышеслав приветствовал его с таким оживлением и радостью, будто родного сына. — Ну, Велемысл Домагостич, ты всем витязям витязь! Отчего же все еще в короткой рубашке ходишь? Что ж отец тебя не женит никак? Или в Ладоге невест нету хороших? Так к нам приезжайте — у нас их много уродилося, будто земляничинки в бору, одна другой краше, одна другой слаще!
— Спасибо на добром слове, Вышеславе! — Велем снова почтительно поклонился старейшине, хотя особо теплых чувств не испытывал. — Нам сейчас не до чужих девок, нам бы свою воротить! — Он бросил взгляд на Огнедеву, все еще стоявшую на вышитом полотне; вокруг нее ходили женщины, притопывая в пляске, воздымая руки к небу и прославляя ее красоту. — Сестру мою лихой человек из дома увез, вот приехал забрать ее и домой вернуть. Спасибо вам, что сохранили!
— Слышал, слышал я про вашу незадачу! — Вышеслав по-свойски приобнял Велема за плечи и повел его в сторонку, будто намеревался доверительно сообщить нечто важное. — Кто бы подумать мог! Мы Деву Ильмеру семьдесят лет дожидались, а она не в Словенске, в Ладоге родилась!
— У богов все бывает, — сдержанно ответил Велем, ничуть не радуясь этому чуду, которое явно осложняло и без того непростое дело.
— Вы, я слышал, ее за князя Аскольда в полянскую землю отдать думали?
— Думали. И отдадим, коли батюшка так решил и родичи приговорили.
— Да неужто хотите Деву Ильмеру у нас отнять? — Вышеслав будто в изумлении развел руками и вытаращил глаза. — Огнедеву, благословение наше? Не отдаст ее народ словенский!
— Ваша была бы, коли бы в вашем роду родилась. А она родилась в роду Витонеговом, и мой отец над ней хозяин.
— Так боги ее избрали!
— Не будет вам благодати от той, что из своего рода сбежала или отнята, если с чурами порвала и дедов обидела. Говорите с отцом и матерью — позволят они ей на Ильмере жить, пусть живет, а нет — они над нею властны.
— Да ей ведь сестра моя Добролюта теперь вторая мать, почитай! Она же в дороге застудилась, ты не слышал, в лихорадке приехала, чуть живая! Кабы Добраня ее не нашла, из лесу в Перынь не привезла, кабы ее наши кудесницы и травницы не выходили, помереть бы девке! Ни вашим, ни нашим! Она у нас на Ильмере, почитай, заново родилась, так что теперь она наша! — Вышеслав засмеялся и ладонью похлопал по груди Велема, словно отпустил задорную шутку. — Теперь мы ей вторые родители!
— За заботу спасибо вам и низкий поклон. Только у нее первые родители живы пока.
— Так мы же не просто так! — Вышеслав снова приобнял Велема за плечи и отвел еще на несколько шагов, потому что за время этой недолгой беседы вокруг них успела собраться толпа любопытных. Всем хотелось знать, чем кончится разговор с братом новообретенной Девы Ильмеры. — Мы же, как водится, дело торговое сладим. Вы нам девку, и мы вам девку. Ничем не хуже. Рода знатного, собой красавицу, рукодельницу… Из моих дочерей любую выбирай, а не то из Родониных, да и у Володыни такие девки подросли — загляденье! Маков цвет!
— Не дорос я, чтоб сам себе сватать, — буркнул Велем, которому только невесты сейчас и не хватало. — Сестра не в моей воле, а в родительской. Будто ты сам не знаешь! С ними и говорите. А они мне велели сестру домой воротить, я и ворочу. Остальное — не моего ума дело.
— Что ж ты такой робкий-то? — Вышеслав усмехнулся. — Плесковские-то побойчее тебя будут! Вон Вольга Судиславич не робел, сам себе лебедушку отхватил!
— Я этому Судиславичу сам кое-что лишнее отхвачу, — с угрюмой решимостью пообещал Велем. — Где он есть-то?
— Да где-нибудь возле лебедушки и полетывает, сокол сизый! Он-то от нее ни на шаг — как приехали, так и вместе. Все приговаривает: дескать, она мне жена и ни род ее, никто другой не помешают! Вот парень-то вырос у свата Судислава Володиславича! На лету бьет!
— Попадись мне этот сокол сизый… — Велем оглянулся туда, где раньше стояла Дивляна, и с беспокойством заметил, что ее там уже нет. — Эй, мать! — гаркнул он, обращаясь к проходящей мимо Родочесте, и жрица аж подпрыгнула от неожиданности. — Где сестра моя Дивомила? Коли обряд окончился, проводи меня к ней, сделай милость!
— Пойдем, я сам, сам провожу! — с готовностью откликнулся Вышеслав. — Ступай со мной, сыне, я тебя доведу.
Следуя за ним, Велем скоро очутился перед избушками жриц. Здесь, как и везде на Перыньей горе и в окрестностях, было много людей, все хотели еще разочек глянуть на Деву Ильмеру. В избу Добролюты, где Огнедева отдыхала, никого больше не пускали, но затворить двери перед родным братом избранницы богов хозяйки не могли, и Велем, постучавшись, вошел, склонившись под низкой притолокой.
Дивляна с трудом добрела до избы, опираясь на руку Добролюты. После болезни она едва оправилась, и тем более утомил ее обряд на горе — длинная песнь, пляски и все переживания. Голова гудела, ноги подкашивались. Тиховея подала ей подкрепляющий отвар гусиной травки. Вольга, пришедший вместе с Дивляной, ободряюще сжал ей руку, потом обнял. Когда он смотрел на обряд, ему, как и всем, казалось, что перед ним богиня, но теперь, встречая взгляд ее усталых глаз, он видел лицо своей искорки, ее улыбку, ее золотистые кудряшки на висках — и сердце его таяло от нежности. Это была все та же юная, полная огня, задорная и живая девушка. Она изменилась — в ее глазах появилась глубина, словно мир, такой простой и понятный, раздвинулся и усложнился. А еще недоумение, будто она все никак не может охватить мысленным взором пределы своего нового мира. Да и неудивительно — ни одному из самых могучих волхвов это пока не удавалось.
И все же Вольга любил ее с такой силой, что сердцу, казалось, было тесно в груди, и он даже подумать не мог о том, чтобы когда-нибудь с ней расстаться. Если нужно подождать год или два, он подождет. Ожидание ничего не значит, лишь бы его солнце не скрылось за тучами.
Скрипнула дверь, еще кто-то вошел. Дивляна повернулась и ахнула — у порога стоял Велем и глядел на нее, набычившись, словно говоря: ну и что мне теперь с тобой делать? Она видела Велема во время обряда и знала, что он где-то тут, но от усталости это как-то выпало из ее мыслей. Такого сурового выражения у своего веселого и любящего брата Дивляна еще никогда не видела, и от страха она невольно спряталась за плечом Вольги. Гораздо легче было воображать будущий гнев родичей, чем увидеть его воочию!
Вольга проследил за ее взглядом и переменился в лице. Мигом приготовившись к чему угодно, он хотел оттолкнуть Дивляну, чтобы не помешала, но она, наоборот, в страхе прижалась к нему крепче, вцепилась в плечо и не отпускала. Велем, заметив между ними нечто вроде борьбы, кинулся вперед, схватил Дивляну за руку и попытался оторвать от Вольги. Тот же, видя, что невесту отнимают, напротив, обнял ее крепче, другой рукой норовя отпихнуть Велема.
Дивляна закричала, опасаясь, что ее сейчас разорвут или раздавят.
— Отпусти девку, гад! — выдохнул Велем. — Что теперь прикрываешься? Все равно достану!
— Я не прикрываюсь! — Вольга на миг отпустил Дивляну.
Велем тут же перекинул ее подальше, к себе за спину, почти к самой двери. Едва не упав от толчка, она ухватилась за дверной косяк, но устояла на ногах и снова бросилась к ним и вцепилась в Вольгу.
— Отойди, дура! — рявкнул Велем. — С тобой потом разговор будет. А вот с этим гадом подколодным я сейчас посчитаюсь. Что же ты делаешь, синец темнообразный? — Он со злобой глядел на Вольгу, еще тем более раздосадованный, что от него ничего такого не ожидал. — Не чаяли мы от тебя, Вольга, такой пакости! В доме тебя как брата принимали, за стол сажали, а ты девку украл! Весь род опозорил!
— Вы меня как брата принимали, а невесту мою тайком с другим сговорили! — Вольга расправил плечи и стоял, загораживая собой Дивляну и с твердой решимостью глядя на Велема.
— Да как тайком! На весь свет было объявлено. Всем родом, всей Ладогой решали! А ты поперек всех попер, чужую невесту умыкнул! Какая же она твоя? Кто тебе ее обещал?
— Поздно теперь говорить, она моя!
— Коза хромая в Плескове, та твоя! А дочь моего отца — наша! Не дури, Вольга! У меня тридцать человек, все равно не одолеешь! Отдай сестру — отпустим вас всех с миром, Волховом клянусь.
— Не отдам! — яростно отвечал Вольга, сжимая кулаки. Никакого оружия при нем не было, поскольку входить на священную гору с оружием никому не дозволялось. — Она моя! Моя жена! Ступай домой, Велем! Я вас от Игволода спас! Кабы я Одда не привел с его дружиной, вы все бы теперь в полоне были!
— От Игволода спас, а сам хуже всякого русина! От них хоть знаешь чего ждать! Мы тебя в дом пустили, а ты, будто волк, девку украл, все дело нам порушил! Или не знал, что ради всей Ладоги мы ее за Аскольда отдаем!
— Вам паволоки да шеляги нужны, а для меня она… важнее всего! — Вольга не хотел говорить о своей любви с обозленным Велемом. — Поезжай домой, Велько! Она теперь моя!
— Я его жена, я с ним останусь! — кричала Дивляна, прячась за плечо Вольги. — Уходи, Велем! И я теперь Огнедева, вы не можете мне приказывать!
— Мать с отцом разберутся, кто ты теперь! А ну, пошли!
Велем снова ухватил Дивляну за плечо и попытался вытащить из-за Вольги, а тот, одной рукой обняв девушку, другой стал отпихивать соперника. Дивляна опять завизжала. Тиховея и Девясила молча стояли у двери, не осмеливаясь вмешаться. Томилица заглянула, ахнула и выскочила вон, мелькнув светлой длинной косой. А те двое уже вовсю дрались, отбросив девушку прочь. В избе было довольно тесно, парни все время натыкались на стол, лавки, лари, печь, роняя утварь и разбрасывая Добролютины горшки, так что недосушенные травы летели во все стороны. Вольга, крепкий и сильный, был в свои лета отличным бойцом, но без оружия все же не мог быть достойным соперником более рослому и тяжелому Велему, который в последние годы почти всегда выходил победителем в схватках на Велесовых и Ладиных велика-днях. Уворачиваясь от него, Вольга споткнулся об угол ларя и стал падать. Иной бы при этом сломал себе шею, но Вольга, кое-чему наученный, перекатился, хотя встать не успел. Велем схватил его одной рукой за плечо, а другой за рубаху на боку и изо всей силы швырнул в стену. Ударившись спиной и затылком, Вольга рухнул на пол и остался лежать.
Дивляна все это время непрерывно кричала, но не знала, что делать. Когда Вольга упал и замер, она бросилась вперед и стала колотить брата по голове и по плечам выхваченным из ступки деревянным пестом, которым Добролюта растирала травы и коренья.
Велем одним движением вырвал пест из рук обезумевшей сестры, а та бросилась на колени возле неподвижно лежащего Вольги. Он не шевелился, глаза его были закрыты.
— Что же ты делаешь, чучело! — крикнула она, обхватив жениха за плечи, и подняла лицо к Велему. — Что ты наделал! Ты его убил, упырь болотный!
— Да не убил я никого! — тяжело дыша, ответил Велем. — Он-то как меня по голове приложил — не пожалел! И ты не пожалела! Глядела, как родного брата обухом по голове, и ничего, кумоха ты трясучая! Последнюю совесть потеряла! Перед чурами не стыдно?
— Я не смотрела! Я не видела даже, как тебя… Я не хотела!
— А чего ты хотела? — орал Велем, еще не остывший после драки, а главное, понявший, что в этом деле сестра против него. — Ты же говорила, что попрощаешься и вернешься! Обманула ты меня, а я, дурак, тебе поверил! Думал, украли тебя, силой держат, мучился… Тьфу! Давай собирайся! Домой поедем!
— Не поеду я с тобой! Я с ним останусь! Я буду его женой и за другого не пойду! Уходи, иди домой и всем скажи: я с Вольгой, а вы как хотите! И им всем скажи — у меня муж есть и ни в какой Киев я не поеду!
— Сама за себя все решила? Отцу вот скажешь, за кого ты пойдешь, а за кого нет! Да была бы у тебя голова на плечах, не кричала бы на весь свет, что и сама ума лишилась, и род опозорила! Тебя с киевским князем обручили, сваты подарки несут, а невесты нет! Хоть бы подумала, какую гадость всей Ладоге сделала, и отцу первому! Прямо не девка, а лихоимка-весенница! Видно, тебя в колыбели еще подменили, а мы и проморгали! Одевайся! — буркнул Велем, устав кричать и устыдившись своей несдержанности. Ему было больно и обидно, что сестра, которую он всегда любил и жалел, пошла на обман и воспользовалась его жалостью. Он еще не знал, что бывает такая любовь, когда все другие чувства и привязанности не значат ничего. — Одевайся! — прикрикнул он, видя, что Дивляна все так же сидит на полу, прижавшись щекой к Вольгиным кудрям. — Или в шкуру заверну и так повезу! Огнедева, вот блин горелый!
— Я все равно за другого не пойду, пусть хоть убьют меня! — твердила Дивляна, торопливо целуя Вольгу, у которого на лбу и бровях красовалось несколько кровоподтеков, и расправляя пальцами спутанные пряди. — Его одного всю жизнь любить буду.
Убежавшие еще в начале драки Девясила и Тиховея наконец вернулись, ведя за собой не только Добролюту, но и четырех ее сыновей, — разнимать драчунов, если понадобится. Но потасовка к приходу старшей жрицы уже кончилась, и осталось лишь поднять пострадавшего Вольгу с земляного пола и уложить на ту самую лавку, где раньше лежала Дивляна. Он был жив, только находился в забытье после сильного удара головой.
— Что это вы тут затеяли! — поскольку Вольга ее не мог слышать, Добролюта обращалась к одному Велему. Уперев руки в бока, с рогатым убором на голове, она выглядела торжественно и грозно, словно разгневанная богиня Макошь. — В святом месте, перед ликами богинь, да в великдень драку затеяли! Или ты, молодец, вежеству не учен?
— Прости, мать! — Велем поклонился жрице. — И вы, матушки, простите! Я святое место не обидел, крови не пролил ни капли. А что до этого, то и боги, и чуры видят: я в праве сестру мою из чужих рук вырвать и домой воротить. И вы, матери, в наше дело лучше не встревайте.
— Да кто же тебе запретит сестру к отцу-матери забрать? — Добролюта вздохнула. — Пока из рода не отпущена, ваша власть над нею. Только ведь теперь не о простой девице речь.
— Она и раньше простой не была. Она — из старшего рода, дочь Милорады, внучка Радогневы. Хоть и не старшая, а все же… Вот ведь каких дочерей моя мать родила! — со смешанным чувством досады и гордости воскликнул Велем. — Одна — Дева Альдога, вторая — Дева Ильмера! А у нас ведь еще Велеська есть! Из нее-то, младшей, третьей, что вырастет — и подумать боюсь!
— Да, наградили вас боги! И все же лучше бы тебе Деву Ильмеру от нас не забирать. Мы ее не обидим, жить будет в чести и довольстве, и убережем, если что.
— Прости, мать, но я уж видел, как ее тут уберегают — обменыш этот руки распускает, как хочет, и никто, пока я не пришел, ему ручонки не укоротил! — Велем с негодованием глянул на лежащего Вольгу, возле которого сидела плачущая от горя и обиды Дивляна. — Так что дома, в своем роду, оно надежнее будет. При ней пожитки были какие-нибудь?
— Было кое-что. — Добролюта кивнула на ларь, где была сложена сряда Тепляны.
— Пусть ей собраться помогут, сейчас поедем.
— Да куда вам ехать сейчас, сокол ты мой ясный! И вечер не за горами, и нельзя ее сейчас везти. Сестра твоя только вчера чуть к дедам не отправилась, нездорова она! Ты как хочешь, но больной я ее в дорогу не отпущу, будь ты ей хоть брат, хоть кто! Поправится — поезжайте. А пока обожди.
— Ну ладно. — Велем не стал спорить. — Только чтобы она с этим селезнем в одной избе не сидела.
— Но куда ж его нести? Он денька через три-четыре только вставать сможет.
— Тогда укажи, где нам пристать покуда.
— К нам можно, — подал голос старший из Добролютиных сыновей, Хотьша. — У нас просторно. Изба новая, большая.
Рубленую избу с сенями и печкой-каменкой он сам строил десять лет назад, перед женитьбой, с помощью отца и братьев, рассчитывая со временем рассадить по лавкам восемь-девять детей. Пока же имелось только трое, так что свободного места хватало.
— А дружину мою куда?
— А дружину братья по домам разберут. — Хотьша посмотрел на троих младших, и те закивали. Из них только самый младший, Добрила, с молодой женой жил при родителях, а двое других тоже выстроили себе отдельное жилье.
— Ну, ступайте. — Добролюта устало махнула рукой. — А за Судиславичем мы уж присмотрим, душа моя, не сомневайся.
Дивляна не хотела уходить от Вольги, но у нее больше не было сил сопротивляться. Поэтому, когда Велем взял ее за руку и поднял, она без возражений последовала за ним. Рядом со старшим братом она снова ощущала себя во власти рода, а для повторного мятежа чувствовала себя слишком слабой.
И в то же время было стыдно и недостойно выдать горе и слабость перед людьми, которые лишь сегодня в полдень назвали ее своей богиней. Дивляна помнила, что и Яромиле приходилось очень нелегко, но кто, глядя на нее, мог бы об этом догадаться? Впервые в жизни оказавшись на месте земной богини, Дивляна тем не менее отлично знала, как должна себя вести, — кровь старшего рода научила. Поэтому, выходя вслед за Велемом из избы, она смахнула со щек слезы, приняла горделивый вид и даже попыталась улыбнуться.
Снаружи перед избушками толпились словеничи, и народу было как на торгу — не протолкнуться. Впереди всех дожидался Вышеслав с сыновьями и еще кое-кем из родичей. Внутрь он предусмотрительно не заходил и никого из своих, кроме Добролюты, не пускал, хотя его очень занимало, чем же все кончится.
— Ну что? — Он шагнул к Добриле, который вышел первым. — Никого не убили?
— Нет, слава Перыни! Судиславича по голове приложили, без памяти лежит, но мать говорит, что вскорости очнется.
— Ну, слава богам! — согласился Вышеслав, скрывая некоторое разочарование. — А то ведь была бы беда какая — в святом месте, на Перыни…
Но тут из избы показался Велем, ведущий за руку Дивляну, и Вышеслав обернулся к ним. При виде этих двоих народ загудел. В окрестностях Словенска уже носились смутные слухи о похищении, и теперь люди стали понимать, как новоявленная Огнедева попала на Ильмерь. Повод для кровавого раздора между двумя такими знатными родами неминуемо привлек бы общее внимание, а дела Девы Ильмеры, разумеется, словеничи считали своими собственными заботами.
Правда, Велем не стремился вступать в беседу, а Дивляна и вовсе, сохраняя на лице неживую улыбку, в действительности никого не замечала. Обоих Вышеслав пригласил быть своими гостями и был несколько разочарован, узнав, что бойкие сестричи его опередили. Зато он выяснил, что Домагостичи уезжают назад, в Ладогу, не сейчас, а еще несколько дней пробудут у Хотьши Городишича, успопокоился и отстал, вытребовав только обещание вскоре навестить его.
В сопровождении братьев Городишичей Дивляна с братом ушли, народ потихоньку стал расходиться, на все лады обсуждая невиданные происшествия. Только что словеничи услышали древнюю песнь о похищении и возвращении Огнедевы, и вот сразу же после этого у них на глазах разыгралось земное продолжение божественного действа. Вольга, как ни мало он был похож на Ладу — Небесную Елень, пытался похитить Огнедеву, но был настигнут Велемом, изобразившим в этот раз Всебога-Рода, который и вернул себе власть над похищенным сокровищем. Но словеничи пока не понимали, имеют ли право вмешаться, чтобы не дать Домагостеву сыну лишить их едва обретенной Девы Ильмеры.
Придя в большую избу Хотьши, Дивляна тут же залезла на полати и отвернулась к стене. Весь остаток дня она проплакала, и у нее чуть было снова не началась лихорадка, но Хотынина жена Вояновна, обученная мудрой свекровью, заварила ей сон-травы, которая сразу и успокаивает, и усыпляет, и снимает жар, так что уже в сумерках Дивляна наконец заснула. Велем все это время старался не попадаться сестре на глаза, чтобы не расстраивать еще больше. Первый порыв негодования прошел, он сидел хмурый и неразговорчивый. Вернуть сестру домой было необходимо, но он жалел ее и гневался на Вольгу, который заварил всю эту кашу. В Плескове ему, что ли, невест мало? И надо было ездить в такую даль, дурить голову девке, за которой сваты приехали аж из полянской земли, с края света. И тут еще она оказывается Девой Ильмерой! С ума можно рехнуться, если начнешь думать, как все это разгребать! Велем хотел одного: поскорее очутиться вместе с сестрой дома, а там мать с отцом и прочими мудрыми родичами придумают, как теперь быть. Как обращаться с ней, он не знал: то ли утешать, то ли бранить и презирать негодяйку, опозорившую род своим неповиновением и чуть не сделавшую родного отца обманщиком, ославленным на весь свет!
Он даже почти обрадовался, когда за ним пришел Горислав, один из младших Вышеславовых сыновей, и пригласил к отцу. Горислав, парень лет семнадцати, был очень рослый, почти как Велем, но худощавый, с тонкими чертами лица и немного беспокойный в движениях. Он будто все время чего-то опасался, ожидая неведомых напастей, и постоянно оглядывался.
Гостя он привел к Вышеславовой связке изб, стоявшей почти в середине Словенска. Там жил сам Вышеслав с младшими детьми, а рядом стояли жилища его старшего женатого сына, младших братьев Родослава — отца жрицы Родочи — и Доброкрая, у которого пока никто из сыновей не был женат и не завел своего хозяйства. Избы стояли отдельно, зерновые ямы тоже у каждой семьи имелись свои, но скотный двор под навесом, окруженный плетнем, поставили общий. В эту пору он пустовал — скотина еще паслась на лугах, — но по его размерам было видно, что род Вышеславов владеет порядочным стадом, за которым смотрели младшие домочадцы и несколько челядинов, купленных или взятых за долги. В хлеву обитали свиньи, одна из которых лежала сейчас под стеной большой хозяйской избы.
Войдя, Велем поклонился хозяевам и их чурам, стоявшим на полочке в красном углу под вышитым «родовым полотенцем». Встречал его сам Вышеслав с братом Доброкраем и тремя женщинами, женами братьев, — но где чьи, Велем не знал. Приветственный рог ему поднесла девушка, видимо хозяйская дочь, однако глянула на гостя при этом не слишком приветливо. Девушка была уже совсем взрослая — лет семнадцати, не особо красивая, немного угрюмого вида. Когда она заговорила, стало видно, что зубы у нее неровные, клыки налезают на соседей. Но все же не так уж она была плоха, и Велем удивился, почему Вышеслав до этаких лет не сбыл ее с рук. Богатая вышивка на одежде показывала, что она достаточно искусна в рукоделье, как и полагается взрослой девушке-невесте. По вороту, рукавам и подолу рубаха была обшита полосками желтого шелка с очень красивым золотисто-коричневым узором, а на шее девушки висело ожерелье из пары десятков пестрых стеклянных бус. Велем вспомнил, что точно такую же ткань полянин Белотур преподнес Милораде, а значит, это тоже его подарки.
Когда все приветствия были произнесены и гостю предложили сесть, девушка отошла и устроилась на дальнем краю лавки, среди двух других, помладше, видимо своих сестер. Вышеслав начал снова, уже подробно и обстоятельно, расспрашивать Велема о последних событиях в Ладоге, о сватовстве Белотура Гудимовича и бегстве Дивляны. Об этом Велему менее всего хотелось говорить, но поскольку Вышеслав все главное уже знал от Вольги, скрывать не было смысла. Остряна тоже слушала из своего угла. Брат Горислав по приказу отца чуть ли не силой приволок ее из повалуши, чтобы она подала гостю рог. Остряне страшно не нравилось то, что отец показывает ее всем подходящим женихам, а на Домагостева сына она злилась уже потому, что его сестра везде успевала первой, перехватывая у нее все, к чему она только могла стремиться! И Полянские сваты выбрали дочь Домагостя, и Вольга Судиславич влюбился в нее, и даже боги избрали Девой Ильмерой именно ее! Часть своей неприязни Остряна перенесла на Велема и потому подавала ему рог с пивом с таким лицом, будто там был гадючий яд. Однако, вопреки желанию Остряны, сын Домагостя ей понравился. Он не отличался красотой и потому не унижал ее своим соседством, но в то же время выглядел рослым, сильным, а его открытое и честное лицо невольно внушало доверие. К тому же Велем явно не радовался успехам своей сестры Дивомилы: ему не нравилось сватовство полян и тем более ее бегство с Вольгой. Рассуждал он, как зрелый человек, и по всему было видно, что ему давно пора распрощаться с короткой рубахой неженатого парня. Через некоторое время Остряна невольно подумала: а может, из них и вышла бы подходящая пара? Не вечно же ей украшать собой лавки в отцовской избе, сидеть, будто переспелая земляника, а такое родство даже привередливый и осмотрительный Вышеслав должен наконец найти подходящим! Скорее всего, именно это он и предложит: ведь в обмен на Деву Ильмеру словеничи должны будут дать ладожанам другую девушку. Так почему не ее, Остряну? И если Вышеславу именно такой замысел пришел в голову, то Остряна готова была его одобрить.
Не только строптивая дочь Вышеслава, но и более умудренные люди в это время вовсю обсуждали положение дел. На западном берегу Ильмеря располагалось не менее полутора десятков сел, и Словенск был среди них самым крупным. Ильмерцы выращивали просо, ячмень, полбу, бобы, горох, овес. Разводили свиней, лошадей и коров, охотились на бобра, лося, медведя, рысь, белку. В неурожайные годы выручало озеро и сам Волхов, дававший рыбу. Словенск, стоявший на ручье под названием Прость почти два века, вытянулся за это время на тысячу шагов в длину. Везде виднелись крыши полуземлянок, крытые дерном или соломой, навесы для скота. Сразу за избами начинались полоски огородов, перед каждой избой лежал на берегу челнок-долбленка, а то и несколько. Добытые меха словеничи возили продавать, чаще в ту же Ладогу, где их брали варяжские гости в обмен на другие товары, а уж те товары — в тяжелые годы — возили по реке Ловать дальше на юг, чтобы обменять на жито. Но в целом жили неплохо, и народу в Словенске обитало заметно больше, чем в Ладоге. Расположенный вдали от моря, защищенный волховскими порогами, он сам никогда не подвергался набегам, и жизнь тут была более спокойная, чем на самом краю Варяжского моря. Обосновавшиеся в прежние времена в Ладоге свей Словенск почти не трогали, только обложили данью, а для себя выстроили два городка неподалеку, на реке Варяжке, которая в их честь и получила свое имя. Один из городков теперь назывался Ярилина гора, в честь расположенного неподалеку святилища Ярилы, а второй прежние хозяева звали Хродлаугхейм, по имени ярла, который первым там обосновался. Выговорить это у словеничей, занявших обжитое место после изгнания варягов, не получалось, и они стали звать его Родолуг. Тамошняя старейшина была обязана Словенску данью, но платила ее неохотно и то и дело заводила разговоры, что-де Вышеслав никакой не князь и дань собирать права не имеет. Это была еще одна причина, по который Вышеславов род старался всячески укреплять свою власть и влияние. И теперь в их руки попало еще одно средство к этому.
На следующее утро словенская старейшина собралась к избам Вышеславовой связки. Ни в одном из помещений все не могли уместиться, поэтому многоголосый говор гудел под открытым небом. Отсюда хорошо были видны Перынь и восемь священных огней на ее валах, напоминавшие о том важном событии, что свершилось в эти дни. Сюда явились отцы семейств, некоторые привели с собой женатых сыновей. Вон Городиша, муж Добролюты, всех четверых своих дубов привел, с неудовольствием отметил Вышеслав при виде этих пятерых, которые и правда возвышались в толпе, будто небольшая дубовая роща. Род Томиловичей, из которых происходил Городиша, издавна не ладил с родом Потемовичей, и Добролюту когда-то отдали туда замуж, надеясь на примирение. Но ничего не вышло: новоявленные родичи по-прежнему все говорили поперек, да и сама Добролюта не переставала спорить с родным братом!
Всех волновало, что теперь будет с Девой Ильмерой. Не успели словеничи порадоваться ее обретению, как прошел слух, что брат намерен как можно скорее увезти ее назад к родителям! Лишиться Огнедевы, которую ждали так долго, было само по себе обидно и тревожно, и тем более обидно отпустить ее в Ладогу, с которой Словенск соперничал с самого изгнания руси, боролся за первое место среди словенских поселений и жаждал обратить себе на пользу все выгоды ее местоположения.
— Как быть-то, Вышеславе? — кричали со всех сторон. — Неужели отдадим ладожанам нашу Огнедеву?
— Не отдадим!
— Не для того она нам богами светлыми дадена, чтоб взять и отдать!
— Вот так не отдать! — передразнил Городиша. — А не за так ты, Медыня, стало быть, отдашь? Почем возьмешь — за две коровы? Или за четыре? Ведь не простая девка как-никак!
— А пусть-ка сама Ладога нам выкуп за нее дает! — нашелся Медыня, один из самых ловких словенских торговцев, чаще всех пускавшийся в опасное путешествие с товаром через Ильмерь и дальше вверх по Ловати. — Так по правде будет!
— Да опомнись! Благословением богов торговать хочешь! — напустились на него соседи. — Ни так не отдадим, ни за выкуп не отдадим! Боги ее к нам привели, она теперь наша!
— Да вы подумайте головами своими! — возражал Городиша. — У тебя, Войнята, на плечах-то что — голова или горшок, криво слепленный? Девка у отца-матери в Ладоге жила. Плесковский Судиславич ее украл. Бывает, случается. Да теперь брат родной их догнал. Девка краденая? Краденая. И коли мы родному брату ее забрать не позволим, выйдет, будто мы краденое нашли и не отдаем! А за такое что по правде полагается? Вышеня, ты все законы и поконы знаешь, объясни-ка, а то тут народ сомневается! Что, Молвята, двенадцать гривен за увод девки платить будем всей волостью или как?
— Да разве мы увели? — возмутился Молвята. — Судиславич увел, пусть Судислав плесковский и платит!
— Коли не мы увели, а у себя держим, то отдать надлежит! Какое же уважение к покону у племени словенского будет, если мы, старейшина ильмерская, хуже татей будем? Только попробуй этих дурней поддержать, Вышеня! — пригрозил Городиша. — Враз и Красеня, и Остряха такой вой поднимут — чурам на небе жарко станет!
При упоминании старейшин Ярилиной горы и Родолуга Вышеслав помрачнел еще больше. Конечно, эти двое будут счастливы обвинить его в неуважении к законам и, пожалуй, в воровстве! По всему выходило, что девушку нужно вернуть ее роду. Но как быть, если она — Дева Ильмера? Такого странного случая даже дед Еливец, самый древний обитатель Словенска, не мог припомнить. Правда, он уже совсем ничего не помнил, не знал по именам собственных правнуков и не различал, кто из них мальчик, а кто девочка, понятия не имел, что случилось вчера или на днях, зато во всех подробностях, шамкая беззубым ртом, мог описать горшок, который разбил однажды в шестилетнем возрасте. «Как живой его вижу!» — восхищался он причудами стариковской памяти. Но и в то время, когда старинушке Еливцу было шесть лет, ничего подобного на берегах Ильмеря не происходило, и мудрость предков не помогала. Надо было самим искать какой-то выход.
— Соберем мы, мужи словенские, посольство в Ладогу! — решил наконец Вышеслав. — Поедем с вами да сами с родичами Огнедевы потолкуем. Может, выкуп им предложим. — При этих словах Медяня досадливо скривился. — Может, обменяем на кого…
— Это на кого же? — подбоченясь, недоверчиво спросил Городиша.
— А у нас, что ли, девок мало?
— У тебя-то и верно, немало. Пока всех с рук сбудешь, все ноги стопчешь.
Четверо его сыновей при этих словах дружно грохнули хохотом, и многие засмеялись вместе с ними.
— Особенно когда с лица они… ничего себе! — добавил болван Воротило.
Согласившись с предложением Вышеслава, народ разошелся по своим избам. При Вышеславе остались только брат Доброкрай — второй, Родослав, еще не вернулся из Ладоги, куда уехал провожать полянина Белотура, — и старшие сыновья троих братьев.
— Есть тут замысел один, — негромко начал Вышеслав, убедившись, что за столом в полутемной избе сидят только самые близкие, доверенные люди (даже женщин разослали по разным делам). — Как нам и Деву Ильмеру у себя оставить, и в иных делах не прогадать…
Чего хочет в этом сложном деле он сам, Вышеслав давно уже понял. И отъезд Домагостевой дочери в Киев, и ее брак с Вольгой для него были одинаково невыгодны, поскольку в любом из этих случаев Ладога приобретала могучего и полезного союзника. То, что девушка вдруг оказалась Девой Ильмерой, было прекрасным случаем оставить ее у себя и тем самым получить заложницу от ладожской старейшины. Возможно, придется отдать взамен одну из своих — это не слишком приятно, но не страшно. Однако можно ведь сделать и еще лучше: не давая заложницы Ладоге, отослать одну из своих девушек в Киев. И в голове Вышеслава созрел хитроумный замысел, который позволял лишить соперников всех преимуществ и захватить их самому. Обстоятельства складывались в его пользу: к союзу с Плесковом Ладога и сама не стремилась, чем облегчала Вышеславу задачу. В душе он надеялся, что при встрече Велем и Вольга схватятся между собой и поединок их кончится смертью одного из них. Надежды не оправдались — богини-матери Ильмеря не позволили свершиться злому делу возле священного места. Но Вышеслав не отчаивался — по крайней мере, ничего еще не было решено.
— Вольга Судиславич — парень упрямый, — говорил он с намеком, переводя взгляд с одного ближайшего родича на другого. — Он просто так не отступится. Ему бы только на ноги подняться. Ну, пока сама Дева Ильмера не оправится, время у него есть. А как на ноги встанет, то снова за нею кинется. Надо ему чуть-чуть помочь. Родичи же мы. — Он оглянулся в сторону печи и женской половины, имея в виду Любозвану, через которую Потемовичи породнились с князем Судиславом. — А если что, то и вступимся… Вот ты, сыне, — он посмотрел на старшего сына, — вступишься, если шуря твоего того…
— Что — того?
— Убьют если! Что, что…
— Само собой, — согласился Прибыня. — А как иначе?
— Вот и молодец! — одобрил Вышеслав. — Теперь глядите. Домагостич сестру повезет домой. А Судиславич, допустим, их догонит. И ты, Прибыня, по родству тоже ему помогать будешь. И, скажем, так Перун решит, что Домагостич Судиславича убьет. Тот парень здоровый, а у этого в голове не совсем еще прояснилось. А после того ты, сыне, за шуря отомстишь. И останется нам только Деву Ильмеру под белы руки взять и назад в Перынь отвести.
— Это ты хочешь… обоих погубить? — ужаснулся Доброкрай.
— А я-то что? — Вышеслав прямо-таки обиделся. — Вольгу убьет Домагостич. Не справится сам — поможет кто-нибудь. Стрелу вынуть — и разбирай потом, чья была стрела. А за шуря мстить — законное дело. Даже и не убийство вовсе.
— Так ведь это — война с Ладогой!
— Да не очень-то ладожане разбегутся воевать, когда Домагостева дочь у нас будет. Помиримся. Свою девку им отдадим взамен. А другую — полянам. Чем Острянка хуже?
— Вот это правильно! — воскликнул Родославов сын Ходила. Он всю жизнь не ладил с двоюродной сестрой, и молодая жена его с ней постоянно бранилась. — Ну ее, пусть к полянам едет.
— Вот все и будет по-нашему, — подвел итог Вышеслав.
Его сын Прибыслав сидел с хмурым лицом. Это был очень похожий на отца молодой мужик: такой же рослый, крупный, но с ранних лет склонный к полноте. Его светлые волосы и борода тоже имели легкий рыжеватый оттенок и быстро становились жирными, из-за чего лежали тонкими слипшимися прядками. Крупное продолговатое лицо, высокий лоб с залысинами, брови прямые и почти постоянно сведенные к переносице, что придавало Прибыне вид легкого недоумения, а пухлые яркие губы — какую-то домашнюю мягкость.
Сейчас у него имелась настоящая причина хмурить брови. Все хорошо, но убийство Домагостева сына взять на себя придется ему. И хотя повод получается законный, едва ли ладожская старейшина это стерпит. Начнется долгий кровавый раздор, и одной из первых жертв, вероятно, станет он, Прибыня.
— А не страшно тебе, Вышеня, сына старшего, родного, под ножи подставлять? — Стрый Доброкрай, будто прочитав его мысли, глянул на брата. — Ведь Домагость со своим родом за сына мстить будет. И не соснам да березам, а нам, нашим с тобой сыновьям. Или тебе своих не жалко?
— Так за нами и Плесков будет, — напомнил Вышеслав. — У Судислава-то сын один, единственный! Или он за него мстить не станет? Да он за него Домагостя вовсе без сыновей оставить захочет! Домагость сам на коленях будет нас умолять, чтобы взяли его дочь в Перынь, только помирили бы с Плесковом! А мы подумаем, соглашаться или нет! А внуки мои, твои дети, сыне, в Плескове князьями сядут, потому как иных наследников у Судислава нет! Что? — Упершись руками в колени, он нагнулся вперед и пристальным взглядом окинул лица родичей. — За такое дело стоит попробовать? Или лучше за печью отсидеться, как бы чего не вышло? А, сыне? А вы что скажете, соколы?
— Ну… Надо попробовать, с чуровой помощью, — первым решился Прибыня, сообразив, что не только дети его, но и сам он в случае удачного исхода дела может стать плесковским князем, когда Судислав умрет.
Младшие братья не слишком уверенно, но все же поддержали его, не желая показаться трусами. Наконец и Доброкрай кивнул:
— Ох, Вышеня! В какое ж болото ты нас тянешь! Но ведь удачливый ты, хитрый бобер! Когда Плесков за нами, может, и взойдет.
— Так-то лучше! — Вышеслав, довольный, похлопал младшего брата по плечу. — Бояться волков — быть без грибов! Попомните мое слово: будем мы снова князьями словенскими!
Он не знал, что у его речей есть один слушатель, которого ему не удалось убедить. Пока Вышеслав созывал мужскую родню, Остряна тайком забралась на полати, забилась в дальний угол, прикрылась одеялом и оттуда подслушивала, о чем отец толкует с родичами. Ведь все их решения в первую голову касались ее! И хотя ее, как она и думала, отец собирался выдать замуж в Ладогу или даже в Киев, его замыслы она не одобрила. Он собирался убить Домагостева сына Велема! Того самого, что вчера приходил сюда, а сейчас сидит в избе у стрыйки Добролюты. Остряна кипела от возмущения. В кои-то веки для нее нашелся приличный жених: и собой хорош, но не слишком, и родом знатен, но не знатнее ее, и неглуп, и учтив, но не разливается соловьем и не растекается медом, как этот киевский Белотур, которого послушаешь, так водички попить хочется. И вот этого-то парня Вышеслав собирается убить ради того, чтобы насмерть рассорить Ладогу с Плесковом!
Когда родичи разошлись по делам, Остряна осторожно сползла с полатей, оправила одежду и косу, огляделась, раздумывая. Она не собиралась ждать, пока ее отец снова стравит плесковского княжича с Велемом и добьется гибели обоих. Нужно ему помешать. Но что она, девка, может сделать против собственного отца, старейшины?
Взгляд Остряны упал на печь, к которой сама она, как девушка незамужняя, не имела права приближаться. Любозвана Судиславна — вот кто ей нужен. Единственное существо в роду, которое способно встать на ее сторону ради любви к родному брату Вольге Судиславичу. Конечно, не ахти какой из нее помощник, но лучше, чем ничего. И ее-то Вольга послушается!
Остряна осторожно выглянула из сеней на двор, убедилась, что путь свободен, и метнулась к печи под навесом, где в летнее время готовили еду, — искать Любозвану.
Прежде чем начинать разговор, предусмотрительная Остряна увела невестку подальше от людей, на самую окраину поселения, на опушку березняка, где никто не мог их услышать. И правильно сделала. От ее новостей Любозвана пришла в такой ужас, что чуть не упала без памяти, и Остряна с досадой вспомнила, что Прибынина молодуха в тягости. Срок был еще небольшой, под расшитой оберегающими узорами завеской почти и не видно ничего, но какой теперь от молодухи толк? Однако где других помощников взять? Только Любозвана, чужая в роду Потемовичей, родная сестра назначенного в жертву парня, и согласится препятствовать делу, задуманному старейшиной и одобренному прочими мужами.
Старшая Вышенина сноха была красива: высокая, статная, на румяном лице сразу привлекающие внимание яркие глаза под почти прямыми, резко вытянутыми наружным концом вверх бровями, немного вздернутый нос. Вид Прибынина молодуха всегда имела здоровый и бодрый, и, когда в конце свадебного обряда подняли покрывало, все дружно ее одобрили. Поначалу старших слегка тревожило, что она не сразу понесла, но теперь Макошь благословила ее, и к солоновороту Прибыня ожидал первенца. О таких вещах вслух не говорят даже среди ближайших родичей, опасаясь порчи, и женский передник-завеска для того и служит, чтобы скрыть от дурного глаза будущее дитя, но так выходит, что и без разговоров все знают, у кого когда и как.
Нравом, однако, Любозвана уродилась не в удалого брата. Едва ли она решилась бы выступить против воли свекра-батюшки, если бы речь не шла о жизни Вольги. Но и теперь она дрожала и озиралась, будто они обе совершили невесть какое преступление, пока не сообразила, что ничего особенного ей делать не придется. Только сходить к брату и предупредить его о ловушке. Но и это казалось ей таким своеволием, что она смотрела на Остряну, вытаращив глаза.
— А ты-то как, девка, смеешь? — изумлялась Любозвана золовке, которая собиралась помешать собственному отцу делать то, что он считал нужным.
— А вот и смею! — со злостью на собственную вынужденную смелость отвечала Остряна. — Пять лет с красотой хожу! — Она ткнула в свой венец из плотного багряного шелка, вышитый девичьими узорами. — Пять! Красота поувяла вся! Приданого столько наткала-нашила — на трех невест хватит! А все сижу, долги нитки вожу! Один нашелся хороший жених — и того батюшка любезный погубить хочет!
— А! — Любозване, как и всякой молодой женщине, сразу все стало понятно. Если речь идет о женихе, не диво, что девушка забывает о послушании. — Да он, Домагостич, никак понравился тебе! Лада-матушка! А я уж думала, тебе только сам Ярила и угодит!
— Пусть он лесовухам замшелым нравится! — ядовито отозвалась Остряна. — А только я сидеть не стану, дожидаясь, пока отец родной всех хороших женихов изведет!
Однако, судя по глазам Любозваны, та осталась при своем мнении. Но это же помогло ей справиться со страхом перед свекром и тревогой за брата, и она вполне бодро пообещала помочь. И то хорошо.
Больше всего Остряну удручала мысль о том, что она так мало знала. Ей был известен общий замысел отца, но она понятия не имела что, когда и как он собирается делать. Очевидно, немного времени еще есть: Вольга пока не оправился после удара по голове, больна и сама Огнедева, так что в ближайшие дни никто в путь не тронется. Но это же время Вышеслав использует для подготовки. Зная, что он намерен привлечь младшую родню, Остряна старалась не выпускать из виду Прибыню, Горяшку и сыновей своих стрыев, но это ведь не такое простое дело. Хотя сенокос закончился, работы меньше не стало: женщины весь день проводили на огородах, пропалывая гряды, и не за горами был зажин. Мужчины выезжали на волчью охоту, чтобы отвадить хищников от пасущихся стад, да к тому же приближался Перунов день. Уже выбрали бычка в жертву, и у мужчин были свои дела и обряды в ожидании велика-дня, к которым женщины и девушки ни под каким видом не допускались. Опасаясь, что среди ботвы и гусениц она пропустит самое важное, Остряна уже думала припереть к стене Горислава и расспросить. С ним ей было легче справиться: родившиеся от разных матерей, они были почти ровесниками, но Остряна в детстве росла быстрее и долго смотрела на братца Горяшу сверху вниз. Годам к пятнадцати-шестнадцати он ее догнал и перерос, но, оглядчивый и даже трусоватый, привык подчиняться более бойкой и решительной сестре и по-прежнему смотрел на нее снизу вверх. Но тут ей пришло в голову, что все необходимое она легко узнает через Вольгу. Ему-то Прибыня сам расскажет, как, где и когда они собираются «вызволять» его невесту!
А к Вольге она снарядила Любозвану. Та и сама каждый день ходила повидать брата, лежащего в избушке у подножия Перыни. Голова у него еще болела, но он уже вставал. Гораздо сильнее его удручали неудавшееся бегство и разлука с невестой. Дивляна находилась почти рядом, но увидеться им больше не позволяли. День и ночь два десятка ладожан охраняли избу Хотьши Городишича, где она жила, и имели строгий наказ от Велема не подпускать никого из плесковичей и на перестрел. Велему не терпелось ехать домой, но Дивляна еще хворала, и везти ее было нельзя. Добролюта поила ее настоем ивовой коры, помогающим от боли в горле, заваривала нивяник, шипину, солодку, но Огнедева, несмотря на все заботы, поправлялась медленно. Дух ее был так угнетен, что и выздоравливать не хотелось. Не раз Дивляне, пока она лежала во тьме избушки, отвернувшись к бревенчатой стене и натянув на голову стеганое летнее одеяло, в отчаянии приходила мысль, что лучше бы ей сейчас умереть. Если бы Волхов вдруг пошел назад и жрецы сказали, что сам Ящер требует к себе Деву Ильмеру, она без возражений и даже с радостью встала бы на ту белую доску, которая невестам Волхова служит порогом подводных палат Ящера. Если не к Вольге, то хоть к Ящеру! Лучше смерть, чем эта тоска, сердечная боль, безнадежность, черная пропасть, в которую превратилось ее будущее.
Как ей жить дальше, она не представляла. Время словно застыло: ничего не происходило, Хотьшины домочадцы весь день были на лугах и в огородах, только Вояновна прибегала раньше всех, чтобы приготовить еду, и то по большей части возилась у печи под летним навесом, общим для всей Городишиной связки. Дивляну целыми днями никто не тревожил, но она понимала, что это не навсегда. Когда у нее появилось время все обдумать и осознать, что она натворила, ее охватил такой ужас, что Дивляна невольно закрыла глаза, будто это могло помочь ей не видеть. Самое страшное, что только может приключиться с человеком в земной жизни — изгнание из рода, разрыв с родичами и чурами, потеря своего места в белом свете, — она навлекла на себя сама, по доброй воле. Она лишилась рода и опозорила его своим бегством — своим непокорством и своеволием, а еще тем, что заставила отца нарушить слово, данное полянам. И чем выше ее род, тем сильнее позор. А она осрамила всех: своих предков-Любошичей, ладожский старший род, своих предков-Словеничей, ильмерский старший род… Она потеряла все: поддержку и чуров, и тех, кто с детства окружал и любил ее. Если бы она умерла, родные хотя бы вспоминали ее с любовью, но она отторгла себя от них, и они постараются не произносить ее имени, думая о ней с негодованием и презрением…
Даже Велем изменился. Он целые дни проводил вместе с Городишиными сыновьями, помогал им заканчивать сенокос, ездил с ними на охоту, не только стремясь помочь гостеприимным хозяевам, но и не желая оставаться с сестрой. И вернувшись, он держался по-другому: строже, суше и холоднее. Он, ее родной брат, ее ближайший товарищ, защитник, помощник, хранитель ее детских и девичьих тайн, ее опора во всякой беде… Какими мелкими и смешными казались теперь ее прежние девичьи беды! Но Дивляна не винила его за это охлаждение. Изменилась она сама, стала чужой для него.
На самом деле Велем просто не знал, как ему теперь с ней быть. Он отчаянно злился на сестру за тревогу, трудности и позор, который она навлекла бы на род, если бы ее побег удался, но еще сильнее гневался на Вольгу, задурившего ей голову и сманившего на это дело! Он не мог взять в толк, как на такое могла решиться его сестра, его Дивляна, Искорка, как звала ее мать. У нее, конечно, всегда ветер в голове свистел, но она была своя, родная до последнего золотого волоска, и не получалось представить ее среди изгоев, волков, отторгнутых своим родом и родом человеческим. Среди тех, кто становится волками-оборотнями, уходит в звериный мир. И не меньше самой Дивляны он изводился мыслями о том часе, когда привезет ее домой и поставит перед родичами.
Взглянуть в глаза отцу и матери для Дивляны было так страшно, что однажды она сказала Добролюте, что хочет остаться здесь, в Перыни. Но старшая жрица покачала головой: даже Огнедеву она не имела права оставить у себя, пока род не отпустит и не благословит ее на служение богам. Ни у людей, ни у богов нет пристанища тому, кто отторг себя от родового дерева.
Но теперь, когда выяснилось, что в крови Дивляны дремала Огнедева и что на побег из дома на Ильмерь ее толкнула воля богов, родичи, наверное, ее отпустят — так утешала девушку Добролюта. Жрица даже собиралась сама поехать с ней в Ладогу, чтобы поговорить с Домагостем, а главное, с Милорадой и ее сестрой.
— Да, сами боги меня заставили бежать! — Ободренная этой мыслью, Дивляна даже вцепилась в руку Добролюты. — Ведь если бы иначе, если бы я своей волей, они бы меня отвергли и Огнедевой не избрали бы! И огонь бы Лелин не загорелся, будь я недостойна!
— А коли так, чего же тоскуешь?
— Я…
Дивляна отвела глаза. На уме у нее был Вольга. При мысли о воле богов разлука с ним не стала легче. А должна бы стать — если бы любовь была только средством привести ее на Ильмерь. Но вот она уже на Ильмере, Лелин огонь загорелся, и золотое ожерелье Огнедевы легло на ее грудь, — а мысль о Вольге по-прежнему отзывается болью в сердце, и слезы наполняют глаза. Если бы ее спрашивали, она бы не раздумывая променяла на счастье быть с ним и золотое ожерелье, и честь быть избранной, и все богатства и почести, которые ей могла предложить жизнь. Но никто Дивляну не спрашивал…
Добролюта вздыхала и осторожно убирала растрепавшиеся волосы с ее лба. У нее никогда не было дочери, и эту дочь она увидела в девушке, родственнице, которую боги сами привели к ней и отдали под ее защиту и наставление. Но будь Дивляна ее родной дочерью, что она сказала бы ей? Ведь что-то дало ей силу решиться на это — покинуть свой дом и своих чуров. Покорность своему роду — это важно, на этом держится устойчивость и сохранность человеческого мира. Но мир застывший, не растущий обречен на гниение и умирание — ведь неподвижным бывает только мертвое. А Добролюта знала, что именно это непокорство иной раз дает силу сделать шаг вперед. К добру этот шаг приведет или к худу — знают только боги, но это шаг прочь от неподвижности и разрушения. Однако пока совсем не ясно, чего же хочет судьба от дочери Домагостя.
— Чего же судьба моя хочет? — вдруг сказала сама Дивляна, и Добролюта вздрогнула — та будто услышала ее мысли. — То одно, то другое мне предрекается… а я мечусь, будто лист сухой на ветру…
— Эх, горлинка моя! — Добролюта вздохнула и сжала ее узкую белую руку своей загрубелой и загорелой рукой. — Я вот по се поры не поняла, чего моя судьба хотела, а мне ведь пятый десяток! Четверых сыновей вырастила да женила, помирать пора, а я все не ведаю, то ли сотворила, чего судьба моя хотела! Ты еще молодая да смелая — авось еще поймешь!
