Глава 4
Княгиня из дому больше не выходила, но празднование продолжалось до глубокой ночи. Девушки под предводительством Ведицы-Лели ходили в рощу завивать венки на березах, пели песни, принимали в круг невест повзрослевших за год девочек-подростков. Потом вышли на берег, бросали венки в воду, и звонкое пение долетало до вершин киевских гор:
Пойду я лужком,
Пойду бережком.
Сломлю я, сломлю я
С сыра дуба веточку,
Кину ли я, брошу ли я
В Дунай-реку быструю…
Песня еще хранила память о том, как многие славянские роды и малые племена несколько веков назад пришли на эту землю с Дунай-реки, и старухи и даже молодухи, слушая ее, вздыхали, вспоминая свою ушедшую юность, когда и они вот так же бросали в воду венки, мечтая о будущем счастье. Что-то сбылось, что-то нет, но самого главного, той свободы мечтать, того открытого, не решенного еще будущего уже не вернешь…
Ближе к вечеру вышел сам князь: ему принадлежала честь заколоть барана в жертву Яриле. Аскольд хорошо понимал: откажись он выполнять важнейшие обязанности верховного жреца, и в князьях задержится недолго. Отец его, морской конунг Ульв по прозвищу Зверь, сделавшись князем полян, старательно выполнял все нужные обряды — правда, они мало отличались от тех свейских обрядов и обычаев, среди которых он вырос. «Боги в разных землях разные, и только сила и удача человека остаются с ним, куда бы он ни попал! — внушал Ульв своим сыновьям. — Полагайтесь на свою силу, растите свою удачу, и тогда боги пойдут туда, куда вы их позовете!» Аскольд, став тайным поклонником Христа, несколько переиначивал отцовские наставления. Главное — это душа и верность истинному Богу. А обряды — это лишь суета. Бог простит ему, что он помогал готовить барана для угощения стариков, если сам он вовсе не считает это даром бесу. Держа в руках поднесенный ему кусок мяса на кости, Аскольд иногда поднимал его ко рту, но тут же заговаривал с кем-то или отпивал из кубка, снова и снова «забывая» откусить. Он не разделяет жертвенных трапез с язычниками. И Бог его простит, ведь он совсем один среди них.
К этому времени уже вдоль всего берега Днепра горели огни, напоминая о близком Купале. На свободном месте, освещенная огнем нескольких костров, кружилась и плясала русалка — рослая, с длинными распущенными волосами, еще волнистыми после тугого плетения косы. Рукава ее белой, без вышивки рубахи доставали до самой земли, а когда она взмахивала руками, то улетали вверх, будто лебединые крылья. Гудели рожки, стучали кудесы, звенели бубенцы, отбивая ритм быстрой, бешеной пляски; русалка вертелась, подпрыгивала, превратившись в сплошной вихрь разлетающихся прядей и белых рукавов. На нее дружно плескали водой, и брызги от ее движений разлетались во все стороны, окропляли землю и людей, будто роса. Народ вскрикивал, подбадривая ее, но она едва ли слышала: от бешеного движения душа ее унеслась куда-то вдаль, а дух земли и буйной растительности, входящей в эту пору в наибольшую силу, оживлял тело и давал ему поистине нечеловеческие силы. Девушки, земные сестры русалки, так же неистово кружились вокруг нее, взявшись за руки, едва не падая, сбиваясь с ног, но если кто-то спотыкался, то не мог ни остановиться, ни выйти из круга, а продолжал мчаться, вопя от восторженного ужаса, на волне объединенной общей силы. Вот русалка подпрыгнула, взмахнула рукавами-крыльями, будто взлетая, и одна из девушек в кругу тоже подпрыгнула: общая сила волны толкнула ее вверх, и она вознеслась чуть ли не выше человеческого роста, так что едва удержала руки подруг вытянутыми руками. Она приземлилась, крича во все горло, и тут же взлетела следующая, та, что заступила на ее место. Круг бешено мчался, каждая по очереди взлетала, и казалось, что разбуженная плясками и обрядами сила самой земли подбрасывает людей вверх, превращая девушек в лебедей, в русалок, давая им возможность заглянуть за край небес…
Наконец русалка утомилась и упала как подкошенная. Движение круга замедлилось, потом совсем остановилось. Среди одобрительных, веселых хмельных воплей три девушки подняли русалку и отвели в сторону, уложили под кустом. С ее лица убрали рассыпанные волосы, и стало видно, что это Ведица. У нее, как у первой жрицы девичьей богини Лели, были в этот день свои обязанности, не менее ответственные, но тяжелые и утомительные. Девушка то ли устала до беспамятства, то ли дух ее еще не вернулся с Той Стороны; она тяжело дышала, не открывая глаз, кажется, ничего вокруг себя не замечая. Зная, что духу нужно время, чтобы вернуться в тело, и что лучше ему при этом не мешать, подруги оставили ее в покое. Только одна, по имени Лутошка, сидела рядом, присматривая за княжьей сестрой.
Народ веселился. Напившись медовой браги, у костров пели вразнобой, каждый свое. Старики возле самого большого костра ждали, пока поджарится баран, разрубленный на части, а его ноги и голову — самые почетные части, предназначенные для богов, — унесли и зарыли на краю поля. Молодежь, которой не полагалось участвовать в этом обряде, исполняемом старшими, уже переместилась к роще и затеяла там буйные игры — оттуда долетали веселые крики, вопли и визг девушек.
Вот подбежал какой-то парень, схватил за руку Лутошку, сторожившую утомленную русалку, поднял с травы, утянул за собой. От криков и смеха Ведица наконец очнулась, с трудом села, смахнула со лба и шеи нескольких бессовестных комаров, убрала с лица растрепанные волосы. Они были такими длинными, что окружали ее, как покрывало, и путались в траве. Лицо ее оставалось отрешенным: дикий дух земли и леса еще бродил в ней. Перед ее глазами по-прежнему стояла Та Сторона: березы, костры и люди вокруг казались полупрозрачными, а сквозь них проступала иная действительность. Она все еще видела, как вокруг нее носится светящееся кольцо силы, как возле стволов и кустов колышется нечто, похожее на облако, — это духи деревьев и трав приветствовали ее.
И она ничуть не удивилась, когда меж деревьев показалась странная фигура — не то человек, не то леший. Невысокий, определенно мужчина, он был закутан в травяные жгуты, а голову и лицо почти целиком скрывал огромный пышный венок, уже порядком помятый и потрепанный. Этот венок Ведица узнала: в нем красовался сегодня Удал, сын старейшины Угора, избранный Ярилой. Но это был не Удал… Скорее, сам Ярила, вышедший прямо из глубин Той Стороны, направлялся прямо к ней.
— Здравствуй, лебедь белая, невеста моя! — Он наклонился к ней, взял за руку, обнял и помог подняться. — Ждешь меня?
Он поцеловал ее в щеку, щекоча лицо цветочными головками и травяными стеблями венка. Его рука обнимала ее стан, и Ведица задрожала, по жилам пробежала горячая волна. Она повернулась, но лица его в полутьме рощи и под венком все равно разглядеть не смогла. Он поцеловал ее в губы, и она охотно ответила на его поцелуй. Все ее существо жаждало любви, страсть, разбуженная русалочьим духом, бродила в крови. И вот, словно боги услышали бессловесную мольбу, к ней пришел ее суженый… Стоя рядом, он оказался почти одного с ней роста, что отчасти скрывал высокий венок, но он был широкоплеч, молод, силен, от него веяло жаром и силой, и эта сила подчиняла Ведицу.
— Пойдешь со мной? — хрипло спросил он, и она почувствовала, что он тоже дрожит от возбуждения.
— Пойду, — прошептала она. — Суженый мой…
— А не боишься?
— Не боюсь. Уж сколько я ждала тебя… все глаза проглядела… Когда же, думала, ты придешь за мной…
— Вот я и пришел. Ты будешь моей женой? И брата не побоишься?
— Никого я не боюсь. Что мне брат, когда судьба моя решается…
— Ну, пойдем! — Ярила неохотно выпустил ее из объятий, но продолжал держать за руку. — Недосуг… идти надо скорее.
— Куда? — Сделав несколько шагов, Ведица остановилась.
— Тут неподалеку дружина меня ждет. У дуба. Ты им скажешь, что готова быть моей женой. И пора нам в путь трогаться. До утра время есть, а потом ведь тебя искать будут. Надо успеть. Нынче ночью никто нам не помеха, воле богов никто противиться не смеет, а утром нам надо быть далеко.
Смутно осознавая, что происходит, едва различая, где Явь, а где Та Сторона, почти не понимая, по которой стороне действительности ступают сейчас ее ноги, Ведица пошла за ним. Сильная рука уверенно вела ее, она видела Ярилин венок, но слышала хорошо знакомый голос живого земного человека, звавший ее за собой, и не могла противиться. Ее наполняло восторженное чувство близости к богам — среди них сейчас решалась ее судьба. Сбывалось то, чего она ждала много лет, — ее Ярила пришел за ней, — и никто не помешает им быть вместе. Она следовала за ним, даже мысленно не оглядываясь назад. Ведь сейчас священная божественная ночь, ночь Лели и Ярилы, ночь торжества молодости и любви. И то чудо, которого она много лет ждала, должно было случиться именно сегодня.
Они шли довольно долго. Иной раз им попадались навстречу люди — молодежь гурьбой или парами; их приветствовали радостными криками, но никто не обращал особого внимания на еще одну пару, украшенную травами и цветами, как и все сейчас. Иные парочки пугливо шарахались с их пути и прятались за деревьями, а иной раз из-за кустов доносились стоны и страстные вздохи тех, кто уже нашел свое счастье и ничего вокруг не замечал. Постепенно лес становился глуше, никто больше им не попадался, затихли вдали крики и смех, смолкли звуки рожков и кудесов. Деревья сомкнулись за спиной, как ворота Той Стороны. Но Ведица пришла в себя. Она осознала, что ведет ее обычный живой человек в Ярилином венке, и теперь уже не сомневалась, кто это. Сердце екало, дрожь охватывала ее при мысли о том, на что она полубессознательно решилась, но девушка не останавливалась, не противилась, не пыталась отнять рук и все шла и шла за своим Ярилой. Это давно должно было случиться. Ведица ждала этого, ради этого она ухаживала за ним, когда он был ранен, ради этого она старалась дать ему свободу… Ради того, чтобы однажды он пришел за ней. И вот он пришел. Все в ней ликовало уже обычной человеческой радостью сбывшейся надежды, и ужас от мысли, что означает ее решение для брата Аскольда, только добавлял остроты.
Вот они вышли на поляну, и какие-то люди, сидевшие на земле, мигом вскочили при их появлении. Это были не то люди, не то лешие, не то волки — с венками, закрывавшими лица, с волчьими шкурами на плечах вместо плащей. Именно так и должна выглядеть дружина самого Ярилы, покровителя парней и вожака лесных волков.
Увидев, что Ярила ведет за собой девушку в русалочьей рубахе-длиннорукавке, они разразились радостными, хотя и приглушенными криками.
— Вот моя невеста, братья! — Ярила победно вскинул руку, в которой сжимал ладонь Ведицы. Другой рукой он наконец сбросил с головы мешающий, слепящий венок, и Ведица, как и все, увидела именно то, что ожидала, — лицо деревлянского княжича Борислава Мстиславича. — Она сама пошла со мной, она согласна выйти за меня. Скажи — ты согласна?
Он повернулся к Ведице и теперь открыто, не из-под венка взглянул на нее. Она зачарованно рассматривала его лицо — немного грубоватое, с густыми черными бровями, уже знакомое и родное, желанное без всякой красоты. Он держался уверенно, будто ему ничего не стоило с дружиной всего из двенадцати человек явиться в самое сердце полянской земли, к самим киевским горам, где его недавно держали в плену и, пожалуй, убьют, если застигнут, да еще рядом с Аскольдовой сестрой.
— Не бойся ничего. — Он придвинулся ближе и взял ее за плечи. — Я твой суженый, нас много лет назад Лада и Макошь сговорили. Я тебя княгиней сделаю. Боги на нашей стороне. Идем со мной.
— Я согласна, — прошептала Ведица, зачарованно глядя ему в глаза. — Я буду твоей женой… до самой смерти…
Под радостные крики товарищей он обнял ее, но больше времени на радости любви у них не было. Уже стемнело, а Ярильская ночь коротка — не заметишь, как начнет светать, и к тому времени им нужно было уйти далеко.
За деревьями оказались кони — двенадцать для дружины, один для князя и один для невесты. По лесу все шли пешком, ведя коней в поводу, и только Ведицу Борислав посадил в седло и вел ее коня сам. Выбрались на тропу и сели в седла: в лесу конский топот разносится далеко, кажется, что сама земля содрогается, но Ведица не боялась, что кто-то их услышит. Если и услышит, то не посмеет ни приблизиться, ни посмотреть в их сторону — скачет сам Ярила со своей дружиной молодых волков не то по земле, не то по небу и под копыта им не попадайся!
У Ведицы захватывало дух от этой ночной скачки — и от мысли, что судьба ее переменилась круто и бесповоротно. Назад пути не было, но она не желала даже оглядываться. Все ее мысли, все ее будущее теперь были связаны с тем, кто отныне стал ее мужем. Пожалела она только об одном — о своей вещей куколке, которую считала памятью умершей матери и которая осталась в истобке княжьего двора. Но, пожалуй, хватит ей шептаться с куклой — отныне она не ребенок и не дева, она взрослая женщина, так что пора ей жить своим умом.
От сурового княжьего гнева Дивляну спасло в основном то, что она весь вечер и ночь оставалась дома и сам Аскольд был тому свидетелем. Более того, князь находился в это время возле рощи, на месте Ярилиных гуляний, и мог бы присмотреть за сестрой. Но гневаться он предпочел на жену — когда перевалило за полдень, Ведица так и не появилась, только тряпичная куколка сиротливо лежала на ларе возле обычной ее одежды, и никто не знал, куда она подевалась. После окончания русалочьей пляски княжью сестру никто не видел. Видела только Лутошка, но та не посмела признаться, что немного посидела возле бесчувственной Ведицы и ушла плясать, — а то еще скажут, что она виновата, недоглядела!
Слухи об исчезновении княжьей сестры разлетелись по Киеву. Жители едва начали просыпаться — кто под своей крышей, а кто и под кустом — после вчерашнего утомительного буйства. Народ рассыпался по рощам, все кричали, кликали свою Лелю, но нашли только ее помятый венок под тем кустом, где она отдыхала. Предположения строились одно другого хлеще. Говорили, что ее увел на Ту Сторону сам Ярила, — вроде бы даже кто-то видел их идущими по лесу вдвоем, но свидетелей, готовых открыто подтвердить это, не находилось. Люди боялись вмешиваться в дела князей и богов: пусть сами разбираются. И снова ожил слух о деревлянских волках-оборотнях, и женщины ахали, прижимая руки к щекам.
Князь же по-прежнему в оборотней не верил.
— Это ты во всем виновата! — шепотом, чтобы не слышала челядь и собравшиеся в гриднице старейшины, укорял Аскольд жену. — Это Мстислав все устроил, больше некому! Он с сыновьями украл мою сестру! А ты, ты помогала ему!
Дивляна, еще бледная после вчерашнего, сидела на лежанке и с равнодушной покорностью смотрела на него. Сейчас она была совсем не красива: бледная даже в полутьме мазанки, с кругами под глазами, княгиня чувствовала себя вялой, и все ей было безразлично. Она почти не вникала, что там шипит разгневанный муж: хотелось только, чтобы он побыстрее отшипелся и дал ей покой.
Перед глазами все еще стояло вчерашнее видение. Смысл его наутро стал ей совершенно ясен: где-то в глубинах Навьего мира сама богиня Марена творила черную ворожбу против князя Аскольда. Глядя на мужа, Дивляна мучилась, не зная, как сказать ему, предупредить… Ведь не случайно умершая бабка Радогнева явилась из Нави, чтобы предостеречь внучку! Черная ворожба была призвана отнять у Аскольда силу и удачу. А непосредственная опасность могла прийти откуда угодно. Исчезновение Ведицы уже, безусловно, было для полянского князя большой неудачей. Проклятие начинало действовать. Но что толку предупреждать его — он так злится именно потому, что боится неудач! И обвиняет ее, Дивляну! Думает, что она сама на стороне его врагов!
Растерянная, усталая, изнемогающая душой и телом, Дивляна не в силах была сообразить, что сама эта злоба Аскольда на жену — тоже следствие чужой ворожбы, наведенной порчи, отнятого семейного лада. Чужой злой ворожбе можно противопоставить свою, с порчей можно и нужно бороться — чтобы защититься от зла и даже вернуть его тому, от кого оно пришло. Дивляна знала об этом, но сейчас не чувствовала в себе сил ни для чего подобного.
— Я не помогала! — Она лишь помотала головой, слабой рукой заправляя под повой пряди волос. — Я ничего не знала и не знаю, где она теперь.
Дивляна и правда ничего не знала о похищении Ведицы: Борислав, оказавшись на воле, в помощниках более не нуждался и в свои замыслы никого, кроме собственной дружины, не посвящал.
— Ты устроила все это! Ты выпросила, чтобы его лечить! И ты помогла ему бежать! Я знаю! И вот теперь он украл ее! Теперь она у него! Ты виновата в том, что сын Мстислава теперь мой наследник!
— Оставь ее, княже! — Елинь Святославна, не выдержав, подошла и встала между ними, загораживая Дивляну. — Уймись! — с непреклонной твердостью приказала она, и стало видно, что эта приветливая старушка с добрыми морщинками — дочь и внучка князей и старшая жрица Макоши. — Что ты на жену напал, будто других ворогов тебе мало? На бабе тяжелой зло срывать — не по-мужски и не по-княжьи это! Ты ее беречь должен, а теперь и вовсе пуще глаз! Ну, пусть Ведица теперь у Мстислава в невестках. Но ведь она, — воеводша показала на Дивляну, — твое дитя носит! Родит сына — и что тебе до Мстислава, у тебя наследник будет законный на руках! А ты кричишь, изводишь ее! Не дай Макошь, выкинет она, что тогда? — Старая воеводша нахмурилась, уперла руки в бока и приступила к Аскольду так, что он невольно попятился. — Сам себя погубишь! Она сейчас — земля наша матушка, не сносит она свою ношу — и земля не сносит, без хлеба останемся! Народу ты что скажешь? И тогда уж точно над тобой деревляне верх возьмут — между Мстиславом и Горой ты один останешься!
Аскольд отступил, свирепо сжав челюсти, так что рыжевато-золотистая борода встопорщилась. Он ненавидел в эти мгновения свою молодую жену, будто она была его первым врагом. Но воеводша сказала правду: если он причинит вред Дивляне, то навлечет на себя ярость всего племени. И к тому же сам выпустит из рук свое главное оружие в борьбе против Мстислава деревлянского — потеряет другого, законного наследника, родного сына. Другого сына столь же высокого рода ему просто негде взять, у него нет времени на это. А Дивляне осталось до родин не более трех месяцев. Если она принесет сына, что ему хором обещали все женщины, Ведица сможет выйти хоть за Кощея — наследственные права ее мужа будут уступать правам юного Аскольдовича.
Нужно было терпеть. Терпеть и ждать. Еще три месяца. Через три месяца она станет ему не нужна, и тогда… Аскольд еще не знал, на что сможет решиться. Но пока ему приходилось справляться со своим раздражением и неприязнью — в этой женщине зрел залог его же будущего благополучия.
Свою младшую невестку деревлянский князь Мстислав принял с почетом — гораздо большим, чем она заслуживала, будучи беглянкой, похищенной от родных, а не отпущенной по договору между родами с честью и приданым. Между тем в Коростене ее принимали с ликованием и восторгом, будто сошедшую с небес богиню Ладу. И княжий род, и простые люди понимали: Борислав привез не просто молодую жену, а их, деревлян, права на власть над Киевом, над полянами, средство наконец одержать верх и забрать в руки давних соперников. Право мало что стоит без силы, но силу они в себе чувствовали, и право им сгодилось бы любое — пусть даже сомнительной законности.
— Теперь половина счастья покинула князя полянского! — объявила Незвана Мстиславу. — С сестрой Аскольдовой пришла к тебе половина его удачи, вторая половина с женой его осталась.
— Жаль, не догадался сынок и княгиню прихватить! — посмеивался довольный Мстислав. — Остался бы Аскольд совсем без счастья!
— Доля добрая отворотилась от него, осталась с ним злая Недоля. И не хватит у него больше сил со злой своей судьбой бороться. Видела я в воде: из-за моря синего идет на Аскольда туча черная! Идут на него три врага страшных, три зверя лютых. Первый ворог его — волк с пастью от земли до неба. Второй ворог — змей с чешуей железной. Третий ворог — сама Марена, скорая смертушка! Видела я, видела! Скоро враг твой будет во прах смертный повергнут, в пепел черный обратится. Не упусти свою удачу, княже Мстиславе! Не упусти верный час!
Но время действовать еще не пришло, и Мстислав по случаю женитьбы сына закатил пир горой. Позвали старейшин чуть ли не со всей деревлянской земли — с берегов Тетерева, Здвижа, Ужи, Желони, Уборти, Случи с притоками, отовсюду, где успели поселиться отпрыски и отростки могучего деревлянского ствола. Три десятка старейшин с женами провожали молодых в клеть почивать, осыпая их зерном и хмелем, и хотя одна брачная ночь у них уже состоялась — за кустом на поляне, где они остановились, чтобы дать отдых лошадям, — Ведица чувствовала, что по-настоящему все произойдет только сейчас. Одно дело — Ярилины игрища, но теперь она действительно становится женой Борислава, признанной всем его племенем и родом. Такой прием и родственная любовь, которую ей наперебой выказывал сам князь Мстислав, его княгиня, старший сын с женой, успокоили ее — она ведь понимала, что, сбежав из дому, потеряла род и не может, строго говоря, рассчитывать на уважение. Но князь и его семья с готовностью распахнули ей объятия, и даже Володько, восьмилетний внук Мстислава от старшего сына Доброгнева, принес ей в подарок резной ковшик — видно, мать или бабка научили. Сами женщины дарили ей серебряные уборы, стеклянные и сердоликовые снизки, хороший лен, тонкую шерсть и даже греческие шелка, а Чтислава, моравская княжна и жена Доброгнева, поднесла ей пару серег дивной тонкой работы — Ведица ахнула от восторга, их увидев. Ей пришло в голову, что, отпусти ее Аскольд замуж добром, к ней тут отнеслись бы настороженно, увидели бы в ней чужую — дочь враждебного рода. И такого радушия, таких подарков она бы тогда не дождалась. Но она сбежала от Аскольда, и потому деревляне увидели в ней свою союзницу. Для них было очень важно, чтобы в их семью вошла дочь Дира, поэтому они с готовностью закрыли глаза на тот способ, которым она попала к ним. Свадебный пир длился три дня, и Ведица думала, что даже женись на ней сам Мстислав, и то ей не смогли бы оказать большего почета.
Но вот пиры отшумели, Ведица попривыкла к убору молодухи, под которым голова с уложенными косами казалась поначалу непривычно большой и тяжелой. И почти сразу молодой муж от нее уехал. Уехал, как она поняла, собирать войско — вдохновленный пророчествами Незваны, Мстислав не хотел откладывать свое торжество.
— Прости, что оставляю тебя так скоро, лада моя! — приговаривал Борислав, целуя ее на прощанье. — Но мира и покоя нам теперь ждать не приходится. Не простит нас твой брат, не оставит жить в ладу да радости. Небось уже полки собирает. Надо и нам собирать. Не для того ведь я свою белу лебедь в небесах ловил, чтобы коршуну отдать.
Со свадебных пиров все деревлянские старейшины разъехались с княжеским приказом собирать ополчение. Не позднее чем через месяц все они должны были явиться к Коростеню со своими братьями, сыновьями, внуками, и не более одного мужчины из трех князь позволил оставить дома. Старейшины сперва всполошились и возмутились: это как же? Самая страда идет — сенокос, потом жатва! Как от земли рабочие руки отрывать — чтобы потом без хлеба остаться? Но князь был непреклонен.
— Жатва — бабья работа, все равно жены будут на нивах спины гнуть, а вы только пиво пить из нового зерна! — сказал он. — А главное, что если не соберем войска и не встретим как подобает Аскольда киевского, то все нивы наши полянские полки конями потопчут, огнем пожгут, а самих с женами и детьми в полон уведут и козарам на своих торгах подольских продадут!
— Да не пойдет Аскольд сейчас воевать! — убеждали его старейшины. — И сами поляне не росой небесной питаются, им тоже косить да жать требуется! Снопы возить, сушить, молотить! Пока не закончат да жито в овин не уберут, не станет он полки собирать!
— В другое время не стал бы, а теперь — иное дело! — убеждал их Мстислав.
Это был крепкий мужчина, как и его сын, невысокого роста, но широкий в плечах, из-за чего казался поперек себя шире. Волосы у него были почти уже седые, но густые и стояли пышной копной, как и полуседая-полупегая борода, однако стариком он отнюдь не выглядел и вид имел очень бодрый. Лицом некрасивый, с носом уточкой, он тем не менее производил впечатление умного и решительного человека. Улыбка у него была широкая и добродушная, но едва она сходила с лица, как серые глаза становились жесткими и решительными, а мощная, крепкая, широкая фигура обращалась в каменную глыбу, о которую могли разбиться любые возражения и непокорство.
— Ведь жена его тяжела и до родин ей два месяца осталось, — говорил он старейшинам. — Волхвы и чародейки ему сына предрекают. Сейчас мой сын — киевского стола наследник. А родится у Аскольда сын, нам свои права отстоять труднее будет. Так что лучше нам с ним покончить, пока других наследников у него нет. И Аскольд это понимает, вроде не дурак он. К тому же оскорблен князь, что сестру его из дома увезли. Вот и думайте, станет он ждать до жатвы или не станет. Мы, если сейчас Аскольда одолеем и Борислава в Киеве на стол посадим, навеки полян под свою руку возьмем. И пусть тогда Аскольдов сын родится — он уже будет никто! А вот дать ему родиться, пока его отец — князь киевский, мы никак не можем. Все труды тогда псу под хвост пойдут.
Старейшины переглядывались. Действия Аскольда киевского предсказать было нелегко, но одно они понимали: их собственный князь ждать не намерен. Для него ожидание — острый нож. И победа над Аскольдом обещала деревлянам так много, что особо вникать и не хотелось. Не первое уже их поколение мечтало вернуть под свою власть когда-то отколовшуюся часть Деревляни, а в последние годы ни о чем другом они и не мечтали. Забрать в свои руки важнейшую часть большого торгового пути, то место, где встречаются северные меха с козарским серебром и греческим золотом, было так важно, что урожаем нынешнего года можно было и рискнуть. Бабы уберут, это их, бабье дело — принимать роды матушки-земли. А где не справятся, леса да реки помогут прокормиться. Редкость, что ли, неурожайный год?
Прибавление своего рода, свои новые права Мстислав отнюдь не скрывал, и уже вскоре торговые гости из земель дреговичей и волынян рассказали в Киеве обо всем виденном и слышанном: о пышной свадьбе Мстиславова младшего сына с привезенной им сестрой Аскольда, о том, что теперь Мстислав во всеуслышание называет своего сына наследником киевского стола и что ждать, пока судьба сама освободит это место, деревлянские князья не намерены. Правда, Аскольд при этом услышал мало нового: скорее рассказы гостей оправдали его ожидания и подтвердили то, что он и сам предвидел. Он потерпел поражение: позволил Мстиславу завладеть Ведицей и тем вручил ему права на собственный стол! Но пусть не радуется! Рано еще щит опускать! Теперь и полянские старейшины скрепя сердце приговорили собирать войско: дожидаться окончания жатвы и своза снопов означало отдать себя в руки Мстислава даже без сопротивления.
Не надеясь только на свои силы, Аскольд сразу же послал за помощью к Белотуру в Гомье. Племя полян, уступавшее деревлянам численностью, не смогло бы выстоять против них в одиночку, а дожидаться помощи от ладожских родичей Дивляны можно было долго — уж больно путь неблизкий и негладкий. От земли радимичей, лежавших на Соже, который впадал в Днепр, помощь могла прийти гораздо быстрее. Как ни мало любил князь Аскольд своего двоюродного брата, какие бы подозрения насчет прошлых связей Белотура с Дивляной его ни мучили, сейчас приходилось обо всем этом забыть.
Наступил Купала. Плясать Дивляна уже не годилась, но все же вышла утром на луг и возглавила череду женщин-молодух. Напротив них такой же чередой выстроились девушки-невесты. Заводя сложный круг, девушки пели:
Маменька родная, отдай меня замуж,
Ой Лели-Лели, отдай меня замуж!
Не могу ходити, красоты носити,
Ой Лели-Лели, красоты носити!
Русая косица ломит поясницу,
Ой Лели-Лели, ломит поясницу!
А женщины отвечали им, притопывая:
А береза лугу позавидовала,
Ой Лели-Лели, позавидовала:
Хорошо тебе, лугу, хорошо, зеленому,
А меня, березу, секут и ломают,
Секут и ломают, в печку бросают!
Молодухи девкам позавидовали:
Хорошо вам, девки, хорошо, злодейки,
А нам, молодухам, такой воли нету:
Один в колыбели, другой на постели.
А что в колыбели — надо колыхати,
А что на постели — надо целовати!
Но едва ли их предостережения помогут: девки по-прежнему ничего так не хотели, как выйти замуж, и уже наутро многие из них не вернутся в родительский дом.
— Как моя бабка говорила: в девках скучно, в женах натужно, а во вдовьей череде — что по горло в воде! — приговаривала Гусляна. — Сколько ни говори, одно на уме! Пожалеют потом о девичьей воле, да поздно будет!
— Выйти замуж не напасть — как бы замужем не пропасть! — отвечала Годослава.
Дивляна только улыбалась: ей самой прошлая девичья жизнь вспоминалась как один сплошной праздник длиной в шестнадцать лет. Где же он теперь? И дело даже не в том, что забот с хозяйством и детьми прибавилось, или в том, что в родительском доме ее сильнее любили, хотя и в этом тоже. Тогда у нее было будущее — оно виделось в мечтах каким-то радужно-прекрасным, и отблески этого ожидания окрашивали в яркие цвета и настоящее. А теперь… все уже случилось. Это и есть будущее, ставшее настоящим. У нее есть муж… совсем не тот, о котором мечталось. После бегства Ведицы — тоже ведь девка за счастьем сбежала — Аскольд почти не разговаривал с женой, но по-прежнему проводил возле нее все ночи. Сейчас, когда в глазах полян она была их нивой накануне сбора урожая, он не мог показать своего охлаждения к ней. Хотя сама она предпочла бы обойтись без него: живот все рос, ребенок шевелился, не давая ей спать по ночам, она ворочалась в постели, пытаясь найти положение хоть немного поудобнее, и лежащий рядом муж, равнодушный и враждебный, мешал ей и только сильнее расстраивал, так что порой она едва не плакала. Тяжелые мысли и дурные предчувствия делали еще темнее многие темные бессонные ночи. А если, вопреки всем приметам, опять родится девочка? Аскольд ей этого не простит. Ему нужен наследник, и она для него важна и ценна только как мать этого наследника. Если опять будет дочь, он получит право отослать ее под тем предлогом, что она не может родить сына! Иной раз ей думалось, не к лучшему ли это. Но род ее будет опозорен возвратом отданной дочери, и ради чести рода ей приходилось надеяться, что она сумеет сохранить за собой положение киевской княгини. В муже она не нашла близкого человека. Но племя полян, которое любило ее и надеялось на нее, стало ей почти родным. Она не могла его бросить, как не могла лишить наследственных прав и Предславу, и этого, еще не рожденного ребенка.
Только мысли о детях утешали ее и вызывали улыбку сквозь слезы. Сквозь темноту Дивляна смотрела туда, где спала на большом ларе ее дочка, и само ее сердце словно витало в эти мгновения над Предславой. Скоро ларь ей будет мал, придется на лавке стелить. Девочка росла очень хорошенькой, и Дивляна не могла наглядеться на ее шаловливое личико, голубые глазки, светлые волосики, мелкие белые зубки. Стоя перед матерью, сложив ручки позади и глядя на нее снизу вверх немного озорным взглядом голубых глаз, девочка напоминала цветочек на стебельке, луговую незабудку. Дивляна верила, что ее дочь вырастет настоящей красавицей, и уже мечтала, как через четыре года впервые заплетет ей косичку, как будет учить разгадывать загадки, положенные для испытания семилетних детей. Как начнет учить ее прясть и шить, приговаривая, как учили ее саму когда-то мать и вуйка Велерада: «Макошь-матушка, научи меня прясть, и ткать, и узоры брать». Потом, еще лет через пять, Предслава получит девичью ленту, войдет в круг невест… А у нее, Дивляны, скоро появится мальчик, сын, и она будет любить его не менее сильно. Она с самого начала срока, до всех примет и гаданий, твердо знала, что будет мальчик, — наверное, потому что девочка у нее уже была. И этому мальчику предстоит со временем стать киевским князем. Он, соединяя в себе кровь ладожского старшего рода и древнего рода полянских князей, вырастет великим витязем и могучим правителем, совершит дела, которые прославят на весь белый свет его род и племя… Никак не может быть иначе, ведь сын Огнедевы благословлен богами еще до рождения. В детях она видела новое будущее для себя, и это утешало ее в том, что ее собственное будущее, о котором она так мечтала в девках, оказалось безрадостным.
Свое самочувствие, мысли о детях — все это почти не оставляло Дивляне возможности думать о чужих мужских делах. Она знала, что Ведицу хорошо приняли в Мстиславовом роду, и радовалась за золовку. Не зря они решились на нарушение княжьей воли — Ведица будет счастлива. А что до прочего, то Аскольд уж как-нибудь отстоит свои права и позаботится о наследстве ее детей. На то он и князь!
Ведица в тот же день плясала в кругу под Святой горой, впервые в жизни возглавляя череду жен-молодух. Костры, разложенные на гранитных берегах Ужи, бросали в воду пламенные блики, парни и девки с криками и визгом гонялись друг за другом, роняя помятые венки. А самый большой костер пылал на вершине Кременицы, на древнем священном месте. Все наиболее сильные и уважаемые волхвы деревлянской земли собрались сегодня сюда, чтобы вместе сотворить самую важную ворожбу ради блага своего племени. Мужчины встали в один круг, женщины — в другой, поменьше, внутри первого. Оба круга — один по солнцу, другой против солнца — двинулись навстречу друг другу под ритмичный стук кудесов. В кудесы били трое волхвов, стоявших в самой середине, по сторонам огня — Далибож, Волчий Зуб и баба Хвалиха. Все трое были в личинах, в звериных шкурах — конской, медвежьей и оленьей, что помогало им привлечь силу своих неземных покровителей. Круги вращались все быстрее, и стоявшие в середине волхвы уже не различали отдельных людей, видели только светящиеся кольца, похожие на живое полупрозрачное облако. В этом облаке мелькали разноцветные искры, постепенно густея и образуя что-то вроде паутины, — это становились видны те самые нити, что из века в век прядет Небесная Пряха, мать Макошь. Сила старинного священного места, пробужденная заклятьями, струилась из глубин и наполняла собой каждого.
А главное дело досталось Незване. В полном уборе, обвешанная оберегами, закрыв лицо страшной берестяной личиной с железными зубами, она стояла над тушей заколотого черного быка, уложенного мордой на закат. В каждой руке она держала рог, полный жертвенной крови, и разбрызгивала кровь вокруг себя, окропляя землю, камень и огонь.
— Из-за гор высоких, из-за озер синих, из-за леса стоячего, из-за облака ходячего, из-за черной реки, из Нави темной зову я слуг моих верных — сорок синцов и сорок игрецов, а с ними и других духов несчетных! — выкрикивала она, и голос ее, глухо звучавший из-под личины, казался голосом иного мира. — Накормлю я вас мясом свежим, напою я вас кровью горячей, напитаю силой сильной, несокрушимой! И отдам я вам повеление: идите вы, слуги мои верные, сорок синцов и сорок игрецов, на Днепр-реку, на горы киевские, в дом Аскольда, сына Дирова, князя полянского! Отдаю я вам Аскольда, сына Дирова, — рвите его и грызите, кровь его пейте, кости его глодайте!
В этой личине не было прорезей для глаз — огромные выпученные глаза были только намалеваны на глухой бересте. Кудеснице не нужно было ничего видеть в мире Яви — она смотрела в Навь и видела там темную страну, засыпанную пеплом, видела темные воды Забыть-реки — тело и дух своего господина.
— А тебе, друг мой возлюбленный, Князь-Уж, отдаю я душу горемычную Аскольда, сына Дирова, — продолжала она уже без голоса, произнося эти слова не в Яви, но в Нави, там, где жил Зверь Забыть-реки, могучий дух, чье имя носила старшая река деревлянского племени. — Отдаю судьбу его пропащую, жизнь его недожитую, долю его несчастливую. Чтобы сгинул он навек в пучине Забыть-реки, чтобы в Явь не воротился, в роду своем не возродился, чтобы имя его быльем поросло и в белом свете затерялось, а род его сгинул, будто и не было!
И где-то вдалеке, за черным окоемом Навьего мира, вспыхнуло багровое пламя над Огненной рекой, словно принимая проклятье и выбрасывая силу, способную его исполнить. Незвана продолжала смотреть туда — впервые в жизни ей удалось шагнуть за пределы, очерченные темными водами Забыть-реки, и увидеть то, что за ней. Впервые она смотрела на знакомую реку с другого берега — и видела, как бесплотные души, молчаливые и обеспамятевшие, выползают из темной пучины, похожие на жалких мокрых бескрылых птиц, как влекутся безвольно и покорно через черную равнину к багровому пламени, чтобы кануть туда и пропасть… Этих душ было много, она напряженно искала среди них своих врагов, надеясь, что сумеет узнать их и убедиться в действенности своих заклятий. Вот он, князь Аскольд… вот князь Мстислав… вот другие, кого она знала и кто еще не догадывается о том, какой короткий путь по земле ему осталось проделать… Но это ее не пугало и не огорчало, она лишь исполняла волю господина, дающего ей силу. Единственное, что жило в ней кроме этой воли, — жажда мести. Незвана искала душу той женщины, ненависть к которой толкнула ее на все это… искала, следуя за бесчувственными душами все дальше и дальше к Огненной реке… Она была будто ночная тьма, что влечется за солнцем в жажде поглотить его… знающая, что даже богиня Солонь не уйдет, не убежит, не сможет сойти с предначертанного ей пути по краю неба… Багровое пекельное пламя вдруг полыхнуло прямо ей в лицо — опаленная нездешним жаром, а еще сильнее ужасом, Незвана отпрянула… и перестала что-либо видеть…
Тело кудесницы рухнуло прямо на тушу жертвенного быка. Трое волхвов изменили ритм ударов, призывая все ушедшие души вернуться в земные тела, — цель общего радения была достигнута. Два круга, внешний и внутренний, постепенно замедляли движение. Но Далибож, Волчий Зуб и Хвалиха продолжали стучать колотушками в конскую, оленью и медвежью кожу кудесов, чтобы душа Незваны могла с помощью этого звука найти дорогу назад.
Когда Незвана очнулась, пламя Огненной реки все еще пылало у нее перед глазами. И далеко не сразу она поняла, что находится уже в Яви, на вершине святой горы Кременицы, а перед ней догорает священный купальский костер — волхвы уже сняли с нее личину, чтобы дух мог узнать собственное тело. Но до самого утра она не произнесла ни слова и даже взглядом не показала, что узнает кого-то вокруг.
Опытные волхвы видели, что она вернулась не до конца. Но никто этому не удивлялся. Все уже знали, что Незвана — колдунья, что не только она повелевает подчиненными ей синцами и игрецами, но и у нее самой есть хозяин и повелитель — могучий дух или даже божество, чью волю она творит, даже не зная о том. Именно поэтому волхвы Кременицы хотели изгнать ее сразу, как только она появилась. Но на ее стороне был князь Мстислав, и она обещала исполнить то, к чему стремилось уже не одно поколение деревлян. Вот только не слишком ли высокую цену придется заплатить за исполнение этой мечты?
Только когда рассвело, Незвана вроде бы очнулась, спустилась по обрывистому берегу к воде и умылась в водах Ужи, заново освященных встающим солнцем.
— Князь Аскольд погибнет, — сказала она волхвам и народу — тем, кто еще не ушел спать и встречал солнце. Взгляд ее не отрывался от воды, будто в ней она читала грядущее. — Зверь Забыть-реки уже завладел им. Его судьба уже обнажила нож, и вскоре он получит удар в самое сердце.
Посланные Аскольдом к Белотуру вернулись довольно быстро — гораздо раньше, чем полянский князь начал их поджидать, и это само по себе уже было дурным знаком. И привезли они не только отказ помочь, приведший поначалу Аскольда в ярость. Они привезли такие новости, что князь даже притих, когда понял, в чем дело, и не знал, как это оценить.
— Войско идет с полуночи великое! — говорили нарочитые мужи Твердинец и Боживек, которых Аскольд посылал в Гомье. — Возглавляет его русский князь по имени Ольг и многие племена ведет за собой. Воевода Белотур тебе кланяется и говорит, что никак сейчас не может сам из Гомья уйти и людей увести, боится землю радимичей, землю сына своего Ратибора, без защиты оставить. После Купалы через две седмицы было то войско на Вечевом Поле, на верхнем Днепре. А куда после двинется — по Сожу ли на радимичей, на саваров, на козар или по Днепру к нам сюда, — пока только боги ведают. Если его не тронут, тогда воевода Белотур к нам на помощь поспешит. А пока ему боги велят свою землю защищать, потому как к опасности она ближе.
— Этого не может быть, — пробормотал опешивший Аскольд. Только этого ему не хватало! Он привык видеть своих врагов в козарах или деревлянах, и появление нового могучего врага с северной стороны совершенно ошеломило его. — Не может быть! Ведь Ладога обещала нас прикрывать от руси!
— Сдается мне, что разбита Ладога и погибла! — Боживек развел руками. — Точно не скажу, но радимичи так мыслят.
Позади раздался слабый крик. Аскольд обернулся и увидел жену возле двери гридницы — Дивляна стояла, привалившись к косяку.
— Слышала? — злобно бросил ей Аскольд. — Так твои родичи ладожские наше докончание выполняют!
— Разби… — еле выдохнула Дивляна, во все глаза глядя на Боживека. — Батюш…
И, не договорив, вдруг осела и повалилась на пол, так что стоявшие рядом едва успели ее подхватить.