Глава 12
Кто-то наклонялся над ней, кто-то убирал волосы с лица, жесткой сухой ладонью заботливо касался лба. Сквозь марево Дивляна видела лицо, но не могла разобрать черты. Не то воеводша Елинь, не то бабка Радуша — одна из тех решительных старух, без кого она не была бы жива… если она жива теперь…
— Может, тебе попить? — доносился заботливый голос.
Она не могла отвечать, но чувствовала, как ее немного приподнимают, как гладкая деревянная ложка прикасается к губам — мягко, бережно, не то что тот ковшик… Как льется в сухой рот теплый отвар, пахнущий медом, вереском, синим зверобоем, солодкой — целебными травами, укрепляющими силы. Так пахла когда-то бабка Радуша, покой и безопасность.
Бабка вытащила ее с Той Стороны, грудью встала на пути Марены. И одолела. Трудно поверить, но ведь и она, Радогнева Любшанка, — не в поле обсевок. В ней — благословение волховского старшего рода, она — хранительница договора между родом человеческим и Ящером-Велесом, и уж если она упрется спиной в Дуб-Стародуб, в белый камень-Алатырь, в Мер-гору, то и Марена ее не сдвинет. И как ее теперь отблагодарить? Только бы она не ушла, не исчезла, пока Дивляна соберется с силами, прогонит туман и сумеет сказать, как благодарна за все, что для нее сделали.
— Ты меня отблагодаришь, — слышался голос бабки Радуши, и теперь Дивляна понимала, что он доносится от «навьего окна» и что не рука старой волхвы оглаживает ее лоб, а только дуновение свежего ветерка из-за отодвинутой заслонки. — Я ворочусь, когда в потомстве твоем родится первая дева. И тогда ты снова научишь меня всему тому, чему тебя когда-то научила я и будешь оберегать меня, как я оберегала тебя… Тогда ты вернешь мне долг, приумножив, как земля-матушка оратаю возвращает спелым колосом за посеянное зерно… А покуда прощай. Истощила я силы свои на рати с Черной Лебедью, да и за гибель дочери ее платить придется. Ворочусь теперь, как омоют меня струи мертвой да живой воды, а как прибьет меня к бережку сему, ты меня на руки и примешь… Трижды девять…
— Вроде в себя приходит, — сказал кто-то, не дав расслышать последние слова.
Этот голос звучал гораздо яснее и громче и, несомненно, принадлежал Яви. Голос воеводши Елини, и Дивляна снова порадовалась, что эта ее защитница тоже рядом. В душе еще жило сожаление, боль от прощания с той, другой… но ее стремительно выносило на этот берег, ощущения земного мира завладевали сознанием, вытесняя все иное.
— Дивляна! Искорка моя, ты меня слышишь? — говорил мужчина, тихо и несмело, и его теплая жесткая ладонь бережно сжимала ее слабую неподвижную руку.
Знакомый голос, знакомый «окающий» кривичский выговор, который сам по себе долгое время вызывал у нее слезы… Он звучал здесь, снаружи, и все же казался ей приветом с того света.
Она лежала в самой лучшей избе, что только нашлась на коростеньских кручах вне стен княжьего города. Поначалу хотели нести в святилище, но воспротивился Вольга — теперь ему хотелось убрать Дивляну подальше от богов, чтобы они не решили, что им все-таки отдают ускользнувшую было жертву! Дивляна была без памяти, но переломов волхвы не нащупали. Когда две женщины в обнимку рухнули со стены, она оказалась сверху — видать, крепко связанную с Мареной Незвану тянуло вниз сильнее. Благодаря этому Дивляна и осталась жива, а поскольку в воду упала уже без чувств, то и воды наглоталась немного.
Но очнулась она только утром. Все тело ломило — будто в мялке побывала. Голова кружилась и болела, и далеко не сразу Дивляна вспомнила хоть что-то из того, что с ней произошло, — а когда вспомнила, то испугалась сильнее прежнего. Сколько случаев у нее вчера было умереть! Черная водная бездна с бликами огня еще мерещилась где-то рядом; казалось, она еще может протянуть цепкую лапу и сгрести-таки жертву, которая сама не знала, как спаслась.
Пока хлопотали над Аскольдовой княгиней, Коростень оставили в покое. А утром, едва рассвело, над вершинами частокола возле ворот показались волхвы — старейшины послали их искать мира с плесковским князем. В городе больше не осталось никого, кто стал бы противиться переговорам, — обе княгини, старая и молодая, то в слезах, то в горестном оцепенении сидели над телом Доброгнева, которое только ночью сняли с помоста и положили у догорающего костра. Выпросив у Рощеня обещание выслушать их, волхвы и старейшины вскоре явились в Вольгин стан и выразили готовность немедленно выдать детей Аскольда и заплатить выкуп, если плесковский князь не будет разорять город.
Вольга поначалу был слишком зол за попытку убить его Огнедеву, но старейшины на коленях клялись, что их заморочила колдунья Незвана и заставил князь Доброгнев, а без этих двоих никто и не вздумал бы причинить зло Аскольдовой вдове. А поскольку Предслава и Некшиня до сих пор оставались в городе, Елинь Святославна, явившаяся с посольством, быстро уговорила Вольгу принять условия. И еще до полудня Коростень открыл ворота, чтобы предъявить кривичам свое имущество для осмотра и выделения выкупа, а рыдающая Снегуля вынесла навстречу Елини голодного Некшиню, который плакал не переставая. И хотя Дивляна уже пришла в себя и могла слабыми руками обнять дочь, из попытки накормить сына ничего не вышло. От пережитого у нее пропало молоко, и пришлось срочно искать кормилицу. Вернее, не искать, а выбирать — более десятка молодух сбежались к избе, особенно из тех, чьи мужья погибли: в службе Аскольдовой княгине они видели надежный способ защитить себя с детьми и спастись от голода.
В тот же день сожгли тело Незваны, а все остатки крады высыпали в Ужу. Рассказывали, что из огня доносился такой страшный вой, будто колдунью жгли живой, хотя многие из Коростеня приходили посмотреть и убедиться, что она мертва. И сами удивлялись теперь, как могли целых четыре года терпеть и слушать ее?
— За чужим погонишься — свое потеряешь! — приговаривал Далибож, жалея об участи князей, которым она обещала победы, а на самом деле погубила.
Почти все дела князь Волегость бросил на Рощеня и дружину, а сам старался не отходить далеко от Дивляны. В полутьме избы вглядываясь в ее лицо, он искал свою прежнюю невесту, узнавая и не узнавая одновременно. Он помнил ее резвой шестнадцатилетней девушкой, и черты остались те же — она расцвела и похорошела за эти годы, что было видно даже в нынешнем ее состоянии. Но той Дивляной она больше не была. И трехлетняя девочка, которая цеплялась за нее, тянула за рукав и называла мамой, теперь была ее неотделимой частью — и это тоже вызывало у Вольги недоумение. Конечно, он понимал, что за четыре года замужества у Дивляны должны были появиться дети, но все это сделало ее настолько другой, что он не знал, как говорить с ней.
И она поначалу его не узнала. Впервые приподняв голову и заметив рядом какого-то мужчину, она только зажмурилась, вцепилась в растрепанные косы и бросила Елини:
— Кто это здесь? Зачем, я же неприбрана! В волосах как мыши гнездо навили!
— Ступай, обожди пока!
И воеводша выпроводила Вольгу, а сама принялась умывать и причесывать молодую женщину. Вдове полагалось обрезать косы, но Елинь отсоветовала это делать, чтобы не лишить защиты себя и младенца: в волосах сила женщины, а Дивляна после родов еще слишком недалеко отошла от края бездны.
У самой старухи на лбу под повоем образовался большой кровоподтек от удара глиняным горшком, но она держалась бодро и успевала везде: ходила за Дивляной, присматривала за детьми, не забывала и Ведицу в Коростене. Та сидела со свекровью и невесткой возле обмытого и одетого тела Доброгнева — единственного из троих дорогих им погибших, которого они имели возможность предать огню по обычаю, — и вид имела совершенно потерянный. Она была в прошлом сестрой полянского князя, но лишилась брата, и в его владениях водворился чужак. Она была невесткой деревлянского князя, но утратила и мужа, и свекра, и даже деверя, и их земли тоже попали во власть чужака. Пока никто в Коростене даже не думал, как жить дальше, — что думать, если они целиком в руках кривичей? Наряду с восьмилетним Володько Доброгневовичем нерожденный ребенок Ведицы теперь оставался единственной надеждой деревлян на возрождение княжеского рода. Но страшно было думать, как долго ждать, пока эти двое детей вырастут и сумеют позаботиться о родной земле!
Когда Вольга появился в избе во второй раз, Дивляна его узнала. Голова еще болела и кружилась при попытке встать, но она уже сидела, держа на руках спящего Некшиню и словно заслоняясь ребенком от призрака былого.
— Дивляна… искорка моя… — Когда Вольга встретил ее взгляд, у него сердце перевернулось — все-таки это была она, и эти глаза вновь унесли его в прошлое. — Наконец-то вижу тебя… Это я! Ты меня узнаешь?
Он даже испугался, что от падения со стены у нее отшибло память: уж больно неприветливо она смотрела на него, не проявляя никакой радости от встречи.
— Узнаю, — шепнула она, так что он едва разобрал. — Как ты здесь оказался? Зачем?
— Я за тобой пришел! — Для Вольги это было настолько очевидно, что не нуждалось в разъяснениях. — Как услышал, что ты у деревлянских князей, так и… Я думал сразу за тобой идти, да Одд меня удержал. Хотел, чтобы мы их там разбили, под Киевом. А как разбили, так я за тобой, за ними шел, следу не дал остыть. Так тревожился, как бы эти змеи не сделали с тобой чего… — Он потер лицо ладонью, с ужасом вспоминая свои чувства во время той дороги. Ведь убегавший от него с остатками войска Доброгнев знал, как дорога князю Волегостю Дивляна, находившаяся в его руках.
— Нет… А в Киев ты зачем пришел?
— Да за тобой же! — повторил Вольга. Все-таки у нее немного не то с головой! — Вот и кольцо твое у меня!
Он протянул руку, показывая кольцо, свитое из толстой золотой проволоки. Когда-то в неведомые времена его поднесли в дар халогаландской богине Торгерд, потом похитили оттуда, а позже Одд Хельги, вернув награбленное Иггвальдом Кабаном, подарил по кольцу Дивляне и ее сестре Яромиле в благодарность за помощь. А она почти сразу передала свое кольцо Вольге — «в задаточек» перед сватовством, которое они оба считали решенным делом.
— Ты… нарочно шел за мной? — Дивляна тоже потерла лоб, но прикоснуться было больно из-за синяков. Казалось, на ней не осталось живого места после того, как они с Незваной прокатились по камням, и чудо, что кости остались целы. — Из Плескова?
— Ну да!
— Но как же ты решился?
Вольга ответил не сразу. Сидя напротив, он держал между колен свою богатую шапку и помахивал ею, глядя в лицо Дивляны. Его не оставляло чувство, будто его обманули. Все шло не так. Это была Дивляна, но… какая-то другая, не его. Она словно не узнавала его — как душа умершего, испившая из Забыть-реки. Он чувствовал себя точно в нелепом сне, где весь мир вывихнут. Это не та Дивляна, которую он помнил и которая клялась всю жизнь любить его одного. Где те клятвы? Она не просто не радуется тому, что он пришел за ней. Она, кажется, вообще не понимает, зачем он отправился в этот поход. В такую даль. На край света. Как тот молодец в кощуне, у которого орел унес сестру на небо.
Дивляна тоже смотрела на Вольгу, будто пыталась понять, что он за человек. У нее не укладывалось в голове, что этот образ из глубин памяти переместился снова в Явь. Да, это он — возмужал, похорошел, даже подрос немного, раздался в плечах, отпустил небольшую темно-русую бородку, которая так красиво подчеркивает и оттеняет открытые правильные мужественные черты лица. В левом ухе золотая серьга с маленьким красным самоцветом, кажется, лалом, раньше ее не было. Те же яркие глаза, те же густые брови, которыми она так любовалась, те же сильные руки… Но почему-то она не могла принять его в свое сердце, как раньше. Наоборот, при виде него ей хотелось плакать.
— А я кольцо твое берег, — тихо проговорил Вольга, будто угадав ее мысли. — Никакой другой жены себе не хотел, все о тебе думал. Сперва ждал, что пройдет, а оно не проходило. Год, два…
— Но ты ведь женат на Велеське. Я знаю.
— Я не женат на Велеське.
— Но я знаю! Велем рассказывал, как вас обручили.
— Обручили. Но я только ради чести согласился, а брать ее не хотел. Как видел ее, так тебя вспоминал, и будто ножом по сердцу. А потом понял: не верну тебя — не будет мне счастья. Боги наши клятвы тогда услышали, теперь и захочешь — назад не возьмешь.
— Но ты женишься на ней!
— Нет. Она уже замужем, и не за мной.
— А за кем?
Дивляну поразила мысль, что она, оказывается, вовсе не знает, как решилась судьба ее младшей сестры, которую она к тому же почитала наследницей своего несложившегося счастья.
— За варягом молодым. Стейном сыном Вестима… Нет, Вестим ему не отец, сестрич он его, все путаю. Ну, неважно. И в Изборске они теперь живут. Да и чуры с ними! — Вольга вдруг потерял терпение. — Я тебя хочу за себя взять! Я и с Ольгом потому пошел, как он меня на Киев позвал. Вот, думаю, сами боги мне товарища посылают, значит, хотят мне тебя вернуть. А ты… — Он опустил глаза, снова взглянул на нее и наконец выговорил: — А ты вроде и не рада?
Дивляна в недоумении смотрела на него, не веря, что он действительно не понимает. А потом прижала руку ко рту, будто ловя рвущиеся наружу рыдания: голова резко заболела, и она постаралась сдержать слезы, расслабиться.
— Как же я могу… — едва выговорила она, — могу… радоваться… Ты… ты хоть понимаешь, что вы наделали? Что ты наделал? Что теперь с Киевом? Жив ли там хоть кто-нибудь? Вы мой город разорили, мое племя погубили!
— Твое племя?
— Мое! Я четыре года здесь жила, старалась родной им стать… и стала! Это мое племя, мои люди, они меня и княгиней, и матерью своей звали, и я старалась быть им матерью! Я им хлеб растила чуть ли не из себя, чуть ли не себя в жертвы богам приносила, потому что от Аскольда не дождаться было помощи! А вы пришли, будто Змей Горыныч прилетел, — и что есть людей, те мертвы лежат!
— Да не лежат мертвы! — закричал Вольга, вскакивая, чтобы ее остановить. — Только Аскольда и убили одного. Ну, из дружины еще каких-то… А Киев без боя сдался и Ольга князем признал. Стоит твой Киев, никуда не делся.
— Но Аскольда вы убили…
— А тебе жалко? — ядовито уточнил Вольга. — По мужу любимому плачем исходишь?
Дивляна только посмотрела на него, и ему, несмотря на ревнивую досаду, стало немного стыдно. Ведь любить мужа было ее долгом. Хорош он или плох, но это муж, которому вручил ее род, судьба жены, отец ее детей…
— Ты детей моих сиротами безродными оставил, — тихо сказала Дивляна, и по ее голосу было ясно, что этой вины она не простила бы никому.
— Это не я! Это Ольг!
— Без тебя он не решился бы. Ты ему помог загубить моего мужа и детей моих оставить без куска хлеба. Кто они теперь? Где их наследство? Моему сыну даже имени дать некому. Кем он вырастет? Зачала я его как князя будущего, а родила как сироту горькую, мышененочка в скирде! Ни рода у него больше нет, ни наследства, чужак на столе отца и деда его сел. Кто дочь мою замуж возьмет? Откуда я ей приданое дам? Да и самой мне теперь где голову приклонить? Все у нас было — а теперь ничего нет, ничего! Сама я чудом жива осталась, чуть не зарезали меня Марене — тоже из-за тебя! И ты спрашиваешь, рада ли я?
— Прости, матушка! — Вольга встал и язвительно поклонился. — Не знал! Думал, ты печалишься по мне, любишь… А у тебя, оказывается, и без меня все было! У меня вот ничего не было! Ничего, кроме кольца твоего! Теперь вовсе нет ничего! Забирай! — Он сорвал с пальца золотое кольцо Огнедевы и бросил на пол возле лавки, на которой она лежала с ребенком. — Хоть чего-то тебе взамен дам, больше нет ничего, прости!
И ушел, с силой хлопнув дверью, так что с кровли посыпалась труха. Некшиня проснулся и заплакал; Предслава боязливо подняла кольцо и стала вертеть.
— Подай сюда! — Дивляна протянула руку, о плечо стирая слезы со щеки, — вторая рука была занята Некшиней. — Несчастливое это кольцо, неудачливое. В воду бы его бросить! На гóре я его у Одда взяла! Знала бы…
Кольцо жгло ей пальцы, хотелось немедленно метнуть его в Уж, выбросив вместе с ним и горе-злосчастье, но все же она сидела, одной рукой качая мальчика, а другой держа на ладони залог своего несчастья. За эти годы она совсем забыла про кольцо — и как оно выглядит, и что оно вообще есть. Но вот ведь оно, лежит на ладони, своим существованием доказывая, что было когда-то это все: ее любовь к Вольге, клятвы, надежды… В чем-то он прав. Но за четыре года она вросла в свою новую жизнь, из которой ее теперь вырвали с корнем, причинив боль и горе далеко не только ей одной. Можно ли это простить? И кому простить — Вольге? Одду? Себе? Она не могла ничего решить, но понимала главное: слишком многое уже не поправить.
Еще дня три-четыре все оставалось без перемен. Войско стояло вокруг Коростеня, кривичские старейшины собирали выкуп со здешних жителей и с весей, до которых успели доехать. Брали лен, зерно нового урожая, кожу, шкуры, скот, серебро — сколько было. Серебро шло князю, прочее — на прокорм дружины и войска, на починку и замену рубах и поршней, пришедших в негодность за время похода. Прах Доброгнева погребли на жальнике. Дивляна все еще лежала, и ее не тянуло наружу. Голова сильно болела, но, как ни странно, думалось ей необычайно четко и ясно. Она даже отметила, что никогда в жизни не чувствовала себя такой умной. Может, урони ее кто-нибудь на камни головой еще лет пять назад, судьба сложилась бы удачнее?
Приходившие осматривать ее ушибы волхвы рассказали, что Незвана свернула шею при ударе о землю, а значит, умерла мгновенно. Дивляна содрогалась от ужаса, понимая теперь, что катилась вниз по валу, сжимая в объятиях тело уже мертвой колдуньи, — хорошо, что сама была без чувств. Незвана умерла, обнимая ее, будто родную сестру! Кто бы мог подумать! Но мысли об этой смерти не давали Дивляне покоя — не только потому, что Незвана лишь каким-то чудом не утянула ее в своих объятиях в Кощное. Колдуны, так много знающие, владеющие такими силами, не умирают легко и быстро — если не передадут все это достойному наследнику. Но Незвана никому ничего не передала. У нее даже не было ученика и преемника, иначе она не придумала бы забрать для этой цели Предславу…
Впервые вспомнив слова колдуньи, Дивляна похолодела, поднялась, преодолевая головокружение, и приказала Снегуле позвать дочь. Славуня играла снаружи с дочкой Вильши, новой кормилицы, — девочки оказались ровесницами. Слабым голосом Дивляна расспросила Предславу: нет, тетя колдунья ничего ей не давала. Ни куколки, ни палочки, ни платочка с узелочком — ничего. И ничего не говорила ей. Дивляна сама помнила, что все время пленения в бане Славуня провела при ней, у нее на глазах, и Незвана не приближалась к детям, — но вдруг? Мало ли каким образом… Да и трехлетняя девочка слишком мала, чтобы принимать колдовское наследство. Но Дивляна понимала, что до конца избавиться от беспокойства ей едва ли суждено и что все время взросления дочери она будет с тревогой искать в ней признаки пробуждения нежеланной силы.
Взросления? На что оно сделается похоже? Положение Дивляны и детей тоже вставало перед ней с пугающей ясностью. Ее сын — законный наследник Аскольда. Столь желанный, пока отец был жив, в миг его смерти не рожденный еще ребенок стал соперником, врагом и препятствием для тех, кто захватил Киев и власть над племенем полян. В Киеве уселся русский князь Ольг, Одд Хельги, и этот новорожденный мальчик — его враг. Одд должен желать ему только смерти. А на кого она может опереться? Вольга собирался стать ее свояком, но не стал. Он чужой ей человек и очень зол из-за обманутых надежд. Сам Одд вроде бы собирался жениться на Яромиле, но пока не женился. Да и станет ли теперь — зачем она ему в Киеве? Дивляна и ее дети оставались пленниками, только теперь не у деревлянских князей, а у русского князя, для которого они, как заложники, уже не представляли никакой ценности. Напротив, ему было бы гораздо удобнее, если бы они просто исчезли, все трое.
Мысль о том, чтобы искать защиты у Вольги, не приходила ей в голову. В конце концов, именно он устроил все ее несчастья. Если бы он не сопутствовал Одду в этом походе, тот, возможно, и не решился бы на убийство Аскольда и захват его города. Если бы не угроза со стороны руси и кривичей, Аскольд не вздумал бы мириться с Мстиславом и отдавать в его руки семью — и она не родила бы сына в чужой бане, как бродяжка безродная, и ее не пытались бы зарезать в жертву Марене. Конечно, Вольга не знал, к чему приведет его решение. Но четыре года она пыталась стать своей для полян, стремилась добиться их любви — и у нее получилось, но только для того, чтобы теперь она же принесла кровь и горе тем людям, которых должна была защищать! И как можно все это простить?
Вольга больше не приходил к ней, она никого не видела, кроме Елини, Снегули и Вильши — рослой, сильной женщины, которая напомнила ей знакомую по Ладоге вдову Родоумиху. Кроме трехлетней дочки, у Вильши имелся сын месяцев четырех или пяти, и ее молока вполне хватало для двоих.
Наконец сборы были окончены, и Вольга приказал войску трогаться в обратный путь. Дивляну и всех при ней он вез с собой, и она не ждала от этого возвращения в Киев ничего для себя хорошего. Возможно, она едет туда, где ее детей ждет гибель. Но деваться было некуда — Аскольдову вдову и трех женщин с детьми, составлявших всю ее дружину, днем и ночью окружало множество мужчин, к тому же она оставалась еще слаба. Утешало только одно: не для того ведь боги не дали Незване зарезать ее или в крепких объятиях утянуть с собою на Тот Свет, чтобы удача предала сейчас?
Ехали по Уже, потом по Припяти, потом по Днепру — все вниз по течению, поэтому довольно быстро. На ночлегах и дневных остановках Дивляна иногда видела Вольгу, но издалека — он не подходил к ней и даже старался не смотреть на нее, хотя обращение с пленницами было хорошее, о них заботились и ни в чем им не отказывали. Вид у него был такой мрачный и отчаянный, что Дивляне стало жаль его. Да, она тоже перед ним виновата. О том кольце она почти забыла, а ведь для Вольги оно четыре года было светом в окошке. «У меня ничего не было», — сказал он ей. И пусть все не так — любой позавидовал бы молодому князю, — это счастье не имело в его глазах никакой цены без нее, а теперь и последние надежды им утрачены. Ему давно уже следовало найти себе княгиню, завести детей, ведь он единственный в роду и не может рисковать. А он все это время ждал ее. Он только не принял в расчет, что она не могла ждать, — жизнь влекла ее вперед и не позволяла оглядываться. Рождение детей все изменило, и мечты Вольги пришли в противоречие с их благополучием. Какая мать усомнится в выборе, на какую сторону встать?
Однажды вечером, когда Дивляна сидела у огня, Вольга все-таки подошел к ней. Она как раз покормила Славуню и собиралась нести ее укладывать спать в шатер — девочка уже дремала, привалившись к ее боку, когда Вольга вдруг появился из полутьмы между кострами и остановился прямо перед ней.
— Дурак я был, — вместо приветствия сказал он, будто заканчивая прерванный разговор: как и Дивляна, он все это время продолжал про себя беседовать с ней. — Знал ведь, что ты сама от меня отказалась. Еще тогда, когда тебя к жениху везли, а мой отец встретил вас на Ильмере и хотел отбить. Мне рассказывали, да я не верил. Думал, ты не сама отреклась, Велько тебя заставил. Но теперь-то у меня глаза открылись.
Дивляна не нашлась что ответить. Да, она сама согласилась ехать в полянскую землю и выйти замуж за Аскольда, когда поняла, какая ответственность на нее пала. Тогда она любила Вольгу не меньше, чем он ее, но не могла поступить иначе. Она так решила, и оправдаться перед ним ей было нечем. Теперь и он, наверное, пожалел об этом походе. Но что изменят его сожаления?
В Киев они прибыли на третий день около полудня. Дивляна ожидала увидеть здесь разорение и запустение, но город над Днепром выглядел вполне благополучно, хотя жителей и впрямь оказалось меньше обычного. Подольская отмель была усажена лодками, а за ними теснились люди — весть о возвращении князя Волегостя уже разлетелась. Дивляну с детьми встречали гулом радостных криков, а она поначалу не понимала, что это назначено ей. Она испугалась, когда толпа киевлян вдруг побежала ей навстречу; люди зашли в воду, подняли на плечи лодью, в которой она сидела со спутницами, и понесли на Гору!
Гребцы побросали весла и попрыгали на землю, женщины визжали и цеплялись то за детей, то за борта, то друг за друга. Дивляна в ужасе притиснула к себе Некшиню, не понимая, что происходит. А их несли через Подол, вверх по тропе Взвоза, с бортов и днища лодьи лилась вода, несшие их промокли насквозь, но, когда они на миг поднимали лица, Дивляна видела широкие улыбки среди мокрых бород, блестящие глаза под влажными волосами. А толпа, стоявшая вокруг и бежавшая следом, кричала и бросала в небо шапки.
— Огнедева! Княгиня! Огнедева вернулась! Матушка наша! Живая! — неслось со всех сторон, и люди тянули руки, чтобы прикоснуться если не к ее подолу, то хотя бы к мокрому боку лодьи.
Совсем не столько почетного приема ожидала она — так могли бы радоваться, если бы в Киев вернулась старшая жена правящего князя, родившая вдали от дома долгожданного наследника. Но теперь она здесь только пленница! На миг подумалось: а вдруг все это дурной сон или ложь? А вдруг сейчас выйдет ей навстречу из ворот Аскольд — живой и здоровый?
Но в воротах княжьего двора, который она привыкла считать своим домом, стоял не Аскольд. Это был Одд Хельги, варяжский князь, которого она помнила по событиям четырехлетней давности и сейчас сразу узнала. Нарядно одетый, улыбаясь в золотистую бородку, он смотрел, как лодью с женщинами сгрузили к его ногам. Тоже узнав Дивляну, он подошел и протянул руку, чтобы помочь ей выбраться. Прижимая к себе ребенка — ей все казалось, что Некшиню вот-вот станут у нее отнимать, — Дивляна не шевелилась, и тогда кто-то рядом подхватил ее под локти и бережно высадил на утоптанную землю.
— Здравствуй, королева Дивилейн! — на северном языке приветствовал Одд, и ее поразили звуки варяжской речи — такие привычные в юности, дома, и такие странные здесь, где варягов почти не было, а те, что были, говорили по-словенски. — Рад видеть тебя невредимой и благополучно вернувшейся домой. Ты стала еще сильнее похожа на твою сестру Йармиль, и вы обе можете считаться самыми красивыми женщинами от Восточного моря до Миклагарда.
Упоминание о Яромиле помогло Дивляне несколько прийти в себя. Одд держался дружелюбно, улыбался ей, его светло-серые глаза искрились удовольствием — он держал себя вовсе не как враг и соперник ее детей.
— Это твой ребенок? — Он кивнул на сверток, который она прижимала к груди. — Сын, я так слышал? Он здоров?
— Д-да… — Его внимание к ребенку снова встревожило Дивляну, и она отступила на шаг.
— Ты родила совсем недавно?
— Да… Когда… — Дивляна обвиняюще глянула на него. — На следующий день после того, как его отец…
— Уже после? — деловито уточнил Одд. Она кивнула. — Значит, ты назвала его Аскольдом?
Дивляна в изумлении уставилась на него, но потом вспомнила, что в Северных странах ребенку, родившемуся после смерти отца, принято давать его имя.
— У моего сына нет настоящего имени, — через силу призналась она. — Потому что некому его наречь.
— Не беда! Ты хорошо сделала, что не стала с этим торопиться, — похвалил Одд и с дружеской лаской взял ее под локоть. — Это могу теперь сделать я как ближайший родич мальчика. Не беспокойся. Главное, что ты благополучно вернулась, и теперь все будет хорошо. Иди отдохни. Я приказал приготовить тебе баню. Если что-то понадобится, пусть твои женщины найдут Гудлейва, он понимает по-словенски.
Дивляна в изумлении смотрела на Одда, пытаясь уразуметь, что он только что сказал. Выражая намерение дать имя ее сыну, он тем самым пообещал, по сути, заменить ему отца. Как ближайший родич… как муж ее сестры Яромилы, он хочет сказать? Именно так он смотрит на вещи?
— Пусть женщины тебя проводят. — Одд кивнул в сторону.
Проследив за его взглядом, она увидела Гусляну, Доброзору, Унераду Угоровну с двумя сестрами и еще нескольких знакомых женщин из знатных киевских родов. Позади топталась Кудеря. Вид у всех был взволнованный, на глазах блестели слезы, но не похоже, чтобы они чего-то опасались.
Но вот Аскольдову вдову увели в баню, и Одд оглядел толпу. Губы его все еще хранили любезную улыбку, но взгляд стал острым и внимательным. Как бы он ни относился к этой женщине на самом деле, на глазах у всего здешнего народа, чуть не плачущего от счастья при виде их живой богини, он не мог обойтись с ней неприветливо. Впрочем, она в любом случае его родственница — сестра Яромилы. Надо же! — Он посмотрел на лодью, все еще лежавшую перед воротами. Этого он им не приказывал делать и даже не ожидал. Кто бы мог подумать, что эти люди, почти равнодушно встретившие смерть своего князя, его вдову понесут в город на плечах? Но если это племя так сильно ее любит, будет непростительной глупостью не использовать эту любовь себе на пользу.
Оглядевшись, он наконец нашел взором Вольгу: того никто не нес на руках, и он с ближней дружиной только сейчас пробился через толпу.
— Где она? — сразу спросил тот у Одда.
— Жена Аскольда пошла в дом. А кого еще ты привез?
— Тех, кто был с ней, привез. Больше она ничего не просила.
— Я спрашиваю о деревлянских князьях. Из них кто-нибудь остался в живых?
— Нет, — ответил Вольга, подумав о Доброгневе, которого считал единственным противником. — Их князя убили мои люди. Больше у них нет мужчин.
— А женщины? Где они? Где сестра Аскольда, которая была там замужем? Кто-нибудь из них уцелел?
— Женщины? — Вольга удивился. За все это время он даже не думал о женщинах Мстиславовой семьи и едва ли видел их, — забившись в свой угол, они рыдали по покойникам.
— Ты не взял их в плен? Не привез сюда?
— Зачем?
— О тролли! — Одд на миг вышел из себя и ударил кулаком по бедру. — Какой же ты все-таки… еще молодой! — В его глазах мелькнули гнев и досада, но он усилием воли обуздал свои чувства. — Тебе следовало взять всех женщин из семьи Мисти конунга и привезти их сюда! И детей, включая грудных младенцев!
— Зачем тебе их младенцы?
— Затем, что я не хочу воевать с ними еще раз! Мы отлично начали это дело, и следовало довести его до конца! Если бы эти люди стали нашими заложниками, все их племя было бы в наших руках! Я отдал бы маленького мальчика на воспитание кому-нибудь из здешних хёвдингов и себя объявил бы покровителем и защитником их народа, пока он не подрастет. И он привык бы слушаться меня, как отца. А девочку я тоже вырастил бы у себя и здесь же выдал бы замуж — за того, кто будет мне нужен через пятнадцать лет. И все это время они платили бы мне дань за защиту. И я как второй отец их будущего князя, навсегда сохранил бы право собирать с них дань. А теперь мне придется завоевывать их снова! Или хотя бы очень поспешить, пока они не опомнились!
Вольга опустил глаза: Одд был прав, но там, в Коростене, он мог думать только о Дивляне. Что ему племя деревлян? Что ему даже Киев? Он шел только за ней, а все остальное пусть бы провалилось Ящеру в пасть!
— Ладно! — Одд вспомнил, что нет смысла причитать над порванной сетью, когда рыба ушла, и положил руку на плечо Вольги. — Видимо, ты был так занят твоей невестой, что не мог думать о других делах? Ты собираешься здесь объявить ее своей женой или когда вернешься домой?
Этот вопрос был порожден вовсе не дружеским вниманием к делам союзника. Увидев, как встречают вдову Аскольда жители города, Одд укрепился в мыслях на ее счет, и прежде его посещавших.
— Да, — коротко ответил Вольга, но вид его вовсе не говорил о счастье обретенной любви. — Я был занят.
— И что она? Скорбь по мужу не помешала ей обрадоваться тебе?
— Она…
Не договорив, Вольга махнул рукой и пошел прочь. Плакаться Одду на свою неудачу он не собирался, но тот и сам понял достаточно. И еще какое-то время постоял в воротах, задумчиво покусывая нижнюю губу и посматривая на забытую лодью.
В этот день Дивляна только еще раз видела нового властителя Киева. В доме она нашла почти все по-прежнему: ничего не было разорено или разграблено, даже наоборот, появились кое-какие чужие вещи, и от постели, которую она четыре года делила с мужем, исходил запах чужого мужчины. Теперь здесь жил новый князь и по двору ходила, а в гриднице сидела его русская дружина, но у Дивляны не было другого угла. Когда она вернулась из бани, поела, отдохнула, когда ей расчесали волосы и убрали их под повой, Одд попросил разрешения зайти к ней, и она лишь пожала плечами — теперь он тут хозяин, а она, пленница, разве может что-то запретить? Однако Одд, войдя, всем видом показывал, что считает ее здесь хозяйкой. Он спросил, все ли свои вещи она нашла на местах, и заверил, что немедленно прикажет найти и вернуть недостающее из добра или челяди. Мало ли что прилипло к рукам, пока хирдманы осматривали добычу, но ее личное имущество он с радостью освободит от налога в пользу победителей.
— Ты, наверное, хочешь узнать, как поживают твои родичи в Альдейгье? — спросил Одд после. — Или ты уже расспрашивала Вольгаста конунга? Но он не был там с начала прошлой зимы, а я ушел оттуда всего два месяца назад.
Дивляна встрепенулась. Всего два месяца назад этот человек видел ее близких, ее родной дом, Ладогу! Ничто сейчас не могло доставить ей большей радости, чем мысли о родной семье, о том единственном, что у нее осталось, и Одд принялся рассказывать. А эта сага стоила того, чтобы слушать: Дивляна узнала о том, как ее сестра Яромила чуть не вышла замуж за Вестмара Лиса и как Одд явился из-за моря в тот самый час, когда было назначено обручение; о том, как ее другую сестру Велемилу отправили к жениху — Вольге, как невесту пытался перехватить изборский князь Дедобор и как она в конце концов досталась племяннику того самого Вестмара.
— Вольгаст конунг поступил очень умно, — говорил Одд, внимательно глядя, как отзовется Дивляна на похвалы прежнему возлюбленному — не дрогнет ли что-то в лице, не изменится ли выражение глаз. — Он передал невесту Стейну, а того назначил своим ярлом в Исбьёрнсборге. Теперь ваши родные не смогут сказать, что жених недостоин их рода, и забрать дочь назад, а он разом избавляется от невесты, которую не любит, и приобретает в этом городе верного человека, который всем ему обязан. Сам же Вольгаст с честью освободился от нежелательного обручения, и ничто ему не мешает… устроить свою судьбу по-иному.
Но Дивляна лишь опускала глаза, не выражая никакой радости, будто речь шла не о ней.
Вечером в гридницу собрались киевские старейшины — пировать с дружиной Одда и Вольги. К ней опять пришла Елинь Святославна — побывала на своем дворе, убедилась, что все более-менее благополучно, и поспешила к единственной ныне родне. Считая старуху чуть ли не послом, отправленным ради благополучия Дивляны, Одд после ее отъезда поставил людей сторожить добро воеводши, чтобы не разграбили в неразберихе свои и чужие.
Дивляна долго прислушивалась к доносившимся через приоткрытые заслонки крики и пение — то на словенском языке, то на северном — и все пыталась угадать, о чем идет речь на этом странном пиру. Действительно ли поляне признали Одда Хельги своим князем — вместо Аскольда? И действительно ли он намерен здесь остаться? Судя по отсутствию грабежей и кровопролитий — да. Он намерен сделать то же, что более тридцати лет назад совершил Ульв Зверь, оставшийся в памяти полян как князь Дир. Но, собственно, почему бы и нет? Ему остается только…
Сон спутал мысли усталой женщины, и она заснула, чувствуя рядом Славуню, свернувшуюся под боком теплым комком.
Утром, проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Она дома, в избе, которую привыкла считать родной, рядом ее дети и челядь, и Елинь Святославна спит на лавке. Уж не привиделся ли ей весь этот ужас — поездка в Деревлянь, смерть мужа, Незвана… Вольга?.. Но нет. Чужой запах витал в привычной избе, а через окошко доносилось:
— Хравн! Ты знаешь, как ты выглядишь? Ик!
В ответ похмельный Хравн пробормотал что-то неразборчивое, и послышался плеск, будто кто-то взахлеб пьет воду из колоды для скота.
— Ты выглядишь так, как я себя чувствую! — еще раз икнув, подытожил неведомый мудрец на северном языке, подтверждая, что теперь здесь живет русский князь Одд Хельги и его дружина.
А она, бывшая княгиня и хозяйка, теперь не то гостья, не то пленница. На ее собственном ларе лежит незнакомая выстиранная мужская рубашка. Однако, приглядевшись к узорам искусной вышивки, Дивляна легко узнала рукоделье своей сестры Яромилы. Обязательный подарок невесты жениху…
Заглянувшая Кудеря рубашку унесла, и вскоре явился одетый в нее Одд. Где он ночевал, Дивляна не знала — может, в гриднице, но выглядел довольно бодро, несмотря на долгую гульбу, только глаза чуть-чуть припухли. И Дивляна с удивлением поймала себя на мысли, что ей приятен его приход. Может, из-за этой самой рубашки, напомнившей родной дом и служившей красноречивым знаком того, что Одд теперь часть ее семьи. Она говорила себе, что не Вольга, а Одд задумал весь этот поход, убил Аскольда и захватил все принадлежавшее полянскому князю, а значит, именно он является первым смертельным врагом ее и детей. Но после того как он сам принародно объявил себя их ближайшим родичем, Дивляна не могла встречать его нелюбезно. Ведь от него они трое сейчас целиком и полностью зависели. К тому же сам его дружелюбный вид внушал желание довериться ему, ждать от него защиты и совета. Вспоминая прежнее, Дивляна заново понимала, каким образом ему удается толкать людей совершать такие вещи, на которые они никогда не решились бы сами.
— Я надеюсь, ты уже достаточно оправилась. — Поздоровавшись, Одд уселся напротив нее. — Если ты еще утомлена, скажи, я не стану докучать тебе сейчас. Мы можем и подождать, никакой спешки нет.
— Я уже отдохнула, — заверила Дивляна.
Она видела, что он пришел с серьезным разговором, и хотела поскорее узнать, в чем он состоит. Какую участь для семьи Аскольда приготовил победитель?
— Рад это слышать. В таком случае пора решить, как устроится наша дальнейшая жизнь. Вчера я уже говорил с хёвдингами этой земли, и все они уверили меня, что очень любят тебя, как и весь народ. Они почитают тебя и доверяют тебе. Твое присутствие обеспечивает им благословение богов. И я не удивлен, поскольку в Альдейгье народ то же самое говорил о твоей сестре. Вчера здешние хёвдинги сказали мне, что ты — их королева. А значит, они признают своим законным конунгом того, кто станет твоим мужем. Теперь подумай сама, — Одд сжал руки между колен и подался к ней, — если ты выйдешь за Вольгаста, он все равно не останется здесь. Он уедет к себе домой, и права на Кенугард ему нисколько не нужны. Они нужны мне. Но для тебя этот союз будет ничуть не менее выгодным, поскольку твои дети сохранят все права, которые они имели прежде, пока был жив их родной отец. Мы заключим соглашение с тобой и со всеми людьми: они добровольно признают мою власть как твоего мужа и тем самым полноправного наследника их прежнего конунга, а я в свою очередь признаю твоих детей моими наследниками. По-моему, такое решение подсказывают сами боги. Кстати, — он вдруг заговорил о другом, будто вовсе не нуждался в ответе Дивляны, — до меня доходили слухи, что твой муж был христианином. Это правда?
— Похоже, что да… — пробормотала Дивляна, оглушенная его неожиданным предложением и даже не уверенная, что правильно поняла его суть.
— Если да, то ты, его жена, должна была об этом знать. Он не ел мяса в какие-то дни, иной раз по целому месяцу питался только рыбой и всякой зеленью? Бывало так, что он подолгу не искал твоей близости, не объясняя почему? Он приближал к себе греков или торговцев из числа христиан? Отказывался приносить жертвы богам?
— Да, все это так. Он отказывался приносить жертвы богам… это его и погубило. — Дивляна горестно покачала головой.
— К тому же я сам видел крест, который он носил в кошеле. Я приказал не сжигать тело, его погребли целиком и без жертвоприношений, как принято у христиан. Если пожелаешь, тебе укажут место. Так вот, — по деловому тону она поняла, что Одд вернулся к прежнему разговору, — я не требую, чтобы ты дала мне ответ сейчас. Ты можешь подумать до вечера или даже до завтра, если пожелаешь. Лишь хочу сказать тебе еще две вещи. Я… не стану препятствовать твоему желанию уехать, чтобы стать женой Вольгаста или вернуться в Альдейгью к родным. — Он произнес это так, будто принял окончательно решение в последний миг, и Дивляна вскинула на него глаза, не веря в такую возможность. — Но при двух условиях: ты сама объявишь хёвдингам и народу о твоем решении, а Вольгаст поклянется, опять же перед всеми людьми, что ты и твои дети никогда больше не будете претендовать на власть в Кенугарде. Таков был наш уговор перед этим походом: он получает женщину и законную долю в той добыче, которую можно унести с собой. И второе… возможно, на твое решение повлияет мысль о том, что твой муж погиб от моей руки. — И снова Дивляна невольно впилась взором ему в лицо, пораженная тем, с какой прямотой и спокойствием он говорит о том, что и правда должно было непоправимо разделить их на всю жизнь. — И я хочу, чтобы ты уделила немного внимания одному человеку… Вообще-то, он не заслужил права находиться здесь, но случай того стоит. Возможно, он покажется тебе неприятным, но потерпи совсем чуть-чуть. Ты согласна?
Недоумевающая Дивляна, не в силах даже вообразить, о ком и о чем идет речь, слабо кивнула.
— Торир! — крикнул Одд в сени, и почти сразу хирдман ввел в избу каких-то двоих мужчин.
Один из них, хорошо одетый толстяк лет пятидесяти, варяг по виду, был ей незнаком, зато во втором Дивляна с изумлением узнала Ирченея Кривого — козарина, самого богатого и самого известного в Киеве торговца пленниками. Вытаращив глаза, она глядела, как козарин низко кланяется, а Одд тем временем начал расспрашивать пришедшего. Синельв переводил вопросы, а ответы Ирченея, даваемые по-словенски, Дивляна понимала и сама, хотя Синельв и их переводил на ухо Одду. Впрочем, тот все это уже знал.
— Так ты говоришь, что незадолго до начала войны с Мстиславом конунгом Аскольд конунг призвал тебя?
— Именно так, княже, — подтвердил Ирченей, кланяясь при каждом слове.
Сейчас он был одет в какой-то драный козарский кафтан, из-под которого торчал неровный, вытянутый подол грубой некрашеной конопляной рубахи, и в нем едва можно было узнать того уверенного, богатого торговца, каким его знали. Опасаясь грабежей, он даже после выплаты выкупа за имущество упрятал хорошее платье подальше, а сам носил дранину, позаимствованную у собственного живого товара. «Вшей еще нанесет!» — проворчала Елинь Святославна, брезгливо сморщив нос, и утащила Славуню подальше в угол.
— Аскольд хотел что-то купить?
— Он хотел кое-что продать. Предлагал мне купить молодую рабыню — не девушку, но женщину лет двадцати. Красивую, хорошего рода, зубы все целы, стройную. Без детей. Говорил, что ее сейчас при нем нет, но она появится через месяц.
— И что ты должен был с ней сделать?
— Как можно скорее переправить из Киева подальше.
— В Козарию?
— Да, или еще дальше, на Восток. Главное, чтобы она не вернулась.
— Он не называл имени этой женщины?
— Нет. Разве я мог подумать! — Ирченей заломил руки и вдруг упал на колени перед Дивляной. — Матушка княгиня! Богиня! Солнечная Дева! Разве я смог бы взять деньги за тебя? Разве я стал бы говорить с ним, если бы знал, что он хочет продать тебя, свою жену? Никогда! Пусть бы эти деньги пропали, я бы лучше своими руками бросил их в Днепр, чем стал бы наживаться на твоей неволе! Какой позор! Простишь ли ты меня, княгиня? Пусть бог покарает меня, если я не ужасаюсь этой мысли, как самый твой преданный друг! Да я бы скорее продал свою жену и детей, чем тебя, солнце Киева! Я бы лучше продал себя самого!
Растянувшись на полу, он стал хватать Дивляну за ступню, но она в испуге подобрала ноги.
— Уберите, — кивнул Одд хирдманам. — Или ты хочешь что-то уточнить, Дивилейн?
Но она лишь покачала головой. Стыдно признаться, но она даже не поняла, что речь шла о ней, пока Ирченей прямо ей это не сказал! Она лишь недоумевала, какую-такую рабыню хотел продать Аскольд и где собирался ее взять? И даже теперь не могла поверить, что муж намеревался… продать ее? Дождаться рождения ребенка — и продать? Без детей…
— Если он сказал правду — а я не знаю, к чему ему наговаривать на покойного, — то для тебя, Дивилейн, большая удача, что твой муж не дожил до того дня, когда родился ваш ребенок, — сказал Одд и поднялся. — Теперь решение остается за тобой. И если ты примешь его еще сегодня, я бы хотел, чтобы ты вышла в гридницу и сама объявила о нем всем знатным людям этой земли.
