Глава 17

Каждый день Белотур посылал кого-нибудь из челяди вниз, на Подол — так называлась широкая отмель под горами — ждать на пристани и расспрашивать всех незнакомых приезжающих, не они ли из ладожской дружины и не встречали ли ладожан. Купцов хватало: уже прошел обмолот и оживилась хлебная торговля. Но тех, кого ждали, все не было. За время долгого отсутствия у Белотура накопилось много дел, и он чаще проводил время у князя, чем дома. О невесте они почти не говорили: Аскольд держался мнения, что «она еще не приехала», а раз не приехала, то и говорить не о чем. Белотур, хорошо знавший своего двоюродного брата, не пытался спорить и свое несогласие выражал только упрямым видом. Ничего, когда дурень увидит Дивляну, он сильно пожалеет о том, что делает сейчас.

При старом князе Святославе Всеволодовиче жилище его не отличалось от прочих: несколько мазаных изб для жен и челяди, клети, навес для скотины. Но князь Улеб Дир, обосновавшись здесь, поставил особую избу для дружины, длинную, с двумя очагами на земляном полу, и назвал ее варяжским словом «грид». Здесь и сын его Аскольд появлялся по вечерам: дружина рассаживалась за длинные столы, к кметям присоединялись приглашенные старейшины, волхвы, торговые гости; по кругу пускалась братина с пивом или медом, желающие излагали князю свои просьбы, рассказывали новости, предлагали товары. В те дни, когда приезжих в Киеве было много, народ в княжьей гриднице толпился с самого утра, не дожидаясь начала вечернего пира.

Однажды Белотур застал здесь особенно много приезжих: словен, саваров и варягов. В этом не было ничего удивительного, и он даже обрадовался случаю расспросить, не видел ли кто-нибудь на Днепре ладожского воеводу Велемысла Домагостича с дружиной. Но ему даже расспрашивать не пришлось. Князь сам подозвал его.

— О! — от неожиданности воскликнул Белотур, увидев возле князя знакомое дикое лицо и бычий взгляд Ольмы сына Хольмстейна с Коровель-поля. — И ты здесь! Ну, будь здоров, человече!

Рядом с Ольмой стоял еще один незнакомец — лет пятидесяти, морщинистый, вероятно, тоже варяг, хотя одетый очень просто, с коротко обрезанными волосами, как у раба. По нему Белотур лишь скользнул равнодушным взглядом и снова посмотрел на Ольму.

— Что за дела к нам привели?

— Дело мое торговое, — ответил Ольма, в свой черед поклонившись. Вид у него был деловой и напористый, точно в этот раз он намеревался непременно добиться успеха. — Помнишь, воевода, я у тебя куницу черную хотел сторговать, хорошую цену давал! Да не сладилось наше дело. Теперь, чай, сладится!

Белотур переменился в лице. У этого бугая хватит наглости торговать у князя его нареченную невесту?

— Да говорил же я тебе! — попытался он снова втолковать упрямому варягу, что ничего не выйдет. — Дева для князя предназначена, и она не из тех, что на продажу везут! Шел бы ты отсюда с чурами, пока до беды не дошло! Это ведь он, княже, Домагостевну у меня купить норовит! — с досадой пояснил он Аскольду. — Совсем с ума слетел! Вперся, как бык в липу: продай да продай! Хоть обухом в лоб! Ты не знал, кто она, за это князь тебя простит. Но ступай отсюда и про это дело забудь!

— Да почему же не продать, коли мы знаем, сколько она стоит! — Ольма, вовсе не смутившись, ухмыльнулся. — А я вдвое больше дам!

— Да говорят же тебе…

— Постой, Белотуре, — подал голос сам Аскольд. Это был довольно высокий, худощавый человек, со светлыми, слегка рыжеватыми волосами, продолговатым лицом и с молодости лысеющим лбом. — Ты все новостей спрашивал о воеводе ладожском. Тут есть новости.

— Откуда? — Белотур огляделся, но никого знакомого по недавнему походу, кроме Ольмы, не приметил. — Кто привез?

— Да вот эти люди привезли! — Князь кивнул на трех варягов, по виду купцов. — Приехали они жито закупать, а с собой привезли челядина. И сей челядин говорит, что сам был недавно свободным человеком в дружине русского князя Игволода и что он взял в полон и продал ту деву, которую ты теперь выдаешь за мою невесту.

— Что? — Белотур не верил своим ушам.

— Вот эти люди. — Князь еще раз показал на трех варягов. — Как вас зовут, повторите, — предложил он.

Варяги назвали свои имена, и морщинистый раб перевел ответы на словенский язык. При этом вид у него был мрачный и злой, как у голодного домового.

— Проезжали мы Сюрнес по пути от Альдейгьи, — продолжал старший из них, Арнвид сын Рагнфреда. — Не зная путей и нынешних цен на хлеб, мы хотели взять проводника. Один человек в Сюрнесе, Снэульв сын Гейра, предложил нам купить этого раба, по имени Грим. Поговорили мы с ним и убедились, что раб этот и правда человек сведущий. А он рассказал, что в рабство попал по вине величайшей несправедливости, которую совершила с ним судьба и конунг Станислейв. Снисходя к его несчастью и помня о том, что Кристус приказал своим людям являть милосердие к нуждающимся, мы купили Грима и взяли его с собой. Когда же в Любичевске встретили мы торгового человека Хольма сына Хольмстейна, то в беседе между нами выяснилось, что и он знает нечто, относящееся к саге о невесте конунга Хёскульда.

Белотур слушал и приходил во все большее изумление. Он-то думал, что сам может кого угодно удивить своим рассказом о походе к Варяжскому морю. Оказалось же, что самого любопытного он еще не знает. После того как он увез Дивляну из-под Числомерь-горы, туда, как и ожидалось, нагрянул Станила с войском. Велем вынужден был пообещать отдать ему «свою сестру», то есть полонянку Красу, которую они так предусмотрительно заранее купили. А уже на свадьбе как гром с ясного неба явился этот вот Грим, тогда еще не раб, а свободный муж и доверенный человек Игволода Кабана, увезший полон из Вал-города. И он узнал девушку из того самого полона, которую продал где-то еще на Днепре, по пути к козарам. Белотур холодел, представляя себя на месте Велема, в такое время, перед такими людьми уличенного в подобном обмане! Но ладожанин не растерялся. Белотур не был уверен, что у него самого хватило бы дерзости отрицать подмену и даже выйти на божье поле доказывать свою правоту. Безумец, на что он рассчитывал!

Но на что бы Велем ни рассчитывал, на богов или удачу, расчет его оправдался. Он победил Грима и тем доказал, что Краса — его настоящая сестра. А проигравший Грим должен был отвечать за клевету и охаивание молодой княгини. За обиду Велем и Станила забрали все вырученное за полон серебро — десять тысяч шелягов, а самого побежденного продали в рабство.

А потом Гриму повезло, вернее, выручила его удача пройдохи Синельва, который иначе едва ли сумел бы так быстро сбыть с рук посредственный товар. Арнвиду с товарищами понадобился проводник и толмач, а для этих целей пожилой мужчина не самого крепкого здоровья годился. Синельв взял за него пятьдесят скиллингов: больше Арнвид не дал, ссылаясь на то, что у раба, похоже, омерзительный нрав и даже дурной глаз. Против этого Синельв спорить не стал: он уже десять скиллингов выгадал, а не спустишь с рук Грима сейчас — корми его до самой весны, и кто потом возместит эти расходы?

Арнвид не раскаялся в покупке. В первый же вечер Грим рассказал ему и фелагам сагу о своей беде. Варяги слушали ее, как песнь о Вёльсунгах, забавляясь и не особенно веря. Да этот раб, пожалуй, и в сказители годится, смеялись они между собой. Хорошее приобретение к зиме!

В Любичевске они повстречали Ольму. На пиру у гостеприимного князя Ехсара, за пивом, обмениваясь новостями, Арнвид упомянул о своем новом рабе и его удивительной саге. Сравнив имена, Ольма набычился, подумал, а потом грохнул кулаком по столу. Он понял, что Белотур, обидевший его отказом продать девушку, собирается обмануть собственного князя!

К Аскольду его привели сразу несколько причин. Не годится, когда князя обманывают и вместо золота подсовывают ему глину! А поскольку полонянка Аскольду не понадобится, то он, наверное, продаст ее тому, кто даст хорошую цену.

— И что же такое выходит? — Князь, сидя на скамье, сцепил пальцы между колен и исподлобья глянул на Белотура. Он не имел привычки кричать, драться и вообще бурно выражать свои чувства, но был недоверчив и упрям, как гора каменная. — Ладожский воевода Велемысл на божьем поле доказал, что отдает свою сестру за кривичского князя Станислава. А ты кого мне привез?

— Я тебе привез Дивомилу Домагостевну, дочь ладожского воеводы!

— Но как ты мог мне ее привезти, если она вышла за князя Станислава?

— Станила взял полонянку. Велемысл ее купил нарочно для того, чтобы подменить Дивомилу. И подменил! Я ведь тебе рассказывал уже.

— Но божий суд доказал, что Станила взял настоящую Огнедеву! — Аскольд вскочил и сделал несколько стремительных шагов по гриднице. Старейшины и гости прекратили свои разговоры и стали прислушиваться. — Боги доказали, что дочь Домагостя взял Станила! А если так, то кого ты мне привез? Красивую робу? Полонянку ценой в гривну серебром? Полонянки у меня и дороже есть!

Белотур потряс головой и запустил пальцы в волосы, словно пытался этим привести в порядок путающиеся мысли. Он еще не опомнился от известия о божьем суде, который оправдал Велема вопреки всякому вероятию, и тут же в не менее страшном обмане обвинили его самого!

Выходило именно так. Серые, глубоко посаженные варяжские глаза Аскольда сверлили его с выражением негодования и даже презрения.

— Ты, воевода, опозорить меня решил? — тихо и гневно заговорил князь. — Робу купленную мне в княгини подсунуть? А потом люди скажут, что муж робы — раб, а коли роба твоя, то и я сам — твой раб?

Все осложнялось еще и тем, что Белотур был сыном старшей дочери князя Святослава, а Аскольд — младшей. Много раз за свою жизнь Белотур слышал осторожные намеки на то, что был бы более подходящим князем для полян, чем сын пришельца Аскольд. Что это за имя такое — Аскольд? Никогда не было у полян таких князей! Второе имя — Святослав — у князя как-то не прижилось. Но Аскольда поддерживали козары, которым было очень выгодно отсутствие доверия между князем и племенем, что позволяло каганату сохранять свое влияние. Не будучи честолюбивым, Белотур не хотел ввергать родную землю в страшную кровавую смуту. Но он знал, что Аскольд видит в нем соперника и источник постоянной опасности. Любая мелкая ссора ставила их на грань губительной родовой распри. Аскольд не дерзал поднять руку на двоюродного брата, но недаром же с шестнадцати лет Белотура посылают в самые опасные походы, где он рано или поздно сложит голову!

— Она не роба! — сдерживая ярость, отрезал воевода. — Ты, княже, меня во лжи обвиняешь? А с чьих слов? Кто меня обвиняет? — Он положил руки на пояс и повернулся к варягам. — Ты, Арнвид? Ты говоришь, что я князю робу привез?

— Я никогда не видел эту девушку и повторяю лишь то, что услышал от…

— Ты, Ольма? — Не дослушав, Белотур упер гневный взгляд в упрямца, и тот был вынужден отвести глаза.

— Люди сказали…

— Он тоже там не был и ничего не знает сам. А с этой падалью, — Белотур дернул головой в сторону Грима, но даже не удостоил его взглядом, — я и говорить не буду. Это раб, и цена ему — пятьдесят кун. Кто меня обвиняет?

Он даже слегка наклонился в сторону Аскольда, будто пытаясь лучше расслышать ответ, но тот промолчал. Обвинить Белотура по обычаю было некому. Варяги знали повесть только с чужих слов, причем со слов раба, а этот раб не имел никакого права обвинять нарочитого свободного мужа. Белотур выразительно развел руками, словно собирался плясать. Тишина!

— Найди достойных видоков, княже, тогда и обвиняй родича! — добавил Белотур.

— Но если ты говоришь правду, тогда где ее приданое, навь тебя возьми! — Аскольд наконец не выдержал и заорал, стукнул кулаком по стене. — Где этот Велемысл? Где его дружина? Где доказательства, что ты привез настоящую воеводскую дочь?

— А моего слова тебе недостаточно? — Белотур ответил ему твердым гневным взглядом. — Я могу поклясться перед богами и чурами, что именно эту деву я увидел в доме ладожского воеводы Домагостя, что именно ее он вручил мне как свою среднюю дочь от знатной свободной жены, что именно она — Огнедева ильмерских словен и правнучка князя Гостивита. А ты, княже, готов поверить варяжскому рабу и не веришь своему родичу? Чего стоит после этого весь наш род?

Повисла тишина. Всю жизнь Аскольд ждал от Белотура подвоха, но не мог открыто признать, что не верит ему. Старейшины и гости переводили взгляды с одного на другого, ожидая, чем кончится этот странный спор.

— Мне не к лицу взять жену, за которой тянутся такие подозрения! — среди молчания тихо, но твердо проговорил Аскольд. — Я не назову своей княгиней ту, которую любой раб сможет обвинить в недостойном происхождении.

— Мало чести мужу, который не в силах защитить знатную и достойную жену от низких обвинений со слов всякого брехливого пса! — так же твердо ответил Белотур.

— Пусть она живет у вуйки Елини, пока дело не прояснится, или возвращается назад в Ладогу. Я не вправе обвинить тебя в обмане со слов раба. Но если мы так и не получим доказательств ее происхождения… я буду знать, кто пытался сделать меня мужем купленной полонянки!

— Коли надо, я сам опять в Ладогу поеду. А покуда прощай, княже.

Белотур поклонился, пошел вон из гридницы. Все в нем кипело от возмущения и гнева, но он старался не показать виду. Со временем вся земля полян узнает, кто такая Дивляна, и дурень Аскольд сгрызет себе все локти по самые плечи. Но пока дела шли все хуже и хуже. Велем! Спасая себя и Красу, он невольно погубил Белотура и Дивляну. Ведь ладожская невеста была только одна, и Велем на божьем поле доказал, что она досталась Станиле! Да, у него не было другого выхода. Он считал, что его настоящая сестра в безопасности. И спасал тех, на кого мог обрушиться гнев обманутого Станилы. Но он не подумал о том, как, приехав в Киев, будет доказывать, что Дивляна — его настоящая сестра. Велем на Вечевом Поле сделал все, что мог, все, что в человеческих силах и даже гораздо больше. Но судьба обманула…

Не судьба, а проклятие! Белотур даже остановился и огляделся, будто здесь, среди родных киевских круч, ему привиделось лицо Незваны. Она сказала, что ее мать, Безвида, прокляла Огнедеву. Похоже, это правда. Проклятие привело Грима сначала на Вечевое Поле, а потом и в Киев, чтобы опорочить честь и разрушить судьбу Огнедевы. На Вечевом Поле проклятие одолел Велем. Здесь, в Киеве, его, Белотура, черед постоять за Солнцеву Деву. Теперь только он может спасти честь Дивляны и свою собственную, избавить ее от обвинения в низком происхождении, а себя — в обмане. Но как? Даже на божье поле вызвать некого! Арнвид и дуралей Ольма сами ничего не видели и не знают, а с рабами свободные не дерутся.

Добравшись до своего двора, Белотур так ничего и не решил. Перед клетью ему попалась мать.

— Воротеня где?

— К Зажитихе пошла. Нужна?

— Нет пока. А Дивляна?

— Шьет сидит. Ты чего такой взбудораженный? Взмок весь — бегом, что ли, бежал?

Не ответив, он толкнул дверь материной мазанки. На ходу развязывая пояс и стаскивая нарядную свиту, в которой ходил к князю, разгоряченный Белотур толкнул дверь, спрыгнул с трех ступенек и через сени влетел в истобку.

Дивляна, сидевшая на скамье под отволоченным окошком, подняла голову, рука с иглой замерла. Заволока выходила на двор, и она услышала его голос.

— Что случилось? — Она подалась к нему. — Велем?

— Да. Не сам, — торопливо уточнил Белотур, видя, что она встрепенулась, будто готовясь куда-то бежать. — Но вести от него есть.

— Добрые? Он жив? — Дивляна невольно поднялась, шитье упало на пол.

— Он жив. А добрые ли — и сам пока не понял.

— Говори, не томи! — Дивляна схватила подошедшего Белотура за руку. — Где он?

— Сейчас где — не знаю, а в последний раз видели все там же — на Вечевом Поле, будь оно неладно. Приехали люди, варяги одни, и рассказали про Велема такое, что я чуть на месте не окаменел. Ты не знаешь такого Грима сына… какого-то лешего, он из ваших краев, в Вал-городе был.

— Не знаю никакого Грима.

Белотур коротко пересказал ей новости. Дивляна, будто в беспамятстве, снова села на лавку, не сводя с него широко раскрытых глаз, поставила ногу на недошитую рубашку и ничего не заметила. «Велько…» — бормотала она-то ли в страхе за брата, то ли в гордости за него. Она тоже ничего не понимала. Как он осмелился выйти на божий суд, отлично зная, что не прав? И почему боги не разоблачили его ложь? Оправдали Велема и Красу в глазах Станилы?

— Это… так не бывает! — Дивляна мотала головой. — Боги таких обманов не прощают. Дали ему победить — значит, тот варяг им еще противнее был. И не мудрено — сорок девок с родной земли увез и козарам продал! Но Велько… В тот раз повезло — это ему боги взаймы удачи дали. Потом не повезет. Да как бы хуже не было! Ой, матушка! — Она закрыла лицо руками. — Брате мой любезный, где же ты теперь! Что дальше-то с нами будет?

Белотур встал на колени возле нее, отнял руки девушки от лица и сжал в своих. Она произнесла нечто такое, что помогло ему понять происшедшее. Боги дали Велему удачи взаймы! И не повезет ему в другом месте. Он даже теперь знал, в каком.

— Оно уже случилось, — негромко ответил он, и Дивляна перевела на него блестящие от слез глаза. — Я теперь понял. Велем божьим судом доказал, что его сестра — Краса, полонянка. И… из того выходит, что ты — не его сестра. Ладожская невеста ведь одна была. И раз это она, стало быть, не ты. Вот чем нам боги подга… наказали. Велем там победил, а здесь нас погубил.

Это был конец. Чувствуя, что вот теперь небо рушится ей на голову, Дивляна не сдержалась: слезы ручьем хлынули из глаз.

— Да не плачь ты, лада моя любезная! — Белотур сел рядом, обнял ее, прижал залитое слезами лицо к груди. — Все выяснится, и Велем приедет, приданое привезет.

Дивляна продолжала заливаться слезами, кажется, еще сильнее от того, что ее жалеют. Прижавшись к широкой груди, плакать даже приятно. А Белотур утешал ее, поглаживая по голове:

— Аскольд сам своего счастья не знает, ну и дурак. Велем приедет, все узнают, что ты Огнедева, звездочка моя ясная. Ну, подумаешь, божий суд! Род ведь от тебя не отрекался! Тебя из рода с честью замуж проводили. Хочешь, за меня выходи.

— Ты меня возьмешь? — Дивляна недоверчиво подняла голову.

— Возьму.

— Да кто я теперь? Никто! Былинка в поле, кто пройдет, тот и стопчет!

— Ты — Огнедева, и всегда ею будешь! — Белотур взял в ладони ее залитое слезами лицо и приподнял. Для него она была прекраснее всех, и ничто на свете не могло этого изменить. — Не приданое же тебя делает Огнедевой, не рушники вышитые! Для меня ты сама Денница. Хочешь за меня? Или я тебе не хорош?

— Хочу, — шмыгая носом, но уже улыбаясь, Дивляна рукавом вытерла слезы. — Ты добрый. Я с тобой ничего не боюсь.

— Не жалко, что княгиней не будешь?

— Нет! — Дивляна и обняла его за шею. — Что мне в этом князе? Я тебя люблю.

Белотур целовал ее влажные щеки, горячие губы, и она отвечала ему с таким же пылом, с которым недавно плакала. Она так устала от забот и волнений, что теперь просто отбросила их все и думала только о том, что Белотур — хороший человек и любит ее! Княгиней быть, что ни говори, почетно, но Дивляна убедилась на опыте, что только любовь облегчает житейские ноши, делает богатым без серебра и защищенным без дружины.

А потом она вовсе ни о чем уже не думала, растворяясь в страстном влечении, которому наконец могла дать волю. Что бы ни происходило с ней — жар его губ, сила его рук были счастьем, вознаграждавшим ее за все недавние тревоги, и этого счастья ей было достаточно. Белотур переложил ее на скамью, покрытую овчиной, и она торопливо развязала поясок — чего еще откладывать, когда наконец сама судьба отдала их друг другу?

Воротислава вернулась домой, уже зная, что произошло на княжьем дворе. С горы на гору карабкаться долго, но слухи, будто птицы, перепархивают с одной вершины на другую. За своими воротами ей никто не попался. Она знала, что Белотур пошел домой, но в доме его не оказалось. Забериславна метнулась к свекровиной мазанке и в сенях наткнулась на саму Елинь Святославну. Увидев невестку, старуха переменилась в лице и шагнула вперед, норовя вытеснить ту назад, во двор.

— Ты чего здесь? — строже обычного прикрикнула на Воротиславу старая воеводша.

— А где… Белотур где?

— Не знаю. — Старуха вышла вслед за ней из сеней и плотно затворила за собой дверь.

Торопясь узнать, что за новости принес сын, она сама недавно хотела войти… Потянула дверь истобки и различила внутри женский вскрик, потом полувздох-полустон, в котором узнала голос сына. Елинь Святославна была не настолько стара, чтобы забыть, что все это означает. А стало быть, с разговорами надо немного обождать. И хорошо еще, что она успела к этим сеням вперед невестки. Елинь Святославна понимала, к чему дело идет. И понимала также, что дочь Заберислава не смирится с тем, что в этот дом войдет новая молодая жена.

Не сразу, но чуть позже, опомнившись, Дивляна сообразила, что слышала под самым окном голоса — Елини Святославны и Воротиславы. Женщины были совсем рядом и чудом сюда не вошли! Она запоздало испугалась и тут же рассердилась: так и придется ей всегда тайком хватать крошки счастья, боясь Воротиславы?

— Не всегда, — утешил ее Белотур. Он стоял на коленях перед скамьей, на которой она лежала, и покрывал поцелуями то ее шею, то бедра, высоко открытые задравшейся рубахой. — Я скажу им… сейчас же скажу, что я тебя в жены беру.

— И тогда уж я… — начала Дивляна и запнулась.

Потом повернулась к Белотуру спиной и уткнулась лицом в густую, уже слегка свалявшуюся шерсть черной овчины, на которой лежала. Блаженство еще наполняло ее, растекаясь в крови, как медово-молочная река, но уже проснулись тревожные мысли. Белотур, не опомнившись, целовал ее в затылок и висок, однако она почти не замечала.

И что тогда? Воротислава останется старшей женой воеводы, и не потому даже, что старше годами и ее сын почти взрослый, вот-вот меч получать. Потому что Воротислава — дочь радимичского князя, вошедшая в дом с приданым и с докончанием между родами, как положено. А она, Дивляна, так и останется невесть какой девкой, привезенной леший знает откуда. Белотур станет спать с ней, но распоряжаться домом будет Забериславна. И помыкать ею, молодой ненавистной соперницей, выдавать ей самые тяжелые уроки из работы по дому и пенять, что худо исполнила. Может быть, Елинь Святославна встанет на ее сторону, но старая воеводша не вечна. Ее, Дивляны, дети еще когда родятся и вырастут, а Ратибор уже взрослый. И даже любовь Белотура мало ей поможет. Он — мужчина, у него свои дела, он и дома бывает не всегда. Уедет он куда-нибудь надолго — Воротислава ее со свету сживет. А встревать в бабьи дела воеводе неприлично. Не станет же он бить старшую жену, даже отослать ее не сможет — князь Заберислав с полками придет. Ее здесь ждет почти та же жизнь, от которой Велем спас Красу на Добшином займище. А заступится ли за Дивляну ладожская родня, когда обо всем узнает, неведомо. Не очень-то отцу понравятся ее нынешние дела. Опять, скажет, за старое принялась! Мало из дому бегала, мало ее судьба учила! И приданое потеряла, и имя свое чужой девке, за шеляги купленной, отдала, и сама не к тому в дом вошла, к кому посылали. И кем — младшей женой, мало что не челядинкой! Не для того внучек Радогневы Любшанки мать растила, чтобы они младшими женами были!

— Не говори ничего пока. — Дивляна обернулась и легла на спину, устремив взгляд на закопченные балки кровли. — Я младшей женой быть не могу. А в старшие не годна.

— Мне все равно. — Белотур разбирал кудряшки на ее вспотевшем лбу, с такой нежностью касаясь кожи, какой трудно было ждать от его загрубелых рук.

— Мне не все равно. Ведь я — настоящая Огнедева и замуж выходить могу только так.

— Но что же делать, если…

— Пока — ждать. Не так уж много времени прошло, чтобы руки опускать. А там — как богам поглянется. И если… я лучше сама на божий суд пойду, чем позволю меня и мой род с грязью мешать.

— Ты с ума сошла! — Тревожно хмурясь, Белотур сел на лавку, взял ее за руки, поднял и заставил сесть, словно она бредила во сне и ее нужно было скорее разбудить. — На какой божий суд?

— Водой. Огнем. Железом. Мало ли способов?

— Нет. Я не позволю. — Белотур решительно помотал головой. — Хочешь и красоту, и здоровье, и жизнь загубить!

— Но ведь я права! За мной — моя правда, и боги меня оправдают!

— А если нет? Велема боги оправдали, а варяга того погубили, хоть он и был прав! Ты-то об этом точно знаешь! Может, боги теперь Красу считают Домагостевой дочерью…

— Да что ты такое говоришь? — Дивляна скривилась и снова чуть не заплакала. — Как это — Красу? Ведь это я — Домагостева дочь! Я должна это доказать! Хоть как! Иначе мне и жить незачем!

— Ну, как это незачем? — Белотур обнял ее. — А я?

Дивляна не ответила, прижимаясь лицом к его плечу, но уже не находя в этом прежнего утешения. Любовь — это хорошо, но если она не найдет способа снова стать собой, не заставит племя полян уважать ее как дочь ладожского воеводы, то и любовь не принесет ей счастья. Не для того ее оторвали от Вольги и родной земли, не для того она боролась с людьми и духами, доказывая, что достойна носить имя Огнедевы, чтобы теперь жить в младших женах!

Прошло еще несколько дней. Воротислава явно догадывалась, к чему дело идет, на самый простой вопрос отвечала резко. Дивляна старалась не попадаться ей на глаза, но понимала, что вечно так жить нельзя. Белотур ходил мрачный: он хотел покончить с этой неопределенностью, вынести гнев старшей жены, но примирить ее с неизбежным. Он знал, что вызовет бурю, да и не хотел бы обижать Воротеню, но что поделать? Они прожили вместе пятнадцать лет, с тех пор как шестнадцатилетнему Белотуру отец и еще живой тогда князь Дир привезли рослую, угловатую, некрасивую, но крепко сбитую девушку-невесту пятнадцати лет. Из-за этой некрасивости князь Дир не взял дочь радимичского князя за себя, а его сын Аскольд был женат с четырнадцати, тоже на княжне, и пришлось сосватать племяннику. Они с ней вместе повзрослели, одного сына вырастили, пятерых младенцев схоронили. И ладили неплохо: некрасивая, упрямая и вспыльчивая, Воротислава, однако, была умна и не зла сердцем. Будучи обычным здоровым мужиком, Белотур не уклонялся от случайных даров Лады и Ярилы, но ни разу еще не предполагал, что главное место в его жизни займет другая женщина. Они думали и состариться вместе, но она состарилась раньше. Со временем Воротеня смирится, хотя смирение ее дорого обойдется всей семье. Люди ее осудят, вздумай она перечить мужу, решившему взять младшую жену. Ведь что она сама? У бабы года летят, как зерно из мешка сыплется. Тридцать лет — бабий век, и пусть она хоть трижды княжья дочь, никто не упрекнет мужа, если он оставит на ее руках все хозяйство, а для постели приведет новую жену! Где твои дети, Воротислава Забериславна? На угорье за Бабиной горой схоронены? Ну и молчи!

Он жалел жену, но и отказаться от Дивляны не было сил. Как он хотел, чтобы эта солнечная дева принадлежала ему по праву, эта красавица, его мечта, драгоценность, нежная и горячая, лукавая и волнующая своей невыразимой прелестью. Все у нее есть — знатный род, сильная родня, веселый нрав. Сбылось бы то, о чем он мечтал уже не первый месяц, с тех пор как впервые, еще где-то на Ильмере, поймал себя на чувстве жгучей зависти к Аскольду. И вот теперь мечты могли бы стать явью. И она любит его. Уже давно она отвечала манящей и ласковой улыбкой на каждый его взгляд. Она доверяет ему, почти как родному брату, у него ищет защиты, и он не обманет ее надежд. Теперь он наконец-то может сделать для нее действительно важное дело — закрыть от грозящего бесчестья, ввести в дом по обычаю. У них будут дети, и его род получит достойное продолжение. Воротеня… покричит и смирится, думал он и тяжко вздыхал. Иной раз хочется начать жизнь заново, но ведь и прежняя жизнь — не отопок, с ноги просто так не стряхнешь.

Елинь Святославна качала головой, иногда роняла замечания, что двум медведицам в одной берлоге не ужиться. Будь Дивляна и в самом деле безродной полонянкой, все сошло бы легче: она не покушалась бы на главенство Воротиславы, а та не опускалась бы до ревности к ней. Но они были равны. Белотур сам понимал, что Дивляна заслуживает гораздо большего, чем он может дать ей при Воротиславе. Но отослать жену — нанести оскорбление ее роду. И не настолько он потерял голову от любви, чтобы поссориться с тестем-князем, когда брат-князь смотрит на него волком и подозревает в попытке позорного обмана. К тридцати годам пора поумнеть и понять, что ни себе, ни девушке он таким путем счастья не принесет. Выхода не было. Белотур, воевода, привыкший всегда находить выход и склонный надеяться на лучшее, теперь не знал, куда податься. Даже сын, Ратибор, не смея осуждать его вслух за разлад в доме, смотрел исподлобья и уклонялся от разговоров.

Дивляна старалась радоваться тому, что жизнь ее теперь соединена с Белотуром, который нравился ей с самого начала. Она даже не могла вспомнить, когда это началось. Страдая от разлуки с Вольгой, навсегда, как казалось, погубившей ее счастье, она неосознанно стремилась к утешению, настойчиво искала того, кто поможет ей вновь обрести радость жизни. И нашла — видно, Лада и Макошь любили свою непутевую внучку. Да, проводили ее из родного дома с честью, но до места она этой чести не довезла. Уж больно далеко оказалось. И попрекать ее этим люди смогут до конца дней. Иногда она даже жалела, что не родилась дочерью какого-нибудь ловца. Легче не иметь ничего с самого начала, чем все иметь и потерять!

Однажды утром Дивляна вернулась в мазанку, умывшись во дворе, а перед тем зайдя в нужной чулан в дальнем углу.

— Ну что? — шепотом окликнула ее Снегуле, видя озабоченное лицо своей то ли хозяйки, то ли уже просто подруги.

Дивляна поджала губы и помотала головой.

— Опять нет?

— Нет.

— Ты не обсчиталась?

— Нет.

— А у тебя раньше так не бывало?

— Нет.

— Ну, три дня — это еще ничего не значит, — попыталась утешить ее Снегуле. — У меня вот тоже было один раз — лишних две пятерицы дожидалась, ну, все уже, думаю, благословила меня Ла…

— Тише!

Дивляна вдруг вскинула руку, призывая ее к молчанию. Снегуле застыла на полуслове — не услышал ли кто-нибудь их разговор? Если мужик — то ничего, а любая баба сразу догадается, о чем речь…

А Дивляна услышала такое, что не поверила своим ушам. Через заволоку, выходящую во двор, до нее долетел знакомый голос. Не смея так сразу предаваться надежде, она вышла в сени, поднялась по ступенькам, выглянула в двор… И увидела Велема. Словно с неба упав, в той же синей верхнице, которая была на нем в день их последнего расставания под Числомерь-горой, зато в новой куньей шапке с красным шелковым верхом — должно, подарок от кого-то, он стоял перед Белотуром и лицо имел скорее недовольное, чем радостное.

— Ну, у вас и горы — взмок, пока долез! — говорил он, почесывая голову под шапкой: похоже, и в бане бывать ему давно не случалось. — Еле нашел тебя! Выпить есть что-нибудь — квас водится в ваших краях? Уж думал, никогда не доеду! А сестра моя где?

Ответ на последний вопрос он немедленно и получил. Опомнившись, Дивляна завизжала, молнией метнулась через двор и повисла у Велема на шее, да так, что чуть не сбила его с ног. Ругаясь, он оторвал ее от себя, но потом сам обнял, похлопывая по плечам и осматривая, будто хотел убедиться, что ее не подменили и с ней все в порядке. Елинь Святославна, радуясь всей душой, тоже обняла его, едва дотянулась.

— Экий ты вырос — что бортевая сосна! — приговаривала она, утирая радостные слезы, будто ее любимый сын вернулся из похода. — А на сестру совсем не похож! А кто еще ваши братья?

А Дивляна все никак не могла от него оторваться, то плакала, то смеялась, терлась лбом о его плечо, крепко вцепившись в локоть, будто боялась, что брат исчезнет, как сон. Со всех сторон к ней лезли обниматься прочие братья, передавая ее от одного к другому, чтобы она могла сама их сосчитать и убедиться, что все целы! Она ждала их, но сама не ожидала, что так обрадуется. С ними к ней вернулась вся ее прежняя жизнь, Ладога, Любша, Варяжский конец, Велеша, Ярилина гора, Дивинец, Волхов, Ильмерь, вся многочисленная родня и ладожская старейшина. Вернулась она сама — Дивомила Домагостевна, та, какой родилась и выросла. И пусть родная земля очень далеко, она уже не лист на ветру, не былинка в поле! Все это она видела в каждой черте лица Велема, родного и близкого до последнего волоска, и никогда брат не казался ей таким красавцем, как сейчас!

Оказалось, ладожане приплыли к Киевским горам еще вчера вечером, уже в темноте, и, не решившись лезть в незнакомое место вслепую, прямо на подольской отмели и заночевали. А на рассвете, когда народ зашевелился, Велем принялся расспрашивать, где искать воеводу Белотура Гудимовича.

Елинь Святославна снова захлопотала: кормить, поить и топить баню. И хотя о Велемовых подвигах они уже знали почти все, разговоров хватило на весь день, вечер и часть ночи. А утром, приведя себя в порядок и надев самое лучшее платье, Велем отправился на княжий двор.