Глава 11
Задумав уход с Вечевого Поля, Белотур сразу отказался от мысли просто спуститься по Днепру — для этого пришлось бы не только миновать стан самого Станилы, но еще довольно долго идти через подвластные ему земли. Он предпочел здесь же, у Вечевого Поля, переправиться через Днепр и выйти к Сожу. В этом случае можно было исчезнуть с глаз почти мгновенно. В верхнем течении Сож принадлежал раньше князю Громолюду, а теперь — Станиле, но далее начинались земли радимичей, где, как Белотур надеялся, Станила не посмеет их преследовать. Князь Заберислав не из тех, кто позволяет своевольничать чужим на своей земле, а на поддержку собственного тестя Белотур вполне мог рассчитывать. Спустившись по Сожу, они снова попали бы в Днепр, но уже довольно близко от полянской земли.
Одолень помог Званцу договориться со старейшиной волока и всей мошнинской волости, и тот согласился выделить киевскому воеводе мужиков, чтобы те переволокли лодьи из Лубны в Мошну ночью. Волок был в хорошем состоянии, путь освещали факелами, и обошлось без приключений.
К рассвету уже были возле Мошнинска — довольна значительного укрепленного поселения, где издавна жила старейшина мошнинской волости и где прародители мошнян поколениями уходили в землю большого старого жальника. После ночного перехода дружина устала, но отдыхать Белотур никому не дал. Никто не жаловался: все понимали, что Станила еще совсем рядом и что чувствовать себя в безопасности можно будет не скоро. Лодьи спустили в Сож, расплатились с мошнянами и подняли паруса. Пользуясь попутным ветром, лодьи лебедями мчались вниз по течению, и только теперь Дивляна немного перевела дух.
Рассвело, а при свете было уже не так страшно. Настал новый день — и она надеялась, что князя Станилы, этого сына Марены и порождения Закрадного мира, она больше никогда не увидит. Вниз по Сожу лодьи шли быстро, низкие заболоченные берега улетали назад, и беглецам становилось все легче дышать. Вечевое Поле они покинули в темноте, второпях, думая только о том, как уйти от весьма вероятного преследования, и теперь новая местность казалась сном. За эти насыщенные событиями дни Дивляна привыкла к Вечевому Полю, будто провела там целый год. Неужели все это наконец позади?
Рядом с ней сидела Краса, одетая в сряду Дивляны — ее исподку, шерстяную верхницу, обутая в такие же черевьи с бронзовой проволокой. Волхв Одолень, сидящий с ними в лодье, окидывал обеих понимающим взглядом. Белотур ничего не говорил ему, но умный волхв и сам разгадал замысел, увидев девушку, будто нарочно подобранную по сходству с Огнедевой. Утомленная волнением и ночным переходом, Дивляна спала прямо в лодье, свернувшись калачиком; Краса вскоре прикорнула рядом с ней, и незнакомый человек, доведись ему увидеть двух спящих усталых девушек, едва ли смог бы угадать, которая из них — дочь ладожского воеводы, наследница крови старшего рода и Огнедева, а которая — дочь ловца из Вал-города, проданная роба.
На ночь остановились возле какой-то веси. Когда стали договариваться с хозяевами о ночлеге, поначалу никто ничего не понимал, и Дивляна решила, что им попалась голядская весь. Но и Снегуле имела удивленный вид — она тоже с трудом разбирала речь местных, хотя женщины носили на головах такие, же голядские покрывала с заколкой сбоку, как у нее. На помощь пришел Одолень.
— Здешний народ и от голяди и от словен, все перемешались. И язык у них такой, что ни по-голядски, ни по-словенски не вдруг поймешь. Привычка нужна.
Он улыбнулся и обратился к мужчинам, стоявшим у крайней избы:
— Добре вакар! Се добро люди прашимо наковати, оне дати хороша давана.
Как ни странно, мужики закивали и один произнес нечто столь же непонятное, показывая на крайнюю избу. Они с Одоленем обменялись еще несколькими словами, сопровождая их знаками на пальцах, а потом волхв перевел на человеческий язык: хозяева готовы за веверицу пустить в избу пять женщин, а сами пойдут ночевать в баню.
— Что же это за язык? — спрашивала у волхва изумленная Дивляна. — Вроде бы и не наш, а что-то понятно… Они так говорят?
— Говорят кто по-голядски, кто по-словенски, а на торгах и в святилище вот так и объясняются — кто какие слова знает, а больше на пальцах. — Одолень засмеялся. — Здесь рядом Числомерь-гора, старинное святилище голядское, но с тех пор как тут словены поселились, тоже в нем богам служат, о том у них с голядью с самого раннего времени докончание положено. Так и приспособились.
Топить баню было поздно, но хозяйка подогрела воды и дала им хоть как-то обтереться. Дивляне очень хотелось попроситься в баню завтра, но она не была уверена, что Белотур разрешит задержаться. Тем не менее она была рада возможности хоть одну ночь поспать под крышей, на лавке, а не на земле, и не просыпаться утром с ощущением, что кончик носа совершенно заледенел и сейчас отвалится. Теперь ей уже казалось, что они едут все три года, но конца пути по-прежнему не было видно. Она до смерти устала спать во всей одежде под тремя шкурами, ползать на четвереньках по полу шатра, где если и встанешь, то больше двух шагов не сделаешь, надоело сидеть на земле и на бревнах, греться у костра, да и то когда стемнеет. Ни дома, ни утвари, ни печки — ничего под руками! А она еще должна была сидеть, будто наказанная, в шатре под пологом, чтобы кто-нибудь из чужих, сохрани чур, не увидел ее лица! И ведь уже близки были утренние заморозки, и дальнейшая жизнь под открытым небом ничего хорошего не сулила. Белотур виновато разводил руками: они сейчас должны были приехать в Киев, но кто же знал, что Станиле и Громолюду вздумается воевать, а потом еще одного из них придется провожать на Тот Свет!
— К зазимью хоть до Киева доедем? — спросила Дивляна, к вечеру почти поверившая, что все нехорошее позади.
— Боги дадут, доедем, — подбодрил ее Белотур. — У князя Заберислава нам долго засиживаться нечего.
— А он не будет гневаться, что мы его сына с собой не привезли?
— Я ему не кормилец. — Белотур и сам был недоволен, что не удалось уговорить Радима ехать с ними. — И ему не двенадцать лет, меч не вчера получил, должен о себе своей головой думать.
— Как по-твоему, отдаст ему Станила Ольгицу?
— Я на месте Станилы не отдал бы. Ведь кто ее муж — тот наследник Громолюда.
— Но сам Станила теперь его наследник!
— Да, это помнят те, кто на погребении был. А помри Станила — и дети Ольгицы Громолюдовны будут оспаривать права его детей на смолянскую землю. И самое для него лучшее — это чтобы эти дети в его доме и родились. Я бы на его месте сам ее за себя взял. Но Радим, похоже, не понял, что его за нос водят. А дожидаться, пока поймет, мне недосуг!
— Бедная она, бедная! — Сердце Дивляны переполнялось жалостью к подруге. — Что за Суденица ей напряла такую судьбу на кривое веретено! Сперва похитили ее, мало что не как роба в чужом племени два года жила, потом чуть на краду не легла, а только на волю вырвалась — отца потеряла, и теперь еще этот дивий мужик на нее зарится!
— Может, обойдется, не захочет Станила с радимичами ссориться.
— Да и Радим твой — тоже не подарок… — буркнула Дивляна.
Она думала о княжиче Радиме, пока засыпала. И утром, услышав его голос, решила, что это продолжение сна. Проснувшись, она не сразу встала, а некоторое время потягивалась, радуясь, что лежит не на земле и что в избе не холодно, не то что в шатре, где одно спасение по утрам — бежать скорее греться на солнышке или к костру. Солнце-то на осень повернуло, еще светит, но уже не греет.
Но вот она поднялась, оделась и хотела выйти, довольная, что наконец-то может показаться на воздухе без опостылевшей паволоки. Некому здесь на нее смотреть, разве хозяевам, но и те ушли с утра топить овин — пора снопы сушить. Она вышла в сенцы, потянула наружную дверь… и услышала голос Радима. Или ей померещилось? Нет, с ним разговаривал Белотур; слов Дивляна издалека не могла разобрать, но слышала, что оба собеседника раздосадованы и горячо спорят. Где это они? Видно, возле Белотурова шатра — дружинный стан начинался совсем рядом с крайней избой, где Дивляне дали приют. Она перешла к окошку и выглянула на другую сторону. И охнула, от испуга прикрыв рот ладонью. На берегу выстроились друг против друга две дружины с щитами и оружием наготове. Ей бросилась в глаза фигура воеводы в кольчуге и шлеме — она сразу узнала Белотура. И не кто иной, как Радим, стоял напротив него, выглядывая из-за щита…
Белотура княжич огорошил своим появлением еще на первой заре, когда тот поднимался, собираясь трогаться в путь как можно быстрее. И именно этому появлению Дивляна и ее женщины были обязаны тем, что их не стали будить спозаранку, а дали выспаться. Сам Радим не спал уже вторую ночь и выглядел посеревшим, осунувшимся и даже более угрюмым, чем обычно. Первую ночь он метался в поисках — Белотур и его дружина исчезли, на месте их стана остались только еще горячие кострища, жерди or шатров, брошенные шалаши, измятая высохшая трава из подстилок, всякий прочий мусор. Лодьи тоже исчезли, но вниз по Днепру они не уходили, иначе Радим бы их увидел по дороге сюда. Хорошо, что сам он был родом с Сожа и прекрасно знал путь на мошнинский волок, которым не раз пользовался. Нужно было только догадаться, что именно туда беглецы и направились. Какое-то время ушло на то, чтобы раздобыть лодьи для переправы через Днепр и похода по Лубне. Когда Радим достиг мошнинского волока, уже светало, зато здесь ему подтвердили, что он на правильном пути. Ругая себя, что не додумался заранее оставить людей на волоке, — перекрыть его можно совсем небольшим отрядом! — Радим отправил несколько человек назад к Станиле, чтобы предупредить, а сам велел дружине поднимать лодьи на катки.
После полудня, уже на Соже, пришлось остановиться ненадолго, но потом, на пути вниз по реке, Радим подгонял людей день и ночь, пока не увидел возле прибрежной веси дружинный стан и знакомые, ладожские лодьи, украшенные резными головами Ящера. Они были здесь — Белотур, Велем, Огнедева и решение его собственной судьбы.
При виде множества лодий на Соже, полных вооруженных людей, киевский стан поднялся мигом. Белотур, разумеется, предвидел такую возможность и оставил на ночь усиленные дозоры, а остальным приказал спать, держа оружие под рукой. Радимичей, подходящих к берегу, встретил сомкнутый строй, прикрывшийся щитами, и несколько стрел вонзились в борта лодий и даже в подставленные щиты.
— Эй, Белотуре, это я, Радим! — крикнул княжич. — Не стреляй!
Белотур сделал своим людям знак обождать. Но оружия они не опустили, и сам он вышел навстречу родичу в шлеме, в кольчуге, со щитом и с мечом наготове.
— Здоров будь, Радим Забериславич! А я уж думал, ты домой не хочешь ехать, — сказал он, настороженно оглядывая брата жены. — А ты вон как заторопился — небось ночь не спал? Ну, сам виноват, я тебя звал с собою.
— Не знал я, что ты уедешь, не попрощавшись. — Выпрыгнув из лодьи, Радим, тоже в кольчуге и шлеме, подошел к нему. Под шлемом его лицо выглядело гораздо старше, и только отсутствие бороды и короткая, до середины бедра, рубашка выдавали, что этому одноглазому рубаке всего семнадцать лет. — А не то, конечно, не отпустил бы тебя так…
— Ну, и что же гнался? Поклон батюшке передать? Я и сам не обижу, родич ведь.
— Погоди… родич. — Радим опустил щит. — Поговорить надо.
— Слушаю. Только не затягивай беседу, нам путь еще дальний, а люди истомились.
— Я… от князя смолянского Станислава к тебе приехал.
— Вот как? — Белотур прикинулся удивленным. — С каких это пор сын радимичского князя у смолянского на посылках? Или ему послать больше некого? Поклон прощальный велел передать?
— Ладно тебе кощуны петь, Белотуре! — Радим и сам был не рад, что выступает перед свояком в таком неприглядном виде. — Ведаешь и без того, зачем я здесь. Князь Станислав хотел с дружиной за вами идти, всех порубить, а Огнедеву в жены взять. Я его еле уговорил не ходить, меня пустить вдогон. Мы с тобой родичи, и всегда между нами дружба была — неужели теперь не договоримся? Неужели ты меня, брата жены твоей, не послушаешь? Твой брат и мой отец — давние союзники, родством дружбу скрепили. Не позволят чуры, чтобы нашей дружбе теперь конец пришел, да из-за чего?
— Из-за чего? Из-за чего нашей дружбе должен конец прийти? Вроде нам делить нечего.
— Ты сам знаешь! — в досаде отвечал Радим на вежливые, полные скрытой издевки слова Белотура. Тот прекрасно все понимал, но нарочно мучил его, заставляя признаваться в том, что попал в тяжелое положение. — Моя невеста, дочь Громолюда, теперь в руках Станилы, и только он имеет право ее замуж выдать! А она нужна мне! Пять лет я ее ждал! Взрослый давно, я все в парнях хожу! А Станила не отдает мне ее! Говорит, что самому нужна! И только тогда мне ее отдаст, если я ему взамен привезу Огнедеву. Иначе опять мне с пустыми руками домой возвращаться! За что мне такой позор? По всей земле нашей надо мной смеяться будут! Ты мне такого стыда хочешь? А еще родич называется! Перед чурами не стыдно, которым ты клялся мою сестру беречь и всех ее родичей держать за своих?
— А тебе не стыдно, что ты на мужа сестры своей с дружиной пошел?
— Что тебе эта ладожанка? — вступил в беседу Светило Жданович, рассудительный мужчина и кормилец Радима. — Отдай ты ее Станиле, раз уж она ему так нужна! Или Аскольд другой невесты не найдет?
— А почему бы вам для парня другой невесты не поискать? Или хороших девок на свете мало?
— Я не хочу другой! — запальчиво крикнул Радим. — Пять лет все знали, что я возьму Ольгицу. И если она теперь Станиле достанется, это мне позор на всю жизнь.
— А еще — она дочь Громолюда! — напомнил Светило. — Ее дети будут наследниками всех земель по верхнему Днепру! Случись что со Станилой, Марена его возьми, и муж ее снова смолянскую землю в руки заберет. Или ты не понимаешь, чего это стоит?
— Я-то все понимаю. Мне неясно только, что ты делать будешь, родич дорогой? — Белотур пристально взглянул в единственный глаз Радима. — Дружину на меня поведешь? На свояка? А отец твой, князь Заберислав, благословил тебя на такую рать?
— Не отдашь, значит?
— А ты думал, моему брату Аскольду нужен такой позор, что его невесту по дороге отберут? Мне, думаешь, нужна такая слава, что у меня, как у бабы-раззявы, кто хочет чего, то и возьмет? Я для брата своего невесту у Варяжского моря добывал, не для Станилы. Вот будешь его братом — поищи для него. А я уже нашел и не отдам ни тебе, ни кому другому. Хочешь — отнимай. Только подумай, как ты отцу будешь отвечать за это… и за сестру.
Радим молчал. Ведь это его сестра находится в роду Белотура, а не наоборот. Белотур добром Огнедеву не отдаст, а будет битва — даже обернись Перун лицом к Радиму и одержи он победу — его сестра после этого из воеводской жены превратится в робу, и, что будет с ней дальше, лучше не думать.
Две большие дружины, держа оружие и щиты наготове, стояли друг против друга на берегу реки, и киевская дружина прочно преграждала радимичам путь к крайним избам веси. Где-то там была Огнедева, но поляне и ладожане окружили ее так же тесно, как темные тучи плененное солнце. Никто не мог уступить. И для всех время тянулось мучительно медленно. Радим изнывал от сознания своего бессилия, стыда и грядущего позора, а Белотур боялся, что Станила идет по следам своего юного союзника и может нагрянуть когда угодно. А новый смолянский князь не связан с ним родством, и его оружие родовой закон не удерживает.
— Ох, беда какая князюшке нашему на старости лет… — вздохнул Светило, при всей своей мудрости не видя выхода из этого тяжкого положения.
— Я биться с тобой не буду, — наконец решил Радим, подняв взгляд на Белотура. — Но и через мои земли тебя с Огнедевой не пропущу. Хочешь — прорывайся. И сам тогда перед моим отцом отвечай. И перед твоей женой…
— Коли такое дело, то вам самим его решать нельзя. — Из-за стены вооруженных мужчин вышел волхв Одолень. — Ни туда ни сюда, уступить никто не хочет, и решить дело боем родовой закон не велит. Сделаем мы вот что. Пусть приедут и князь Аскольд, и князь Станислав, и князь Заберислав, да и ладожских старейшин обождать будет не худо. И пусть все кругом сядут, братину разопьют во славу богов, и боги путь укажут — Либо невестами обменяться, либо на поле бойцов выставить. Огнедева того стоит. А покуда князья не собрались, она в доме богов подождет.
— Это где? — Радим с надеждой смотрел на человека, который подсказывал, как ему снять с себя ответственность и если не привезти Станиле Огнедеву, то хотя бы не дать увезти ее в Киев.
— А на Числомерь-горе. Всеми радимичами, и смолянами, и голядью она уже много веков почитаема. Там Огнедева будет в безопасности и чести и никому не достанется, пока спор достойно не будет разрешен.
— Я согласен, — быстро сказал Белотур и бросил выразительный взгляд на Велема.
— И я согласен. — Тот кивнул.
Три воеводы и волхв в ожидании уставились на Радима.
— И я против слова не скажу. — Княжич склонил голову, и Светило испустил вздох облегчения. Радим сделал все, что мог, и если Огнедева останется на земле его отца, то будущий княжеский совет уж верно выделит и для него невесту. Тот, кто в итоге получит Огнедеву, должен будет поддержать и его в обмен на помощь!
Остальное было легко. Воеводы быстро договорились, что Одолень и Радим провожают Огнедеву в святилище Числомерь-горы, с ней там остается ее брат Велем и его дружина, кроме тех, кого он пошлет за своим отцом и старшими родичами. Белотур со своей дружиной уезжает в Киев, чтобы передать вести и приглашение своему брату князю Аскольду. А поскольку приближалась осень и времени на разъезды оставалось мало, то по всему выходило, что встречу князей придется назначить не ранее чем на Корочун. А Огнедева до тех пор останется взаперти, и красота ее снова засияет для людских взоров только тогда, когда возродится после самой долгой ночи ее небесная сестра…
* * *
Теперь нужно было действовать быстро. Отдав своим людям приказ готовиться к скорому отплытию, Белотур обменялся несколькими словами с Велемом и пошел в избу, где ночевали женщины. Велем и ладожане тоже стали собираться. И отъезд не задержался. Когда шатры были свернуты, костры засыпаны, а пожитки сложены в лодьи, из дома вышла Огнедева, покрытая, как всегда в дороге, паволокой. Ее сопровождали две прислужницы, те же, что Радим привык возле нее видеть. Велем с дружиной и Одоленем уже ждали. Белотур подошел к девушке и низко поклонился.
— Прощай, Дивомила Домагостевна, — сказал он. — Не держи обиды, что расстаемся теперь, даст Макошь, еще свидимся.
Огнедева молча наклонила голову. Белотур обнял Велема, простился с его братьями, и ладожане сели в лодьи. Теперь их путь лежал по речке Тушемле, впадавшей в Сож, к Числомерь-горе. Радим отправился с ними, чтобы убедиться, что Огнедева принята в святилище. Полянская дружина осталась возле гостеприимной веси, глядя вслед уходящим.
Когда последние радимичские лодьи скрылись за излучиной, Белотур махнул рукой дружине — весла на воду! — и чуть не бегом кинулся обратно в крайнюю избу. Едва он шагнул, склонившись, из сеней в истобку, как ему навстречу бросилась молодая женщина в белой рубахе.
— Уехали? — шмыгая носом от расстройства, спросила она. — Уже все?
Это была Дивляна, одетая в голядскую рубашку, тайком купленную у хозяйки. После торопливого прощания с Велемом она еще плакала, раздираемая тоской и тревогой. Ее любимый брат, лучший друг, верная опора в любых жизненных испытаниях, ушел от нее, и неизвестно, когда они теперь встретятся — да и встретятся ли? Но даже проститься толком им не удалось — нужно было спешить развести два отряда, пока Станила или кто-то от него не прибыл на подмогу Радиму. Обмануть двоих уже не выйдет, и их замысел удастся лишь в том случае, если отъезд Белотура с дружиной пройдет без свидетелей.
— Уехали. — Киянин взял ее за плечи, потом обнял, стремясь утешить и успокоить. Он понимал ее чувства и хотел дать понять, что она не одинока и не беззащитна и что теперь он будет беречь и защищать ее, как положено брату. — Не бойся, все обойдется, чуры нас не оставят. Нам теперь только не рассиживаться, ехать быстрее.
— Но что с ними будет?
— Все обойдется. Они же в святилище, там никто не посмеет тронуть.
Белотур не стал говорить, что Велем и его спутники не смогут оставаться в святилище всю жизнь и что если обман раскроется, то выбраться оттуда им будет нелегко. Зачем ее расстраивать? А пока Дивляна почти успокоилась и стала торопливо прилаживать на голову женское голядское покрывало, тоже из запасов хозяйки. Видя ее неумелые усилия, та подошла, помогла получше закрепить волосы и уложила покрывало как надо, приколола бронзовую застежку на правом виске и знаком показала, что все замечательно. Неизвестно, что она обо всем происходящем думала: возможно, решила, что эту девушку, приехавшую с заплетенной косой, эти мужчины, едва не устроившие тут сражение, договорились передать будущему мужу — и вот теперь он ее увозит к себе. На самом деле нужно было просто спрятать приметные волосы Дивляны, чтобы она могла затеряться в стайке голядок-пленниц, доставшихся Белотуру после разгрома поселка старой Норини.
— Поедем! — Воевода снова обнял Дивляну и привлек к себе. Теперь, когда он остался ее единственным защитником, больше всего на свете ему хотелось превратить девушку в колечко и всегда носить на руке, чтобы с ней ничего не могло случиться. — Время дорого.
Дивляна крепко прижалась к нему, обхватив его руками; за время пути она привыкла к Белотуру, он уже казался ей родным и близким, она доверяла ему совсем как брату… но в ее чувстве к нему было много такого, чего она к своим братьям не испытывала. Само тепло его тела, обнимающие ее сильные руки, его запах, его голос вызывали в ней горячее томление, которое заставляло забыть все тревоги и неприятности. Сердце учащенно билось, мысли улетали очень далеко от того, что их окружало, она не хотела двигаться, а хотела вот так стоять в его объятиях.
Но тут он оторвал ее от себя и бросил на нее быстрый взгляд исподлобья, укоризненный и почти досадливый. Дивляна не смогла сдержать улыбку. Оба они знали, в чем дело: Белотур не мог спокойно смотреть на невесту своего брата, но боролся с собой, пытаясь подавить недозволенные стремления. На Дивляну он почти сердился за то, что она поощряет его, но как можно было по-настоящему сердиться на Огнедеву, исполненную лукавой юной прелести? А ее все это как будто забавляло, и она нарочно дразнила его, точно испытывая, надолго ли хватит его сдержанности. Она еще не досадовала на то, что он соблюдает верность чести и долг перед братом, но уже не возражала бы, если бы он ненадолго обо всем этом забыл…
Белотур встретил ее лукавый взгляд и невольно улыбнулся в ответ, качая головой, словно желая сказать: «Ну, девка, о чем ты только думаешь!» И при всей своей преданности брату-князю он не мог не радоваться, что нравится его невесте… будущей княгине… совсем не как близкий родственник. Когда он смотрел ей в глаза, все те дразнящие, соблазнительные видения, которые томили его во сне и наяву, вдруг становились такими близкими… почти явью. Это наполняло его восторгом и ужасом одновременно: он не сказал бы доброго слова о человеке, который спутался с невестой брата, им же самим высватанной, и не хотел оказаться на месте этого человека. Это там, на севере, в родах чего только не творится, а у полян давно уже молодые жены перед братьями и отцами своих мужей стыд имеют… Но он не мог поручиться, что устоит, если пленительная Огнедева, которую он видел так близко, как никто другой, однажды протянет к нему руки…
— Поехали уже! — со смесью ласки и досады сказал он и открыл ей дверь в сени.
Дивляна прошла мимо него, улыбнувшись на ходу. По крайней мере, плакать она перестала и смотрела вперед своим обычным ясным и бойким взором.
Кияне столкнули лодьи, потом подняли паруса. Дивляна глядела, как уплывает вдаль эта безымянная голядская весь, где она простилась с братьями, челядинками, ладожской дружиной, почти со всеми своими вещами — только короб с рубахой на смену и мелочами вроде ложки и гребня остались с ней. Она лишилась даже своего имени! Дивомила Домагостевна, Огнедева, уехала в святилище Числомерь-гора. А она теперь кто? Просто одна из пленниц! Уплыла и проклятая, опостылевшая паволока, и все приданое, заботливо собранное матерью, и подарки родни. Из всех даров, полученных Огнедевой, Дивляна сохранила лишь крупную стеклянную бусину, сине-голубую, с белыми глазками — глаз Ильмеря, прощальный подарок и благословение ильмерских Огнедев, ее далеких предшественниц. Сжимая в кулаке бусину, висевшую на ремешке на шее, будто последнюю опору, Дивляна знала, что нить между ними не порвалась, а значит, она все-таки по-прежнему Огнедева.
* * *
Святилище Числомерь-гора располагалось на высоком мысу над речкой, между двумя оврагами, и бросалось в глаза издалека. Подплывая, Велем видел опоясавшие вершину бревенчатые стены — то ли в два, то ли даже в три ряда, а за ними, на самом верху, — дерновые двускатные крыши длинных строений-обчин, обнимавших по кругу всю площадку. Когда подошли ближе, то разглядели, что деревянные стены идут по гребням двух высоких валов, один над другим опоясавших гору, — благодаря всему этому вид у святилища был неприступный и внушительный. Лодьи приблизились к берегу, Одолень показал, где пристать. Приехавшие высадились на отмели почти под мысом, вытащили лодьи. Отсюда широкая натоптанная тропа вела к воротам, но прямой дороги на вершину не было, должно быть, туда поднимались каким-то обходным путем. В воротах уже стояли несколько женщин — все с голядскими покрывалами на головах и синими накидками на плечах, только одна в рогатом уборе и в клетчатой поневе, какие носят словенки. Две женщины постарше опирались на посохи.
Оказавшись перед Числомерь-горой, Велем опешил. Он не раз бывал в Велеше возле Ладоги, в Перыни возле Словенска, тоже старинных и уважаемых святилищах. Но Числомерь-гора — это было нечто иное. Дело даже не в том, что она выше и лучше укреплена крутыми валами и крепкими стенами — хоть русь встречай. Ее отличал тот особый живой божественный дух, присущий местам, куда люди в течение многих поколений приносят свои дары, мольбы, заклинающий жар своих сердец, надежды и благоговение. Этот дух жил и в Велеше, и в Перыни, и в святилище Вечевого Поля, но здесь он был сильнее во много раз. Велем, сын Милорады и внук Радогневы, ощущал его, словно мощный поток ветра, пронизывающий до костей. Этот невидимый ветер был не холодным, скорее даже теплым, но Велем невольно начал дрожать. Тропа к воротам хранила следы тысяч и тысяч ног, благоговейно ступавших по ней в течение немыслимого множества лет, и каждый из тех неведомых гостей святилища поднимался на эту вершину, словно на саму Мер-гору. И если где-то на земле можно Мер-гору увидеть воочию, то, пожалуй, это здесь. Числомерь-гора словно бы испускала лучи невидимого света.
Не каждый приехавший сюда ощущал это с такой силой, как Велем, но особую одухотворенность священной горы почувствовали все. Люди притихли, лица невольно приняли благоговейное выражение.
Радим Забериславич первым направился к воротам. Числомерь-гора стояла на земле, подвластной радимичскому князю, сам Заберислав и его родные не раз здесь бывали. Радим почтительно приветствовал женщин у ворот, и они отвечали ему без удивления: близился праздник Рожаниц, во время которого кто-то из княжьей семьи по обычаю посещал Числомерь-гору. Поэтому он с такой охотой согласился, чтобы Огнедева дожидалась решения своей судьбы именно здесь, в хорошо знакомом ему месте.
Вслед за ним к воротам поднялся Одолень, предложив ладожанам обождать. Женщины и его приветствовали как знакомого — до ладожан долетали обрывки голосов: «Лаба дена! Здоров будь, Одолень! Благослови и тебя… Мате Даргала, мате Будинта, мате Радвила…» Похоже, он тут всех знал. Потом он обернулся и стал что-то объяснять, кивая на своих спутников, сделал знак подойти, показывая на Огнедеву. Сама девушка ничего не видела из-под паволоки, но Велем: взял ее за локоть и шепнул:
— Иди, зовут. Я тебя поведу.
Они вдвоем двинулись по тропе к воротам. Подойдя, мужчины поклонились, Краса тоже наклонила голову — осторожно, придерживая паволоку. Одолень объяснял, кто это и почему просит здесь пристанища, Велем ненавязчиво разглядывал женщин. Видимо, тут собрались служительницы богов, судя по обилию обережной вышивки на рубахах и бронзовых украшений — на руках, на груди, на синих накидках, на головных покрывалах и даже на подолах красных клетчатых юбок. Цвет и ширина клеток различались — надо думать, это были знаки разных родов.
Одна из старух, внимательно выслушав Одоленя, шагнула ближе и взяла руку Красы своей коричневой морщинистой лапкой. Веки старухи были опущены — уж не слепая ли она? Девушка слегка попятилась, но отнять руку у жрицы не посмела. Старуха помедлила немного, потом издала удивленное восклицание и повернулась туда, где стоял Одолень.
— Но какая же она Солнечная Дева? — в недоумении спросила старая Даргала. — Это самая обыкновенная девушка. Даже, пожалуй, она рабыня. Вас обманули? Или вы пытаетесь обмануть нас?
К счастью для ладожан, старуха говорила по-голядски.
— Я не стану пытаться обманывать тебя, премудрая мать! — так же ответил Одолень. — Но от имени Веледара и отца нашего Велеса прошу: не открывай никому того, что тебе стало известно. Это обычная девушка, но нам нужно, чтобы все люди, даже те, кто приехал с ней, считали ее Саулене — Солнечной Девой. Это требуется для того, чтобы спасти от злых людей настоящую Саулене. Это просьба Веледара, который прислал меня к вам.
— Ну хорошо, — с сомнением, но все же кивнула старуха. — Хоть она и не Саулене… Однако, я вижу, что путь ее идет наверх… Она может стать чем-то гораздо большим, чем есть сейчас. У нее сильный гульбис, и даже несчастье в конце концов приводит ее к добру.
Отпустив руку девушки, она повернулась к прочим жрицал и объявила:
— В этих людях нет зла, мы можем принять их в дом Жемен-мате.
Женщины расступились, знаками приглашая гостей войти Две из них пошли вперед, показывая дорогу. Велем крикнул своим, чтобы выгружали вещи и затаскивали лодьи, и сам ведя под локоть Красу, последовал за женщинами.
Они миновали ворота и очутились в проходе между двумя деревянными стенами, опоясывающими склоны холма. Идти пришлось довольно долго, прежде чем впереди возникли вторые ворота в другой такой же проход между деревянными стенами но теперь уже выше по склону. И только после третьих ворот гости святилища достигли верхней площадки. Она была довольно велика, но все пространство вдоль стен занимали длинные бревенчатые дома. Только в середине оставалось свободное место, само сердце святилища. По кругу стояли высокие столбы — много, около трех десятков, со звериными черепами на верхушках. Все столбы были разной длины и толщины и, судя по виду, сделаны из деревьев разных пород. Внутри их круга было выложено из камней несколько очагов — Велем мельком насчитал восемь или девять. Но если из служителей он до сих пор видел только женщин, значит, это святилище женских божеств, и тогда очагов должно быть девять. Само изображение божества — огромный деревянный идол — стояло не в середине, а в дальнем конце овальной площадки, ближе к реке и крутому склону мыса.
— Жемен-мате! — уважительно произнесла одна из жриц, та, что вела их, и гости почтительно поклонились. Велем успел разглядеть большие груди богини и рог в руке.
Жрицы отвели их в один из длинных домов-обчин. Во время велик-дней здесь собирались за столами сотни людей из нескольких соседних волостей, и место для сорока ладожан нашлось без труда. Каждое из длинных строений делилось на несколько срубов, локтей по двенадцать-пятнадцать в длину, и в каждом имелся свой очаг на полу, лавки вдоль стен, столы, полки для посуды. Женщина указала им два крайних сруба и знаком предложила располагаться. Огнедеву и ее спутниц она пригласила следовать за собой, и теперь уже Кунота повела Красу под локоть.
Их поместили в другом конце длинной обчины. В крайнем срубе жили сами служительницы Жемен-мате — Матери Земли, а соседний с ними отвели для гостей. Уставшим от длинного путешествия женщинам едва верилось, что в их распоряжение отведен такой просторный, удобный дом, с отдельными лавками для каждой, с очагом, столом, посудными полками и прочей утварью.
— Ох, будто в Ирийский Свет попала! — Долговица, усевшись, похлопала ладонями по лавке с двух сторон от себя, словно не верила, что та настоящая. — И долго мы в таком счастье жить будем?
— Говорят, до Корочуна, не меньше, — вздохнула Кунота, сама не слишком-то радуясь.
— Прямо не верится!
— Уже можно? — подала голос из-под паволоки Краса.
— Можно, можно! Давай, придержу.
Кунота помогла ей выбраться из-под белого шелка и по привычке заботливо свернула его. Краса огляделась.
— Ох, девоцьки! — Убедившись, что чужих рядом нет, она окинула взволнованным взглядом лица подруг. — А цьто это за баба была, цьто меня за руку держала?
— Здешняя одна. Старая, морщинистая, глаза закрыты. Слепая, что ли?
— Как она взяла меня за руку — девоцьки, цьто со мной сделалось! — От волнения Краса опять начала сильно «цокать», хотя обычно, по приказу Велема, старалась говорить по-словенски правильно. — Будто огонь побежал по жилоцкам и от меня цьто-то к ней потекло, такое яркое, светлое, и цьую, будто вся душа моя, что за ней есть, настежь раскрывается! Эта бабка, знать, сильная волхва!
— Да тут все волхови. Других, должно, не держат. Ты бы видела, какое святилище тут. Я думала, наша Перынь — сама Мер-Гора, а тут такое… да вон, хоть в заволоку глянь.
Сквозь маленькое оконце был хорошо виден внутренний двор, частый круг столбов, девять каменных очагов и идол Матери Земли. Выглянув, Краса охнула. Ей-то не приходилось бывать даже в Перыни, и внушительный вид старинного голядского святилища поразил ее до глубины души. Казалось, они попали прямо в гости к богам!
Ладожане могли бы радоваться, что их приняли в святилище и даже предложили им такое удобное жилье, какое они и не надеялись найти в дороге. Между тем Велем ни о чем так не мечтал, как о возможности побыстрее убраться отсюда. Но Радим не позволил бы им уйти раньше уговоренного и сам не уходил. У него было триста человек дружины, и она заняла все подножие Числомерь-горы, так что выбраться отсюда мимо них было невозможно. В святилище ладожане оказались как в осаде. Радим ждал, пока посланные к Станиле вернутся и передадут, что князь смолян и кривичей одобряет все случившееся. До тех пор он решил не спускать глаз с Огнедевы, чтобы иметь возможность, если что, точно указать Станиле ее местонахождение. Если бы он удовлетворился достигнутым и ушел, то Велем в тот же день простился бы с гостеприимными жрицами и кинулся Догонять Белотура. Но Радим, не будь дурак, понимал, что именно это ладожане и сделают. Будто охотничий пес, он загнал Огнедеву в ловушку и теперь ждал, пока подойдет хозяин и решит, что делать дальше. И Велем сидел как на иголках: он тревожился о Дивляне, которая осталась совершенно одна среди чужих людей, беспокоился о себе и своей дружине. Сидеть здесь До самого Корочуна он совсем не хотел — да и что им даст Корочун? Князь Аскольд сюда не поедет — зачем, если он-то свою невесту получит? А если приедут Станила, Заберислав, отец или еще кто-то из ладожских, — обман раскроется, и как ему тогда отвечать? То, что Дивляна ускользнула от Станилы и с каждым днем приближается к Киеву — если в пути больше ничего не случится! — оставалось пока единственным утешением.
А в святилище между тем прибывало народу. За всеми этими делами Велем и не заметил, как приблизился день Рода и Рожаниц, главный из осенних велик-дней. Благодарить Мать Землю за урожай люди съезжались издалека — радимичи, смоляне, голядь. Теперь на площадке постоянно толкались люди, в основном женщины и девушки. В честь Матери Земли женщины надели лучшие наряды и украшения, и в глазах рябило от яркой окраски синих наплечных покрывал, красных юбок, плетеных красно-желтых поясов, ярко начищенной бронзы ожерелий и браслетов, синих, желтых, зеленых, красных бусин, костяных привесок-уточек, бронзовых «грибочков» и «лягушачьих лапок». К богиням одни обращались по-словенски, другие по-голядски, а между собой женщины говорили на том странном смешанном языке, который так поначалу поразил ладожан. Представители родов и сел располагались на своих привычных местах в обчинах, где еще прадеды их собирались в эти дни года, и принимались готовиться к жертвенным пирам. Из-за приезда ладожан им пришлось потесниться, но никто не роптал, напротив, узнав, что в святилище находится живое воплощение Огнедевы — Саулене, как ее называла голядь, люди очень радовались и стремились на нее поглядеть. Велем поначалу не хотел допускать посторонних к своему тщательно оберегаемому сокровищу, но жрицы заверили, что за ограду Числомерь-горы не в силах пройти ничто злое, поэтому Саулене может смело показывать людям свое лицо. Велем и сам подумал: раз уж они решились на подмену, не так плохо убедить честной народ, что Огнедева — вот эта. И старейшинам с их женами показывали Красу, одетую в лучшие рубахи Дивляны, с ее серебряными украшениям и сердоликовыми бусами. Оглядывая ее, Велем хмыкал, но оставался доволен своим приобретением. Краса, конечно, была не так красива, как его сестра, но все же умытая, с расчесанной косой, уже отъевшаяся и повеселевшая, хорошо одетая и увешанная украшениями выглядела совсем не плохо и вполне годилась в Огнедевы. Даже веснушки и слегка вздернутый нос придавали ей задорный вид, и Велем уже гораздо сильнее замечал ее привлекательность, чем сходство с Дивляной. Когда пламенный отсвет огня отражался в ее рыжих волосах, падал на лицо, в нем и правда появлялось сходство с красным солнцем.
— Она едет, чтобы выйти замуж за Усиня? — спрашивали у Велема старейшины в словенских вышитых рубашках и голядских шапках с бронзовыми украшениями. У них бытовали предания о свадьбе Усиня, божества утренней зари, с Солнечной Девой, и они были в восторге от возможности увидеть частичку ожившего предания своими глазами.
— А как же! — отвечал Велем. — Князь Аскольд — чем не Овсень?
Утром в День Рожаниц все собрались в святилище спозаранку. Всякий род располагался по старшинству; впереди стояли старухи-большухи, за ними — женщины, матери семейств, потом — незамужние дочери и молодые невестки, а уже за их спинами прятались мужчины — отцы и деды. Каждая из старух держала на вышитом рушнике каравай из новой муки, а прочие женщины принесли в широкогорлых горшках различные злаки: ячмень, пшеницу, рожь, просо, овес, горох, бобы — все, что выращивали в окрестностях. Хлеб теперь был окончательно собран и свезен в овины, пришло время благодарить Мать Землю за дарованный урожай. Во всех девяти очагах горел огонь, жрицы пели славу Жемен-мате.
После освящения жита старухи перешли в одну из обчин, куда Красу ранее не звали. Туда вообще не пускали девушек, а только женщин, имеющих детей. Ибо там помещалась священная хлебная печь и к ней не дозволялось приближаться тем кто еще не доказал свою способность производить на свет новую жизнь. Оставшиеся на площадке девушки повели круг, притопывая и прославляя богинь, а женщины возле печи принялись за работу. Принесенное зерно растирали на ручных каменных мельницах, тут же просеивали муку, ставили опару, чтобы замесить хлеб для вечернего пиршества. Свободные от приготовления священного хлеба женщины уже хлопотали в обчинах, готовя пищу для пира: из открытых дверей и окошек-заволок вылетали клубы дыма от очагов, смешанные с запахом лука, обжаренного на сале, конопляном или льняном масле. Рожаничные трапезы были чем-то вроде ежегодного состязания хозяек, и каждая хотела похвалиться перед соседями и дальними родичами самым обильным и вкусным столом. Варили овсяную кашу с сушеными ягодами, сливками и маслом, пшеничную кашу с орехами и медом, готовили запеченную репу, начиненную кашей с обжаренным луком, творог с луком, вареные яйца с чесноком и сметаной, пекли разнообразные пирожки и лепешки.
Пока подходило тесто для жертвенного хлеба, настало время охоты. Сегодня был тот самый день, когда в древние времена боги посылали людям двух олених, мать и дочь. Дочь люди забирали себе и закалывали для жертвенного пира, а мать уходила в лес, чтобы на другой год вновь вернуться. Но однажды люди по жадности закололи обеих, и с тех пор оленихи больше не приходят. Это предание знали во всех племенах, и везде обычай сложился по-своему. В Вал-городе олених изображали две девушки, одетые в оленьи шкуры, с мордами на головах; охотники ловили их на опушке леса, одна убегала, а вторую приводили к кострам, где вместо нее потом жарили настоящую олениху, заранее добытую ловцами в лесу. Краса улыбалась, вспоминая, как весело было в прежние годы, когда и она носилась по опушке, путаясь в длинной накидке из оленьей шкуры. Но здесь было принято уводить неглубоко в лес телку и привязывать ее там, а потом искать всей толпой. Это тоже было весело: каждый стремился первым найти телку, на этот день назначенную оленихой, а тот, кому это удавалось, первым получал из рук старшей жрицы ломоть освященного хлеба и гордился потом этой честью до самого Корочуна.
Когда народ повалил вниз от площадки святилища — только старухи остались стеречь поднимающуюся опару и петь песни своими пронзительными голосами, — Краса, Велем и прочие ладожские парни отправились со всеми. Так получилось, что все праздники нынешней осени им пришлось проводить вдали от дома и собственных чуров; однако выходило, что везде такие же люди, и хотя богов называют разными именами, но почитают сходно. И радимичи не отстали от прочих. Две трети своей дружины Радим уже отослал домой, при нем осталось около сотни. И собравшиеся на праздник очень спешили, боясь, что первый кусок освященного хлеба достанется кому-то из княжеских людей.
Красе особенно хотелось погулять. Пока она жила на Добшином займище, ей было не до прогулок, а оказавшись у ладожан, она все дни сидела в шатре рядом с Дивляной, опасаясь попасться кому-нибудь на глаза. Теперь же ее заключение кончилось. Нарядно одетая, осыпаемая улыбками и поклонами, она хоть и не умела держаться так, как подобает дочери старшего рода, но была весела и уверенна. Ее лицо оживилось и даже веснушки словно засияли, придавая ей особенное сходство с Саулене — Солнечной Девой. Цветная одежда и блестящие уборы тоже этому способствовали, и Велем посматривал на свое приобретение с удовольствием и даже гордостью.
И от его одобрительных взглядов она расцветала еще сильнее. Он понравился ей еще при первой встрече, уже почти простившись с жизнью и будучи его руками вытащена со дна, Краса сразу потянулась к нему как к человеку доброму, уверенному и надежному. И чем лучше она его узнавала, тем сильнее ее к нему тянуло. Сидя в шатре вместе с Дивляной, целыми днями не имея никакого дела, они подолгу болтали, и Красе ничто не доставляло такого удовольствия, как разговоры о Велеме. Выглядывая из-под полога, она все время искала его глазами, и если его не было видно, то стан и луговина казались ей пустыми. Только его рослая плечистая фигура, появляясь меж шатров или у костра, словно освещала стан и придавала всему какой-то особый смысл. Уверенный и открытый, общительный и веселый, но не легкомысленный, Велем казался ей совершенством, а знатность рода и вовсе поднимала его чуть ли не к небесам. Убедившись, что он купил ее не по обычной мужской надобности, а для чего-то другого, она даже не думала о том, чтобы ему понравиться, но с трепетом ловила каждый его взгляд и каждое слово. Подаренная им ложка, своими руками искусно вырезанная, стала ее самым дорогим сокровищем. Теперь, когда Краса заняла место Дивляны и Велем все время держался рядом с ней, она испытывала блаженство, даже не задумываясь, во что это может ей обойтись. Каждое мгновение рядом с ним заключало в себе целую жизнь, и что ей до будущего? Раньше он смотрел на нее просто как на нужную вещь и заботился о ней лишь постольку, поскольку она нужна была ему здоровая и красивая. Сначала, видя в его глазах одобрение, Краса ликовала и гордилась, что не обманула его надежд. И не переставала ждать, что однажды его одобрение перерастет в нечто большее.
Ближний лес под Числомерь-горой наполнился криком, веселыми воплями, смехом. Телка где-то в зарослях была спрятана только одна, а искать и ловить хотелось всем, поэтому молодежь тут же затеяла игры в прятки и догонялки. А телка — ну и чуры с ней — найдет кто-нибудь!
— А вот олениха! — орали парни, устремляясь вдогонку за визжащими девушками. — А вот я поймаю какую покрасивее!
«Оленихи» носились среди кустов, уворачиваясь от ловцов; пойманных отводили к дубу и оставляли там под охраной. Праздничные беленые рубахи с богатой красной вышивкой были хорошо видны среди зелени, где лишь некоторые кустарники начали потихоньку желтеть; мелькали красные юбки и поневы молодух, синие наплечные покрывала, пестрые плетеные пояса, шерстяные свиты, выкрашенные в разные цвета — желтый, черничный, все оттенки зеленого, красного и коричневого. Звенели бронзовые подвески, трещали сучья, и слабо держащиеся на ветках листочки срывались вслед пробегающим, будто тоже хотели принять участие в игре. На рожаничных игрищах подбирали себе пару те, кто не успел сделать этого весной и на Купалу, но хотел обзавестись семьей еще в этом году. К Числомерь-горе съезжались из округи за несколько дней пути, выбор невест и женихов здесь был весьма широк, благодаря чему словены и голядь все больше перемешивались между собой. Старейшинами заключались договоры, какой род какому дает невест, а жрицы следили за тем, чтобы не брали в жен слишком близкую родню.
Две девицы, явно преследуемые кем-то из ловцов, вылетели из мелких елочек; одна из них была Краса, раскрасневшаяся и вопящая, а вторая — голядка в бронзовом веночке-вайнаге с множеством подвесок, которые на бегу раскачивались и звенели.
— А, попались! — Сразу трое парней выскочили им навстречу, раскинув руки и норовя сгрести добычу. — Хватай!
— Мама-а! — на разных языках, но совершенно одинаково визжали две «оленихи».
Одна метнулась направо, другая — налево. Велем бросился за той, которая оказалась к нему ближе — это была голядка, высокая, с длинной светлой косой, по которой бились на бегу три бронзовые цепочки с подвесками, прикрепленные к венчику. Неслась она стрелой, будто настоящая олениха; кто-то пугнул ее из-за кустов, она метнулась в другую сторону и там наткнулась на Красу, тоже выскочившую из-за дерева. Один из парней кинулся на нее, уже почти схватил, но поскользнулся на влажной листве и растянулся во весь рост под ногами у девушек, успев лишь мазнуть пальцами по вышитому подолу. Велем с разбегу ловко перепрыгнул через него и приземлился как раз туда, где столкнулись девушки и откуда они успели отскочить в разные стороны прямо у него из рук, а не то поймал бы обеих разом. Велем нацелился настичь-таки голядку — рослая, белокожая, с ярким румянцем на щеках, она прямо-таки просилась в руки, но ее ловко сграбастал из-за березок кто-то, поджидавший добычу в засаде. И Велем, не останавливаясь, помчался дальше за единственной оставшейся в поле зрения дичью. За ним ломились с воплями еще трое парней — не поймешь даже, своих или чьих-то, — но один врезался на бегу лбом в дерево, второй зацепился рукавом за острый сук, порвал рубаху и остался над ней причитать, а третий споткнулся, упал на колено, поднялся, сделал, прихрамывая, еще несколько шагов и остановился, в досаде махнув рукой.
Рыжая голова Красы мелькала впереди, будто шкура настоящей оленихи. Вопить она перестала, видно, чтобы не тратить силы на крик, и ловко скользила между кустами. Только раз она покачнулась, наступив на сучок, и Велем тут же оказался рядом, схватил ее за плечи и прижал спиной к березе, чтобы не вырвалась.
Краса уже не вырывалась; тяжело дыша, она подняла к нему лицо, и в глазах ее читалось удовлетворение тем, что именно этот ловец мчался за ней через лес. От бега она разрумянилась, щеки ее пылали, как закатное солнце, от нее веяло теплом, а во взгляде светился призыв. Чуть переведя дыхание, Велем обнял ее и жадно прижался губами к ее пылающим, высохшим от бега губам, и она тут же прильнула к нему, обвила руками шею и стала отвечать на поцелуй так пылко, будто не Рожаницы на дворе, а сама Купала, кружащая головы и обращающая все помыслы к любви… И только тут до Велема дошло, что все последние дни, да чуть ли не с первой их встречи, Краса смотрела на него с ожиданием и призывом в глазах, разве что не таким откровенным.
— Мать честная! — вскрикнул кто-то совсем рядом, и было в этом крике такое изумление и такое возмущение, что Велем, как он не был увлечен, осознал неладное и оторвался от девушки.
И наткнулся взглядом на лицо Радима, стоявшего от них в трех шагах. Судя по скособоченному поясу и мелким листикам в разлохмаченных волосах, он тоже принимал участие в «охоте на олениху», как и полагается княжьему сыну, первому жениху радимичского племени. Но сейчас его единственный зрячий глаз почти выскочил на лоб от негодования и удивления и лишь незрячий по-прежнему взирал на мир с сонным равнодушием. Велем сперва не понял, в чем дело — что ему, пять лет, что ли. Не видел никогда, как люди целуются? Но Краса охнула и торопливо спрятала лицо у него на груди. А в чертах Радима что-то дрогнуло и изменилось, будто один предмет изумления и негодования сменился другим.
— Э-это что? — еле выговорил он и сделал еще шаг к ним. — Э-это кто у тебя?
— К… — начал Велем и поперхнулся.
И сообразил, в чем дело и как все выглядит со стороны. Сперва увидев ладожского воеводу, целующегося с рыжеволосой девушкой, Радим не поверил своим глазам: не может же Велем целоваться с собственной родной сестрой! А теперь он увидел ее лицо и удивился еще сильнее: ведь он видел Дивляну на Лодейном озере и знал настоящую Огнедеву в лицо!
Велем выругался сквозь зубы. И не вдруг поймешь, что хуже: дать Радиму повод заподозрить их в кровосмесительной страсти или позволить ему разглядеть, что Огнедева не та!
Впрочем, поздно. Судя по лицу княжича, он уже разглядел, что девушка другая.
Радим взял Красу за руку и решительно потянул ее к себе. Она оторвалась от Велема, кусая губы в досаде, потом глянула на Забериславича исподлобья и гордо вскинула голову — что уж теперь прятаться!
— Это у тебя кто? Откуда взялась? — Радим перевел взгляд на Велема и все понял сам.
Лицо ладожского воеводы сказало ему правду даже раньше, чем сам Велем успел прикинуть, стоит ли попытаться соврать, будто это «так, просто одна девушка». Рыжая коса, дорогая одежда, уборы, даже черевьи с бронзовыми украшениями — те самые, что Радим уже видел на совсем другой Огнедеве…
— Ты кого мне подсунул! — Радим, вмиг придя в ярость, не просто выпустил руку Красы, а отбросил, будто ему пытались всучить гнилой товар. — Ты что из меня дурака делаешь! Где твоя сестра? Ты эту… — он бросил на девушку гадливый взгляд, будто перед ним была дохлая жаба с лопнувшим брюхом, — эту хочешь заместо Огнедевы Станиле отдать! Я тебя убью!
Не в силах справиться с гневом, он кинулся на Велема, на ходу пытаясь выдернуть нож из-за пояса. Но, еще пока оружие было в ножнах, Велем ловко перехватил руку противника, завернул ее за спину и притиснул Радима грудью к той самой березе.
— Тихо! — вполголоса рявкнул он. — Не ори!
— Ты кого обмануть хочешь? Станилу обмануть? Меня? Людей обмануть? — Радим уже понял, что ему не вырваться из крепких рук противника, который был старше его, крупнее и опытнее, но дергался от ярости, царапая лоб о жесткие черные глазки коры. — Ты, мерзавец, что ты натворил! Где она теперь?
— Она теперь далеко, — проникновенно пояснил Велем, склоняясь к его уху. — Она уже, может, к Киеву подъезжает. Ее теперь не достать.
— Вот ты что задумал! Ты ее подменил! Ах я, раззява! Ее Белотур увез, змей лютый! Вы меня обманули! Эту дрянь под покрывалом вывели, а ту спрятали! Нет бы мне догадаться посмотреть! Ну, держись теперь! Станила скоро здесь будет! Он тебе устроит! Да он с тебя шкуру спустит и на дуб повесит! Он тебя самого, как барана, разделает и с костями сожрет! А что ты со мной сделал! Если не он, я сам тебя на куски порву!
— Ты что, дурак? — сердито спросила Краса. Она обошла березу и встала так, чтобы лицо Радима было перед ней. Теперь она смотрела на него с негодованием и даже уперла руки в бока. — Глупый совсем, хоть и княжий сын? Да?
— Что за… — начал Радим, непонимающе глядя на нее.
— Ты дурак, да? — уточнила Краса, будто ждала, что он немедленно с ней согласится. — Чего орешь-то? Сам себе беды желаешь?
— Да вы жизнь мою погубили, гады ползучие!
— Мы еще ничего не погубили, а вот ты сам себя душишь, будто жмара! Подумай своей головой. — Пользуясь беспомощным состоянием неприятеля, Краса выразительно постучала кулачком по его затылку, как по дереву. — Дивляна далеко, ее уже не догнать и не вернуть. Если князь Станила об этом узнает, он с чем останется?
— С хреном на блюде! — подсказал ухмыляющийся Велем.
— Вот именно. А если он об этом узнает, он тебе-то твою Ольгицу отдаст?
— Ничего он не отдаст! Он сам на ней женится! А я вас на куски порву, только руку пусти, сволочь!
— А если он Огнедеву здесь найдет, то зачем ему Ольгица? Тебе она и достанется.
— Он обещал, — угрюмо подтвердил Радим. Его ярость перегорела, он осознал, что Огнедеву не вернуть, и ему все стало безразлично.
Почувствовав это, Велем отпустил его руку, и Радим повернулся, разминая запястье, на котором отпечатались глубокие следы от двух Велемовых перстней.
— Говоришь, он сюда приедет? — уточнил Велем.
— Не знаю. — Радим не поднимал глаз от досады и стыда. — Но что-то я не думаю, чтобы он там, на Днепре, сидел до Корочуна, пока тут все соберутся.
— Как приедет — требуй, чтобы он тебе Ольгицу отдал прямо сейчас. Ты свое дело сделал, Огнедеву увезти не дал. Он-то ее в лицо не видел никогда, дурья твоя голова! И из его людей никто не видел. Если ты не скажешь — он и не узнает.
— Вот я и спрашиваю: не дурак ли ты, что хочешь своими руками свое счастье загубить, — подхватила Краса.
Радим молчал. Его душил гнев на подлых обманщиков, хотелось их наказать, но он понимал, что этим загубит и свои последние надежды на брак с Ольгицей. Если Станила узнает, что Огнедева все-таки ускользнула от него, то Ольгицу он не выпустит из рук… и тем более не отдаст тому, кого посчитает виноватым в бегстве Дивляны. Эти двое злыдней правы. Молчание — единственное, что может его спасти.
— А если он узнает? — Радим наконец поднял угрюмый взгляд, и было видно, что он уже почти смирился.
— А как ему узнать? — Велем пожал плечами. — В лицо ее знаем только ты и я. Ну, дружина еще, но моя не выдаст, а о своей сам позаботься. Кого спросит — то и скажут: рыжая коса, глаза голубые. Так что, если ты сам дело не погубишь, все взойдет.
— Ну, родич дорогой… зять любезный… змей лютый… — Радим вспомнил о Белотуре, который пообещал, но не уступил ему настоящую Огнедеву. — Вот я бы тебе подсунул жену… мы-то тебе по чести невесту отдали… А ты нам вон какую дрянь подложил…
— Успокойся, ты свою деву получишь, — утешил его Велем. — А о Станиле чего тебе беспокоиться? Он сам — не человек, а дивий мужик какой-то, что харей, что норовом, Да Краса для него слишком хороша! — Он обнял девушку за плечи. — Жалко отдавать. Но ты помни: проболтаешься — сам с пустыми руками к отцу поедешь.
— Да идите вы все к лешему!
Махнув рукой — дескать, знать вас не желаю! — Радим пошел прочь. Велем и Краса провожали глазами его синюю верхницу, отделанную по голядскому обычаю бронзовыми свитенями, пока та не скрылась среди ветвей. Потом Краса подняла глаза к лицу Велема.
— Так что же будет, когда… Станила приедет? — тихо спросила она.
— А кабы знать! — Велем вздохнул с досадой. — Если не проболтается… этот…
— Не проболтается. И Станила поверит, что я — это она. А дальше?
— Ну… — Велем сам не знал и старался не думать. Сестру он спас от Станилы, и этого ему пока хватало, но, вообще-то, уже пришло время подумать и о себе. — Может, уйдем как-нибудь…
— Не уйдем. Этот лембо теперь с нас глаз не спустит, чтобы мы не сбежали. Он ведь знает, что нам надо бежать, пока… не проведал никто…
— Так и выходи за него. За Станилу. — По мнению Велема, это был единственный выход. — Он, конечно, с лица не этот… не Усень распрекрасный, но все-таки князь. Жених, не банная затычка! К лицу привыкнуть можно. А будешь княгиней смолян и кривичей днепровских. Все лучше, чем на том займище. И даже лучше, чем в Вал-городе было. Когда бы там дождалась, чтобы к тебе князь свататься приехал?
Краса молча смотрела на него. Велем понимал, о чем она молчит.
— Ну, а я-то куда тебя дену? — он в досаде хлопнул себя по бедрам. — У меня жена дома молодая, я чуть не со свадьбы уехал. Женился — будто на льду обломился! — буркнул он, вспоминая свою молниеносную женитьбу, из которой еще неизвестно что выйдет. — Она не потерпит, если я девку привезу, и будет у нас война что ни день. А сойдешь здесь за Дивляну — и себе и мне поможешь.
— Ладно. — Помолчав, Краса отвела глаза и вздохнула. — Я тебе помогу… Я все для тебя сделаю. Даже… Ты меня от смерти спас… И…
Велем махнул рукой, властным движением призывая ее молчать. Все понятно, что это за «и…», но говорить об этом — только душу травить. Остролада Вышеславна не из тех, кто даже в старости позволит мужу завести других жен, помоложе, чего уж говорить о том, чтобы в первый год после свадьбы!
И все же не зря судьба привела Красу и Велема на берег Днепра в один и тот же час и позволила ему подарить ей новую жизнь как раз тогда, когда она уже простилась с невыносимой прежней. Для него она была на все согласна. Но пока Станила за ней не пришел… Краса снова обвила руками его шею и прильнула к губам с пылом истинной русалки, дождавшейся своего земного избранника на берегу. Однако и нее словно сбросил пелену с глаз, заставлявшую смотреть на Красу как на «новую сестру», и его потянуло к ней, о чем он сейчас давал ей понять, Жадно поглаживая по спине и по бедрам, словно пытаясь через Две рубахи ощутить тепло и нежность стройного тела. Не отрываясь от его губ, Краса опустила руки и развязала плетеный поясок, уронила на траву, открывая мужчине доступ к себе.
С березы сорвался желтый лист и, трепеща, скользнул по воздуху, будто солнечный луч…