Глава 9

Надо думать, Краса вся извелась, гадая, приедут за ней или не приедут, отдаст ее хозяйка или не отдаст. Но и Велем на берегу за ивами тоже извелся. А вдруг обозленная хозяйка именно сейчас соберется с силами и ударит ее поленом по голове, пока мужа дома нет? Ищи потом другую рыжую! А эта ведь так хорошо подходит! Даже ее получудинский выговор кстати: все знают, что Огнедева родом из Ладоги, а ладожане нет-нет да и скажут «цьито» или «цьисто». Надо будет сказать Дивляне, чтобы пару раз на людях брякнула что-нибудь такое. Мало ли она сама дома Витошку дразнила? «Поцьом цьулоцьки, цьиловеце?» — это она придумала. А Витошка так злился и обижался, что потом дня два следил за своей речью…

В конце концов они тронулись на займище, даже не дождавшись сумерек.

— Лучше сейчас-то, — согласился Званец. — В темноте не откроют, побоятся. А так успеют разглядеть.

Чтобы не напугать одинокую бабу, Велем послал Званца вперед одного, понадеявшись на его приятный вид, учтивую речь и знание окрестных жителей. В здешних местах тот уже не был знаком со всеми подряд и про самого Добшу слышал впервые, но мог назвать нарочитых мужей округи и свое с ними родство, доказав, что не совсем чужой.

Ожидая на опушке, Велем из-под ветвей наблюдал, как Званец стучится в дверь, потом кланяется открывшей ему хозяйке и принимается что-то объяснять. Поговорив немного, он обернулся и махнул рукой: подходи, мол.

Увидев хозяйку, встретившую их в избе, Велем понял, почему Краса говорила о ней «такая» — и делала волнообразное движение, не в силах подобрать слов. Невысокая ростом, баба была толста, как кадушка, но при этом у нее было что-то с ногами: она прихрамывала на обе сразу, и на каждом шагу ее расплывшиеся бедра, шириной с хорошее корыто, виляли из стороны в сторону. Круглое красное лицо с шелушащейся кожей, водянистые глазки, несколько сальных прядок неопределенного цвета, висящие из-под повоя, вечно потные руки, которые она то и дело вытирала о грязный засаленный передник, — Велем, прикинув на себя, понял, что на месте Добши тоже купил бы молодую красивую робу, даже если бы его охаживали за это каждый день поленом. Обменявшись беглым взглядом со Званцем, Велем понял, что и тот был такого же мнения.

Но по лицу Званца никто бы о его мыслях не догадался, и он бойко завел с хозяйкой учтивую беседу, перебирая ее предков, о которых много слышал, и перечисляя свою родню. К счастью, оказалось, что баба не только слышала о Семцах, из которых он происходил, но даже знала о том, что Лосята с братом и сыном дважды ездил с варягами на Козарский путь, на Семь-реку, поэтому не удивилась тому, что Званец взялся служить проводником ладожскому гостю.

Врать о похищенной сестре не пришлось: Велем довольно уклончиво дал понять, что уехавший Турод остался должен ему за товар и теперь он хочет догнать его и потребовать свои деньги. Баба закивала, но все старательно выпытывала подробности, якобы не замечая, что гости о своем серебре не слишком хотят говорить.

Жили хозяева небогато. По кругу печной ямы расположились горшки: часть из них была вылеплена криво и косо, с такими толстыми стенками, что непонятно, как в них еще что-то помещалось. Видимо, и на руку хозяйка не была ловка. Другая часть своими очертаниями явственно напомнила Велему дом — такие же лепили и ладожские женщины. Видимо, эти были сделаны Красой и смотрелись гораздо приятнее.

Когда пришло время накрывать ужин, баба вышла на крыльцо и резким противным голосом заорала:

— Эй, шишимора! Где ты застряла? Давай на стол! Готово у тебя? Если нет, вот сейчас у меня жерди испробуешь!

В ответ на вопль в избу вошла Краса, несущая в тряпках дымящийся горшок. В теплое время, когда избу топить не надо, опасающаяся пожара хозяйка велела готовить у летней печи под навесом.

— Где ты там бродишь, лесовуха косоглазая! — заворчала хозяйка полушепотом, якобы не желая тревожить гостей своими домашними дрязгами. — С лешим небось круги водила! А тут каши не дождешься! Люди вон приехали, позоришь меня, неумеха криворукая! Не спотыкнись смотри своими ногами лошадиными! А то заставлю весь пол языком твоим блудливым вылизывать!

Пока она перечисляла недостатки всех частей тела робы, Краса уже поставила горшок на стол, положила три ложки, половину каравая в рушнике и поклонилась. Резать хлеб надлежало хозяйке. Обернувшись к гостям, та расплылась в улыбке, а Красу походя пихнула кулаком в бок.

— Поди вон, тварь вонючая! Потом позову убирать!

Краса вышла, не оглянувшись и гордо держа голову. Велем с выразительным любопытством проводил ее глазами, скользнув взглядом по фигуре. Хозяйка заметила, чего он и добивался. А про себя подумал: стан держит прямо, голову несет высоко, ступает величаво. Из нее выйдет Огнедева! Может, ее так воодушевило сознание тайной поддержки и скорого освобождения, но она годна для того дела, которое они задумали. «Добром не отдаст — украду!» — мельком подумал Велем, махнув рукой на благоразумие.

Хозяйка бросила вслед уходящей робе ненавидящий взгляд, но, повернувшись к гостям, снова заулыбалась.

— Что за девка? — принялся расспрашивать Велем, не сразу оторвав взгляд от двери. В теплый вечер та стояла открытой, чтобы впустить закатный свет и свежий воздух, и ему еще некоторое время было видно, как Краса возится под навесом у печи. — Роба?

— Да, мужик мой прикупил сокровище! — скривившись, ответила баба. — Две медведины отдал, куниц два десятка, меду три бочонка, вевериц несчитано, лисиц два десятка… Что за три зимы добыл — все отдал!

— Он и на медведей ходит? Справный у тебя мужик! — восхитился Званец.

— Да брат ему старший подарил. Как на Корочун приезжал. Брат у него — ловец знатный, а мой… — Баба махнула рукой. — Только и знает, кобелина…

— А девка-то ничего себе. — Велем одобрительно кивнул. — Я бы сейчас за такую тоже отдал немало. А то жена далеко, — он доверительно подмигнул хозяйке, — да и когда ворочусь к ней, Велес знает.

После ужина Краса унесла пустой горшок из-под каши — видимо, ей предстояло довольствоваться тем, что еще можно собрать по стеночкам. Понятно, почему она такая тощая. Странно, что вообще жива.

Ночевать в избе одной с двумя молодыми мужиками хозяйка не могла себе позволить и отвела им место для ночлега в бане. Ночевать в чужой бане, вообще-то говоря, довольно опасно, но Велем, внук Радогневы Любшанки, да и Званец, опытный путешественник, оба знали, как умиротворить местных чуров.

— Прислала бы ты к нам туда девку твою, — стал просить Велем, когда прощался с хозяйкой на ночь. Красе та велела идти спать в дом. — Тебе же она ночью без надобности, а нам пригодится. Пришли, мать, а то нам одним в чужой бане страшно! — И подмигнул Званцу.

— Да чтоб она провалилась, лешачье семя! — Хозяйка едва удержалась, чтобы не сплюнуть, но потом снова заулыбалась, что совсем не шло к ее злобным глазкам, и пообещала прислать.

Краса действительно пришла, когда Велем и Званец устроились в бане на постеленных ее же руками поверх сена овчинах. Полки тут были тесные и ветхие, поэтому оба легли на полу.

— Приказала дело сделать и назад ворочаться, — произнесла девушка, и это было в первый раз, когда они услышали ее голос на займище.

— Не побила из-за нас?

— Да нет, пихнула только.

— Не пойдешь к ней назад, у нас до утра останешься. Пусть видит, что ты нам понравилась. Иди сюда. — Велем подвинулся и показал ей место между собой и Званцем. — Спи. Домогаться не будем.

— Ну вот… — с шутливым разочарованием протянул Званец.

— Тебя невеста дома дожидается, нечего теперь на чужих девок облизываться, — осадил его Велем. — А мне…

Он хотел сказать, что ему надо с девушкой подружиться, но осекся. Еще задумается: а зачем?

— Так я тебе что, не нравлюсь? — с тревогой и даже обидой спросила Краса.

— Да уж больно ты на мою сестру похожа! — ответил Велем и понял, что это и есть правда. Он искал в Красе сходство с Дивляной, нашел его, успел привыкнуть к мысли, что той предстоит заменить его сестру, занять ее место, и теперь почти видел в Красе еще одну Дивляну. — А я с родной сестрой яриться не могу.

— А где твоя сестра?

— На Вечевом Поле. Скоро увидишь. Да и тоща ты больно, об ребра оцарапаться можно. Вот откормишься немного, чтоб было за что ухватиться, тогда поглядим…

Утром Велем, пока Краса таскала воду от реки, завел с хозяйкой разговор о том, чтобы продать девку. Видно было, что баба колеблется: ей и хотелось избавиться от ненавистной робы, но она боялась, как бы той не стало слишком от этой перемены хорошо!

— А жена-то у тебя что, собой красивая? — пустилась она в расспросы. — Какого роду будет?

Велем с гордостью рассказал, что жена его не просто знатного рода, а княжеских кровей, нрава сурового и решительного (что было чистой правдой), с челядью строга и спуску никому не дает. Это несколько утешило бабу, а когда Велем снял с пояса кошель и высыпал перед ней на стол пригоршню серебряных шелягов, у нее и вовсе глаза разгорелись.

— Коли мужа боишься, так не говори ему, — посоветовал Званец. — Скажи, сбежала девка. А серебро пока прибери. Тебе ли не найти, куда спрятать?

— Да от спрятанного серебра толку-то мало… — заныла баба. Проживая невдалеке от перекрестка больших торговых путей, она знала, как много хороших вещей можно купить на серебро. Да и само его, если снести к кузнецам в Свинеческ, можно обратить в блестящие перстни, заушницы и подвески. Вот невестки от зависти лопнут!

— А ты сделай вот что! — Званец взял ближайший горшок, который Краса уже вымыла, высушила и принесла к печной яме. — Сюда сложи серебро да на берегу схорони в приметном месте. А потом пойдешь белье колотить да и найдешь! Вот, все скажут, счастье привалило! И будешь с богатством и без вины!

— Ой, молодцы, какие же вы, торговые люди, хитрые да мудрые! — Баба растаяла, и ее маленькие глазки уже жмурились в предвкушении будущего счастья. Конечно, прибить девку своей рукой ей очень хотелось, но вернуть промотанное мужем добро хотелось тоже, тем более что медведей опять добыть можно, а серебра в лесу нет! — Никто бы не придумал… А вы вон как ловко…

Принялись торговаться. Баба была не так уж не осведомлена в ценах, тем более что хорошо помнила, во что Добше обошлась покупка. Но от вида серебра, рассыпанного по столу, глаза ее горели, да и упустить выгодную во всех отношениях сделку было бы обидно.

— Другого случая Белее не даст! — соловьем пел Званец. — Мы ее увезем за тридевять земель, тайно, никто ее тут не увидит, не узнает, как ты мужа провела. А не уступишь — маяться тебе с ней еще невесть сколько!

— Ты ж ее чуть голодом не уморила! — негодовал Велем. — Я от нее весь в синяках — не девка, а одни кости! Ее теперь кормить и кормить, пока на что-то путное годна будет! Может, она у тебя хворая какая? А то ведь серебро отдашь, а она и помрет — останусь ни с чем!

— Да уж, нам по нраву такие, чтобы в теле! — Званец изобразил руками нечто округлое и соблазнительное и при этом подмигнул хозяйке, будто намекал, что она сама и есть его мечта. — Да где ж таких взять?

В конце концов сошлись на шестидесяти кунах — двадцать, смягчив бабу лестью и сомнениями в ценности товара, уговорили сбросить. Когда пришла пора собираться, Краса, сложив руки, стояла перед избой, как березка — такая же белая в некрашеной рубашке и почти такая же тонкая.

— А пожитки? — спросил Званец, подходя к ней с двумя оседланными конями в поводу.

— Исподка да оборы — все мои приборы, — ответила она. — Гребнем я старухиным чесалась, а ложка треснула.

Она показала старую изгрызенную ложку с глубокой засаленной трещиной почти до черенка.

Эх… — Велем взял у нее ложку, осмотрел и бросил под ноги. — Сделаю я тебе ложку! Давай залезай!

Обратный путь подгадали так, чтобы приехать на Вечевое Поле ночью. Приобретение отвели в шатер, где спала Дивляна, и там уложили, потеснив Долговицу. Велем очень надеялся, что утром, обнаружив пополнение, девки догадаются не поднимать шума. Самой Красе он строго наказал без позволения не высовывать носа из шатра, и она пообещала сидеть «как мышь под веником».

Выбранный день был уже близок. Волхвы из Велесова святилища привели пару волов, запряженных рало, — на этой самой упряжке старший волхв проводил первую борозду по весне, которую потом кропили кровью жертвенного козла, чтобы привлечь плодородие ко всем нивам племени смолян. Сейчас ему предстояло вспахать тот участок поля, который предназначался для поединка князей и на котором жертвенная кровь должна была пролиться из их ран. Народ в благоговейном, тревожном молчании толпясь вокруг поля, наблюдал, как старший волхв Веледар налегает на рало, а двое его помощников погоняют волов, распевая при этом славу Подземному Хозяину. Все знали, что сегодня из двух князей один уйдет в Закрадный мир, а другой унаследует его земные владения. Здесь были старейшины и ратники, прибывшие из смолянских и кривичских земель, голядь в своих отделанных бронзовыми свитенями шапках, торговцы и кузнецы из Свинеческа, женщины, волоковщики из Катыни и с верховьев Сожа, дружины проезжающих торговцев: словен и варягов. И при виде этой толпы, собравшейся на перекрестке земных дорог, невольно думалось, что здесь решается судьба не клочка земли в верхнем течении Днепра, а всех тех стран, куда открывается путь с Вечевого Поля.

Сами Громолюд и Станила появились только потом, когда пришла пора приносить жертвы Перуну. Жрецом Перуна был сам Громолюд, а со стороны кривичей жертву приносил воевода Жданец.

возглашал Громолюд, призывая Отца Громов защитить его от злой ворожбы, и смоляне громко отвечали:

— Слава! Слава!

До Дивляны, сидевшей в своем шатре в самом дальнем углу за опущенным пологом, долетали эти крики, и только по ним она могла знать, что происходит. От обиды и досады она сжимала кулаки, кусала губы и чуть не плакала. На следующий день после своего приезда Велем «порадовал» ее сообщением, что на принесение треб и поединок она не пойдет!

— Нечего тебе туда ходить, чай не игрища, — сказал он, а на лице стоявшего рядом Белотура отражалось полное согласие и поддержка. — Зря я, что ли, девку покупал, шестьдесят кун отдал! Она вместо тебя пойдет. Под паволокой не видно, вот и проверим, не догадается ли кто.

— Как это — не пойду? — опешила Дивляна.

— В шатре останешься! А пойдет она! — Велем кивнул на Красу, которая пристроилась тут же в углу на овчине и внимательно за ними наблюдала. — Оденем, как тебя, паволокой накроем — и вперед. А ты сиди и носа не высовывай.

Напрасно Дивляна спорила и возмущалась. Велем и Белотур полностью сходились в том, что ей следует поберечь себя в такой важный и опасный день, а когда они были между собой согласны, у нее не оставалось надежды их переспорить. В чем бы другом — еще ладно, но когда речь шла о безопасности Огнедевы, оба они превращались в неприступные скалы.

— Так вот зачем… — пробормотала Краса. — Вот отчего ты говорил… что я на твою сестру похожа. И чтобы я за нее…

За несколько дней Краса совсем ожила. Синяк сошел, лицо уже несколько округлилось: Велем приказал кормить ее день и ночь, чтобы побыстрее стала на человека похожа, а не на лихоимку-весенницу. Долговица тщательно расчесала ей волосы, вымыла их отваром травок, и коса заблестела, как начищенная медь. Но даже сильнее, чем еда и покой, на нее действовало сознание, что она находится почти среди своих. С Кунотой, Разумеется, они были знакомы всю жизнь, поскольку выросли в одном маленьком городке, где все знали друг друга. И хотя она по-прежнему оставалась робой, принадлежащей теперь уже Велему, обращались с ней совсем иначе. Оставшись после разорения Вал-города сиротой, не имея позади почти ничего, к чему хотелось бы вернуться, она уже прикипела душой к Велему и его окружению и готова была ехать с ними хоть в Киев, хоть куда.

За прошедшие дни она все больше дивилась, для чего Велем ее купил: спать с ней он не собирался и другим запретил к ней близко подходить, работой ее тоже не нагружали, вообще не выпускали из шатра, только в темноте до нужной ямы, а для услуг Велемова сестра уже имела трех челядинок. Но не из доброты же чужой человек истратил на нее шестьдесят кун!

— Да, мне надо, чтобы ты на люди иногда выходила за нее, — подтвердил Велем. — Но зато и я буду беречь тебя, как сестру. Если обойдется все, замуж тебя выдам в Киеве как вольную и приданое дам. А если пропадем, то сперва я, потом ты, а уж потом она. — Он показал глазами на Дивляну. — Она тут важнее всех: и тебя, и меня, и даже его. — Он перевел взгляд на Белотура. — Она — богиня, Огнедева. Считай, что она тебя с Добшиного займища освободила, а не я. И нужно только, чтобы ты вместо нее под паволокой постояла. Разве так уж велик труд?

— Я согласна. — Краса кивнула. На самом деле на нее подействовали слова о том, что если ей придется пропасть, то заодно с Велемом, а с ним она уже была готова хоть к Ящеру в пасть. — А меня, если хотите знать, в Вал-городе Лелей два раза выбирали! Правда, уже после того, как Взорка замуж вышла…

Взора была первой красавицей Вал-города, разделившей печальную участь полонянок. Причем, как рассказала Краса, именно Взору Грим выдавал за Святодару Святоборовну, вдову воеводы Хранимира! Она была достаточно статной и красивой, чтобы возможные покупатели поверили в ее высокое происхождение, а настоящую Святодару они ведь никогда не видели. «Каков наглец!» — возмущались Велем и его братья. Они вовсе не хотели, чтобы пошли слухи, будто дочь Святобора и внучка Радогневы Любшанки попала в полон и была увезена на продажу, но Грим уехал почти четыре месяца назад, и поделать уже было ничего нельзя.

— На вот тебе. — Велем вынул из-за пояса новую липовую ложку с тонко вырезанной хитрой плетенкой на черенке и бросил на колени Красе. Сам вырезал, исполняя свое обещание.

— Спасибо…

— На здоровье! И чтоб мне здоровая была!

И Краса не обманула ожиданий. Когда ее одели, накрыли паволокой и вывели, то сам Велем, обойдя вокруг, не нашел никаких отличий. Даже черевьи Дивляны, расшитые бронзовой проволокой, ей пришлись по ноге, и, когда она гордо выступала впереди дружины, опираясь на его руку, никому и в голову бы не пришло, что Огнедева — не та.

Правда, Дивляна могла бы утешиться тем, что они оказались почти в одном положении: Краса тоже ничего не видела из-под паволоки и довольствовалась только звуками. Но слышала она, находясь гораздо ближе к месту поединка, намного лучше. Знатные гости наблюдали с небольшого пригорка, и площадка для поединка, темная свежевспаханная земля, была им хорошо видна. Здесь стояли княгиня Колпита с дочерью и самыми знатными из смолянских старейшин, Велем с Огнедевой и братьями, Белотур с Битенем, Радим со своим кормильцем Светилой Ждановичем. Поодаль от других пристроилась Безвида — волхва и кормилица князя Станилы, о которой давно уже шли разговоры в дружинах. Среднего роста, сухощавая, скособоченная и при ходьбе сильно припадающая на левую ногу, она никогда не заплетала и не покрывала свои черные волосы, и все знали, что в них кроется ее сила. Сам вид этих черных волос, напитанных колдовской мощью, ужасал людей. При каждом ее шаге звенели десятки серебряных подвесок в виде маленьких серпов, терлись друг о друга косточки, черепа мелких зверьков и птиц, которые она носила на поясе, пришитыми к одежде, на шее, на посохе и даже на оборах обуви. Каждая из этих косточек служила вместилищем для духа, подвластного силе черной волхвы, и казалось, что целая рать невидимых спутников и слуг следует за ней повсюду. Позвякивание и шорох сопровождали каждый ее шаг, и люди, заранее услышав ее приближение, почтительно расступались. Вдвоем с молодым князем они выступали, будто Велес и Мара, повелители Темной Стороны, внушая ужас и почтение всем встречным — и своим и чужим. Это она предсказала Станиле, что ему подчинятся и днепровские кривичи, и смоляне, и прочие малые племена.

Появление ее на сегодняшнем обряде не обошлось без спора: смоляне потребовали, чтобы ее убрали с поля, иначе ее ворожба будет помогать Станиле и мешать Громолюду. Тот не соглашался, указывая на присутствие Огнедевы; ему отвечали, что Огнедева скрывает лицо и не может вмешаться в ход поединка, а к тому же беспристрастна и не держит сторону ни одного из соперников. Сговорились на том, что Безвида останется, но тоже закроет лицо. Она накрыла голову большим темным платком, но и так никто не хотел находиться с ней рядом, и служительница Марены устроилась под деревьями подальше от площадки. На нее косились с беспокойством: стоя вдали от людей, она напоминала черное пятно, дыру на Ту Сторону.

Веледар огласил условия поединка, и стоявшие вокруг него воеводы своим присутствием подтвердили истинность его слов и согласие с ними. Победитель имел право отнять жизнь побежденного и становился его единственным полноправным наследником, получая его дом, его семью, подвластные земли и племена. Действие всех докончаний, заключенных предшественником, прекращалось, и победитель был вправе подтвердить их либо назначить иные условия. Побежденное племя, отныне подчиненное ему, он обязался судить по его старинным обычаям и ни в чем не ущемлять его прав перед своим собственным. Для закрепления уговора княгиня Колпита сама связала хитрым узлом нарядные пояса обоих князей, и этот узел до скончания века должен был хранить заключенный договор перед лицом самой Макоши и Лаймы.

Оба старших воеводы, Путило и Жданец, стояли на краю вспаханного участка. Они, а также все Велесовы волхвы во главе с Веледаром должны были следить за тем, чтобы ни один из противников не ступил ногой за край поля: сделавший это будет признан побежденным. А поскольку речь шла о поединке до смерти, то побежденному осталось бы лишь безропотно подставить горло под нож противника.

Светило солнце, отражаясь блеском на воде Днепра. В такие теплые дни, когда знаешь, что весна и лето уже позади, но трава еще свежа, а листья зелены, всегда кажется, что это тепло будет вечным, что осень раздумала приходить, позабыла, отвлеклась на другие дела. Как раз сейчас, когда сбор урожая закончен, а снопы свезены в овины, в волостях принимаются за свадьбы, и нет ничего лучше, как веселым пиром, знаменующим начало нового рода, встречать закат годового круга. Велем тайком вздохнул: если бы не княжеские раздоры, если бы не пришлось так задерживаться на Вечевом Поле, то, возможно, сейчас они все уже подъезжали бы к Киеву, Белотур послал бы людей вперед предупредить брата и князь Аскольд готовил бы встречу знатной невесты и свадьбу… Но им пришлось отложить приезд ради другой «свадьбы». Сегодня Темная Невеста Марена примет в объятия еще одного жениха и горячая кровь прольется в ее чашу вместо хмельного меда.

На противоположных концах поля показались противники. Все их сопровождающие остались на истоптанной траве, не вступая на комья распаханной земли. Эта земля, словно подготовленная к принятию семени, сейчас не принадлежала полностью этому миру: она стала Калиновым мостом, соединяющим Ту и Эту Сторону. Вошли на него двое, но сойдет на Эту Сторону только один, второй уйдет — туда. И каждый, кто стоял сейчас вокруг площадки, невольно вспоминал кощуну о том, как Ярила встречается на этом мосту с Велесом, приходящим с Той Стороны, сражается с ним, убивает его… и сходит с моста, делаясь Be лесом взамен убитого Отца, победив сам себя, чтобы стать собой… И хотя Громолюд был старше годами, все свидетели поединка видели Велеса не в нем…

На поединок перед ликами богов оба князя вышли почти без защитного снаряжения, босыми, только в портах и рубахах, подпоясанных верхними воинскими поясами с оружием. Оружие каждый выбирал сам. Громолюд прикрывался длинным щитом и держал меч варяжской работы с серебряным набором, украшенным северными узорами в виде переплетающихся то ли змей, то ли волков. Свой богато отделанный топорик, знак княжеской власти над племенем смолян, привезенный его предками, по преданиям, еще с берегов Дунай-реки, Громолюд отдал на хранение Веледару, и тот лежал на красном княжеском плаще перед окровавленным камнем-жертвенником.

Станила там же оставил свою накидку из медвежьей шкуры, про которую говорили, что она заговоренная и оберегает от ран. В качестве оружия он принес ту рогатину, на которую обычно опирался при ходьбе, а еще на поясе у него висел тяжелый длинный нож.

Свежевспаханная земля не позволяла двигаться стремительно, и противники сближались медленно, словно пробуя каждый шаг. Одному из них оставалось сделать не такое, уж большое количество шагов по земле, а может, и обоим. Станила благодаря большей длине своего оружия имел преимущество: попробовав подойти к нему настолько, чтобы достать мечом, Громолюд гораздо раньше окажется в пределах досягаемости лезвия рогатины. Но Станила не торопился. Сделав по пашне несколько шагов, он остановился, упер древко рогатины в землю и принялся перебрасывать ее из одной руки в другую. При этом он пристально смотрел в лицо противнику и полуразборчиво тянул что-то. Ближние ряды различали отдельные слова:

Он все бормотал, впиваясь тяжелым взглядом в глаза Громолюда, движение рогатины из руки в руку приковывало внимание, завораживало. Громолюд знал, что противник попытается его заворожить, но не ожидал, что эти чары будут настолько сильны. Взгляд Станилы казался пустым, невыразительным, но при этом таким давящим, словно из его глаз с расширившимися зрачками смотрела сама пустота, сама бездна…

И Громолюд уже будто видел перед собой Чашу Забвения, которую подносит душам Темная Мать, уже готов был безропотно отпить из нее; он почти забыл, кто он, где он и зачем стоит на пашне с щитом на одной руке и мечом в другой. Ноги и руки цепенели, точно связки в них размягчились, жилы ослабли, плоть отделилась от костей, как у трупа… А Станила все тянул свое заклятие, все более неразборчиво, но, чем менее внятно он произносил слова, тем мощнее оно действовало и быстрее лишало противника сил.

— Эй, княже! — Воевода Путило первым опомнился и понял, что происходит. — Отец Перун с нами! Вышнего Ратая призови, темной Мары чары отринь! — И с гулом ударил обухом собственного топора по умбону щита.

Имя Перуна, железный грохот отчасти ослабили силу заклинания и пробудили сознание Громолюда. Поняв, что едва не погиб еще до первого удара, он встряхнулся и бросился вперед, желая одного — не дать сыну Марены продолжать ворожбу. Путило досадливо и негодующе крякнул, смоляне загудели. Пользуясь своим длинным щитом, который позволял ему достаточное время продержаться под ударами рогатины, Громолюд мог бы вытеснить противника к краю поля, вынудить его одной ногой ступить за черту пашни, а там просто зарубить побежденного. Но он, боясь возобновления ворожбы, превращавшей его в труп еще до смерти, резко пошел на сближение. Бегом, стуча коленями в мешающий длинный щит, размахивая мечом, он подскочил к Станиле и ударил сверху, целя в незащищенную голову. Но Станила ловко отпрыгнул и сам нанес удар рогатиной, норовя уколоть смолянского князя в правый бок. Тот снова широко взмахнул мечом, но не достал врага и сам с трудом ушел от острия более длинной рогатины, отбив его краем щита, однако Станила ловко перевернул древко и его концом мощно толкнул в щит Громолюда. От толчка Громолюд сделал шаг назад, а Станила тут же ударом с широким замахом, будто лопатой, попытался достать лезвием рогатины голову противника. Поднять тяжелый щит смолянский князь не успел бы, поэтому просто присел, прячась за ним, как за тыном. И в это время Станила сильно пнул по щиту, за которым укрывался от него противник, и Громолюд упал.

Над толпой пролетел общий вскрик. И раньше ход поединка сопровождался оханьем, выкриками, повизгиванием женщин в мгновения опасных выпадов, но теперь, когда один из бьющихся оказался на земле, люди завопили, думая, что все кончено.

— Перун, Перун! — взывал воевода Путило, будто ждал, что сам Отец Громов немедленно спустится с небес и придет на помощь.

— Перконс! — вторили ему мужчины из «своей голяди», подвластной Громолюду.

Однако за большим щитом того было не так легко достать; прикрываясь им, князь Громша пытался выиграть несколько мгновений и подняться, но рыхлая распаханная земля не давала твердой опоры. А Станила тем временем взялся за древко обеими руками и нанес мощный колющий удар сверху вниз, и сама тяжесть рогатины, летящей к земле, помогала силе его рук. Пробив щит, острие рогатины вонзилось Громолюду в левое бедро. Надавливая на древко, Станила в прямом смысле приколол противника к земле, еще нажал, упираясь коленями в щит. Одолевая сильную боль, Громолюд еще пытался высвободить правую руку и рубануть мечом, но Станила, выпустив рогатину, вцепился в запястье противника и сжал его с такой силой, что кости затрещали и стали ломаться, а Громолюд, не выдержав, отчаянно закричал от боли и сознания бессилия и безнадежности. Меч выпал, канув лезвием в рыхлые комья, а Станила отшвырнул щит и уселся на грудь Громолюда, придавливая коленями руки противника и не давая тому шевельнуться. Кровь мощным потоком лилась из пробитого бедра, и вспаханная земля, истощенная недавно отданным урожаем, жадно глотала живоносную жидкость, стремясь восстановить растраченные силы.

Вытащив нож, Станила точным ударом вогнал его в грудь Громолюда, прямо в сердце, отдавая тем самым поверженного противника Марене.

— Благодарю тебя, Темная Мать! — хрипло крикнул он прямо в землю, орошенную кровью убитого, и его негромкий от усталости голос коснулся слуха каждого из стоящих на Вечевом Поле.

И каждый ощутил, как где-то глубоко под землей, в неведомых темных пределах Нави, сама Тайноликая Древняя Мать подняла свое черное лицо с сияющими звездными очами и улыбнулась тому, кто порадовал ее желанной жертвой.

А Безвида сбросила с головы платок и торжествующе захохотала. Растолкав толпу, она вышла на поле, приблизилась к противникам, на ходу снимая с пояса железный серп, который носила как знак своей службы Владычице Лунного Серпа. И прежде чем люди успели опомниться, она схватила за волосы голову бездыханного тела, запрокинула ее и ловким движением полоснула серпом по горлу так, как опытная жница срезает пучок колосьев, зажатый в руке. Не обращая внимания на возмущенный, полный ужаса вопль потрясенной толпы, она уверенно продолжала свою жуткую работу, перепиливая шею Громолюда, пока волхвы не выбежали на поле и не оторвали ее от тела.

— Он мой! — возмущенно вопила Безвида, отмахиваясь окровавленным серпом, но двое крепких мужчин держали ее руки и не давали задеть кого-нибудь. — Темная Мать взяла его, он мой! Марена приняла жертву, обещание исполнено! Теперь никто не в силах противостоять тебе, сын мой, ибо за тобой — Темная Мать!

— Погоди, женщина! — строго осадил ее Веледар. Он едва не опоздал, не ожидая, что служительница Лунной Волчицы так поспешит завладеть добычей. — Не жертвенный баран перед тобой, но мужчина и воин, князь, внук Перунов! Погиб он достойно и кровью своей родную землю освятил. И мы ему положенную честь воздадим, а боги и предки примут. Гой еси вы, деды и прадеды! — Встав над телом, он вонзил в рыхлую землю свой посох, как ствол Мирового Дерева, и поднял руки к небесам: — Старшие во роду нашем, щуры и пращуры рода! Поспешите, посланцы Вещего Бога, встретить душу павшего внука Перунова, Громолюда Удачевича, и возвести его в Свет Ирийский, в полк Перунов, на сречу с родом небесным, и поведите его ко благу перерождения в роду земном, и сотворите ему по делам его вечную память! Гой!

— Гой! — закричали смоляне, немного опомнившиеся за время, пока старший волхв произносил разрешающий заговор.

И в это время Велем, как и все захваченный происходящим на поле, ощутил, что девушка под паволокой, которую он все это время держал за руку, молча заваливается наземь. Едва успев подхватить ее, он одернул край покрывала и с трудом удержался от того, чтобы поднять его и посмотреть — жива ли. Но поднимать паволоку на глазах у множества людей было никак нельзя, и он торопливо поднял девушку на руки, чтобы унести отсюда.

Ладожская дружина заволновалась, стала расчищать дорогу, и Велем понес Красу с пригорка. Но, когда он был уже внизу, перед ним вдруг предстал Станила.

Даже Велем, будучи далеко не робкого десятка, содрогнулся и крепче прижал к себе девушку, столкнувшись с сыном темной богини. Разлохмаченный, залитый кровью противника, с дико горящими глазами, Станила, с его шрамом через все лицо, сейчас выглядел еще более жутко, чем обычно. Если Безвида была Кощной Матерью, то он казался самым жутким из подчиненных ей упырей.

— Стой! — хрипло произнес он, загораживая Велему дорогу. — Куда ты ее понес?

— Не твое дело, — злобно ответил ладожанин. — Дай пройти, чего встал?

— Никто не смеет уходить. — Станила не тронулся с места, уперся в землю своей окровавленной рогатиной и приобрел твердость Мер-горы. — Никто не уйдет. И Ог… Огнедева не уйдет, пока моя победа не будет… признана всеми людьми и богами.

Имя Огнедевы далось ему с трудом, а безумные глаза не отрывались от девичьей фигуры, почти неразличимой под непрозрачной паволокой. Видны были ноги в узорных черевьях, рука с тонкими пальцами, на которые надели несколько серебряных перстней, выпал и свесился кончик рыжей косы… Взгляд Станилы не отрывался от этого кончика, и Велем попятился. Ладожане плотно обступили его, готовые отстаивать свою Огнедеву, Белотур подошел и встал рядом, держа руку на Рукояти меча. После увиденного людей трясло, и то, что победитель Станила первым делом устремился к Огнедеве, еще сильнее всех встревожило. Уж не считает ли он и ее своей Добычей?

— Да ты ее чуть не погубил! — возмущенно воскликнул Велем. — Огнедеве противно пролитие крови человеческой, противно дыхание Марены. Дай пройти, а не то совсем ее загубишь!

— Она должна признать мою победу!

— У волхвов проси!

— Позволь уйти Огнедеве, княже Станиславе, — произнес Веледар, подходя к ним ближе. — Дух Огнедевы не может выносить дыхание крови и близость Темной Матери. Не настаивай. Своей близостью ты убиваешь ее, как Велес на кощных лугах усыпляет Лелю до самой весны одним своим прикосновением и вынужден лишь любоваться спящей, не в силах пробудить ее и добиться хотя бы взгляда светлых очей. Ты одержал победу, но теперь тебе предстоит пройти очищение, прежде чем дочь Дажьбога сможет взглянуть на тебя. Дай ей пройти.

Веледар прикоснулся своим посохом к плечу Станилы, и тот наконец уступил: шагнул в сторону, и Велем прошел мимо него, унося бесчувственную девушку. Он был раздосадован и встревожен исходом поединка, но и радовался, что догадался подменить Дивляну на Красу.

Однако радовался он рановато. Принеся Красу в шатер и уложив ее, он обнаружил здесь Дивляну, тоже без чувств. Долговица, оставленная за ней присматривать, напрасно пыталась привести ее в себя. Очнувшись наконец, девушка рассказала, что страшные видения навалились на нее, когда с поля долетел общий вопль, вероятно, когда Станила вонзил нож в сердце противника. Краса тоже вскоре очнулась. По ее словам, во время поединка ее била холодная дрожь — Велем, державший ее за руку, это чувствовал, но думал, что просто от испуга. И теперь еще у нее кружилась голова, теснило в груди, подгибались ноги.

— Это ворожба, ворожба! — причитали на два голоса Кунота и Долговица. — Испортить ее хотели, красавицу нашу!

— Хорошо хоть, на двух разделили, — заметил Белотур, убедившись, что прямой опасности нет и обе девушки целы, хоть и напуганы. — Была бы одна, совсем бы заморочила ее эта гадюка…

— Что делать будем? — спросил Велем.

— Уходить отсюда надо. Хватит, загостились. Князь смолян теперь Станила, и в здешних краях он хозяин. Аскольду нужно об этом узнать, да побыстрее. А нам оставаться больше незачем. Чует мое сердце — чем скорее уберемся отсюда, тем целее будем. Громолюд, да примет его Перун, хоть толковый человек был. А со Станилой водиться — что без портков в кропиву садиться. Наплачутся еще соседи, да и самим смолянам я что-то не завидую. Сегодня пусть девы отдыхают, а завтра на заре стан сворачиваем и лодьи спускаем. Битень, скажи отрокам, пусть пока проверят, не прохудилось ли где…

Однако под вечер прибыл один из кривичских старейшин. С приготовлениями к отъезду Белотур поторопился: теперь предстояло погребение Громолюда, которое растянется не менее чем на пятерицу, и уехать, не отдав последние почести павшему князю, Белотур и Велем не могли.