Часть первая
ГОРОД-ЩИТ

Еще не проснувшись до конца, лежа в дреме с закрытыми глазами, Медвянка, по своему обыкновению, вспоминала, что хорошее обещает принести ей наступающий день. Она всегда так делала — словно прикидывала, стоит ли вставать? — и каждый день неизменно убеждалась — стоит! И сегодня особенно! Сегодня — Лелин велик день, ее ждут первые в году хороводы, песни, игрища, в которых Лелей выберут не кого-нибудь, а ее, — ведь она, а не другая, краше всех девушек в Белгороде! Одна новая рубаха из крашеного тонкого льна, которую она сама вышивала ползимы, стоит того, чтобы подняться и надеть ее!

Потом Медвянке вспомнился вчерашний вечер, и она вздохнула с облегчением. Слава Ладе и Макоши, вчера Молчан наконец-таки собрался посвататься, ему отказано, и дело это кончено! Медвянка чувствовала себя так, будто три версты несла на плечах коромысло с двумя бадьями воды и наконец-то сбросила. Больше Молчан не будет ходить за ней тенью, значительно смотреть своими желтыми глазами и молчать, будто она ведунья и сама прочтет его мысли. Да если бы Медвянка и могла прочитать его мысли — не стала бы. Ей никогда не нравился степенный и толковый, но молчаливый и скучный кузнец-замочник, и она была всей душой рада, что больше он не станет к ним ходить.

Перевернувшись на спину, Медвянка открыла глаза, высунула руки с задравшимися рукавами рубахи из-под одеяла и сладко потянулась, зажмурилась. В отволоченное окошко тянуло свежим запахом весеннего утра, еще прохладного, но обещающего теплый день. Яркий Ярилин луч лежал на глиняном полу, и Медвянке вдруг стало скучно в доме, наполовину зарытом в землю, захотелось на волю. Оглядевшись, она увидела, что лежит одна, сестры Зайки нет, челядинка тоже ушла, ее подстилка из козьей шкуры свернута и засунута за ларь. Откинув одеяло, Медвянка спустила ноги на пол, одной рукой схватила вязаные чулки, второй — кожаный поршень, новенький, прошитый цветными ремешками, — отцовский подарок с прошлонедельного торга, и заторопилась, испугавшись, что спала слишком долго. Мать всегда приходит будить ее — отчего же сегодня не пришла?

Одеваясь и торопливо расчесывая костяным гребнем свою пышную и длинную рыже-золотистую косу, Медвянка слышала через окошко голоса матери и челядинки, возившейся в хлеву. Раз еще не выгнали корову — значит, не так уж и долго она спала. Скотину только вчера впервые в этом году выгнали на луга, и сегодня все улочки белгородского детинца и посада уже ждали, что вот-вот запоют за тыном рожки кончанских пастухов. И в этом ожидании тоже была весна, тоже был праздник.

Из передней клетуши слышались голоса отца и гостя, боярина Гостемира, который жил у них во время княжеских сборов в поход. Медвянка прислушалась к словам, заплетая косу, и усмехнулась: спор шел все о том же самом.

— Ты, Гостемире, ратный человек, вот ты мне и скажи: неужто у нас ворогов по всем землям столько? — расспрашивал гостя Надежа. — Сколько живу, а не помню, чтоб князь хоть одно лето дома побыл. Ты смотри: едва он в Киеве сел, так сразу на ляхов пошел, да тут же на вятичей, а на другое лето опять на них, на третье — на ятвягов. И так все семнадцать лет! На радимичей, помню, рать собирали, на болгар, на греков, на хорватов, — да где они есть, хорваты, что за народ такой, что нам до них за дело? На чудь ту же в который уж раз идут!

— А помнишь ты такое лето, чтоб печенеги на полян не ходили? — отвечал ему Гостемир. — То-то, не помнишь! А с печенегами воевать — люди надобны, кони, оружие, всякий припас. Где брать, коли в походы не ходить? Без вятической и чудской дани на что города строить? И без великого ума догадаешься.

— Без великого ума и другое догадаешься! — горячась и волнуясь, подхватил Надежа. — Вот уйдет князь, а без него печенеги нагрянут, все городки пожгут, все труды в дым пустят! Вон с Мал Новгородом что сотворили…

— Так за воями и пойдем, чтоб не печенеги нас, а мы их по ветру пускали! — тоже горячась и перебивая, убеждал его Гостемир.

— Оставался бы князь дома — никто к нам и не сунется! Как в песне поется: коли сокол в лову бывает, высоко птиц бивает, а не даст гнезда своего в обиду! А наш ясный сокол — чуть трава на луга, так он в облака!

Городник, посвятивший свою жизнь и труд обороне русских городов, и боярин, с отрочества привыкший полагать честь и доблесть в ратных походах, вели такие споры каждый день и никогда не приходили к согласию. Каждый из них был по-своему прав: ради будущей безопасности южных русских земель князю приходилось на время оставлять их без своей защиты. Чтобы удержать достигнутое, князь отправлялся собирать силы, рискуя потерять больше, чем приобретет. И ни сам князь, ни его мудрые бояре и бывалые воеводы не видели выхода из этого ведьминого кольца.

Но сегодня Надеже и Гостемиру не удалось доспорить до утомления, когда мысль о ковше холодного кваса вытеснит желание разобраться в княжеских делах. Со двора послышался шум, перепуганное квохтанье курицы, едва не попавшей кому-то под ноги, всполошенный лай пса Уголька. Что-то крикнула хозяйка, любопытная Медвянка выглянула из задней клети в переднюю, зажав в кулаке конец косы с недовязанной лентой и косником. Хлопнула дверь сеней, словно ее рвануло бурей, и на пороге жилья показался могучего сложения мужик с торчащей во все стороны, как будто ветром раздутой темной бородой. Даже вниз по ступенькам он не спустился, а рухнул, словно не в силах был снести свой гнев и возмущение.

— Ты гляди, чего деется! — возмущенно загудел он прямо от порога, не здороваясь и не кланяясь. — Опять полк притащился какой-то боярский, и сызнова тысяцкий к нам его сует! Да что мы — бездонные?

— Да не шуми ты, хоть поклонись добрым людям! — воскликнула жена Надежи, Лелея, устремляясь за нежданным гостем. Это был сосед, кузнец-оружейник, прозванный Шумилой. Родом он был из Полоцка, из племени кривичей. Именно за горячий и непокорный нрав полоцкий посадник отправил его первого со всем семейством на Киевщину, когда князь Владимир велел собирать народ для заселения вновь построенных сторожевых городов. Полоцкий посадник без сожаления расстался с хорошим оружейником, лишь бы избавиться от шумного бунтаря, который всегда был недоволен посадником и его тиунами, данями и повинностями, напоминал полочанам о том, что не всегда они были данниками Киева и совсем недавно еще имели свой княжий род, перебитый князем Владимиром.

— Сядь да расскажи толком! — уговаривала его хозяйка.

— Да где ж тут толк! — продолжал бушевать оружейник, никого не слушая. — У наших у кузнецов на всяком дворе уже по полку стоит, самим сесть некуда, хозяева на дворе спят, и клети, и бани заняты, хоть в хлеву живи, а у наших и хлев-то не у всякого есть! Доколе ж такое будет? Охота князю воевать — так и пущай себе идет, а нам-то за что такая беда? Что же он их на своем дворе не поселит? У него-то там не тесно!

— Уймись ты, мутник! — усовещал оружейника Надежа. — Какой ты Шумила — тебе Буреломом бы зваться пристало! Попомни мое слово: насидишься ты в порубе за баламутство!

— Да как тут терпеть — совсем замучили постоями! — не унимался Шумила. — У вас-то в детинце еще тихо. А у нас что орда прошла. Горшки побиты, куры поедены, хоть сам на солнышко кукарекай!

Надежа и Гостемир засмеялись.

— Выпей-ка квасу ради праздника! — весело сказал Надежа и взял со стола деревянный ковшик с ручкой в виде утиной головы. — Разом на сердце полегчает!

— Мутно на душе, коли пива нет в ковше! — засмеялся Гостемир.

— Какой такой праздник? — прогудел Шумила, вытирая рукавом выпуклый, блестящий от пота лоб. Выговорившись, он заметно поостыл и теперь переводил дыхание, как после трудной работы.

— Как какой? Лелин велик день же ныне! — воскликнул Надежа, наливая квасу из большой корчаги. — Стареешь, брате, стареешь, беда! Девичий праздник забыл! А ведь в молодые-то годы только и ждал, а? — Надежа подмигнул гостю, протягивая ему ковшик с квасом, и все трое заулыбались, вспоминая, как ждали когда-то в юности начала весенних хороводов и игрищ.

Словно отозвавшись на перемену разговора, в переднюю клетушу вышла наконец Медвянка. Поклонившись гостям, она повернулась, чтобы отец мог ее оглядеть. Прервав разговор, Надежа и оба гостя залюбовались ею. Не зря Медвянка надеялась и сегодня, третий год подряд, представлять богиню-Весну в игрищах и обрядах Лелиного велика дня. У нее были красивые карие глаза, блестящие, как темный янтарь, тонкие черные брови, словно прочерченные угольком, румянец горел на ее щеках непреходящей зарей. Уголки ее ярких губ были чуть приподняты, и это придавало подвижному лицу девушки выражение смешливого задора. Хороши были и волосы цвета темного меда, густые, тонкие, вьющиеся на висках и надо лбом легкими завитками, и в каждом волоске горел солнечный луч. Богиня Лада одарила Медвянку красотой, Мать Макошь дала ей легкий, веселый и бойкий нрав. Отец не чаял в ней души, все парни Белгорода не отводили от нее глаз.

Сегодня она чувствовала себя особенно красивой и нарядной, постаравшись в честь богини Лели. Наряды были единственным рукодельем, на которое Медвянка не жалела трудов: ее верхняя рубаха из красноватого полотна была расшита многими полосами цветной тесьмы, из-под нее виднелся подол нижней рубахи, покрытый многорядной вышивкой. На руках звенели витые серебряные обручья, на груди блестели бусы из красно-рыжего сердолика и желтого янтаря.

— Ах, хороша у тебя дочь! — одобрительно кивая, воскликнул Гостемир. — Хороша! Истинно, сама Леля-Весна! Будь я на двадцать лет помоложе да будь холостой, беспременно бы посватался!

— Спасибо на добром слове, да у нас в городе и своих женихов достанет! — весело ответил Надежа, со значением поглядев на дочь.

Медвянка фыркнула, подняла к лицу рукав — вспомнила о Молчане.

— Да уж я видал вчера! — тоже вспомнив вчерашний вечер, сказал Гостемир, подкручивая ус. — Женихов вам не с собаками искать!

— Собаками со двора гнать! — сдерживая смех, отозвалась сама Медвянка. Она знала, что в городе будет много болтовни про вчерашнее неудачное сватовство, что многие, особенно имеющие дочерей на выданье, будут осуждать ее за разборчивость, но ее это не беспокоило. Она очень любила, когда о ней все говорили.

— Ох, боги светлые! — Лелея недовольно вздохнула. Со вчерашнего вечера она только жаловалась, но против отказа жениху возражать не стала. С одной стороны, иметь в зятьях такого толкового и надежного человека, как Молчан, было бы хорошо, но Лелея была неглупа, хорошо знала свою дочь и не могла не понимать: Медвянка и Молчан совсем друг другу не подходят, в семье их не было бы лада. А без лада какое счастье?

— Макошь-Матушка ее дух, видно, из ветра сотворила! — качая головой, приговаривала Лелея. Старшая дочка, всегда готовая болтать, смеяться, петь, плясать хоть до зари, не была охотницей до домашней работы, и это не нравилось городничихе.

— Не ворчи, матушко! — защищал свою любимицу Надежа. — Ведь как хороша, добрым людям на радость, — посмотришь, и сердце веселится! Как огонек дом освещает!

— Огонек твой светит, да не греет! Наговоришь ты ей — она и без того привередница выросла, ни на одного доброго парня не глядит. Что же, княжича дожидаться — да где его взять?

— Будут здесь и княжичи! — подхватил боярин Гостемир, который неизменно заступался перед хозяйкой за Медвянку просто потому, что при взгляде на девушку у него веселело на сердце. Вот здесь он был целиком согласен с Надежей: за что ее бранить, если она так хороша! — Князь-то, слышали, и старших сыновей с собой в поход берет. Вышеслав, Изяслав, Святополк — все уже молодцы! И больше всех Вышеслав!

— Расскажи, боярин! — Медвянка улыбнулась Гостемиру, ее глаза блестели лукавой мольбой. Княжичи, которых ждали в Белгороде со дня на день вместе с самим Владимиром, занимали немало места в ее мыслях. Ей хотелось хоть разок посмотреть на них, узнать, какие они, сыновья Владимира, внуки Святослава, потомки Дажьбога.

— Да ну тебя! Собралась, так ступай! — Мать махнула на нее рукой, не давая Гостемиру начать рассказ. Она знала легкий нрав и живое воображение дочери и беспокоилась — от мыслей о княжичах добра не будет.

— Мы ее за Явора отдадим! — тут же доложила Гостемиру младшая дочка Надежи, которую пока еще звали детским именем Зайка. В свои десять лет она была миловидна, резва и проворна и обещала в будущем не уступить старшей сестре.

Медвянка не стала спорить с матерью и вышла из клетуши, приплясывая на ходу и смеясь прошедшему разговору. Ей и правда пора было идти. Про княжичей она еще успеет расспросить Гостемира, когда матери не будет поблизости, а упускать что-либо из сегодняшнего праздника она не собиралась.

Двор Надежи смотрел резными воротами на маленькую площадь в середине детинца, и старший городник, таким образом, жил в самом сердце города и всех его событий. Сюда же выходили дворы тысяцкого и епископа, подле них стояла маленькая деревянная церковь с одной маковкой, покрытой серебристыми плашками осинового лемеха. В детинце было тише и малолюднее, чем в Окольном городе, крепкие тыны белгородской знати стояли величаво и спокойно.

Выйдя со двора, Медвянка направилась к высоким воротам тысяцкого Вышени. Она была дружна со старшей Вышениной дочкой и уговорилась зайти за ней, чтобы вместе идти на Лельник. По дороге Медвянка с удовольствием ловила на себе веселые взгляды, улыбалась всем вокруг, даже напевала негромко. Тесноватая площадь детинца, отсыревшие за зиму бревна тынов, влажная земля, разбитая копытами скотины и сапогами дружины, были облиты золотом Хорсовых лучей, и все казалось красивым, потому что говорило о весне. А стоило Медвянке вспомнить, что скоро она увидит самого князя, как ликованье вскипало в ней, как бурный весенний ручей. Весна была вокруг нее и внутри нее, она сама была — Весна. Пройдя за ворота воеводского двора, Медвянка встретила десятника из Вышениной дружины, Явора. Увидев девушку, он остановился, не сводя с нее глаз, улыбнулся восхищенно и радостно. Яркое солнце слепило ему глаза; казалось, что Медвянка облита солнечными лучами и сама излучает свет. Она была словно вила, рожденная от росы и трав, с блестящими, как молния, очами, лучезарно-прекрасная Денница, дочь Светлого Хорса.

— Что смотришь, будто глаза примерзли? — задорно спросила Медвянка. — Или не признал?

— Гляжу — не пойму, живая ты или мне мерещится? — простодушно сознался Явор.

Медвянка засмеялась, но в сердце была премного довольна и его словами, и восхищением в его глазах. Она была рада, что встретила его, — на девичий праздник мужчинам смотреть нельзя, а ей хотелось показаться Явору во всей красе наряда.

— Мерещится-то спьяну, а ты не пьян ли с утра? — со смехом спросила она. — Смотри, воевода увидит!

— Да ты про что? — удивился Явор.

Но Медвянка уже проскользнула мимо него к крыльцу женского терема воеводских палат и поднялась на несколько ступенек.

— Постой! — Явор вдруг порывисто шагнул за ней и схватил ее за руку. Медвянка обернулась, и смех все еще играл в чистых чертах ее лица. — Постой! — повторил Явор, любуясь ею, и горячо заговорил: — Что же ты бежишь от меня, как от зверя лесного? Или я тебя обидел чем?

— Еще бы не обидел — у честного народа на виду за руки хватаешь! — с лукавым упреком ответила Медвянка и попыталась отнять руку. Явор легко останавливал на скаку жеребца и ломал в ладони еловую шишку — но тонкое белое запястье смешливой девушки легко выскользнуло из его пальцев. Насильно мил не будешь.

Медвянка принялась старательно поправлять витое серебряное обручье, а потом быстро глянула на Явора. Вот оно, дескать, мое обручье. Уж три года ношу, а потом пригожему молодцу отдам, за кого замуж пойду. Не за тебя! Не твоей родне на посиделках рушники вышиваю и пояса плету!

Явор без труда понимал ее взгляды — за несколько лет он узнал лицо Медвянки гораздо лучше, чем свое собственное. Она и правда была весна, то солнышком пригреет, то ветерком протянет, то прояснится, то нахмурится.

— Хоть сегодня-то, в Лелин день, не беги от меня, — тихо сказал Явор, снизу вверх глядя на девушку, стоящую на ступеньках крыльца. Медвянке очень нравилось смотреть на рослого кметя сверху вниз, и она задорно улыбалась, чувствуя, что он в ее власти. — Видит Ладина Дочь — никто тебя так не любит и любить не будет вовек, как я люблю.

И ведь правду говорит: никто другой столько твоих насмешек не терпел, — говорила умная часть Медвянки, но она была заперта в самой дальней клети ее души и голос ее был почти не слышен. А русалочий дух, владевший любимой дочерью Лады, уже выпалил ответ.

— А ты почем знаешь, как другие любят? — насмешливо отозвалась Медвянка, и ее блестящие глаза говорили: я-то знаю! — Коли ты мужика посадского через тын метнул, так мнишь, что всех одолел? Забыл, чего Обережа говорит: на всякого сильного сильнейший сыщется?

Избавившись вчера от Молчана, она с особым удовольствием вспомнила сейчас тот давний случай. В прошлую Макошину неделю Молчан, уже тогда думавший о сватовстве, хлебнул лишнего в гостях, изменил своей обычной замкнутости и, встретив Медвянку под чьим-то тыном, когда она шла домой с посиделок, решил непременно с ней поговорить о своем сватовстве. Только спьяну он мог подумать, что она согласится! Но она не хотела и слушать. А Молчан схватил ее за руки, прижал к тыну и неловко попытался поцеловать. К счастью, навыка у него в этом деле было меньше, чем у Медвянки навыка уворачиваться. Возмущенная и рассерженная девушка пыталась освободиться, но кузнец был слишком силен. Занятый борьбой с девицей, Молчан не услышал сзади шагов Явора, и вдруг чья-то сильная рука взяла его за пояс и приподняла, а вторая ухватила за ворот кожуха и пригнула вперед, слегка стукнув лбом о тын. Утратив равновесие, замочник тут же выпустил Медвянку и нелепо взмахнул руками, стараясь удержаться на ногах. «Побеседовал с девицей, удалой молодче, а теперь ступай восвояси! » — мирно пожелал ему знакомый голос. Сильные руки рывком подняли Молчана за пояс и за ворот, земля выпрыгнула из-под ног, холодно свистнул ветер, ловко проскочили внизу заостренные верхушки полуторасаженного тына, и подмерзшая земля радостно рванулась навстречу заблудшему сыну, вздумавшему полетать, — уже с другой стороны.

Этот случай долго со смехом обсуждал весь Белгород. Надежа поблагодарил Явора и подарил ему плеть с костяной рукояткой с навершием в виде волчьей головы. Подарок был с намеком и с предупреждением. Старший городник знал, что Явор и сам не прочь посвататься к его дочери — только не так, как Молчан. «Вот что тебе нужно будет, если ты мою дочь возьмешь! » — хотел любящий отец сказать желанному зятю.

А сама Медвянка, с восхищением наблюдавшая полет Молчана, тут же кинулась рассказывать подружкам забавную новость. Не упустила она ни одной мелочи — только забыла Явору спасибо сказать.

— Метнул, — спокойно подтвердил Явор, положив руку на столб крыльца и больше не трогая Медвянку. — И еще метну, коли опять стыд забудет. И покуда не сыскался такой, кто меня через тын метнет, я свою дорогу не брошу. Нет у меня ни матери, ни сестры — ты одна мне всех дороже!

— Я тебе дорога! Выкупить меня твоей казны не хватит! — крикнула Медвянка и взлетела по ступенькам до самого крыльца. Явор подался за ней, но она толкнула дверь и скрылась в сенях, только медово-золотистая коса с красной лентой и двумя серебряными монетами-диргемами на конце мелькнула перед глазами огорченного и раздосадованного Явора.

В сердцах ударив кулаком по резному столбу, Явор сел на ступеньку и угрюмо вздохнул, жалея, что опять заговорил с Медвянкой о любви. Знал ведь, что кроме обиды ничего не добьется, но тоска по Медвянке, и зимой не оставлявшая его, весной вскипела как горячая смола, а сама девушка показалась ему сейчас еще краше прежнего, и слова сами рвались с губ. Казалось, если промолчит сейчас — задохнется. Или правда за чужую ложку сдуру схватился, не про него такая красавица? Явор был высок и статен, но красотою похвалиться не мог: волосы выгорели на степном солнце почти до белизны, а лицо потемнело, отчего он казался несколько старше своих нынешних двадцати трех лет. В придачу нос его, когда-то давно перебитый, имел горбинку и был немного сворочен на сторону. Такой жених казался Медвянке недостойным ее красоты, и она без стеснения насмехалась над ним. Бывало, Явор по нескольку дней отворачивался, проходя мимо Надежиного двора, но красота и прелесть Медвянки снова и снова заставляли его забывать насмешки и прощать обиды. Такую красоту дают богини, а Мать и Дочь не рождают на свет ничего дурного. Только доброе, только на радость. Явор любовался Медвянкой, как зарей или радугой, и, страдая от ее насмешливости, в красоте ее находил утешенье.

Все еще улыбаясь после встречи с Явором, Медвянка поднялась в терем. В глубине души ей льстило, что первый молодец в Белгороде, предмет вздохов многих девиц детинца и посада, любуется только ею и даже не глядит на других. Это вам не Молчан! Слова Явора о любви были ей что прыжки через костер — близко к чему-то важному, священному, и страшновато, и весело, под ногами жар, над головой ветер, и дух захватывает, и смеяться хочется. А на отроков в воеводских сенях, встретивших ее жадными взглядами, значительно подтолкнувших друг друга локтями в бока, она глянула без смущения, с задорным вызовом: а ну сунься ко мне, кто хочет полетать через тын!

Весна в этом году выдалась ранней и теплой, семейство воеводы уж с месяц как перебралось из нижних теплых истобок в горницы. Здесь свет проникал не через маленькие волоковые окошки, а свободно лился в широкие окна, закрытые желтоватыми пластинками слюды в частой крашенной красной охрой раме, и светло было так, что иголку на полу увидишь. Лавки, лежанки и лари были покрыты цветными вышитыми покрывалами — рукодельем хозяйки и ее дочерей. Плахи пола прятались под трехцветным, степной работы ковром с узорами из мягких завитушек. На ковре валялась кукла, сплетенная из мягкой льняной пряжи, одетая в вышитую рубашечку, — младшая дочка тысяцкого еще не носила девичьей ленты.

Старшая боярышня, Сияна, встретила Медвянку в рубахе, с растрепанной косой и со слезами на глазах. Сияне только что исполнилось пятнадцать лет, но она была рослой, статной на загляденье. Белое лицо ее с правильными чертами и нежным румянцем было красиво, но светлые и мягкие брови и ресницы придавали ему детское выражение. Сияна была скромна, прямодушна, не тщеславилась своим знатным родом и высоким чином отца. Огонь жизни, который играл в каждой черточке Медвянки, у нее был запрятан глубоко внутри и до поры дремал. Если Медвянка была ярким душистым цветком, к которому со всех сторон устремляются пчелы, то Сияна была еще только почкой, ожидающей солнечного луча, который пробудит ее, даст силы расцвести.

— Ты чего, душа моя, не одета, не прибрана? — удивленно напустилась на нее Медвянка. — Или захворала? Или и у вас кмети всех петухов поели?

— Меня отец не пускает на Лельник! — слабым от слез голосом ответила Сияна. Ее розовые губы дрожали, а голубые глаза влажно блестели, как цветочки с каплями росы.

— Как не пускает? — изумилась Медвянка. — Чем же ты провинилась?

— Ничем я не провинилась! Говорит, мне не пристало, я, дескать, боярышня, мне не к лицу с черной чадью хороводы водить! Раньше не пускал — говорил, мала еще, но теперь-то не мала, мне шестнадцатое лето пойдет, я уже невеста! Все гулять будут, а я в горнице буду сидеть, как увечная какая-нибудь, как дурочка безъязыкая…

Тут выдержка совсем ей изменила, и Сияна снова расплакалась от горькой обиды.

— Говорит, Христос не велел, грех какой-то, вот еще! — сквозь слезы вымолвила она. — Это все Иван ему наговорил!

— Кто ни наговорил, а надо отца слушаться! — бормотала нянька Провориха, с детства ходившая за воеводской дочерью, а теперь смотревшая за ее младшими сестрами. — Да не кручинься ты так, голубка моя, мало ли тебе будет веселий! Ты же красавица у нас, как зорька ясная! Тебе ли в печали быть? Что тебе в хороводе этом! Попроси только — тебе отец из каменьев самоцветных велит венок свить, не чета прочим!

Но обе девушки ее не слушали. Легко было говорить няньке, много лет покрытой вдовьим повоем и поседевшей под ним. А для них, будущих невест, велик день Лели-Весны, заклинающий тепло и цветенье, предваряющий игрища и свадьбы русальего месяца кресеня, был важнейшим днем этой поры. Лишиться его было нестерпимо обидно. Кто он такой, этот болгарин Иоанн со своим богом Христом, почему он запрещает юности радоваться?

— Может, матушка за тебя заступится? — утешала Сияну Медвянка.

— Пробовала матушка, да он не слушает! Бискуп, говорит, огневается, князю расскажет, что, мол, тысяцкий в Белгороде Христа не почитает, а дочерей своих на бесовские пляски пускает. Я сама слышала, как они в гриднице говорили. И без того бискуп зол, что у нас ведун в детинце живет, а тут еще я… А скоро же князя ждут, отец и боится… Да откуда он взялся, Христос этот, что ему в наших весельях? Он — сам собой, а как же без Лели? Может, он и весне не велит быть?

Сияна плакала, уткнувшись в платок, не в силах ничего договорить до конца, но ее обида на отца, на епископа и на Христа была ясна и без слов. Все трое непонятно почему лишили ее веселья Ладиных и Лелиных игрищ, Сияна была разобижена и несчастна.

— Может, на Ярилин день он тебя пустит, — говорила нянька. Отняв у девушки мокрый платок, она дала ей новый и поглаживала боярышню по вздрагивающим плечам. — Тогда ведь князь уже в походе будет, он и не проведает ничего. А там и Купала скоро!

— Ах, да не плачь ты! — сказала Медвянка. Слова Проворихи о князе напомнили ей о том, о чем она сама думала так часто. — И правда, хватит тебе и после хороводов! Зато скоро у вас тут князь будет, и гриди его, и бояре, и княжичи! Вот бы мне на них хоть глазком поглядеть! А ты-то с ними всякий день за столом сидеть будешь! Не плачь, а то так и будешь зареванная, некрасивая. А будешь хороша да приглянешься какому-нибудь из княжичей, он к тебе посватается — княгинею будешь!

Медвянка мечтательно вздохнула, мгновенно представив всю череду этих замечательных событий, только на месте Сияны она видела себя. Но, по воле Матери Макоши, Пряхи Судьбы, каждому свое: Медвянку едва ли позовут в княжескую гридницу.

Сияна перестала плакать и теперь только водила платком по щекам и по покрасневшему носу. Она уже смирилась со своим несчастьем, но речи подруги ее мало утешили. Вот она-то вовсе не думала о гридях и княжичах и с радостью променяла бы их всех на свободное веселье в хороводе, без няньки и напоминаний о боярской чести. Но помочь горю было нечем — тысяцкий хотел жить в мире с епископом, даже если это угрожало миру в его собственной семье.

И в рощу за крепостной стеной, позади окружавших Белгород оврагов, Медвянка отправилась без подруги. Впрочем, это ее не слишком огорчило — чужие слезы скатывались с ее сердца, как роса с листа. Трисветлое Солнце прежним блеском встретило ее на дворе, и Медвянка забыла огорчение Сияны. Жалко, конечно, подругу, но нельзя с грустью в сердце идти величать Богиню-Весну — огневается! И Медвянка снова пела, призывая благодетельную силу Дочери:

Перед воротами детинца, где выходил к ним кожевенный конец, стояли, дожидаясь Медвянку, две ее подружки, дочери тульника Укрома. Девушки были похожи друг на друга, но каждая была хороша по-своему, у обеих подолы рубах вышиты в девять рядов, в русых косах ленты, рукава стянуты у запястий плетеной тесьмой, по пять разноцветных стеклянных бусин блестело на шее у каждой — немалое богатство для Окольного города!

Девушкам не давали скучать три парня — два кметя и один свой, из кузнецов. Обе Укромовны весело смеялись, слушая их речи, — ни одна не будет обижена вниманием. А парни помнили, что один из них лишний, и каждый был уверен, что уж точно не он! Завидев Медвянку с увязавшейся за ней неугомонной Зайкой, девушки тут же вспомнили, что время болтать с парнями придет только вечером, и в притворном негодовании замахали на них руками: не держите, не до вас, мы идем Богиню-Дочь славить! Укромовны устремились следом за Медвянкой, парни провожали их глазами, приглаживая волосы и оправляя пояса. Вечером и поглядим, кто будет лишним.

На опушке рощи Медвянку уже дожидались девушки, собравшиеся сюда со всего Окольного города и из детинца. Без нее, любимицы богини Лады, никак нельзя было начать. Богаче всех были одеты и убраны девушки из дружинных родов. Князь Владимир прочно славился своей ратной доблестью и удачей, его воины часто привозили из походов добычу, получали в пожалования села и веси. Дочка сотника Велеба, Веснушка, сама была некрасива — большие выпученные глаза, толстые губы, волосы будто бронзовая проволока. Но серебряными украшениями она блестела, как рыба чешуей. На синей ленте, обвивавшей ее голову, было не два, не четыре, а целых десять колец-заушниц, которые ее отец привозил из разных походов. Даже Медвянка на миг позавидовала сотниковой дочке.

Каждая девушка принесла из дому угощенье, заменившее древнюю жертву: пироги, сметану, молоко, лепешки, особенно много было вареных яиц, расписанных цветными узорами. Сложив подношенья Ладе и Леле на заранее устроенной дерновой скамье, девушки разбрелись по роще искать цветов себе на венки. Цветов в эту пору было уже много, и всякая цветочная головка, белая, желтая, розовая, голубая, глядевшая из зелени травы, приветливо кивала, словно говоря: Леля-Весна пришла, проскакала по земле на золотом коне, и там, где ударил он жемчужным копытом, оттает земля, пробьется к свету трава, расцветут цветы. Идет в мир долгая пора тепла и света, а зима с ее тьмою, холодом, дымным угаром темных полуземлянок осталась позади.

Медвянка радостно шла по березняку, потоки весеннего свежего тепла овевали ее, струились от дышащей земли, от белых стволов берез, от чистого неба. Сама себе она казалась легкой-легкой: выйди на поляну, раскинь руки — и полетишь. Она ступала осторожно, чтобы поменьше мять юную травку, гладила белые стволы берез с черными глазками, теплые, нагретые дыханием Ярилы. Тонкая невесомая пленка березовой коры приставала к ее пальцам, и она ладонью чувствовала, как под кожей сестры-березы бьется и бежит сок. И в ней самой, как в березке, росла радость новой весны, пробужденная дыханием молодого, буйного божества — Ярилы. Словно чьи-то зоркие глаза с дружеским любопытством наблюдали за ней из гущи ветвей. Сам Догода — свежий весенний ветерок — бродил по березняку, шевелил и гладил ветки, и Медвянка оглядывалась, всякий миг ожидая увидеть его — в остроконечной шапке, из-под которой виднеются турьи рога, с легким посохом в руках, покрытым зелеными побегами, с доброй улыбкой на лице.

Медвянка забрела в рощу дальше всех, но не замечала этого: ей казалось, что она вошла в иной мир, прозрачный, светлый и прекрасный, в тот небесный край, где сама Леля проводит лето, осень и зиму.

Меж стволов засветилась широкая прогалина, Медвянка вышла на поляну и вдруг ахнула: в бледной зелени вокруг серого пня светились маленькие белые звездочки. Подснежники! Не боясь запачкать рубаху, Медвянка опустилась на колени и не сразу решилась протянуть руку к тонкому, почти прозрачному белому цветку. Сам Догода, видно, привел ее на эту тайную полянку, где так щедро рассыпаны эти цветы, слезы радости Лели от встречи с бабушкой, Макошью-Землей.

С пучком подснежников Медвянка явилась на поляну, где ее уже ждали и аукали. Завидев подснежники, девушки окружили счастливицу, дивясь и завидуя. Видно, только Медвянке должны были даться в руки светлые дары Лели-Весны, только ей и пристал венок Дочери. Девушки свили венок из разных пестрых цветов, украсили его подснежниками, словно жемчугом. Румяная, с блестящими глазами, в ярком душистом венке, Медвянка была прекраснее всех. Богиня-Весна не постыдится вдохнуть в нее свой дух, облачиться в ее тело и быть среди девушек, благословить их судьбу.

Лелю-Медвянку усадили на зеленую дерновую скамью, положили возле нее каравай хлеба, с другой стороны поставили кувшин молока, горшочек сметаны, разложили крашеные яйца. К ногам ее грудой сложили венки из травы и цветов. Гончаровой дочери Живуле посчастливилось найти россыпь лесных фиалок, и ее лежащий сверху венок смотрел на прекрасную Лелю множеством удивленных синих глаз. Вокруг Лели водили хороводы, пели величальные песни, желая, чтобы вся земля расцвела так же прекрасно, дала бы роду людскому столь же обильные дары, чтобы на каждую девушку перешла часть ее красоты и жизненной силы.

В благодарность Леля-Медвянка раздавала девушкам яйца, бросала им венки — которая поймает, та скоро выйдет замуж.

В разгар веселья до слуха девушек стал долетать шум со стороны дороги. Сначала они не обращали внимания на стук множества копыт: в эти дни белгородская дорога только ночью затихала. Но этот шум и невнятные крики казались особенно громкими. Одно только слово — «князь», невнятно долетевшее до поляны, заставило всех встрепенуться.

— Князь! — первой воскликнула сама Леля-Медвянка.

А за нею и все загомонили:

— Неужто князь приехал! Дождались! Бежим посмотрим!

С венками на головах девушки бросились бежать к опушке. И они не ошиблись: к мосту через ров к воротам города подъезжал отряд, который мог принадлежать только князю. Три десятка витязей, покрытых красными плащами, на одинаковых вороных конях, пестрая стая воевод в боярских бобровых шапках — конечно, это его ближняя дружина, хотя и не вся. Острые глаза Медвянки мигом выхватили из пестрого строя багряный княжеский плащ. Это был он, сам светлый князь Владимир Красно Солнышко! На Киевщине все знали его в лицо, и сейчас он казался красивее, бодрее обычного, — то ли князь радовался близкому походу, то ли и его не оставило равнодушным дыхание весны.

Гриди-детские заметили пеструю стайку девушек, появившуюся на опушке рощи, замахали им руками, что-то весело закричали. Девушки смеялись, закрывались рукавами. Видно, сам Перун послал им лучших своих внуков для игрищ и хороводов нынешнего вечера. Кмети из ближней княжеской дружины были мечтой, сладким сном любой девицы на Киевщине: они не только сильны, ловки и удалы, на них лежит благословение богов и любовь их — все равно что любовь самих Небесных Братьев Воинов.

Князь, уже въезжавший в ворота, придержал коня и обернулся. Взгляд его ясных серо-голубых глаз упал на Медвянку, словно молния, выбрав ее одну, минуя всех; и у нее захватило дух. Она стояла на опушке рощи, под зелеными шепчущими березами, гордо выпрямившись, как хозяйка, княгиня этого весеннего дня. С венком из подснежников на волосах, медом и золотом горящих под солнцем, с пылающими щеками, в красноватой рубахе, она казалась самой богиней Лелей, в свой велик день вышедшей из березняка приветствовать светлого князя.

Владимир Святославич подался к одному из своих спутников, русобородому великану с серым волчьим хвостом на шапке, и спросил что-то, показывая глазами на Медвянку. Тот недоуменно покачал головой. Тогда один из ехавших рядом гридей, предупреждая желание князя, тут же оторвался от строя и во весь мах поскакал к опушке рощи, топча молодую травку и разбрасывая комья грязи из-под копыт. Девушки с визгом бросились бежать и скрылись в роще. Смешавшись в первый миг, Медвянка тоже сделала шаг назад, но наткнулась на березу и осталась стоять, опираясь спиной о белый ствол. Этот всадник на вороном коне, в белой рубахе и с красным плащом за плечами, с мечом в серебряных ножнах на поясе, мчался на нее стремительно и в то же время медленно-медленно, как во сне. Брызгами разлетался чистый звон от серебряных подвесок на сбруе его коня, всадник казался Медвянке божественным виденьем — как сам Яровит, младший из Небесных Братьев Воинов, время которого — весна.

В последний миг, в двух шагах от прижавшейся к березе девушки, кметь резко осадил коня, а сам птицей спорхнул на землю. Боевой выученный конь стал как вкопанный, а всадник, держа блестящую серебряными бляшками узду, шагнул к Медвянке. Золотая серьга поблескивала в его левом ухе под светлыми кудрями, вольно вьющимися безо всякой шапки на радость девицам, а голубые глаза его смотрели на Медвянку ласково.

— Не бойся меня, краса-душа! — весело улыбаясь, воскликнул парень. — Не ворог я, не лиходей!

— А я и не боюсь! — уверенно ответила Медвянка. Парень показался ей статным и красивым, и даже шрам на щеке, полуприкрытый небольшой светлой бородкой, его не портил. Глаза ее загорелись прельстительным задором, и стало видно, что она не богиня, а простая смертная девушка.

— Послал меня князь спросить, как звать тебя, какого родителя ты дочь, — сказал кметь, глазами досказывая, что ему и самому хочется это знать. — А то, говорит, всех в моем городе любимом я знаю, а такую красу проглядел!

— Звать меня Медвянкой, а отец мой — Надежа-городник, — без робости ответила Медвянка. Ей отчаянно хотелось знать, смотрит ли князь еще на нее, — она слышала, что княжеский отряд остановился, — но кметь загородил от нее ворота в город и мост через ров.

— Знает князь отца твоего. К такому умельцу и князю в гости не зазорно пожаловать! — Парень улыбнулся и подмигнул Медвянке, намекая, что сам тоже не прочь зайти.

— Мой отец и князя сумеет принять как подобает! — ответила Медвянка, а лукавым взглядом досказала: и ты приходи.

— Кланяйся батюшке, краса-душа!

Кметь вскочил в седло — красный плащ его метнулся языком пламени — и поскакал назад к воротам. Князь тронул коня, весь его отряд потянулся в город, застучали копыта по бревнам моста.

Медвянка провожала глазами княжескую дружину, и улыбка сама собой засияла на ее румяном от свежего ветра и волнения лице. Сбывалось то, о чем она и мечтать не смела. Подружки сбежались к ней, тормошили, расспрашивали, завидовали — ведь сам князь отметил ее вниманием! Гридь из ближней княжеской дружины говорил с ней! А Медвянка даже не отвечала им — небывалый восторг бурлил в ее певучем сердце, ей хотелось плясать и смеяться. Поистине, Лада и Ярило подарили чудо своей любимице!

Медвянка и думать забыла о прерванном величании Лели: взгляд светлого князя заменил ей праздник. Другие девушки тоже не вспоминали о нем — приезд дружины занимал их гораздо больше. Только Гончарова дочь Живуля стояла позади всех и не смотрела на дорогу, а бережно держала свой венок с синими глазами фиалок. Она тревожилась, не разгневается ли Дочь на то, что праздник в ее честь так скоро прервали. Видно, этой весной даже богиня Леля была принуждена уступить дорогу Небесным Братьям Воинам — Яровиту, Перуну и Трояну.

С приездом князя Владимира словно само солнце вошло в Белгород. Суета и гомон обрели смысл и упорядоченность. Князь привел с собой только треть своей ближней дружины, еще не все обещанные городами полки подошли, но теперь каждому сделалось ясно, что подготовка кончается, поход близок и вот-вот турий рог даст знак вступать в стремя.

В семью старшего городника приезд князя принес одно беспокойство. Взволнованный рассказ сияющей Медвянки о том, как на нее смотрел сам князь, сильно напугал Надежу и Лелею. По Киевщине давно бродили слухи о чрезмерной любви светлого князя Владимира к красным девицам, и число его сыновей от разных жен было красноречивым тому подтверждением. Только водимых жен у него считали шесть или семь, а хотимых, мимолетных любушек не сочтет и сам Ярила! А Надеже вовсе не улыбалось отдать свою любимую дочь на княжескую забаву.

— Вот угораздило, прогневили мы чем-то богов! — причитала Лелея. — Мати Макоше, смилуйся, оборони от беды! И куда тебя только понесло, коза ты безголовая! Сорому не оберешься!

— Да не плачь ты, мати! — скрывая досаду, пытался утешить жену Надежа. — И мы не холопы, не смерды сирые, чтоб князь нас так обидеть мог! Силой не потащит он нашу девку к себе!

Но Лелея не верила утешениям и горевала, словно оплакивала уже свершившийся позор семьи. Надежа строго запретил Медвянке выходить со двора, а челяди велел никого из киевских на двор не пускать, а коли полезут силой, скликать людей будто о татьбе и разбое. Медвянка была обижена и расстроена, спорила с отцом, даже плакала. Вот когда она до конца прочувствовала горе Сияны, которую не пускали на Лельник! То, в чем она видела радость своей жизни, было накрепко запрещено родительской строгостью. И почему? Про князя всегда с три короба наврут, не сделает он им ничего дурного! Но Надежа был непреклонен.

— Буде тебе гулять, догулялась! — с непривычной суровостью сказал он ей. — А мне внука сколотного не надобно, хоть и княжьего рода. Пусть князь себе забавушек у кого другого поищет. Вот будем князя в поход провожать — посмотреть и тебя возьму. А покуда мне носа не смей казать из ворот!

Даже сидя за столом в княжеской гриднице, Надежа чувствовал себя как на еловой лапе, ерзал, едва притронулся к угощениям и все посматривал на князя. Но Владимир-Солнышко, поприветствовав Надежу наравне с прочими, больше на него не глядел. О его любви к красивым девушкам люди не лгали, но перед далеким походом у него были другие заботы.

А вокруг все пировали, кричали славу князю, хвалились ратной доблестью. Только один человек, как и Надежа, не разделял общего веселья. Сотник Велеб сидел мрачный и только пил кубок за кубком пахучий малиновый мед. В этот раз его сотня не шла в поход, а оставалась беречь Белгород. Добыча и слава на сей раз достанутся другим, и ничто не могло утешить Велеба.

На другой день весь Белгород гудел новостью: князь с большой дружиной идет на чудь! Многие радовались, надеясь на богатую добычу, но кое-кто беспокоился.

— На чудь-то хорошо, а как бы не пошли бы на нас печенеги! — толковал Надеже сосед, старшина сереброкузнецов Вереха. — Пора для них удобная — травень, как бы по траве по новой не наладились они к нам! Прослышат, что князя нету и ратей нету… Вот, остается у нас Велебова сотня, а что сотня сделает? В орде же тысячи несчетные! У нас один воюет, а на него семеро пашут. А у степняков — ни пахать, ни сеять, сколько мужиков, столько и воев, на нашего одного ихних десять! Стены-то у нас крепкие, да в осаде сидеть — припас надобно. Обещал князь дать припас, да где он? Ты его видал? И я не видал. Вот и думай, что нам с сего похода ждать — добра или худа. Как по-твоему, Яворе?

Явор тоже был здесь. Надежа увидел десятника на улице и сам зазвал в гости. Явор пришел охотно, надеясь повидать Медвянку. Она сидела в углу, ни на кого не глядя, неразговорчивая и угрюмая. Несмотря на все уговоры, отец держался своего решения не выпускать ее со двора. Медвянка была просто убита таким разочарованием, но ослушаться не смела. Меньше прежнего расположенная заниматься полезным делом, она бродила по дому и по двору, вслух жаловалась на судьбу и завидовала Зайке. Младшая сестра вольно бегала по всему детинцу и вместе с другими детьми целыми днями сидела у ворот княжеского двора, любовалась на бояр, гридей и их коней в блестящей серебром упряжи, а потом возбужденно пересказывала сестре все, что видела. Но Медвянку это мало утешало. Где-то там, на площади за тыном, ходил тот самый голубоглазый парень из детских, показавшийся ей самим Яровитом. Иногда Медвянке казалось, что она слышит в гуле голосов за тыном и его веселый голос, что-то кричащий, поющий, смеющийся. Он был так близко, но они не могли увидеть друг друга. Медвянке казалось, что за неизвестную вину она одна не допущена на всеобщее веселье.

И Явор, не сводящий с нее глаз, вызывал у нее только досаду. Куда ему до киевских витязей! Он был таким скучным и невзрачным по сравнению с киевлянами, что Медвянку даже злила его упрямая надежда ей понравиться. А киевская дружина завтра-послезавтра уйдет в поход, и она, быть может, никогда уже не увидит ни княжичей, ни воевод, никого, кроме Явора с его кривым носом! Медвянке было тоскливо и досадно, а одолевать дурные чувства она не умела.

А Дунай Переяславец, занявший столько места в ее мыслях, тем временем вовсе не думал о ней. Его увлечения быстро загорались и быстро угасали, ему нравились все девушки на свете, но ни к одной он не был по-настоящему привязан, ни разу не думал посвататься, хотя в двадцать один год пора было обзаводиться семьей. Его занимало только то, что было у него перед глазами. А с глаз долой — из сердца вон. В другое время и с Медвянкой бывало так, но теперь, в домашнем заточении, ей было не на что отвлечься и не о чем больше думать. А Дунай в потоке забот и новых впечатлений давно потерял из памяти ее образ. Небесный его покровитель — Яровит — влек его к новым и новым встречам, разговорам, мечтам.

Не таков был Явор. Его чувства и привязанности возникали не так легко и не давались кому попало, зато держались крепко. Однажды полюбив Медвянку, он любил ее вблизи и вдали, в радости и в печали. Никакой поход не мог заставить его забыть о ней — среди дел и забот он любовался ее образом в своем сердце и черпал в нем силы для нелегкой ратной службы. Может быть, Медвянка и не стоила такой глубокой и сильной любви, но таким уж был сам Явор, такими были и его чувства — делить себя он не умел.

Сейчас Явор видел, что Медвянка не хочет разговаривать с ним, но то и дело поглядывал на нее. Его тревожил ее расстроенный вид, — он тоже слышал о ее встрече с князем и думал, что она боится злых языков. Он и пришел сюда сегодня, чтобы узнать, не нужна ли ей защита, и Надежа был всем сердцем благодарен ему за это.

Услышав свое имя, Явор отвлекся от мыслей о Медвянке и повернулся к Верехе.

— Как мыслишь, ждать ли нам сим летом печенегов? — повторил сереброкузнец.

— Не посмеют! — уверенно ответил Явор. — В прошлое лето из-под Васильева так их погнали, что долго помнить будут.

— Так ведь сколько городов тогда полки собирало! — воскликнул Вереха и принялся вспоминать: — Из Киева были, из Овруча, из Чернигова самого! А ныне-то где они все? Все в чудь идут, а мы с чем остаемся?

— Как так с чем? — вскричал Надежа и выразительно махнул в сторону Явора. — А нашего тысяцкого дружина? Наши-то соколы ясные с нами остаются, — да пусть хоть три орды под город придут, я бояться и не вздумаю!

— Одно хорошо — за твоими стенами нас не взять! — сказал Вереха. — Истинно, как в Перуновом Ирье живем!

— С такими стенами и дружины не надобно, — негромко и язвительно сказала Медвянка. Она обращалась якобы к матери, но бросила быстрый колючий взгляд на Явора. — Хорошо в белгородской дружине служить! Знай себе у ворот стой, да по улицам похаживай, да на девиц поглядывай!

Явору нетрудно было понять, в кого она метит своей речью. Медвянка заметила, что он задет ее словами, но не унималась.

— Боги милуют — на Белгород вороги не идут, а искать их — заботы нет! — продолжала она. — Кто посмелее — те с князем идут, в чужих землях себе ратного дела ищут. А иные хоть и воями зовутся, да воюют с тараканами возле теплой печки!

Этого Явор уже не мог пропустить мимо ушей. К ее насмешкам над его перебитым носом он уже привык, но эти нападки его сначала удивили, а потом обидели. Свою службу на рубеже степей он считал и важной, и трудной не менее, чем покорение дальних земель. Гордость воина мешалась в его сердце с обидой, он помрачнел и нахмурился.

— Не про меня ли толкуешь? — глухо, отрывисто спросил он, исподлобья глядя на Медвянку.

А она словно бы обрадовалась, что проняла его своими словами.

— А хотя бы и про тебя! — с вызовом ответила она и отбросила шитье, которое бесполезно ковыряла иголкой. — Про кого же мне толковать, как не про тебя? Проходу от тебя нет! Куда ни повернусь — опять ты рядом толчешься! Вся удаль твоя на девок ушла! А как князь в поход идет — только тебя одного и не видать!

— Вот как ты про меня! — Лицо Явора побледнело даже под загаром, потом потемнело от прилившей крови, дыхание участилось. Каждое слово Медвянки, ее презрительный взгляд били его в самое сердце, словно железный наконечник стрелы. Никогда еще ему, выше всего ценившему ратную доблесть, не приходилось слышать обвинений в лени и трусости. Ни от кого он не потерпел бы их, а в устах любимой им девушки они были страшнее смерти. Вот чем она отплатила ему за любовь! И сама Медвянка вдруг показалась ему вовсе не красивой, а злой, как омутница с холодными глазами и мертвым сердцем. И как раньше его тянуло к ней, так теперь резко толкнуло прочь, — хотелось бежать от нее подальше, чтобы не видеть презрения в ее блестящих глазах, не слышать этих несправедливых упреков, остро жалящих и его любовь, и его гордость.

— Ну, благодарю, — надоумила! — с трудом переводя дыхание, выговорил Явор. — И верно, чего я здесь-то не видал? И на чудь пойдешь, только бы глаза мои тебя вовек не видали!

— Славно надумал! — раздраженно одобрила Медвянка. — Ну, чего же ты не идешь? Беги скорей, а то передумаешь!

Явор резко вскочил со скамьи.

— Спасибо за дружбу, хозяине, пора мне! — глухо бросил он Надеже и стремительно вышел, даже раньше, чем удивленный хозяин успел хоть что-то ответить ему.

Видя, что наделала своими словами, Медвянка была и довольна и несчастна разом. Ей хотелось всех прогнать от себя и горько расплакаться. Она редко чувствовала себя несчастной, и тогда обида на весь свет терзала ее, как все двенадцать злых сестер-лихорадок.