Глава 8

В ближайшие дни Гунхильде удалось выйти из чулана только один раз: на погребение фру Асфрид. Благодаря знатности и родству с королевой Тюрой, Асфрид похоронили возле могилы Хёрдакнута, там же, где намеревался упокоиться со временем и сам Горм. Эймунд еще не мог встать, и Гунхильда была единственной родственницей покойной на погребении и поминальном пиру. Кнут бросал на нее обиженно-жалостливые взгляды, Харальд, кажется, вовсе на нее не смотрел, но главной заботой Гунхильды было сохранять спокойный вид и не заливаться слезами на глазах у людей. А это было очень трудным делом сейчас, когда рассказывались саги и исполнялись висы, посвященные наиболее выдающимся представителям Скъёльдунгов, а ей самой пришлось перечислить всех своих предков начиная от Скъёльда, как доказательство того, что она достойна принять наследство рода. Но думала она о бабушке – о той, что растила ее и была рядом каждый день жизни. О чем бы Гунхильда ни подумала, на память приходила Асфрид; мерещилось, она и сейчас совсем рядом, вот-вот прикоснется к плечу, но сколько ни верти головой, увидеть ее больше нельзя. И так теперь будет всегда. А новая встреча после смерти казалась такой далекой, что при мысли об этом громадном времени разлуки щемило сердце.

Потом Гунхильда вернулась в чулан. Вновь эти тесно сомкнувшиеся дощатые стены, вечная полутьма, разгоняемая лишь тусклым фитильком в плошке с китовым жиром, холод, вонь от бочек из-под соленой рыбы. Лишь вечером Гунхильде дозволялось выйти в грид и недолго погреться возле очага; Эймунд, пока не имея возможности ходить, был лишен и этого. Хорошо, что уже наступила настоящая весна, близилось летнее тепло, и можно было жить без очага, но все же ночами еще было холодновато. Как рассказала Ингер, это Харальд настаивал, чтобы Гунхильду держали взаперти до самой свадьбы. Дескать, она не достойна доверия и не понимает хорошего отношения к себе.

Свадьбы… Из темного, холодного и вонючего чулана Гунхильда выйдет в тот день, который сделает ее будущей королевой Дании, но она никак не могла начать этому радоваться. Мысли о Кнуте, который раньше был ей вовсе не противен, стали неприятны. Но теперь этот брак неизбежен. Возложив на внучку наследство рода, фру Асфрид дала ей право самой решать свою судьбу, но разве у Гунхильды был выбор? От ее решения зависела судьба не только ее самой, но и Эймунда. Ибо, как сказал он сам, одно дело быть просто пленником, а другое – братом будущей королевы.

– Но как же отец! – Гунхильда страшилась того, что ей предстояло совершить. – Ведь если я дам согласие выйти за Кнута и объявлю об этом в Хейдабьоре, отец останется ни с чем!

– Из него выйдет отличный морской конунг! – усмехнулся Эймунд. – Даже лучший, чем правитель куска земли.

– Боги и предки проклянут меня, если я ограблю собственного отца и заставлю на старости лет податься в морские конунги, после того как несколько поколений его предков владело державой!

– Не переживай, наша бабушка уже сделала это за тебя! – с невеселой улыбкой возразил Эймунд. – Ведь это она лишила Олава наследства и отдала все тебе. Ты выполняешь волю старшей женщины в роду, наследницы Одинкара и самого Годфреда Грозного. Она сама в молодости поступила так же, а что было хорошо для нее, должно быть хорошо и для тебя.

– Но она тогда оставалась одна из всего рода Годфреда!

– Похоже, перед смертью она посчитала, что и ты осталась одна.

Гунхильда снова прижала руки к лицу, будто пытаясь удержать обильно льющиеся слезы. Наверное, единственный раз в жизни фру Асфрид дрогнула и поддалась слабости: убила себя, не желая видеть, как погибнет ее внук. Она ведь не могла знать, что Ингер вмешается и сохранит ему жизнь. Но что такое жизнь в плену для наследника конунгов? Может, и лучше ему было бы погибнуть. Правда, Гунхильда так не считала. И Ингер тоже.

Ингер приходила каждый день, наряду со своей матерью, и ей не казалось ни скучным, ни зазорным проводить столько времени в вонючем темном чулане – его украшало в ее глазах общество Эймунда, и они подолгу беседовали вдвоем о самых разных вещах. Гунхильда почти не вмешивалась в их веселую болтовню, лишь дивилась присутствию духа своего брата: раненый, плененный, с самыми темными ожиданиями на будущее, он неизменно был весел, всегда имел что рассказать, но охотно слушал, даже складывал висы о своем положении! И никогда еще Гунхильда не видела, чтобы самоуверенная и надменная дочь Горма кого-то слушала с такой охотой и так легко соглашалась с чужим мнением. По утрам она ходила в рощу искать первые ростки целебных трав, чтобы делать ему примочки, сама перевязывала рану, по просьбе Гунхильды принесла свежую березовую ветку, чтобы изготовить руническую палочку с заклинанием здоровья и скорейшего заживления ран. Свойствам растений и целящим рунам Гунхильда училась у Асфрид и сейчас понимала, что пришло время применить свои знания.

Однажды Гунхильда, возвращаясь вечером из грида, случайно услышала, как эти двое прощались.

– Твой брат может быть недоволен, что ты так много времени проводишь со мной, – сказал Эймунд вслед уходящей девушке.

– Ты мне дороже, – обронила Ингер, уже стоявшая возле двери, обернувшись, и тут же вышла, столкнувшись на пороге с Гунхильдой.

Та не была уверена, что слышала именно эти слова. А Эймунд после ухода гостьи сразу перестал улыбаться и лежал с открытыми газами, о чем-то напряженно думая, и Гунхильда не решилась его расспрашивать. Да и узнать ей хотелось только одно: о котором из братьев Ингер он говорил?

Обоих сыновей Горма она видела редко, только когда выходила в грид погреться. Кнут имел непривычно серьезный вид, даже скорее унылый: его очень огорчило то, что невеста пыталась от него сбежать, хотя Ингер объяснила, что в этом заключался долг Гунхильды перед ее родом, как долг самой Ингер – в том, чтобы помешать бегству. Зато епископ Хорит часто навещал пленников в их чулане: садился и заводил разговоры о Христе сыне Марии, о его милосердии и заботе о страждущих. Гунхильду это все только приводило в досаду, но Эймунд слушал внимательно и оживленно поддерживал беседу.

– Уж не думаешь ли ты податься в христиане? – как-то спросила его сестра после одной из таких бесед.

– Я думаю об этом. – Эймунд серьезно кивнул.

– Многие становятся робкими, изведав раны, – только не говори мне, что это произошло и с тобой!

– Нет, конечно. Но неужели ты не понимаешь, что он хочет нам сказать?

– Что?

– Он не так глуп, чтобы… Поди сюда! – Эймунд знаком предложил сестре пересесть на его лежанку и зашептал ей в самое ухо, чтобы не подслушал кто-нибудь снаружи. – Он не может говорить в этом доме прямо, что он и его король поддержат нас с тобой и наши права, если мы станем христианами. Но он как раз это имеет в виду. Разве ты не помнишь: он сейчас произносит те самые слова, которые говорил в прежние годы у нас дома, когда разговаривал с Олавом и предлагал поддержку своего архиепископа и короля, если твой отец согласился бы креститься или хотя бы выплачивать церковную подать с наших земель. А теперь, когда дела наши стали плохи, у него гораздо больше надежды добиться своего – об этом он и говорит.

– И что мы должны делать?

– Я намекаю, что все помню и понял его. Но, чтобы мы могли воспользоваться поддержкой Оттона, нам надо как-то выбраться отсюда. Для Оттона нет большой разницы между нами и Гормом. Кто первый примет условия, тот и станет другом Оттона.

– Но как же мы выберемся?

– Пока я вижу только один путь. Если ты выйдешь за Кнута, между нашими родами установится близкое родство. А потом, если мне удастся получить в жены Ингер…

– Вот ты уже о чем думаешь! – воскликнула изумленная Гунхильда.

Значит, те слова ей не померещились!

– А почему нет? – Эймунд удивился ее изумлению. – Мы с ней настоящая пара, во всем ровня друг другу, и она тоже этого хочет, можешь не сомневаться! Если она станет моей женой, наши отношения с Кнютлингами сделаются равными. И тогда я смогу получить наши родовые земли в качестве ее приданого!

– Пока что это мое приданое! – пробормотала несколько задетая Гунхильда.

– Вот так сложилось, что эти земли должны быть принесены в приданое дважды, чтобы вернуться к прежним владельцам, – усмехнулся Эймунд. – В жизни много удивительного, ты не замечала? Но Горму должна понравиться эта мысль: власть его зятя, наследника Инглингов, над Хейдабьором будет гораздо прочнее, чем если бы он захватил его силой и отдал своему человеку, не состоящему с нами в родстве.

– Но скорее Горм отдаст эти земли… Харальду. – Гунхильда с явным неудовольствием произнесла это имя. – Сыну, а не дочери.

– А вот когда ему придется выбирать, нам поможет поддержка епископа и Оттона. К тому же Харальд… сложный человек. Он может погибнуть, может поссориться с отцом – мало ли что?

И Эймунд подмигнул ей. Гунхильда не знала, как это понимать: как простую попытку подбодрить или намек на еще какой-то замысел, из тех, строить которые ее брат деятельно начал еще в то время, когда лежал, раненый, плененный и беспомощный.

Завершение разговора оставило у нее неприятный осадок, да и в целом он не успокоил. Но просто сидеть в чулане, воняющим рыбой, и ждать неизвестно чего не приходилось, надо было что-то делать. И Ингер тоже подталкивала их к действию.

– Ну, что, ты надумала выходить за Кнута? – однажды вместо приветствия почти набросилась она на Гунхильду, едва войдя. – Сколько можно тянуть?

– Но что я решаю? Это в воле твоего отца – назначить обручение.

– Ему мешает Харальд! – По возбужденному виду Ингер было ясно, что она только что присутствовала при бурном споре родичей. – Он звереет, когда кто-то из нас заговаривает о вашей свадьбе! Не знаю, что ему не нравится! В Хейдабьоре же ясно сказали, что не желают других конунгов, а если мы попытаемся взять вик силой, они скорее отдадутся под покровительство Оттона! Там много христиан, а прочим придется хоть поневоле креститься, чтобы избежать мести богов, если они нарушат обеты, которые давали вашим предкам именами Фрейра и Ньёрда! А Харальд говорит, что Отта поддержит тех конунгов, кто перейдет в Христову веру!

При этих словах Эймунд бросил на сестру взгляд: об этом и он говорил ей.

– А Харальд говорит, что скорее сам согласится креститься и получит Хейдабьор при поддержке Отты, чем допустит родство с Инглингами! – яростно продолжала Ингер, и Гунхильде было совершенно очевидно, что нежелание брата родниться с Инглингами сильно задевает саму Ингер. Эймунд и в этом был прав.

– Успокойся! – Эймунд, который в последнее время уже не лежал, а больше сидел на своем ложе (хотя вставать и ходить еще не мог), потянулся, поймал руку Ингер, притянул к себе и посадил на ложе рядом. – Твой отец – благоразумный и мудрый человек. Он сумеет укротить вашего гордеца. Зачем нам Отта кейсар, все эти саксы, христиане, епископы, римский папа? Горму не больше других надо, чтобы его из самого Рима учили, как жить и править своей страной. Мы, даны, со своей землей и своими делами разберемся сами. В конце концов, мы потомки одних и тех же богов. И гораздо лучше нам укрепить связи с богами наших предков, чем искать чужих. С Хейдабьором нельзя не считаться, в этом все мы согласны. И Хейдабьор примет правителя, который будет состоять в родстве с Годфредом Грозным и являться его законным наследником. Это может быть твой брат Кнут, если он женится на моей сестре. Да и ты сама могла бы стать королевой в Слиасторпе, разве нет? – Он сжал руку Ингер и подмигнул. – Разве ты не хочешь быть королевой? Ты ведь ничем не хуже твоей сестры Гунн, которая была королевой в Норвегии. По мне, так гораздо лучше.

– Ты так думаешь? – с сомнением, но и с удовольствием отозвалась Ингер.

– Я в этом не сомневаюсь! – заверил Эймунд и приобнял ее за талию. Она сделала вид, будто не заметила, а это был хороший знак. – Ты была бы великолепной королевой, имея достойного тебя супруга, разумеется!

– Где же такого достать? – Ингер бросила на него лукавый взгляд.

– У меня есть один парень на примете – из потомков Годфреда Грозного, а уж как хорош собой, умен и отважен, этого никакие скальды не перескажут!

Гунхильда засмеялась, слыша такое откровенное самовосхваление брата, но в то же время была уверена, что он ничуть не отклонился от истины.

– При чем здесь вообще Харальд? – продолжал Эймунд. – Он тут вообще ни при чем. Он не может вступить в брак ни с кем из наследников Годфреда и Одинкара, а значит, пусть ищет себе доли в викинге. Как и подобает младшему сыну.

Ингер устремила задумчивый взгляд на Гунхильду, сидевшую напротив.

– Я вот порой думаю… – начала она и умолкла. – Я вот иной раз думаю… а если бы самому Харальду предложили жениться на тебе, может, он и не был бы так против родства с Инглингами? Может, он так сильно возражает, потому что жениться на тебе предстоит Кнуту?

– Да что ты говоришь? – Гунхильда вспыхнула, не веря этому и в то же время ощущая жар волнения. Это волнение было слишком похоже на радость, хотя чему тут радоваться? – Он терпеть меня не может!

– Похоже на то, но не обязательно, что правда! Порой он так на тебя смотрит, что… Я бы на твоем месте попробовала как-нибудь его поцеловать и поглядела, что из этого выйдет. Может, он тогда и не будет так упрямиться.

– А может, ты пока попробуешь поцеловать меня, и поглядим, что из этого выйдет? – оживленно предложил ей Эймунд.

Гунхильда опустила глаза, не замечая возни, которую затеяли эти двое. Нет, не может быть! Когда мужчине нравится женщина, он ведет себя совсем иначе! Вот, как Кнут, например. Старается приобрести ее дружбу… как Эймунд – дружбу Ингер. И в то же время мысль о том, чтобы попытаться подобным образом укротить неприязнь Харальда, наполнила ее волнением, но и радостью. Почему бы не попробовать, в самом деле?

Вот только одна загвоздка: выйти ей все равно придется за Кнута. А если вдруг случится так, что сыновья Горма из-за нее перессорятся… выиграет Ингер, а значит, Эймунд.

Одобрила бы эти замыслы бабушка Асфрид? Гунхильда вздохнула, качая головой. Но что ей остается делать? Если она не готова, по примеру древних героинь, прямо сейчас поджечь дом и зарезать нежеланного супруга, надо как-то спасать и себя, и брата, и родовые земли.

***

Но замыслы эти просуществовали недолго. Уже на другой день Ингер прибежала в чулан с известием, что Гунхильде надо как можно скорее привести себя в порядок, расчесать и уложить волосы, одеться понаряднее и выйти в грид.

– Там к тебе приехали люди из вашего Хейдабьора! – возбужденно объявила она. – Желают тебя видеть, как наследницу Асфрид!

– Откуда они знают, что я наследница Асфрид? – удивилась Гунхильда.

Богута уже раскладывала на ее лежанке, сделанной из досок и бочек, нарядные одежды, принесенные из девичьего покоя, а Унн принялась расчесывать Гунхильде волосы, чтобы потом уложить их сзади в красивый узел.

– Ну, это они узнали уже здесь. Они хотели видеть саму Асфрид, потому что у них там рассказывают, что все прочие погибли: и ты, – она кивнула Эймунду, – и даже ваш отец. А когда услышали, что Асфрид умерла и перед смертью все отдала тебе, то пожелали говорить с тобой.

Вскоре Гунхильда вышла в грид, в сопровождении Ингер и служанок. На ней была сорочка из тонкого беленого льна, шерстяное синее платье, украшенное вышитыми полосками шелка, с позолоченными нагрудными застежками и ожерельями. После чулана она была еще бледна и от ее волос слегка несло рыбой, но, к счастью, приехавшие не подходили так близко, чтобы это заметить.

Здесь она увидела знакомые лица: Торберн Сильный, фриз Альвбад, с которым Торберн постоянно ругался, но тем не менее их редко видели не вместе, а еще Горе Гуннар и старый Улф. Подмигивал, широко улыбаясь, Рольф Хитрый, тот самый, что собирался просто продать ее Кнуту и уже прикинул примерную цену. Все они желали увидеть ту, что сейчас являлась Госпожой Кольца и воплощала благополучие вика Хейдабьор.

– Ибо предки наши давали клятву верности Годфреду конунгу и его роду, и этой клятве мы были верны в течение многих поколений, – говорил Торберн. – Мы не можем нарушить эту клятву, ведь тогда боги покарают нас, а нам, торговым людям, нельзя ссориться с Фрейром, подателем урожая, и Ньёрдом, дающим удачу в морских путешествиях, охоте, рыболовстве и торговле. Мы будем верны роду наших древних конунгов, пока хоть кто-то из них остается в живых. А если, – Торберн и его товарищи бросили выразительные взгляды на Горма, – род Годфреда окончательно прервется, лучше для нас будет, – так решил тинг! – принять Христову веру и отдаться под покровительство его, ибо лишь Христос сын Марии, как говорят, сильный бог, сможет помочь нам взамен наших прежних покровителей.

– Это верно, очень верно! – охотно поддержал епископ Хорит. – Вы рассуждаете, как мудрые и сведущие люди! Ибо Господь наш…

– Ну а пока вопрос с наследием Годфреда не ясен, Хейдабьор не будет платить податей никому! – отрезал Торберн. – Однако если королева Асфрид и впрямь перед смертью передала Кольцо Фрейи внучке, Гунхильде дочери Олава, то мы хотели бы знать, как она намерена этими правами распорядиться.

– Да, королева Асфрид… передала мне свое наследство… – Гунхильда кивнула, с усилием сохраняя невозмутимость на лице. Услышать из чужих уст давно не звучавшие слова «королева Асфрид» было очень тяжело – ожила в душе притупленная было тоска по временам славы ее рода! – И я…

Она запнулась, не в силах выговорить те самые слова, которые свяжут ее навсегда.

– Фру Асфрид перед смертью одобрила обручение йомфру Гунхильды и моего старшего сына Кнута, которому предстоит, таким образом, сделаться со временем конунгом всей Дании, – доброжелательно помог ей Горм.

– Обручение состоялось?

– Мы думаем назначить его на День Госпожи – это наиболее удачный срок для такого дела, ведь верно? И я буду рад, если вы останетесь и будете присутствовать – чтобы потом рассказать достойным жителям Хейдабьора об этом событии, как свидетели. Заодно мы обговорим условия для тинга, на котором ваши люди увидят своего будущего конунга.

– Мы все же хотели бы услышать от йомфру Гунхильды, что она согласна на все это, – заметил Улф, седой старик, хорошо помнивший празднества по поводу рождения дочери Олава. Невеста больше напоминала пленницу. – Ведь мало того, что йомфру принадлежит к роду Годфреда, основателя нашего вика, того, кому наши предки клялись именем Фрейра. Йомфру Гунхильда одарена особой благосклонностью Фрейи.

– Мы знаем об этом, – кивнул Горм. – Не далее как на прошедший День Фрейи сама Невеста Ванов явилась моему сыну Кнуту в облике йомфру Гунхильды и тем самым, как мы впоследствии легко поняли, выразила желание, чтобы мой сын взять йомфру в жены.

Гунхильда испугалась, что хёвдинги, сами ее провожавшие в тот знаменательный поход, как-то ее выдадут, но они остались невозмутимы.

– И в тот самый миг, когда богиня в облике йомфру Гунхильды вошла ко мне, в сердце моем зародилась любовь! – пылко воскликнул Кнут, устремив взор к девушке. – Я знаю, что сама богиня живет в ней, и всю мою жизнь моя будущая жена останется моей королевой и моей Фрейей!

Гунхильда поневоле улыбнулась ему – сейчас жених казался ей благородным и красивым, и это пылкое признание вызвало в душе теплый отклик благодарности. Он простил ей попытку сбежать и снова был на ее стороне.

– В ее согласии не стоит сомневаться, если она хочет, чтобы ее брат выздоровел и вновь получил свободу, а не был повешен или продан как раб, – сказал Харальд, пристально глядя на Гунхильду. – И я прошу богов, чтобы мой брат не пожалел об этой женитьбе! Не всякий выдержит такую близость… с богами! Не раз бывало, что боги избирали человека себе на забаву, сводили его с ума и толкали к гибели!

Гунхильда вспыхнула: гнев вытеснил из души тоску, и она уже хотела ответить, но мысль об Эймунде заставила ее сдержаться. И для брата, и для нее самой этот брак был единственной возможностью сохранить свободу и достоинство. Как все же хорошо, что ей предстоит выйти за Кнута, а не за Харальда! Слава Фрейе и помощнице ее богине Вар!

– И еще я хочу сказать, – упрямо продолжал Харальд, – если вик Хейдабьор надумает обратиться к Христовой вере, то ему не придется искать себе подходящего конунга в чужих землях. Может найтись такой, кто пойдет навстречу разумным пожеланиям достойных людей и станет христианским конунгом в христианской стране. Родство со старыми богами ему тогда не понадобится!

– Это пока преждевременно! – твердо оборвал его Горм, недовольно хмурясь. Мало того, что в его собственной семье назрел раскол, так еще дерзкий младший сын во всеуслышание объявил об этом – при епископе, при хёвдингах Хейдабьора! – Пока я не вижу причин отказываться от богов наших предков, тем более когда они являются нам в таком приятном облике. – Взгляд его смягчился, перейдя на Гунхильду. – Ну так что же ты ответишь нам, девушка? Все уважаемые люди, что здесь собрались, желают услышать твое решение.

– Я хочу быть королевой там, где правили поколения моих предков, – ответила Гунхильда, и голос ее звучал твердо. Принятое решение неожиданно доставило ей самой облегчение и удовольствие: она спасала брата, устраивала свою судьбу, а еще получала возможность немного отомстить Харальду, сделав то, чего он так не хотел. – В Южном Йотланде и в Хейдабьоре. И так сложилось, что быть там королевой я могу лишь при условии, что стану женой сына Горма. Поэтому я согласна.

– Да услышат боги твои слова! На празднике Дня Госпожи мы призовем их в свидетели вашего обручения, а я могу быть только рад, что в мою семью входит женщина, исполненная стольких достоинств: знатная родом, красивая собой, отважная, разумная, верная своему долгу и преданная чести рода! Надеюсь, что и моему роду ты будешь так же верна, когда войдешь в него! – Горм улыбнулся, намекая на недавний ночной переполох.

Харальд снова переменился в лице.

– Ты создана быть королевой Дании, единственной королевой! Ты станешь достойной преемницей моей дорогой супруги, королевы Тюры, и будешь украшением этой страны, истинной Фрейей, подательницей добра и благополучия.

– Благодарю тебя, конунг, – ответила Гунхильда.

Такое красноречивое восхваление требовало ответа, но она не могла быть уверена, действительно ли Горм так думает или только пытается заговорить зубы и ей, и хёвдингам с юга, опутать лестью и сломить волю к дальнейшему сопротивлению.

Впрочем, чтобы не расслабляться, стоило лишь взглянуть на застывшее, хмурое лицо Харальда, на котором отражалось вовсе не желание смириться с поражением. Хороший же из него выйдет христианин! Епископу придется немало потрудиться, прежде чем он сможет внушить этому викингу понятие о смирении и любви к своим врагам!

Эта мысль позабавила Гунхильду, и она улыбнулась – как раз тогда, когда Харальд вдруг взглянул на нее. В ее улыбке он увидел торжество и ожесточился еще больше.

– Стало быть, тогда и мы останемся до вашего обручения, – кивнул Альвбад. – Жители Хейдабьора и торговые гости должны иметь надежных свидетелей передачи прав.

В тот же день Харальд уехал, забрав жену и своих людей. Его собственная усадьба располагалась недалеко, и он мог добраться туда засветло: дни уже удлинились настолько, что были почти равны ночи. Вот-вот должно было наступить весеннее равноденствие, а вслед за ним, в первое новолуние, праздник начала лета – День Госпожи. Судя по намекам Ингер, перед отъездом Харальд еще раз крупно поговорил с отцом и братом, хотя этот разговор уже ничего изменить не мог – решение было принято и объявлено.

Гунхильду по поводу отъезда Харальда наполняли противоречивые чувства. Она испытывала облегчение от того, что его нет, могла расслабиться и отдохнуть душой, зная, что не увидит его ни в гриде, ни во дворе; с другой стороны, дом и усадьба без него опустели. Казалось, во всем наступил застой и настоящая жизнь начнется только тогда, когда он вернется. Как будто ничто важное без него не могло произойти, хотя на самом деле Гунхильда не считала важным ничто происходившее без него. Но ведь он здесь не живет, у него свой дом, и в Эбергорде он бывает только, чтобы навестить родичей. В одном доме они никогда жить не будут. Но и это к лучшему, зачем ей враг в собственном доме? – убеждала себя Гунхильда, стараясь не думать о другой, настоящей опасности, которой ей могло бы грозить постоянное присутствие Харальда.

Согласие на обручение принесло ей благие перемены: она могла больше не сидеть в заточении и вернулась в женский покой. Горм считал, что больше нечего опасаться вероломства с ее стороны: ведь она дала согласие на брак с Кнутом в присутствии хёвдингов Хейдабьора и не захочет нарушить слово, уронить свою честь в глазах тех самых людей, на которых только и может опереться.

В общем, и Эймунд тоже мог больше не жить в чулане, но предпочел остаться там до полного выздоровления – чтобы иметь больше тишины и покоя, как он говорил, хотя Гунхильда знала, что особым ценителем этих благ ее брат никогда не был. Скорее, ему нравилось, что Ингер может навещать его там без лишних глаз и ушей. Днем она теперь приходила вдвоем с Гунхильдой, зато вечерами прокрадывалась туда одна, стремясь не быть никем замеченной – об этих посещениях сама Гунхильда знала только от Эймунда. И в женский покой Ингер возвращалась не скоро…

Однако, занятая своими делами, Ингер не упускала из виду и чужих. Возможно, именно знакомство с Эймундом сделало ее особенно проницательной и позволило разглядеть за внешней ожесточенностью брата против Гунхильды нечто совсем иное.

– Неужели ты, конунг, ничего не замечаешь? – однажды сказала она Горму, зайдя к нему в спальный чулан, когда он уже готовился ко сну. – Не может этого быть, при твоем-то уме и мудрости!

Настало весеннее равноденствие, и в ожидании новолуния Горм пригласил владельцев всех окрестных усадеб и дворов, чтобы обсудить празднование предстоящего вскорости Дня Госпожи. Только Харальд не приехал. Отсутствие сына огорчило Горма, и он все еще хмурился.

– Ты думаешь, что твой брат всерьез задумал отойти от наших богов и принять крещение? – Горм повернулся к дочери.

– При чем тут крещение? – Ингер воздела руки к резной голове дракона на столбе лежанки. – Тут все дело в Гунхильде. Я уверена, она ему нравится и только поэтому он не хочет, чтобы Кнут на ней женился.

– Ты так думаешь? Признаться, мне это приходило в голову, но… даже если бы у него не было жены, Гунхильду он все равно не получил бы. Я не могу отдать такую невесту младшему сыну, пока моим наследником остается Кнут. И Кнут, пожалуй, добровольно от нее не откажется, а я не хочу, чтобы мои сыновья передрались из-за женщины, пусть она и принесет в приданое половину страны. Этого никак нельзя допустить.

– Но это может случиться, рано или поздно. Когда она окончательно поселится здесь, Харальд будет часто ее видеть…

– Я надеюсь, осенью мы справим свадьбу и они уедут на зиму в Слиасторп, чтобы на йоле Кнут уже приносил жертвы за Южный Йотланд как его законный конунг.

– Харальду от этого не станет легче. Он будет знать, что потерял и девушку, и державу.

– Так что ты предлагаешь? – Горм был готов выйти из терпения. – Она нужна нам, ты ведь слышала, что Хейдабьор…

– Ах, конунг, ну при чем здесь Хейдабьор! Хейдабьору ничего не нужно будет знать. Завтра будет обсуждаться празднование Дня Госпожи, да, ведь для этого ты пригласил людей? Ты, я слышала, хочешь устроить обручение с принесением жертв, чтобы заручиться поддержкой богов? Надо разыграть особое действо, где Гунхильда будет Сунной, а на поединке между Тором и Зимним Турсом будут сражаться Кнут и Харальд. Пусть Харальд подерется за нее и отведет душу.

– Но он проиграет!

– И пусть. Он в обиде не останется. Нужно начать вот с чего…

Ингер оглянулась на дверь и зашептала, наклонившись к самому уху Горма. Слушая ее, конунг менялся в лице, в чертах его отражалось любопытство, сомнение, опасение.

– Ну а если… – начал он, когда дочь договорила, – а если ты все же ошибаешься и ничего такого тут нет? Если он не любит ее как дочь Инглингов и просто не желает родства с ними, то он может… Увидим ли мы ее потом? Я знаю, покойная Асфрид опасалась, что Харальд хочет погубить ее внучку… не могу поручиться, что старуха была совсем уж не права!

Но на гордом и прекрасном лице Ингер не отражалось ни малейшего беспокойства за судьбу подруги и будущей невестки.

– Вот заодно и проверим, правда ли, что ей покровительствует Фрейя, – невозмутимо заявила она. – И если это неправда, то нам такая не особо и нужна.

– Нам очень нужен Хейдабьор.

– А на это счет у нас есть ее брат. А когда он женится достойным образом, его супруга станет Госпожой Кольца.

При свете бронзового светильника, привезенного из похода на франков, Горм встретил взгляд своей дочери. У него вдруг мелькнула мысль, не затеяла ли она все это с целью разом избавиться от всех соперников в борьбе за обладание Хейдабьором – Гунхильды с Кнутом, Харальда – и расчистить путь себе, в союзе с Эймундом. Однако уверенность и твердость Ингер были таковы, что казалось, ее вдохновляет некая сила свыше. Она была как валькирия, выполняющая поручение и передающая волю самого Отца Богов. И Горм промолчал, подумав, что удачливость и верность расчетов самой Ингер тоже пройдут неплохую проверку.

***

Об этом разговоре Ингер ничего не сказала ни Гунхильде, ни даже Эймунду. Ни словом не намекнула. Весь следующий день был посвящен приготовлениям к завтрашнему празднику: варили яйца в огромном количестве – каждому из сотни гостей понадобится дать не менее одного. Варили их в насыщенном отваре луковой шелухи – для этой цели ее собирали всю зиму. Гунхильда поделилась секретом, которому ее научила когда-то Асфрид: на каждое яйцо надо приложить маленький листик, и тогда на красновато-коричневой скорлупе получится красивый золотистый узор в виде листика, и каждая жилочка будет видна. Таким образом, яйцо как символ новой жизни само становится полем, на котором вырастают листья и цветы! Женщины Эбергорда ахали от восторга. Пекли круглые пшеничные булочки, похожие на золотистое солнце, большие хлебы, предназначенные для пира. Суеты хватило на весь день, поэтому Гунхильда порядком устала.

Ингер с утра не было в усадьбе: Гунхильда подозревала, что та ездила за своим братом Харальдом, чье отсутствие не могло не огорчить родителей и Кнута, но не менее и саму Гунхильду, хотя она и не выражала своего огорчения так явно. Вернулась Ингер одна, чем повергла Гунхильду в тайную печаль: сам веселый праздник, пришествие Госпожи Лета, потеряет для нее половину ценности, если не даст возможности увидеть Харальда! Она сама себе не могла ответить на вопрос, почему так много думает не о своем женихе, а о его брате, но без Харальда сам праздник казался бессмысленным. Однако Ингер молчала, и Гунхильда не решилась ее расспрашивать. В душе она надеялась, что он появится завтра, уже прямо в святилище. Всей душой она мечтала, чтобы завтра поскорее наступило и Харальд все-таки приехал. Может, хотя бы ради праздничного дня он посмотрит на нее не так хмуро. Предполагалось, что Гунхильда вместе с Ингер будет раздавать людям «яблоки вечной молодости» – может быть, увидев ее в белых и красных одеждах богини, он разглядит в будущей невестке хоть что-то хорошее. Неужели они так и не смогут поговорить, как люди, хотя бы возле священного камня или на пиру? Ведь завтрашний день принесет мир и радость всем людям! Гунхильда была готова простить Харальду необоснованную неприязнь и встретить приветливой улыбкой, как подобает между будущими близкими родичами.

Захваченная своими надеждами и мечтами, она не заметила ничего подозрительного в поведении Тюры или Ингер, когда готовилась ко сну. Засыпая, она думала о Харальде – никакие другие мысли не помогали ей так сладко заснуть и не приносили такие приятные сны. Поэтому, когда в полночь какие-то люди вдруг подняли ее, завернули в плащи и куда-то понесли, для нее это было полной неожиданностью. Странно было и то, что похищение происходило в полной тишине – никто из женщин не подал голоса, хотя едва ли злоумышленники могли незамеченными пробраться в сердце усадьбы, тада, где спали жена и дочь конунга!

Гунхильда не сразу поняла, где кончается сон и начинается явь. Спутать их было несложно: ей опять снился Харальд – сейчас, с приходом весны, это случалось нередко. И сны эти тем более ей нравились, что во сне встречаться с ним было гораздо приятнее. Во сне он не смотрел на нее сердитыми глазами и не говорил колкостей. Ей снилось, что он опять стоит, прижимая ее руки к камню, но во сне было то, чего не случилось наяву: он наклонялся и целовал ее. Во сне она клала руки ему на плечи, и от яркого ощущения тепла его тела, его близости ее охватывало блаженство. И вот он обнимает ее, поднимает на руки, она кладет голову ему на плечо, чувствует, как его мягкие волосы касаются ее лица, обвивает его шею руками… Сновидение было так ярко, но не сразу Гунхильда поняла: она вовсе не спит.

Ее завернули во что-то плотное, тяжелое; она чувствовала прикосновение грубой шерстяной ткани, в которую была укутана с головой. Опять, как тогда! Неужели ей приснился тот первый день, когда Харальд принял ее за ведьму и принес в усадьбу, завернув в плащ? Этот сон ей не нравился: под плащом было душно, она едва могла дышать и отчаянно извивалась. Во сне часто бывает, что руки и ноги будто набиты шерстью и бессильны, так что едва можешь сделать шаг, когда надо бежать, спасаясь от чего-то ужасного. Гунхильда же сейчас вполне владела своим телом и лишь чувствовала, как ей препятствует что-то снаружи. Кто-то крепко держал ее сквозь ткань, не давая шевелиться. Правда, в этот раз ее не били по голове, предоставляя трепыхаться, сколько угодно. Вот ее положили на что-то твердое, а потом все это пришло в движение. Она даже расслышала громкий скрип колес. Страдая от недостатка воздуха, она продолжала мотать головой, и вот стало легче: ткань сдвинулась, в щель хлынул холодный влажный воздух, и Гунхильда окончательно осознала, что все это происходит хоть и глухой ночью, однако наяву.

– Что такое? Где я? Кто здесь? – закричала она, но не была уверена, что из-под покрывала ее кто-нибудь слышит.

Ей не ответили, хотя какие-то голоса поблизости раздавались; покачиваясь, в сопровождении скрипа, она лежала и одновременно продвигалась вперед. Ее, похоже, везли в повозке навроде той, в которой разъезжала фру Асфрид. Повозка была невелика: закутанной в ткань головой Гунхильда упиралась в передний бортик. Постепенно холод проник сквозь несколько плащей, в которые она была укутана с ног до головы, и она начала зябнуть.

А повозка все ехала, и Гунхильда не знала, что и подумать. Ее увезли из усадьбы, но кто, куда, зачем? Обошлось без шума, значит, хозяева дома знают обо всем? В прошлый раз ее пытался похитить собственный брат, и сейчас мелькнула было мысль об отце, но она ее быстро отбросила: Олав не стал бы увозить дочь, будто овцу, завернув в плащ. Но кому это могло быть надо?

Впрочем, один ответ у Гунхильды имелся, и она не верила ему только из-за того, что слишком часто думала о чем-то подобном. Плащ, в который ее завернули, отчетливо источал запах Харальда. Этот запах она ощущала яснее, чем другие, и он нравился ей: от ощущения этого теплого запаха все в ней оживало, будто внутри расцветают цветы, пробирало волнение и теснило дыхание. Ей часто снился этот запах, и вот сейчас она была вся окутана им. Харальд… Но чего ему надо? И не бросят ли ее сейчас в холодное море, прямо в этом плаще? Или он задумал тайком отправить ее подальше, продать как пленницу, раз уж помешать ее обручению с Кнутом не получилось? Гунхильда закрыла глаза – все равно она ничего не видела, – и призвала на помощь Фрейю. Ответ пришел мгновенно – будто звон серебряной чаши, по которой ударили молотом Тора. Богиня рассмеялась где-то в вышине, как гость, который стоит уже на пороге и готов войти…

Повозка остановилась. Потом закачалась, и судя по глухому звуку, кто-то спрыгнул с нее на землю. Это был тот, кто раньше держал Гунхильду и не давал ей встать. Воспользовавшись внезапной свободой, она немедленно выпуталась из-под толстой шерстяной ткани – и почти сразу пожалела об этом. На ней была надета лишь тонкая сорочка, пусть и шерстяная, и сейчас ее охватил холод, так что она поспешила вновь натянуть на себя плащ со знакомым запахом.

Вокруг стояла ночь – непроглядная ночь новолуния. Зато пылали факелы – два… нет, три. Один из них держал хирдман из дружины Харальда – Гунхильда не знала его имени – с полной невозмутимостью встретивший изумленный взгляд девушки. Он стоял впереди, держа под уздцы запряженную лошадь. Гунхильда не ошиблась – это была повозка, даже больше, чем у фру Асфрид, и богато украшенная резьбой, насколько она смогла разглядеть при свете одинокого факела. Два других горели впереди, но она не могла различить ничего, кроме самого огня – лишь тени мелькали, не то людей, не то великанов. Где они находились – было непонятно, но свежий ветер отчетливо доносил запах моря. Ее привезли к морю? Собираются перенести на корабль? Но нет, море было слишком далеко, чтобы рядом мог находиться причал.

Из темноты в круг света одинокого факела вошла рослая фигура, и Гунхильда невольно закрыла глаза. Ее снова подняли, сняли в повозки и понесли. Несущий ее человек шел с усилием, как будто поднимаясь по крутому склону. А потом ее опустили куда-то вниз, но не успела она испугаться, повиснув в пустоте, как снизу ее перехватили, снова взяли на руки, еще немного понесли и опустили на что-то мягкое и довольно высокое – не на пол и не за землю.

Открыв глаза, она увидела огоньки светильников – трех или четырех. Гунхильда тут же приподнялась и попыталась оглядеться. А потом, онемев от изумления, долго рассматривала необычное жилье, уверенная, что это – новый странный сон.

Она очутилась в помещении, шагов пять-шесть в длину и ширину. Затхлый воздух был разбавлен весенней свежестью, но эти два запаха – затхлости и весеннего ветра – еще не перемешались и ощущались по отдельности, слоями. Запах плесени исходил, вероятно, от стен, обшитых досками, явно очень старыми, трухлявыми, на которых висели шкуры разного цвета и размера – одни казались новыми, другие совсем обветшали. Гунхильда лежала на кровати с высокими резными столбами по всем четырем углам, вдоль прочих стен стояли резные сундуки и лари на подставках. На крышках их горели бронзовые светильники, при свете которых она и видела эти вещи. Сундуки тоже были старыми, зато очень дорогими – из резного дерева, отделанные узорной костью или литыми полосами бронзы, с позолотой, частью покрыты кусками самых дорогих шелков – вытертая золотая вышивка тускло мерцала при огне. Но мало того – весь пол, покрытый шкурами, в этом удивительном жилье был усыпан различными дорогими вещами. Здесь были чаши и кубки, бронзовые, медные, серебряные, мерцающие позолоченными боками, пояса с серебряными бляшками, украшения – шейные цепи и гривны, браслеты и нагрудные застежки, нитки бус. Перстни валялись под ногами, будто простые камешки. Немало было оружия, причем тоже дорогого – франкские мечи с узорными рукоятями, скрамасаксы, копья, ножи, несколько щитов – одни целые, другие изрубленные. То, что она поначалу приняла за ремни, оказалось различными частями конской упряжи, в основном от снаряжения верхового коня. На полу, на ларях, на стенах висели и лежали роскошные одежды. Рубахи, плащи, греческие и франкские, из разноцветного шелка, с вытканными изображениями крылатых псов, всадников, еще каких-то чудовищ. Простыни и подушки на кровати оказались из льна и совсем новыми, одеяло из мягкого черного меха – куницы или соболя, она не могла разглядеть. На ощупь мех был гладким и чистым.

Вдруг Гунхильда сильно вздрогнула – в дальнем темном углу кто-то стоял. Кто-то высокий, выше человеческого роста, застыл как каменный, и лишь огромная позолоченная гривна на его груди тускло мерцала. Лица не было видно, и такой силой вдруг пахнуло на Гунхильду, что она невольно приподнялась и прижала к себе плащ, которым была укрыта.

– Это Фрейр, – раздался смутно знакомый голос из другого угла. – Твой р-родственник, так что не пугайся.

Гунхильда перевела взгляд в ту сторону и вздрогнула еще раз, хотя не так сильно: там на ларе сидел Харальд. То есть она подумала, что это он, с трудом различив очертания знакомой фигуры и голос, но рядом с ним не было света, и она не была уверена.

– Ф-фрейр? – неуверенно повторила она.

– Да. А это все, – Харальд поднял глаза и обвел ими тьму наверху, – называется Дом Фрейра. Это и есть его курган, в котором его похоронили.

– Ч-то ты говоришь? – Когда до Гунхильды дошло, что он имеет в виду, у нее застучали зубы. Теперь она разглядела, благо глаза привыкли к полутьме, что в углу стоит резное деревянное изображение бога плодородия со всем, что ему полагается. – Тот курган – в Швеции!

– Это шведы так думают. А у нас все знают, что это тот самый курган.

Гунхильда не стала спорить. Известно, что в разных странах есть «курганы богов», причем тех же самых, разные горы и пещеры, из которых по ночам выходит Один или Тор, и все жители уверены, что у них-то и есть настоящий. А попробуй проверь!

– З-зачем я здесь? – проговорила она, подавляя мелькнувшую догадку, что…

– Тебя решили принести в жертву, – спокойно, без досады или злорадства ответил Харальд.

– Что ты говоришь? – Гунхильда ему не поверила. – Разве так приносят жертвы?

– У нас Фрейру приносят жертвы именно так. Видишь, отсюда нельзя выйти.

Харальд еще раз обвел помещение взглядом. Последовав его примеру, Гунхильда убедилась, что он прав: здесь не было дверей, лишь два черных оконца над головой смотрели в пустоту, по одному на каждой стороне двускатной кровли. Высоко, не достать, даже если встать на лежанку или лари. Да и не пролезть человеку в такие оконца, разве что он обернется белкой.

– Жертву наряжают в лучшие одежды и оставляют здесь, в Доме Фрейра, – продолжал Харальд. – Пока она не умрет. Правда, обычно связывают, чтобы не металась. А потом закапывают вот здесь. – Он показал в пол. – Там довольно много юных дев вроде тебя или парней, на которых пал жребий. Это, правда, случается нечасто, последний случай был, еще пока правил дед Хёрдакнут. Лет тридцать назад.

– Ну и где мои лучшие одежды? – надменно и недоверчиво спросила Гунхильда.

– Рядом с тобой. – Харальд кивнул на мешок на краю лежанки.

Потянувшись, она подтащила мешок к себе и раскрыла. Там обнаружилось верхнее платье из тонкой белой шерсти, хенгерок из красного тяжелого шелка с золотой вышивкой, золоченые застежки – ее собственные, те, что достались от бабушки. Красный плащ, тот, что подарил ей Харальд и который она почти не надевала. Кстати, там же обнаружились высокие вязаные чулки из белой шерсти, тоже ее собственные, которые Гунхильда немедленно натянула – в Доме Фрейра было холодно. А потом надела и платье. На дне мешка обнаружился кафтан на меху, так что вскоре она была полностью одета. Только гребня не было.

– Возьми вот этот. – Харальд подобрал что-то с пола и бросил ей – это оказался гребень из белой кости, тончайшей работы, с резьбой, изображающей каких-то людей в пышных одеждах.

– Ну, а ты тогда что тут делаешь? – спросила Гунхильда, принимаясь осторожно расчесывать волосы, спутавшиеся за время ночного приключения. – Тебя тоже принесли в жертву? Больших же бедствий ожидает держава Горма, если ради отвращения их решено пожертвовать девушкой и молодым мужчиной королевского рода! Почему я ничего об этом не слышала?

За время одевания она окончательно пришла в себя и почти успокоилась. Да, она внутри кургана, это несомненно. Во время похорон Асфрид ей показывали издали высоченный курган, перед которым были выложены белыми камнями очертания ладьи, и сказали, что он называется Дом Фрейра. Теперь ей представился случай взглянуть на него изнутри. Ей уже приходилось видеть, как готовят погребение знатных людей: при жизни последних двух-трех поколений знатные люди Северных Стран возводили для умерших родичей курганы с деревянным помещением внутри, куда складывали погребальные дары и даже коней. Именно так был похоронен ее прадед Олав Старый, а потом дед Кнут, дядя Сигтрюгг, и по праздникам на их курганах приносились жертвы. Теперь она узнавала стены из вкопанных стоймя толстых деревянных плах, со столбами по углам, пол, усыпанный соломой – кое-где она была видна из-под шкур и наваленных грудами разных богатств. Только это был курган не для обычного покойника, пусть и знатного, а для бога. Место покойного здесь занимал идол Фрейра, а все это – жертвенные дары. Судя по тому, как они лежали беспорядочными кучами, все вперемешку, но в основном под оконцами, их сбрасывали сюда сверху в разное время – в годовые праздники, по случаю разных важных событий, когда смертным нужна поддержка и помощь богов. Возможно, Харальд говорит правду – и людей, обреченных в жертву, тоже могут помещать сюда. Но это чушь – никогда Горм не сделает это с ней, наследницей Инглингов, еще до свадьбы и даже до обручения! Если не жалость к юной девушке, то понимание собственной выгоды не дадут ему это сделать. А чтобы на подобное решился Харальд без согласия отца, она не верила – может, он сумасшедший немного, но не настолько. Да и что здесь тогда делал бы он сам?

Харальд молчал, глядя, как она расчесывает волосы – при свете ближайшего светильника они вспыхивали пламенем, будто золотые нити. Девушка держалась невозмутимо, да он и сам чувствовал, что после первого потрясения она уже успокоилась. А ведь он не солгал: в паре шагов от кровати, на которой она с удобством расположилась, под земляным полом кургана и впрямь были зарыты кости нескольких древних жертв. Этот курган и домом внутри был сооружен не так давно, при Хёрдакнуте, на месте старинного жертвенника Фрейра – как знак могущества рода Кнютлингов и любви к нему богов. А жертвенник располагался на месте еще более древнего, многовековой давности, кургана, так что не исключено, что предание, связавшее его с именем Фрейра, не сильно отклонилось от истины. Горм рассказывал, что лет пятьдесят назад на вершину старой, совсем оплывшей погребальной насыпи прежних веков, где приносили жертвы их предки, поставили этот деревянный дом под двускатной крышей, а потом засыпали землей, сделав курган самым высоким в здешних местах. Ни один, даже самый знатный покойник в Северных Странах не имеет такого просторного жилья, за это можно было поручиться. Оно так велико, что Фрейр может даже принимать гостей…

Оба они были сейчас его гостями, и Харальд ясно ощущал незримое присутствие хозяина дома – для этого ему вовсе не надо было смотреть в угол, где стол деревянный идол, тоже изготовленный при Хёрдакнуте нарочно для этого сооружения и украшенный бронзовой позолоченной гривной, такой огромной и тяжелой, что ни один живой человек не устоял бы на ногах, вздумай он надеть ее на шею. Нет, здесь был сам дух Фрейра, и Харальд, как представитель королевского рода с божественной кровью в жилах, чувствовал его так же ясно, как зрячий видит огонь. Чувствует ли Гунхильда то же самое? Наверное, да, иначе сейчас дрожала бы от страха. Многие испугаются, обнаружив себя в могиле, да еще могиле бога, откуда нет выхода. Но Гунхильда не боялась, а спокойно приводила себя в порядок – будто приехала в гости к родичам.

Харальд не зря принес ее сюда, после того как к нему в усадьбу явилась Ингер, чтобы поделиться необычным замыслом. Он был уверен, что сестра, особа умная, хитрая и себе на уме, рассказала далеко не все. Дескать, отец-конунг решил, что для прочного скрепления будущего союза, столь важного для всей Дании, нужно пригласить на праздник богов и дать им подходящие вместилища. Правда, Кнуту, как старшему, более пристало бы изображать Зимнего Турса, а Харальду, как младшему – Фрейра, Владыку-Лето, но поскольку обручиться с Гунхильдой должен Кнут, ему и быть Фрейром. Харальд сразу согласился, едва поняв, что предлагает Ингер – провести время в Доме Фрейра наедине с Гунхильдой, которая, как богиня весны, должна перед летним оживлением земли спуститься на три дня в подземный мир. Мысль прожить здесь три дня он отверг – в силу некоторых естественных причин это никак невозможно, – но на одну ночь он согласился весьма охотно. Он сразу представил дочь Олава в кургане, где сам ни разу не был, только заглядывал сверху через оконца для жертвоприношений. Харальд был уверен, что само пребывание этой девушки в жилище бога поможет ему наконец выявить ее суть. Кто она – богиня или ведьма? Она так красива, что не удивительно, если сама Фрейя и правда является к людям в ее облике. Но почему ему так не по себе от ее взгляда, почему все мысли устремляются к ней и он думает о ней днями и ночами, как завороженный? Почему мысль о том, что она станет женой брата, вызывает дикую досаду? По сравнению с ней все прочие женщины, в том числе и собственная жена, показались тусклыми и вялыми, только в ней горел огонь жизни, возле которого хотелось погреться.

Будь она ведьмой, она не была бы сейчас так спокойна. Будь ее красота лишь наведенными чарами, сейчас они растаяли бы и он увидел бы ее в истинном облике – наверняка уродливом. Но нет, она оставалась так же хороша… и даже лучше. Сидя на лежанке бога и расчесывая волосы, цвета темного янтаря в золоте, франкским гребнем слоновой кости, который кто-то из викингов пожертвовал в благодарность за удачный набег, она сияла не отраженным светом, а своим собственным, который струился изнутри. От лица с точеными чертами и очаровательным, чуть вздернутым носиком, от белых нежных рук с тонкими пальцами, привыкшими лишь к рукоделью… Фрейя, приходившая к Кнуту, не могла быть более хороша собой.

И, подумав это, Харальд почувствовал, как вдруг оборвалось сердце. Не дочь Олава сидела перед ним на лежанке, но сама Фрейя. Вот она подняла глаза и устремила на него лукавый, обольстительный, выжидающий взгляд, и от этого взгляда стало жарко, кровь вскипела, будто река в весеннем разливе.

– Вы, должно быть, надумали потешить богов и порадовать людей поединком Фрейра и Зимнего Турса за обладание богиней Сунной? – спросила она, не дождавшись ответа. – И если я заточена здесь с тобой, значит, ты и есть Зимний Турс? Ведь не мог же Горм конунг в здравом уме принести в жертву своего наследника, который обещает прославить род и оставить по себе вечную память?

– Я… – Харальд с трудом нашел слова для ответа, отчетливо понимая, что к нему обращается богиня. – Прославить род… вечную память… Ты уверена, что так будет?

– О… Да! – Сперва она сама вроде бы удивилась тому, что сказала, потом будто прислушалась и утвердительно кивнула. – Я уверена! По тебе это сразу видно. Ты из тех людей, в ком слишком много сил, больше, чем надо для мирной жизни под закопченной кровлей, твой путь – это путь подвигов, сражений, опасностей и славы. Ты видишь свою дорогу и ведешь за собой других, ты чтишь богов и обычаи, но сам устанавливаешь для себя законы и правила. Именно такие люди остаются в памяти потомков, когда остальные скрываются под холодными волнами веков.

– Что же будет с-со мной? – спросил Харальд, боясь спугнуть это чудо – живое присутствие богини. Он ловил каждое ее слово и одновременно любовался ее красотой, от вида которой по жилам разливалось горячее блаженство.

– Ты, разумеется, станешь конунгом, единственным конунгом всей Дании.

– Но когда? В старости?

– Нет, уже скоро.

– Скоро? Но как же Кнут…

– Твой брат Кнут останется в памяти людей под прозвищем Радостный – радостна была жизнь его, радостной будет и смерть, и умрет он весело, как все, что делают молодые.

– Он умрет молодым?

– Да. Он войдет в Валгаллу, открыв тебе дорогу к земной власти и славе. А ты будешь владеть не только Данией, но и частью Норвегии, и ее конунги будут подчиняться тебе.

– Конунги Норвегии?

– Разумеется! Не забыл ли ты о том, что твоя сестра Гунн замужем за Эйриком конунгом и у нее есть сыновья? Сейчас они еще дети, но чужие дети растут быстро!

– А я… будут у меня сыновья? – поспешил Харальд задать тот вопрос, который волновал его уже лет пять.

Прежде чем ответить, она снова прислушалась, устремив рассеянный взгляд куда-то во тьму над его головой.

– О да, – негромко, задумчиво подтвердила она потом. – Будут у тебя сыновья… и дочери. Они в полной мере разделят судьбы всех земных владык: будут в ней и власть, и слава, и несметные богатства, и сражения, и блестящие победы, и тяжкие поражения… Не все из них умрут своей смертью… будет и вражда между родичами… и изгнания… Я знаю, как велика твоя жажда иметь сыновей, но и доброе зерно, будучи брошено в дурную почву, принесет дурной плод… горький плод… ядовитый плод…

– О чем ты? – В беспокойстве Харальд вскочил с ларя, на котором сидел. – Говори! Я хочу знать всю правду!

Но она молчала, расширенными глазами глядя вроде бы на него, но взгляд ее рассеивался и улетал в пустоту, не достигая Харальда. Он шагнул ближе: лицо ее слегка исказилось, будто она видела что-то неприятное, пугающее.

– Я хочу знать, пусть даже самое страшное! – Харальд за пару шагов пересек тесное подземное жилье, схватил девушку за плечи и тряхнул, будто пытался силой вытрясти застрявшие речи.

А вот этого делать было нельзя, он и сам бы это понял, если бы дал себе хоть мгновение подумать. От его прикосновения девушка вздрогнула и очнулась, словно проснулась от сна наяву и подняла на него уже иной взгляд – недоумевающий, испуганный. И Харальд, коротко выбранившись, выпустил ее плечи. Вот что он наделал, дурак, – вытряхнул дух богини из тела дочери Инглингов!

– Что ты делаешь? – воскликнула она, и теперь это снова была Гунхильда. – Решил меня задушить наконец? В третий раз пытаешься?

– Нет, – с досадой ответил Харальд и отошел обратно к своему ларю, но не сел, а повернулся вокруг себя и опять взглянул на нее со вновь пробудившейся надеждой. – Ты не помнишь, что ты видела?

– Где?

– Вот сейчас!

– Тебя…

– Да, меня, меня! Что со мной было? – Харальд снова подошел, глядя ей в лицо так пристально, будто надеялся разглядеть там отражения улетевших видений, как тень облаков на воде.

– Ты сидел там… а я здесь… – недоуменно отозвалась Гунхильда. – Ты бросил мне гребень… – Она опустила взгляд на резную вещицу, которую все еще держала в руке, – и я стала причесываться… а больше я ничего не помню! – Будто прозрев, она подняла глаза на Харальда.

– Ничего?

– Ничего. А… что-то было?

– Еще как было! – Харальд горько рассмеялся. – Ты предрекла мне судьбу.

– Наверное, ничего хорошего. – В ее голосе слышалось «так тебе и надо».

– Почему же? Много всего просто очень хорошего. Например… – Он запнулся, вдруг сообразив, что обещанная ему ранняя смерть брата обещает Гунхильде такое же ранее вдовство. – Что я стану конунгом всей Дании… ну, со временем… когда-нибудь. И даже частично Норвегии. Ничего в этом нет необычного, ведь моя сестра замужем за одним из тамошних конунгов – ну, старшая сестра, Гунн, которая за Эйриком конунгом.

– А потом?

– Самого любопытного ты не сказала.

– Чего?

– Как я умру, конечно. И о моих детях. Ты сказала, что их у меня будет немало, но в жизни их ждет много превратностей. Под конец увидела что-то уж совсем нехорошее, но не успела сказать. Ты не могла бы попробовать еще раз?

– Чего?

– Ну, как ты это делала? Как ты входишь в состояние сейда?

– Я вовсе не умею входить туда! – Гунхильда слегка обиделась, поскольку «сейдконы», иначе вещие жены, умеющие предрекать будущее и говорить с умершими, хоть и пользуются уважением, но также их сторонятся и опасаются. – Я никогда в жизни этого не делала!

– Делала. Вот сейчас, я сам видел.

– Но разве я перед этим стучала в бубен, ела сердца всех домашних животных? И где двенадцать женщин, поющих вардлок?

– Здесь не надо бубна и вардлока. – Харальд многозначительно огляделся. – Здесь иной мир так близок, что в него совсем несложно заглянуть. Мы, собственно говоря, находимся с тобой в мире мертвых.

Оба они невольно посмотрели на идол Фрейра в темном углу, и обоим одинаково показалось, что он прекрасно их видит и ясно слышит их беседу, как всякий живой человек.

– Если это так легко, посмотри сам.

– Мужчинам это не дано и не к лицу. Кроме Одина.

– Подожди. – Гунхильда вдруг махнула рукой, чтобы он помолчал, и наморщила лоб.

Какая-то смутная мысль вертелась около сознания… не ее мысль, будто бы пришедшая со стороны… образ… имя…

– Его зовут… звали… будут звать… в общем, его имя Свейн, – наконец сказала она. – Но не спрашивай меня, кто это, я не знаю!