Глава 7
Казалось, темнота будет длиться бесконечно, как в те века, пока боги еще не отделили ночь от дня. Гунхильда сперва лежала на камне, съежившись, потом поднялась и встала на колени – лежать было слишком холодно. Она видела, как в темноте рощи мелькали огни факелов, слышала, как раздавался стук копыт, чьи-то голоса выкрикивали ее имя, но не шевелилась, лишь плотнее куталась в плащ. От всех потрясений и усталости этой ночи она впала в оцепенение и плохо понимала, на земле ли она или уже погрузилась в темные глубины Хель. Вокруг были только тьма и пустота, холод и отчаяние, страх и одиночество. Даже в теплом шерстяном кафтане и плаще на меху она мерзла и дрожала среди зимней ночи на холодном камне, но боялась сделать шаг – со всех сторон ее окружала бездна. Нужно дождаться рассвета, чтобы хотя бы узнать, куда она попала. Но какой в этом смысл, ведь ей все равно некуда идти. Ее брат остался в Гормовой усадьбе и, наверное, погиб, Альрик и Халле тоже погибли, корабль ушел. Ждать до утра он уж точно не станет. Она была одна, совсем одна в этом мире холода, тьмы и пустоты. Гунхильда склонилась на камень, почти не чувствуя своего тела, не обращая внимания, закрыты ее глаза или открыты – в обоих случаях было одинаково темно. Она не знала, чего ждать, на что надеяться, чего хотеть. О каком чуде просить богов? Только том, чтобы заснуть навсегда. Сознание уплывало, прячась от чувства страха и одиночества; и вот уже твердая поверхность валуна стала чем-то мягким, облако тепла окутало лежащую девушку, и будто бы чья-то нежная рука мягко коснулась ее волос, чей-то дружеский голос шепчет слова утешения. И Гунхильда видит себя не здесь, а в каком-то чудесном саду, где светло, на пышных деревьях колышется листва цвета червонного золота, а за их вершинами поднимается к сияющей голубизне крыша огромного дома, будто гора, покрытая золотыми щитами…
***
– Не может быть! – Харальд, усталый, осунувшийся за эту ночь, покачал головой. – Не могла она добраться до корабля одна. Если вы убили всех, кто за ней приехал, она осталась одна. Если она нашла корабль, это просто чудо!
Усадьбе Эбергорд так и не пришлось отдохнуть в эту ночь: близился рассвет, но никто не спал. Женщины ушли в девичий покой, мужчины собрались в грид, куда только что вошел Кнут – он с десятком хирдманов был у моря, преследуя людей Эймунда. Вернулись они, приведя чужую лошадь, но этим и ограничивалась их добыча. Двоих незнакомцев удалось убить, но корабля Кнут и его люди не видели. Дочь Олава, пропавшая из усадьбы во время ночного переполоха, исчезла бесследно.
– А вы точно знаете, сколько людей с ним было? – спросил Горм. – Узнайте у самого Эймунда, он ведь в сознании?
– Да чего спрашивать? – отмахнулся Холдор. – По следам выходит, было четыре лошади. Две остались здесь, две ускакали.
– Одну лошадь мы поймали, одну пришлось забить, – кивнул Кнут, тоже усталый и утративший свой обычный жизнерадостный вид. – Она ногу сломала в камнях.
– Ну, вот! – подхватил Харальд. – Две лошади остались – которые предназначались для нее и Эймунда. Но ускакали только две лошади, и на одной был кто-то из тех парней с нашей красоткой. Двух лошадей вы нашли, у нас два трупа. Значит, она осталась одна и без лошади где-то в лесу возле берега. Надо искать дальше, если ты хочешь вернуть свою невесту! А то вторая невеста, знаешь ли, перерезала себе горло, а если женщина до такой степени не хочет за тебя выходить, я бы не стал ее принуждать!
– Перестань! – Кнут поморщился, ему было не шуток. – Сейчас опять пойдем искать. В темноте не было смысла. Мы кричали, но она не отзывалась. Она могла тролль знает куда уйти за ночь, свалиться куда-нибудь… Уже светает, да? Надо взять побольше людей.
– Надо взять пару собак, – поправил Харальд. – Они живо ее выследят.
– Надеюсь, сыновья мои, вы найдете ее так или иначе, – заметил Горм. – Желательно живой, но если она мертва, хотелось бы и это знать наверняка.
При этих словах оба его сына переменились в лице: Кнут принял еще более опечаленный вид, а Харальд – более суровый и отчасти раздосадованный.
– А вот если мы совсем ее не найдем, это будет очень плохо, – продолжал конунг. – Если останется хотя бы вероятность того, что она попала на корабль и ее увезли… Это обещает нам в будущем еще немало неприятностей. Ведь ее пожилая родственница… в ее возрасте, и потеряв столько крови… если она выживет, это будет просто чудо, как ты сказал.
– Ах, конунг, неужели ты все еще хочешь взять эту старую женщину в жены кому-то из твоих молодых сыновей? – Епископ Хорит сокрушенно покачал головой. – Хоть ты и не знаешь христианской заповеди милосердия, но разумный человек не станет поступать с чужой матерью так, как он не хотел бы, чтобы поступали с его матерью…
Едва рассвело настолько, что можно было разглядеть дорогу, люди Горма снова отправились на поиски. Теперь с ними были две охотничьи собаки; их привели на то место, где лежала мертвая лошадь со сломанной ногой, а там дали понюхать какую-то тряпку из сундука Гунхильды. Дальше все было очень просто: собаки сразу взяли след, и, попетляв немного по роще, привели погоню… к Серой Свинье.
– Стой! – шедший впереди Харальд вдруг схватил собаку за ошейник и взмахнул другой рукой, призывая спутников остановиться.
Он увидел огромный священный камень, а на нем, на высоте в человеческий рост, две женские фигуры. Одна лежала, свернувшись в комок, а вторая сидела рядом, положив руку на голову лежащей. Но в тот самый миг, как он их увидел, сидящая женщина исчезла – так быстро, что он успел лишь отметить чье-то присутствие, но не разглядеть хоть что-нибудь. Осталось впечатление вспышки света – мягкого, отрадного, и почему-то мелькнули в сознание дивные видения: сияющее солнце, деревья с багряной листвой… Присев на корточки и держась за собачий ошейник, Харальд застыл, пытаясь прийти в себя. Будто заглянул в мир альвов через приоткрытую дверь в скале, которая тут же и закрылась.
– Да, это она! – радостно воскликнул рядом с ним повеселевший Кнут. – Понятно, почему мы в темноте ее не нашли! Кому же пришло бы в голову искать на Серой Свинье?
– Да как же она туда залезла? – заговорили хирдманы.
– Только живая ли она?
– Замерзла!
– Ее не зарезали? Вишь, лежит, будто жертвенная овца!
– Да кто же мог?
– Или сама что-то сделала с собой…
– Тише все! – Харальд опомнился и встал. – Сидеть! – прикрикнул он на собак. – Регнер, обойдите с той стороны на всякий случай. А мы пойдем и заберем ее.
Он кивнул брату, и вдвоем они направились к камню. А когда приблизились настолько, что уже не могли видеть его поверхность, оба слегка растерялись. Уважение к священному камню исключало мысль о том, что на него можно лазить, да и как это сделать? Поверхность была довольно гладкой, на боках камня виднелось лишь несколько неглубоких выемок.
– Как она туда забралась? – вполголоса удивился Кнут.
– Со страху. Ее наверняка подсадили. Подсади меня!
Более высокий ростом и худощавый младший брат оперся на согнутую спину старшего, подтянулся и взобрался-таки на Серую Свинью. Девушка по-прежнему лежала, отвернувшись и сжавшись в комок. Неслышно ступая, словно боясь ее потревожить, Харальд приблизился и обошел ее спереди. У него было странное чувство, будто, взобравшись на священный камень, он попал в иной мир и сейчас находится в стране богов и духов, вознесенной над обыденной жизнью, пусть это всего лишь каменный островок посреди суши, в длину и ширину по пять шагов. Поверхность камня не была плоской, как стол, с одной стороны имелся выступ, который считался головой «свиньи». А под этим выступом было углубление, куда ветер накидал за множество лет целую кучу палых листьев и сосновых игл. На этой лесной перине и лежала беглянка. Харальд сглотнул, вдруг ощутив себя Сигурдом, который на самой вершине мира нашел спящую валькирию и готовится ее разбудить. До того он видел в Гунхильде дочери Олава лишь представительницу враждебного рода, ведьму, красота и привлекательность которой делала ее лишь опаснее. Попытавшись сбежать, она вполне доказала, как мало можно полагаться на ее кажущуюся покорность и дружелюбие. Но здесь, на этом камне, она находилась под защитой богов. Снова вспомнилась вторая женская фигура, растаявшая от брошенного на нее взгляда, как тает тьма под лучом света. Кто это был? Фюльгья? Неведомый иномирный покровитель – дух предка, или даже божество? Знатный род беглянки позволял предполагать и такое: ведь предки всегда заботятся о потомках, а в предках Инглингов – сами божественные ваны.
И, сколь ни сложным было отношение Харальда к дочери йотландских Инглингов, сейчас он сам застыл в непонятном оцепенении, не решаясь ее потревожить. Никогда еще она не казалась ему такой красивой: с закрытыми глазами, бледная, осунувшаяся, с длинной красной царапиной на щеке. Пятнышко крови возле угла рта, видимо, из той же царапины придавало этому красивому тонкому лицу нечто жутковатое и в то же время внушающее благоговение: она была похожа на богиню, явившуюся за своей долей жертвы. И в то же время казалась невесомой, прозрачной, зыбкой, как отражение, тень на воде. Дева из рода светлых альвов, случайно попавшая на землю. Прикоснись к ней – и она растает. Было чувство, что если он потревожит ее, даже просто шевельнется, то разобьет что-то огромное, хрупкое и очень важное. «Кто кольчугу рассек? Кто меня разбудил?» Что он скажет этой валькирии, когда она проснется? Что услышит от нее? Та ли это девушка, что уже много дней жила в их доме – или совсем иное существо, лишь принявшее облик дочери Олава?
– Ну, что там? – донесся снизу приглушенный, полный тревоги голос Кнута. – Харальд! Она жива? Что ты застыл? Она жива?
Опомнившись, Харальд шагнул еще ближе, присел на корточки, поднял руку и снова замер, не смея прикоснуться к девушке. Но тут – то ли голос Кнута вторгся в ее хрупкий сон, то ли ощущение чужого присутствия, – Гунхильда проснулась сама. Дрогнули ресницы, поднялись веки, бессознательный взгляд невольно упал на лицо склонившегося над ней мужчины. И ему снова показалось, что это существо спало здесь, на вершине мира, долгие сотни лет и страшно чуждо, при всей своей красоте, окружающему пространству и людям.
Но это длилось лишь мгновение: Гунхильда вздрогнула, опомнилась, глаза ее изумленно расширились, она бросила недоумевающий и испуганный взгляд по сторонам, не понимая, как сюда попала. И тут же, прежде чем Харальд успел что-то сказать, она все вспомнила.
В глазах ее отразился ужас: после всего пережитого она проснулась, обнаружив, что заснула, а тем временем к ней вплотную подошел тот самый человек, которого она более всего опасалась! Она приподнялась, прижалась спиной к камню, будто желая отодвинуться от Харальда как можно дальше, но бежать было некуда, Харальд преграждал ей выход из углубления на шее каменной свиньи.
Тем не менее ее порыв к бегству был так очевиден, что Харальд, повинуясь чувству охотника, подался к ней и схватил за обе руки.
– Пусти! – хрипло выдохнула она и попыталась вырваться.
– Тихо! – повелительно и властно, как собаке или лошади, одновременно воскликнул Харальд. – Ты как сюда залезла?
– Не твое дело! Пусти!
– Харальд, ну, что там? Гунхильда! Что с тобой? – кричал снизу Кнут. – Да подсадите меня кто-нибудь! – воззвал он наконец к хирдманам, которые предпочитали из осторожности не подходить ближе к священному камню – конунговым сыновьям проще объясняться с богами и духами, чем простым смертным.
Однако подсаживать его никто не решился, да и Харальд крикнул сверху:
– Не надо! Мы сейчас спустимся. Ну, пойдем! – обратился он к Гунхильде и встал, по-прежнему держа ее за обе руки и собираясь поднять. Теперь он сердился на виновницу всего произошедшего. – Довольно ты набегалась! Чем тебе не спалось у матери в покое, что захотела поспать на камне? Может, желала увидеть вещий сон? И как, понравилось? Я-то за эту ночь такого навидался!
Гунхильда не шевелилась, и он сам поднял ее на ноги. Однако она так замерзла и все ее члены так онемели, что стоять она не могла и снова почти упала на свою подстилку из рыжей сухой хвои.
– Ч-что с м-моим братом? – еле выговорила Гунхильда: об этом она подумала в первую очередь, когда осознала свое положение. Уже рассвело – стало быть, так или иначе все кончено!
– Я у-убил его! – рявкнул Харальд, и его постоянное заикание, в сочетании со слабым, дрожащим и хриплым голосом девушки придавало этой беседе нелепый и жуткий вид. – Как же вы меня достали, Инглинги! Ваша тупость и отвага меня заколебали!
Убил… Ее брат убит… как она и думала… и сейчас она вернется в усадьбу, и все пойдет по-старому, только теперь уже почти без надежды на благие перемены…
Харальд по-прежнему держал Гунхильду за обе руки, не давая упасть. Стоя вплотную к нему, она высвободила одну руку. Он выпустил ее, полагая, что девушка уже может обойтись без поддержки. Она скользнула взглядом по его фигуре и заметила пятна и брызги крови, усеявшие подол рубахи и кюртиль из синей шерсти. А еще заметила два ножа: небольшой поясной нож и скрамасакс – с левой стороны. Скрам слишком длинный, его не вытянешь из ножен одним движением…
Незаметно опустив руку, она коснулась пояса Харальда, будто в поисках опоры, а потом быстро выдернула из ножен поясной нож и со всей силы ударила Харальда в бок.
Он скорее ощутил ее движение, чем почувствовал боль; с коротким криком он отшатнулся, одновременно хватая ее за запястье вооруженной руки. Гунхильда рванула руку на себя, но безуспешно; Харальд так стиснул ее запястье, что едва не вывихнул; он заломил ей руку, и Гунхильда вскрикнула от боли, сгибаясь пополам. Харальд вырвал нож. Лезвие его было слишком коротким, и, благодаря трем слоям шерстяной одежды, погрузилось в тело не более чем на сустав пальца. К тому же лезвие было предназначено лишь резать мясо за столом, а рука Гунхильды после этой ночи была не так сильна, как у валькирии на поле битвы. Тем не менее, кровь шла из раны на боку под ребрами; Харальд бранился, но не решался выпустить руку Гунхильды и что-то сделать со своей раной.
– Да что у вас там происходит? – кричал снизу Кнут, который слышал какие-то подозрительные звуки, но ничего не видел.
– Дерутся! – кричали поодаль стоящие хирдманы, способные видеть поверхность камня.
– Она его убила!
– Зарезала!
– Тролли, да подсадите вы меня!
Несмотря на мнимое убийство, хирдманы не спешили на помощь сыну конунга: Харальд стоял на ногах и держал ведьму за обе руки. Наконец он подтолкнул Гунхильду к краю Серой Свиньи, схватил за запястья и с криком: «Лови!» – спихнул вниз.
Гунхильда вскрикнула, вдруг повиснув в пустоте и ударившись о боковую поверхность камня; но тут уж Кнут не растерялся и живо подхватил ее, поставил на землю, обнял, чтобы не упала.
– Что с тобой? – Он увидел на ее руке смазанное пятно свежей крови. – Ты ранена?
– Нет, это я ранен! – злобно крикнул Харальд, спрыгивая наземь. – Твоя ведьма пыталась меня убить моим собственным ножом!
– Так тебе и надо! – К Гунхильде наконец вернулся дар речи. – Жаль, нож у тебя короткий и тупой, как ты сам! Ты убил моего брата – так что мне было, поцеловать тебя?
– Да он не убил его! – закричал Кнут. – Твой брат жив, только ранен! Ингер не дала его добить!
– Тоже лезет куда не надо… – сердито ворчал Харальд, зажимая рану на боку. – Эй, что смотрите, дайте что-нибудь перевязаться!
Кто-то оторвал полосу от подола, Харальд снял пояс, расстегнул кюртиль, его спешно перевязали прямо поверх нижней рубахи.
– Пошли уже! – Он взмахнул рукой. – Как меня все это задолбало! Слушай, ты, ведьма! – Он решительно вырвал Гунхильду из объятий Кнута, схватил за плечи и притиснул к священному камню.
Она смотрела ему в глаза, ожидая, что сейчас он ее убьет, но скорее надеясь на это, чем страшась. И он, увидев в голубых глазах девушки некое оцепенение решимости вместо страха, вдруг утих; внезапно он осознал, что в его руках существо пусть и слабое телом, но не менее сильное духом, готовое действовать, как велит долг, и не боящееся смерти. Это было совсем не то, чего он ждал от хорошенькой смешливой девушки, и Харальд даже слегка растерялся, хотя был по-прежнему зол на нее.
– Слушай меня! – повторил он, склонившись к самому ее лицу и прижав оба ее запястья к камню. – Твой брат жив, хотя стоило бы его убить. И твоя бабка жива, хотя она пыталась себя убить у всех на глазах, и это ее кровь у меня на одежде. Решимости вам не занимать, да вот руки слабы. И теперь только от тебя зависит, будут ли они оба жить и дальше. Если ты попытаешься что-то сделать с собой, то я своими руками вырежу ребра твоему брату. А за твоей бабкой никто не станет ухаживать, и она умрет, как больная собака. Ты п-поняла?
Он жестко смотрел ей в глаза, ожидая ответа. Гунхильда кивнула, почти невольно, подавленная этим натиском и чувством своей беспомощности. Он приковал ее к камню и она ощущала себя полностью во власти этого сильного и злого человека. Но главное, он сказал, что ее родичи живы и нуждаются в ней.
– Поклянись, что больше ничего не выкинешь, пока мы хотя бы не вернемся в усадьбу, – потребовал Харальд.
Сейчас она готова была пообещать что угодно, лишь бы ей позволили еще хоть раз взглянуть на Асфрид и Эймунда. Но не могла вымолвить ни слова: глаза Харальда были так близко, почти вплотную, и Гунхильда растерялась, почти забыв, о чем они говорят.
И его взгляд вдруг изменился, будто он тоже подумал о чем-то другом. Вдруг мелькнуло чувство, что сейчас он поцелует ее, и почему-то эта мысль так взволновала ее, что стало жарко.
– Клянусь… Фрейей, – прошептала Гунхильда.
И при этих словах им обоим вспомнилось почему-то видение сада с багряной листвой и крыша с золотыми щитами; у Гунхильды мелькнуло в памяти ощущение ласкового тепла, согревавшего ее этой холодной ночью на жестком камне, а у Харальда – женская фигура возле лежащей беглянки, исчезнувшая от одного его взгляда, мгновенно и беззвучно, тает легкая как рябь на воде.
***
Когда они вошли в усадьбу, Гунхильде сразу бросилось в глаза заплаканное лицо Богуты. Заслышав крики: «Идут!», та вышла встретить свою молодую госпожу. Гунхильда выглядела и впрямь будто лесная ведьма: растрепанная, исцарапанная, бледная, с прилипшей к плащу хвоей и следами мокрой земли. Кнут вел ее за руку, Харальд шагал позади, не спуская с нее глаз. Несмотря на ее клятву, ему все казалось, что эта девушка может когда угодно превратиться в кошку и убежать, растаять, провалиться сквозь землю…
И вся толпа обитателей усадьбы глазела на нее, будто на чудо морское. В десятках жадно устремленных на нее взглядов Гунхильда видела любопытство, смятение, даже страх. Этой ночью пролилась кровь, и все это было так или иначе связано с ней. На нее смотрели, как на Гудрун, сидящую на брачном ложе с окровавленным мечом в руках, как на Сигню, готовую шагнуть в пылающий дом, как на королеву Асу, уже держащую в руке факел и намеренную подпалить жилище собственного отца, полное людей.
Сначала сыновья Горма, не сговариваясь, направились в грид, чтобы предъявить свою добычу отцу. Горм конунг выглядел озабоченным и не таким добродушным, как обычно. Увидев окровавленную повязку под расстегнутым кюртилем Харальда, он поднял брови, но Харальд молчал, и Горм ничего не спросил.
– Рад видеть тебя живой и довольно невредимой, девушка, – приветствовал он Гунхильду, не показывая, каким большим облегчением для него на самом деле было убедиться, что она все же не уехала за море. – Хотя весьма огорчен твоим поведением. Зачем ты все это устроила?
– Я ничего не устроила, – спокойно, безучастно отозвалась Гунхильда.
– Но ты хотела тайком покинуть мой дом!
– За мной приехал мой брат. Как я могла идти против его воли? Ведь я не пленница у тебя в доме, Горм конунг! – Гунхильда твердо взглянула ему в глаза. – Я сама пришла к тебе и имею право сама уйти, когда захочу.
– Ты все же сомневалась в этом, раз пыталась убраться тайком, да еще через ограду возле отхожего места!
– Я свободная женщина и могу выбирать, каким образом мне покинуть чужой дом! – Гунхильда попыталась улыбнуться, а всем вдруг бросилось в глаза ее сходство с Эймундом: брат Гунхильды в эту ночь тоже выказал немалую охоту шутить среди огня.
– Больше она ничего такого выбирать не будет! – заявил Харальд у нее за спиной. – Отныне, конунг, за ней будут хорошенько присматривать. И лучше всего было бы посадить ее под замок!
– Конунг! – В грид вошла одна из женщин. – Королева послала передать, что фру Асфрид очнулась и очень хочет видеть йомфру Гунхильду. И тебя она тоже просит прийти.
– Вот как? – Горм поднялся. – Тебе, девушка, наверное, хочется повидать твою родственницу? Ты ведь еще не знаешь, что произошло?
– Что? – Гунхильда вздрогнула.
– Она пыталась перерезать себе горло, когда увидела, что твоему брату грозит смерть.
– Но ты сказал, что она жива… – Гунхильда оглянулась на Харальда.
– Она жива, но… иди, если она еще способна говорить с тобой! А то ведь можно не успеть!
Горм пытался сохранять властный и суровый вид и невольно хмурился, чтобы подавить досаду и жалость. В его руках были две женщины, одна юная, другая старая, обе они были беспомощны, но пытались противиться его воле изо всех слабых сил. Горм чувствовал себя почти так же гадко, как если бы сам попытался перерезать старухе горло поясным ножом и теперь был вынужден рассказывать об этом ее внучке. К тому же обе эти женщины были родственницами его жены, и он чувствовал себя так, будто в его доме разворачивается внутриродовая распря.
В это время кто-то потянул Гунхильду за рукав: обернувшись, она увидела Богуту. Вендка дрожала, по лицу ее катились слезы.
– Идем скорее! – пробормотала она и всхлипнула. – Короле… ва Асфрид…
– Что? – холодея, прошептала Гунхильда.
– Она зовет тебя… скорее…
Гунхильда вырвала свою холодную руку из ладони Кнута и побежала к дверям.
В женском покое было почти темно, лишь два светильника с китовым жиром освещали его слабыми огоньками – один на приступке лежанки, другой на большом ларе. В полутьме Гунхильда едва разглядела Асфрид – бабушка вдруг показалась такой маленькой, хрупкой, слабой. Она лежала, повыше поднятая на подушках, и едва дышала. На ее шее была многослойная льняная повязка, желтая от сока целебных трав, с проступившими пятнами свежей крови. Лицо изменилось, осунулось, глаза запали и были окружены коричневатой тенью, словно смотрели уже из иного мира, страшно далекого от этого помещения. Гунхильда едва сдержала крик и сама себе зажала ладонью рот. Это была уже не та женщина, к которой она привыкла с рождения, у которой на коленях выросла. Это было иное существо, знающее больше смертных и живущее иными заботами. Хотелось разрыдаться от страха и потрясения, и Гунхильда призвала все свое мужество, чтобы хотя бы промолчать.
Увидев внучку, фру Асфрид попыталась поднять руку, но та только задрожала на одеяле. Гунхильда бросилась к бабушке, села на край лежанки и сама схватила ее руку. Та была влажной, слабой, мягкой.
– Ты вернулась… – прошептала Асфрид. – Ты…
– Прости, у нас ничего не получилось. – Гунхильда только сейчас полностью осознала, что замысел побега целиком провалился и лишь значительно ухудшил дело. – Мы заблудились в темноте, не нашли корабль, Халле и Альрик погибли. Эймунд… я не знаю, что с ним, но мне сказали, что он жив и только ранен.
– Да, он жив… но теперь не он, а ты будешь защищать его… Все… все кончено… – шептала Асфрид так тихо, что Гунхильде приходилось склоняться к самым ее губам, чтобы что-то расслышать.
У нее было чувство, что бабушка, ее последняя надежда и защита, ускользает, как тень, как волна отлива, и никак нельзя удержать ее, сколько ни сжимай эту слабую холодную руку. Это лишь видимость, будто она еще здесь, на самом деле между ними уже пролегла пропасть. Асфрид дышала очень слабо, говорила с перерывами, из последних сил торопясь сказать самое важное, глаза ее были полузакрыты.
– Где… где Горм? Пусть он придет… сейчас…
Гунхильда оглянулась, услышав движение позади: вошел Горм, за ним оба сына, Холдор, Регнер, потом появилась Ингер. Еще кто-то толпился у двери.
– Ко… нунг… – Асфрид перевела взгляд на Горма, и тот, подойдя еще ближе, наклонился к ней. – Хорошо… что ты пришел со всеми людьми. Я должна… сказать… Я… согласна. Пусть будет, как ты… хотел. Слиасторп – приданое моей… Гунхильды дочери Олава. Она… одна… только ее имущество. Я отдаю… отдаю ей все, чем владел наш род. Она… последняя. Госпожа Кольца. Все принадлежит ей. Поклянись, что… все будет по закону…
– Я понял тебя! – Горм выпрямился. – Сейчас, пока силы еще не оставили ее, эта знатная женщина, Асфрид дочь Одинкара, сына Сигфреда, признает свою внучку, Гунхильду дочь Олава, наследницей усадьбы Слиасторп и всего, что к ней прилагается. Как глава рода, оставшаяся после смерти, бегства и пленения мужчин семьи, фру Асфрид назначает Гунхильду дочь Олава единственной наследницей и дает согласие на ее брак с моим сыном Кнутом на условиях, о которых мы говорили раньше. Я, со своей стороны, обещаю, что Гунхильда дочь Олава будет законной женой моего сына Кнута со всеми вытекающими из законного брака правами и почетом. Ты хочешь, чтобы все эти люди были свидетелями нашего уговора? – Он наклонился к Асфрид, принял трепет ее век за согласие и снова выпрямился. – Пусть свидетелями будут мои сыновья Кнут и Харальд, с благословения их матери, Тюры дочери Харальда, Регнер сын Хагена из усадьбы Беркеторп, и Холдор сын Гуннара, по прозвищу Могучий, из усадьбы Тью. Поклянитесь, что вы слышали условия нашего договора с фру Асфрид.
– Призываю в свидетели Одина и асов! – первым отозвался Харальд, казавшийся очень серьезным, за ним все остальные.
– Воз… возьми… – с трудом выговорила Асфрид и двинула рукой, потом повернула голову. Но Гунхильда ее не поняла, и она добавила: – Кольцо… Фрей…
Сообразив, Гунхильда осторожно просунула руку под ее подушку и нащупала там мешочек из плотного шелка. Он был завязан плетеным шелковым же шнурком, а на шнуре виднелась бирка из ясеня, с «вязаной» руной, что защищает сокровище и грозит тяжкой карой тому, кто попытается его похитить.
– Теперь оно твое, – чуть слышно шепнула Асфрид, увидев мешочек в руках внучки, и закрыла глаза, будто завершив все дела.
Тюра сделала знак мужчинам выйти, сама села рядом с больной, возле Гунхильды, которая стояла на коленях, уронив голову и уткнувшись лицом в край бабушкиной подушки. Харальд, прежде чем уйти, бросил долгий пристальный взгляд на ее затылок и упавшую на пол рыжую косу, растрепанную, с застрявшими хвоинками.
Тюра взяла Асфрид за руку, потом вытерла платком ей лоб. Гунхильда изо всех сил старалась подавить рыдания, но слезы текли неудержимо, и ей стоило большого труда не закричать. Она помнила тот разговор с Асфрид, когда та рассказала о своей молодости: оставшись одна из всего рода, она приняла наследство и вместе со своей рукой передала его победителю, чтобы обеспечить роду хоть какое-то будущее, чтобы ее предки получили возможность возродиться с долей конунгов, а не рабов. И то, что теперь Асфрид сама передала то же наследство Гунхильде, означало, что она не видит для внучки иного выхода и другой надежды. Без поддержки племянника, без возможности через брак дочери найти поддержку у шведов, Олав ничего не сможет сделать. Своему сыну фру Асфрид уже ничем не могла помочь, из всей семьи она могла спасти только внучку, и она сделала это, отдав последние силы и последние мгновения своей долгой жизни.
Горм принял ее условия, отныне судьба Гунхильды была решена и устроена, но тем сильнее она осознала, что осталась одна – как сама Асфрид сорок лет назад. И Асфрид умирала – та, что уже многие годы заменяла ей мать, учила, защищала, была для нее хранительницей старины, драгоценным звеном в цепи поколений знатного рода, воплощением Фригг. Казалось бы, всего лишь старая женщина – но сейчас Гунхильда вдруг осознала, что все это время именно близость бабушки поддерживала в ней дух и надежды, делала смелой, будто все это лишь веселая игра. Все еще жила в самой глубине души детская вера, что пока бабушка рядом, все будет хорошо, ведь она все знает, все умеет, может дать совет, одолеть любую беду. И, к чести Асфрид, женщина королевского рода и в старости умела держаться так, что ее считали опорой, а не обузой. Гунхильда мечтала в ее годы быть такой же, но не верила, что у нее получится.
– Да будет благосклонна к тебе дочь Локи, отныне твоя королева! – произнес у нее над головой тихий и печальный голос Тюры. – И ты, Хель, прими достойно эту прекрасную женщину, знатную, мудрую, справедливую, во всем искусную и отважную.
И словно бы мягкая, невесомая ладонь ласково коснулась затылка Гунхильды. Не желая верить в то, что должны были означать слова Тюры, она подняла заплаканное лицо. Черты Асфрид, освещенные пляшущим огоньком светильника, застыли, веки были полуопущены. Тюра осторожно протянула руку и закрыла глаза своей старой родственнице. Потом будто украдкой смахнула слезу со щеки: ведь их с Асфрид связывала общая кровь старинного рода, слава и память предков, да и за время совместной жизни в этом доме они прониклись взаимным уважением.
– Не грусти, дорогая! – Она повернулась к Гунхильде и наклонилась, чтобы обнять ее. – Асфрид и жизнью, и даже смертью своей сделала честь вашему роду. Теперь ты моя дочь. Твоя бабушка позаботилась о тебе, сделала все, что от нее зависело. Ты будешь вслед за мной королевой всей Дании, и всегда помни, расскажи своим детям, что в груди твоей бабушки Асфрид билось мужественное и решительное сердце, которое сделало бы честь и мужчине.
Не отвечая, Гунхильда вцепилась в застывшую руку Асфрид и зарыдала, пряча лицо на ее смертной подушке. Невесомая старческая рука в ее ладони медленно остывала.
***
Еще день, а может, два Гунхильда провела как в тумане. У смертного ложа бабушки она впала в оцепенение, не то сон, не то обморок, и почти не заметила, как ее подняли и унесли. Она не то спала, не то впадала в забытье; просыпаясь, сразу вспоминала все, что случилось, и торопилась заснуть опять, словно пытаясь спрятаться от этого ужаса. Совсем рядом с собой она видела Эймунда; брат был жив и довольно бодр, даже пытался подбадривать ее, но его слова не доходили до ее сознания, и она снова засыпала, успокоенная отчасти тем, что хотя бы один близкий человек остается с ней.
И все время ей снился Харальд: она снова видела его серо-голубые, светлые глаза совсем рядом, вплотную, видела тот его взгляд, изменившийся, наполненный особым смыслом… Мерещилось, будто он сейчас где-то близко, лежит возле нее, обнимает. Странно было ожидать утешения от него, ее врага, но Гунхильда чувствовала, что именно он мог бы оказать ей наилучшую поддержку, и невольно тянулась к нему. И сейчас, во сне, ощущение его близости наполняло Гунхильду не тревогой, как наяву, а глубокой радостью, обнимавшей тело и душу, теплым чувством блаженства.
После ночи на холодном камне и всех потрясений Гунхильда могла бы заболеть, но этого не случилось. Ей снова мерещилось, будто некое существо, похожее на нее, но во сто крат прекраснее, сидит возле изголовья, и само присутствие этого существа согревало и наполняло силами. «Твоя бабушка умерла!» – сказал суровый голос в голове, едва сознание выпуталось из сна. Мысль о том, что больше нет бабушки, которая стала бы лечить ее и ухаживать за ней, а еще о том, что некому, кроме нее, позаботиться о раненом брате, заставила ее держаться и довольно быстро прийти в себя. Она только не знала, один день прошел или два, но вот она проснулась, уже с довольно ясной головой, и попыталась осмыслить положение.
Оказалось, что после ночи неудавшегося бегства их с Эймундом обоих заперли в чулан, служивший ранее кладовкой, а теперь – хранилищем для опустевших ларей и бочонков. Вот откуда запах тухлой рыбы, мучивший ее день и ночь – ей устроили постель, бросив пару тюфяков на доски, уложенные на несколько составленных вместе бочонков из-под соленой рыбы. И хотя под присмотром хозяйственной Тюры их тщательно вымыли, этот запах окончательно истребить невозможно. Так же была устроена постель и для Эймунда.
Поднявшись, Гунхильда первым делом осмотрела рану Эймунда. Та оказалась чистой и вид имела довольно неплохой – обошлось без нагноения.
– Чем тебя лечат? Здесь нужны березовые почки, сейчас самое время их собирать. Жаль, дуб еще не выпустил листочки, они бы пригодились. Болит? Здесь нужна белая кувшинка и еще рогоз…
– Королева меня лечит, – сказал он. – Все же мы ей родичи, и она не может бросить нас без помощи. Говорит, что фру Асфрид смотрит на нас и не простит небрежения ее внуками.
– Бабушка и сейчас нам помогает, – вздохнула Гунхильда. Горло перехватило, глаза наполнились слезами. – Ну зачем, зачем она это сделала?
Эймунд помолчал.
– Это из-за нас, – обронил он. – Мне рассказала йомфру Ингер. Горм сказал, что раз уж ты сбежала, то он выдаст Асфрид замуж за своего сына. А она не хотела на старости лет оказаться женой парня, который ей годится во внуки, и не хотела, чтобы права на нашу землю ушли к Кнютлингам вместе с ее рукой. Она надеялась, что ты сумела уехать, и тогда, если бы она умерла, права на наследство уехали бы вместе с тобой. И когда ей показалось, что меня уже убили…
– Выходит, это все из-за меня! – От слез Гунхильда едва могла говорить.
– Ну, ты не виновата, что не смогла уехать! – Эймунд лежа протянул руку, стараясь коснуться ее. – Я уже слышал, как все было. Кнут перекрыл вам дорогу к кораблю, а Халле, бедняга, до последнего пытался увести тебя…
– Он погиб, – всхлипывая, добавил Гунхильда. – Посадил меня на камень и погиб.
– Он уже в Валгалле. Хоть рода он был не знатного, но умер как мужчина.
– Я думала, ты тоже погиб.
– Я сам так думал! – Эймунд усмехнулся. – Меня спасла Ингер.
– Почему это? – Гунхильда подняла на него мокрые от слез глаза, вытирая щеки.
– Я ей понравился! – Эймунд тихо рассмеялся. – Я тут изображал того норвежца, Франмара, который дал на йольском пиру обет, что возьмет в жены Ингебьёрг, дочь конунга Ингвара из Гардов, или умрет. Говорил, что явился сюда, чтобы похитить Ингер, о красоте которой известно по всем Северным Странам.
– Да неужели она тебе поверила? – недоверчиво спросила Гунхильда. Она знала, что дочь Горма горда и честолюбива, но ведь не глупа!
– Может, и не так чтобы поверила, но ей определенно понравилось! Ведь это приятно, когда ради тебя сын конунга является из-за моря и в одиночку лезет ночью во вражескую усадьбу? Это прямо сага, пусть и не совсем правдивая. А она, кстати, и правда ничего себе.
– Ничего себе! Да она красавица! Прямо как из саги вышла! И смелая к тому же.
– Это кто тут вышел из саги? – раздалось от двери.
Брат и сестра обернулись – на пороге стояла именно та, о которой они говорили.
– Ты проснулась наконец, спящая валькирия? – Ингер кивнула Гунхильде. – А я уже хотела позвать Харальда, чтобы он тебя поцеловал, как Сигурд Брюнхильду, а то думала, ты так и будешь спать еще сто лет.
– Почему это Харальда? – Гунхильда покраснела, вспомнив свои сны.
И что это на нее нашло – наяву мысль о том, чтобы целоваться с Харальдом, казалось удивительно нелепой.
– Ах, ну да, лучше Кнута! – Ингер усмехнулась. – Но ведь это Харальд лазил за тобой на Серую Свинью. Говорят, ты спала там беспробудным сном, как Брюнхильда на своей горе. Может, он там уже целовал тебя, чтобы разбудить, пока Кнуту не было снизу видно?
– Ничего подобного! – запротестовала Гунхильда, хотя у нее мелькнула мысль, что если бы Харальд это сделал, она могла бы не заметить во сне. – Он не больше хочет целоваться со мной, чем я с ним. Он ведь считает меня ведьмой, от которой вам один вред!
– Может, ты и права. Ему все меньше нравится то, что Кнут собирается взять тебя в законные жены. Но теперь больше нечего делать – ведь Асфрид объявила тебя единственной полноправной наследницей, Госпожой Кольца, у вас ведь так это называется? И если кто-то из моих отважных братьев возьмет тебя просто в наложницы, все права перейдут к вашему родственнику. А пока он жив, он ведь еще может найти себе поддержку. Говорят, у Инглингов в Гардах очень много земли и людей, и они весьма воинственны.
Брат и сестра помолчали, думая об одном. Если Олав отправится за помощью в далекие Гарды, в этом году его едва ли стоит ждать обратно.
– Но мы говорили о тебе, – вновь начала Гунхильда. – Как ты могла на такое решиться?
– На что?
– Зачем ты полезла, когда меня тянули через частокол?
– Но не могла же я допустить, чтобы мой брат лишился невесты, а род – прав на Южный Йотланд! Мой отец может стать королем всей Дании, а ты вдруг надумала сбежать!
– Но как ты решилась вмешаться – ведь тебя могли убить!
– Меня? – Ингер выразительно удивилась.
Природной робостью она не страдала, зато с детства привыкла к мысли о своей неприкосновенности под защитой отца-конунга. «Да кто же посмеет меня тронуть?» – говорил ее взгляд.
– Тебе очень повезло, что там был я, – заметил Эймунд, выразительно глядя на нее. – Другой на моем месте мог бы просто перерезать тебе горло, чтобы наступила тишина.
– Ты тоже был со мной невежлив! – Ингер потыкала пальцем себе в лоб, где осталась красная ссадина от соприкосновения с бревнами частокола.
– Это заживет.
По первоначальному замыслу, встретить Гунхильду во дворе и подсадить в петлю для подъема должен был Кетиль Заплатка – тот, что теперь наряду с прочими изображал недоумение и искусно делал вид, будто он здесь ни при чем. А тот, хромой волк, битый жизнью и не знающий жалости к другим в борьбе за собственное выживание, без колебаний полоснул бы красотку ножом по горлу и тем обеспечил благополучный исход побега. Эймунд не смог этого сделать, поняв, что имеет дело со знатной молодой женщиной, скорее всего, невесткой или дочерью Горма. За что и поплатился провалом всего дела. Правда, сейчас, глядя на Ингер – ее статную фигуру, белое лицо с правильными чертами, пышные вьющиеся волосы, будто водопад белого золота – он ничуть не жалел о своей доброте. К тому же она потом сполна с ним рассчиталась, не дав Харальду его добить.
– Я должна тебя поблагодарить, – промолвила Гунхильда. Она тоже понимала, что обязана Ингер провалом бегства, но зато и жизнью брата. – Ты сохранила ему жизнь…
– Да. – Ингер смерила Эймунда небрежно-оценивающим взглядом. Он пристально смотрел на нее. – Я подумала… сама не знаю, что я подумала. Должно быть, мне понравилось совершать подвиги!
На самом деле Эймунд был прав: ей понравился он сам. Ведь Эймунд сын Сигтрюгга был не только знатен родом, но и весьма красив, хотя ранее не было случая указать на это. Немного выше среднего роста, сильный и ловкий, он имел довольно правильные, хоть и грубоватые черты лица, а длинные светлые волосы носил завязанными в хвост. Несколько обветренная кожа позволяла серо-голубым глазам сиять еще ярче; взгляд их, когда он разговаривал с девушками, обычно принимал ласковое и немного шальное выражение; в широкой улыбке удивительным образом сочетались детская простота и самоуверенность, если не наглость человека, знающего себе цену. А тот, кто сам знает цену себе, всегда будет ценим окружающими, особенно иного пола. Эймунд везде привлекал внимание женщин и считал, что именно о нем сложена старая пословица: «Кого все женщины любят, тот горя не знает». Голос его, низкий и звучный, производил на женщин самое чарующее впечатление. К тому же он был отважен, находчив, всегда весел, никогда не терял присутствия духа и здравого смысла.
Возможно, его красоте и веселой, немного шальной, соблазнительной улыбке он был обязан тем, что даже использование Ингер в качестве живого щита не уронило его в ее глазах: она видела в этом решимость и способность быстро соображать, качества вполне похвальные. И ей даже нравилось вспоминать о том, как он держал ее, прижимая к себе, и она чувствовала силу и тепло его тела. Даже при таких условиях его объятия утоляли ощущение томительной пустоты внутри, которая нередко ее мучила; ей часто хотелось прижаться покрепче к кому-нибудь сильному и теплому, нравился запах мужчин, их прикосновения – отсюда и выросло это глупое свидание с хирдманом Асгейром, приведшее к таким важным последствия. Но теперь Асгейр был забыт, как игрушка подросшей девушки. Появился сын конунга – красивый, веселый и отважный. Ингер и впрямь не поверила его словам, что он явился сюда ради нее, но слышать их тем не менее было приятно.
К тому же… встречая его взгляд, в котором таился веселый соблазн, она думала, что он лишь слегка поторопил события и сказал правду, еще сам того не зная! Она была бы дурой, если бы допустила смерть такого человека. А то, что Эймунд сын Сигтрюгга из рода йотландских Инглингов был врагом ее рода и с его смертью у Кнютлингов стало бы гораздо меньше забот, для Ингер было не важно. Гораздо важнее то, что с его появлением ей вдруг стало так весело жить, что ни за какие сокровища она не согласилась бы этого лишиться.