Глава 4

В этот вечер Гунхильда ушла в девичью, будучи близка к отчаянию. Кнютлинги уже почти приобрели союзника в лице германского короля, который будет если не помогать им в борьбе за земли Инглингов, то хотя бы и не мешать, и положение ее родичей становилось заметно хуже.

– Не думаю я, что Оттон станет помогать им войском, – утешала ее Асфрид. – Это обойдется ему слишком дорого, он не сможет выжать из наших христиан сразу столько денег, чтобы окупить свои расходы на войну, а что будет дальше, знают только боги. Ведь Горм всегда может снова запретить выплату этих податей, упирая на то, что борьба с Инглингами, в которой Оттон ему не помогает, обходится слишком дорого.

– Но он пообещает не помогать и нам!

– Олав после смерти Гильды, а потом герцога Бертольда, и сам не слишком рассчитывал на его помощь. А с тех пор как он прекратил церковные выплаты, рассчитывать и вовсе стало не на что.

– Но отец тоже мог бы возобновить эти выплаты. Это дешевле обойдется, чем потерять все.

– Ты разве не знаешь своего отца? Но даже если бы случилось чудо и в нем пробудился разум, это не помогло бы. У Отты хватает своих врагов: венды, венгры, да и франки, его подданные, не в ладах с саксами. Саксы поднимают мятежи, да и другие герцоги могут сделать то же, что делали твои родственники-баварцы. И со своими кровными родичами ему хватает забот, где уж заниматься нашими делами! Он хочет, чтобы даны и шведы вообще ему не напоминали о себе, и заключит только такой союз, который позволит ему ни во что не вмешиваться.

Приезд епископа Хорита имел большое влияние на судьбу не только рода Инглингов, но и самой Гунхильды. И об этом она узнала на следующий день. Вместе с Асфрид, королевой Тюрой, ее дочерью, невесткой и служанками они пряли в женском покое, как вдруг туда явились Горм с обоими сыновьями, а также Регнером и Холдором, его ближайшими советниками.

– Наши женщины и девы, славные мудростью и красотой, все здесь, в сборе! – обрадовался Горм. – Мы хотели повидать тебя, королева, чтобы воспользоваться твоим мудрым советом.

– Нам уйти, конунг? – осведомилась Ингер, оставляя пряжу и поднимаясь со столь независимым видом, будто эти дела не стоят ее участия.

– Вы с Хлодой можете уйти. А фру Асфрид и ее внучка пусть останутся, – сказал Харальд. Он остановился перед Гунхильдой, по привычке засунув руки за пояс и пристально глядя на нее. – Наше дело их тоже касается.

У Гунхильды упало сердце: его вид и тон не обещали ей ничего хорошего. Она бросила тревожный взгляд на Кнута, но тот подмигнул ей с самым радостным и довольным видом, будто его-то, наоборот, переполняли самые лучшие ожидания.

– Конечно, если ты этого желаешь, конунг, – невозмутимо кивнула Асфрид.

Ингер и Хлода вышли, причем первая – с высокомерным и гордым видом, а вторая – с явной неохотой, часто оглядываясь, будто надеясь по лицам угадать, о чем тут сейчас пойдет речь. Горм знаком выслал вслед за ними служанок, а сам вместе с сыновьями уселся на освободившиеся места возле Тюры.

– В чем же тебе нужен мой совет, конунг, если ради этого дела ты явился в женский покой? – спросила Тюра.

– А вот в чем. Сыновья твои – уже взрослые мужчины, достаточно умные и сведущие, чтобы спорить со своим отцом. Другой мог бы разгневаться, но я-то понимаю, что один из них, а может, и оба сами станут после меня конунгами и не худо им заранее учиться думать как конунги и принимать верные и справедливые решения.

– Ты мудр, сыновьям твоим очень повезло с отцом! – улыбнулась Тюра, а Кнут воскликнул:

– Я-то никогда не забуду, что счастьем иметь такого достойного отца я обязан своей матери, мудрейшей из женщин! Ты – богиня Фригг среди женщин, матушка!

– Благодарю тебя. Но о чем же у вас вышел спор?

– Я готов согласиться с тем, чтобы те из южных йотландцев, которые так глупы, что отказываются от богов своих предков и надеются, будто им поможет совсем чужой, платили подать на церковь и в конечном итоге помогали обогащаться архиепископу, конунгу саксов и папе Агапитусу в Риме. Уж как те трое будут делить свои деньги, меня не касается. Но Харальду этого мало. Он хочет, чтобы я позволил делать то же самое в Рибе и Орхусе. Он даже хочет, чтобы я позволил строить христианские церкви и в других местах, где их пока еще нет, и даже отменил подать, которую мы сейчас берем с христиан за отказ от участия в жертвоприношениях.

– Но, наверное, у Харальда есть какие-то основания для таких странных желаний? – Тюра с вопросительным видом повернулась к младшему сыну.

– Да уж конечно, они у меня есть! – живо заговорил тот. – Или вы не слышали, что нам вчера сказал этот надутый глухарь в крашеном платье? Христианские конунги получают свою власть не от предков, не от тинга, а только из рук самого бога! И только богу они дают отчет в своих решениях и действиях! Или вы не знаете, сколько конунгов лишились власти, а то и жизни, из-за несогласия с тингом, с кем-то из сильных хёвдингов, а то и просто потому, что наступил неурожай и богам понадобилась хорошая жертва? Что бы ни случилось в христианской стране, короля не принесут в жертву ради урожая и мира!

– Но ничего подобного не было уже сколько лет! – воскликнул Кнут.

– Не было, но ведь может быть! Древний обычай это позволяет, и если дела пойдут плохо, о нем могут вспомнить. Я, конечно, посмотрю на того, кто попытается принести в жертву меня, но в христианской стране никто не имеет права даже помыслить о таком деле. Конунга, каким бы он ни был, поставил над страной бог христиан, и тот, кто не повинуется конунгу, идет против самого бога. Христианские проповедники учат довольствоваться малым, принимать свою судьбу без возражений и, главное, во всем повиноваться конунгу! Христиане верят, что чем хуже человек живет здесь, в Мидгарде, то тем лучше ему будет после смерти в Асгарде… ну, или где там живет Христос. А поэтому, – в воодушевлении Харальд заговорил быстрее и громче, чтобы слушатели не потеряли нить рассуждений, – чем больше бог любит человека, тем более суровые испытания и несчастья ему посылает. Ну, вы понимаете? Чем хуже нам живется, тем, стало быть, сильнее нас любит бог и тем больше мы должны радоваться и благодарить его, ожидая после смерти гораздо лучшей жизни!

– Ты говоришь совсем как их проповедники, – с некоторым удивлением заметила Тюра.

– Потому что было бы нехудо, если бы эти речи дошли до каждого пастуха и рыбака! От этого было бы лучше всем: им – потому что они стали бы считать голод и прочие несчастья благом и сделались счастливее, нам – потому что бедным и притом счастливым народом гораздо легче управлять! И для того, кто хочет объединить страну и править всей Данией, она наиболее подходящая, вот что я вам скажу!

– Тише, Харальд! – Тюра в испуге бросила взгляд на кровлю, будто боясь, что гнев богов поразит ее слишком дерзкого сына немедленно. – Я все жду, о чем же вы хотели советоваться со мной.

– Да, с тобой мы хотели посоветоваться о семейных делах, в которых женщины понимают больше мужчин. – Горм улыбнулся жене, а Кнут просиял и бросил на Гунхильду веселый взгляд. – Мы подумали, будет не худо, если Отта, глазами нашего гостя Хорита, увидит, что мы не намерены уходить из Южного Йотланда и что у нас есть возможность его отстоять. А заодно и запастись убедительным доводом для Олава, если он все же приведет войско – из Швеции или из Рёрика, куда его там тролли унесли… Но не годится дурно говорить о будущем родиче. – Он взглянул на Гунхильду. – Нашему сыну Кнуту пришлась по нраву единственная дочь Олава, и нам думается, что лучшей невесты он не смог бы себе найти. Что вы скажете, мудрые женщины, если на День Госпожи мы объявим обручение?

Гунхильда вздрогнула, Асфрид переменилась в лице. Тюра ответила не сразу и обратила к двум своим гостьям взгляд, полный замешательства. Конечно, она думала об этом, но Асфрид избегала разговоров о возможном замужестве внучки.

– Конечно, я была бы рада приобрести такую замечательную невестку… – начала Тюра и замолчала в нерешительности.

– А я была бы рада знать, что и после замужества моя внучка будет зваться Гунхильдой дочерью Олава, – многозначительно заметила Асфрид. – Какую свадьбу ты имеешь в виду, Горм конунг? Такую, при которой за невесту платят выкуп, на которой пьют при свидетелях свадебное пиво, а потом подают «невестину кашу», при которой почтенные знатные люди отведут твоего сына к постели моей внучки, а наутро она получит от него достойный ее рода подарок? Ты имеешь в виду такой брак, дети от которого будут гордиться своей матерью, а не стыдиться ее?

– Разумеется! – охотно подтвердил Горм. Гунхильда при этом невольно бросила взгляд на Харальда и заметила, что он усмехнулся. – Я не больше тебя желаю, чтобы чести твоей внучке был нанесен урон. Мы справим свадьбу по всем правилам, принятым у знатных и достойных людей. Клянусь асами, я желаю этого всем сердцем.

Асфрид, не отрываясь, смотрела на Горма, он на нее. Оба они знали, о чем сейчас должно быть помянуто. Такой свадьбы, о которой они говорили, не бывает без приданого.

– И что же ты хочешь получить в приданое за моей внучкой? – наконец произнесла Асфрид.

– Уж у кого, а у вашего рода не возникнет сложностей с таким простым делом! Вы ведь не бедняки какие-нибудь! Род Олава Старого владеет немалым богатством: у вас есть усадьба Слиасторп, есть еще несколько усадеб, как я слышал, в других местах вашего края, есть право собирать дань с южных йотландцев и подати с Хейдабьора. Твоя внучка может принести мужу немало приданое – землей, скотом, челядью, дорогой посудой, красивыми платьями, золотом и серебром. Думаю, вы не будете жалеть добра для такого случая. Ведь она, как жена моего старшего сына и первого наследника, станет со временем королевой Дании! Всей Дании! – подчеркнул Горм. – Ты сама понимаешь, как мудрая и сведущая женщина, до чего глупо скупиться в таком деле.

– Мой род никогда еще не попрекали скупостью, – обронила Асфрид. – И невесты из нашего рода всегда приносили мужьям достойное приданое – золотыми кольцами и серебряными браслетами, нарядными франкскими одеждами, скотом, рабами, железными котлами и позолоченными чашами. Для моей внучки было приготовлено немало такого добра, и все оно хранится в усадьбе Слиасторп.

– Я и не сомневался в этом! – обрадовался Горм. – Но, чтобы не мелочиться, не стоит вывозить все это оттуда. Думаю, будет лучше, если в приданое твоей внучки пойдет вся усадьба Слиасторп – с ее пашнями и пастбищами, пастухами и коровницами, скотом, припасами, утварью и прочим, что ты перечислила. Случай того стоит – будущая королева всей Дании не может выходить замуж, будто дочка простого бонда, что получает корову, пару подушек, тюфяк и два платья.

– Рассуждения твои справедливы. – Асфрид подавила вздох. – Но не запрашиваешь ли ты больше, чем можешь получить от меня? Хозяин Слиасторпа – мой сын Олав, я не вправе распоряжаться имуществом без его ведома.

И все находящиеся в женском покое прекрасно понимали, о чем идет речь: Горм хотел получить не одну усадьбу, а весь Южный Йотланд, хозяева которого владели Слиасторпом.

– Законы позволяют взрослой женщине, тем более вдове, распоряжаться имуществом семьи, если в ней не осталось мужчин, особенно когда женщина такого высокого рода, как ты, фру. Ведь ты не знаешь, где твой сын Олав? Ты даже не можешь утверждать, что он еще жив. Или у тебя есть от него какие-то вести?

– Какие вести я могу получить от сына, находясь в твоем доме? – Асфрид снова вздохнула. – Но мы ведь не имеем и вестей о его смерти. А пока она не доказана, хозяином Слиасторпа является мой сын.

– Ты – его мать, твой муж умер, ты – старшая в роду, и это достаточное основание для тебя распоряжаться оставшимся без присмотра имуществом. К тому же… нам небезызвестно, что отец твоего покойного мужа, Олав Старый, завладел усадьбой Слиасторп благодаря военной силе, а закрепил права своего рода путем брака его сына Кнута с тобой. Ведь это твой отец, Одинкар конунг, потомок Годфреда Грозного, владел Слиасторпом и Южным Йотландом, пока туда не явились шведские Инглинги. И благодаря твоему браку властители остальных датских земель признали их владетелями этой части страны. Что было хорошо для наших предков, то хорошо и для нас. Что случилось с тобой и было признано законным, то будет законным и для твоей внучки. Нам известно, что ты носишь титул Госпожа Кольца и хранишь кольцо клятв, благодаря котрому власть Инглингов считается законной. Именно ты можешь передать это кольцо твоей внучке, а вовсе не твой сын Олав. Ты имеешь преимущественное право распоряжаться усадьбой Слиасторп и всеми прилегающими землями. Я готов признать и признаю это право за тобой. И надеюсь, ты распорядишься им с присущей твоему роду и возрасту мудростью, во благо себе, своей внучке и всей Дании.

– Я – всего лишь старая женщина, Горм конунг, – вздохнула Асфрид. – Я и моя внучка находимся в твоей воле. Ты можешь склонить меня к согласию на вещи, которых не одобрит мой сын. Но я, возможно, не смогу склонить его согласиться с подобными моими решениями. Не лучше ли мне не давать обещаний, которые, возможно, не будут выполнены?

– Об этом не беспокойся! – заверил Горм. – Мой сын всегда сумеет отстоять имущество своей жены. Думается, мы с тобой одинаково хотим, чтобы свадьба была справлена по всем обычаям знатных людей, чтобы внучка твоя и после оставалась Гунхильдой дочерью Олава и ее дети имели все права потомков законного брака. Мы даже можем включить в наш договор, что усадьба Слиасторп, случись ей умереть, сразу перейдет к ее детям.

Асфрид помолчала. Решалась судьба не только Гунхильды, но и всего рода йотландских Инглингов. А ведь у них был еще один наследник – двоюродный брат Гунхильды, Эймунд сын Сигтрюгга, тоже внук Асфрид. Если старая королева согласится на предложение Горма, и сын ее, и внук останутся ни с чем. А не согласится – ее внучка станет такой же наложницей, как Хлода, и имени своего отца она носить больше не будет, будто безродная рабыня.

Гунхильде очень хотелось закрыть лицо руками, чтобы по-детски спрятаться от этого выбора, но она сидела неподвижно, стараясь сохранять невозмутимость. О, если бы ей сейчас предстояло умереть, она, дочь и внучка конунгов, пошла бы на смерть с самым веселым видом, как и подобает достойному человеку. Но как веселиться, когда грозит бесчестье?

– Ты ведь, Горм конунг, тоже хочешь, чтобы сделка наша была законной, – наконец ответила Асфрид. – Давай подождем до лета. Если летом не придет никаких вестей о моем сыне и внуке, то я признаю себя вправе распоряжаться Слиасторпом и мы заключим договор, о котором ты сказал. Если же мы поспешим, то наше соглашение не будет иметь никакой цены.

– Ну, что ж! – немного подумав, Горм кивнул. – До лета не так уж далеко. А нам все равно следует спросить согласие тинга на эти дела.

На этом разговор о сватовстве закончился, но еще очень долго Гунхильда не могла думать ни о чем другом. Решалась судьба ее рода – и ее собственная. Но, хотя ей предстояло стать женой Кнута, перед глазами у нее почему-то стоял Харальд – его решительное лицо с прямыми чертами, его жесткая усмешка. Гунхильда только сегодня заметила, что когда он улыбался, у него правая половина рта поднималась гораздо выше левой и на щеке появлялась продолговатая ямочка, видная под светлой бородой. При ней он редко улыбается… Она чувствовала, что этот человек не очень-то к ней расположен, не доверяет ей, относится враждебно, и это приводило ее почти в отчаяние. А врагам Харальда сына Горма, как она понимала, не позавидуешь. Но кроме тревоги мысли об этом вызывали в ее душе чувство жгучей обиды.

Но даже если бы Харальда вовсе не было на свете, положение Гунхильды не стало бы легче. Если Горм и Олав не договрятся, ей грозит участь Хлоды – сделаться наложницей, взятой без приданого, согласия родни и свадебных даров. Но другой исход: настоящая свадьба, выкуп невесты, Слиасторп в приданое – вынудил бы ее ограбить собственный род, сделать отца и брата бесприютными бродягами! Морскими конунгами, чей дом – корабль, подданные – боевая дружина, подати – то, что удастся раздобыть мечом в чужих краях. Королева Асфрид, как Госпожа Кольца, вправе передать внучке Кольцо Фрейи, а с ним и благословение богов. Справят свадьбу, Кнут с женой поедет к фьорду Сле, соберет тинг, объявит о произошедшем, и местные хозяева, не говоря уж о хёвдингах вика, принесут ему обеты мира и покорности, оговорив, как водится, что он не будет посягать на их права и позволит жить по своим обычаям. И даже если Олав и Эймунд вернутся после тинга, они уже будут здесь никто. Бывшие подданные не поддержат их, и им останется только одна страна – Широкосинее море. Впрочем, для многих потомков славных родов эта держава стала не хуже всякой другой.

Если бы Гунхильде приходилось выбирать только между своим счастьем и честью рода, она не колебалась бы ни на миг. Но ведь если она станет наложницей Кнута, ее род тоже будет опозорен! Все пути, которые она могла разглядеть перед собой, вели в темные тупики. О хоть бы Фрейя еще раз подала ей мысль, как со всем этим справиться, какой путь выбрать, чтобы имя ее не поминали с негодованием и презрением! И пусть бы этот путь лежал в горящий дом – она без страха шагнула бы вперед, лишь бы уберечь честь своего рода, как Сигне дочь Вольсунга, Гудрун дочь Гьюки, Брюнхильд дочь Будли и прочие женщины древности, образцы стойкости и мужества во имя чести.

А ведь одна из подобных женщин сейчас сидит рядом с ней, бок о бок. Гунхильда подняла глаза на бабушку Асфрид. Старая королева невозмутимо пряла, но Гунхильда чувствовала, что та тоже в смятении и тревоге. Даже Горм знает… и Гунхильда, разумеется, знала, что отец Асфрид, Одинкар сын Сигфреда, был конунгом Южного Йотланда и хозяином Слиасторпа еще до того, как туда явился Олав Старый. Свадьба Асфрид и Кнута сына Олава была, разумеется, справлена по полному обряду, и уже больше сорока лет Асфрид носила на поясе ключи в знак своего положения истинной и единственной хозяйки. Но… как оно все тогда было?

– Бабушка… – прошептала Гунхильда, придвинувшись ближе и пользуясь тем, что Тюра завела с дочерью и невесткой какой-то разговор насчет хозяйства. – Ведь твой отец был конунгом… а потом стал Олав Старый. Они ведь… враждовали между собой?

– Да. – Асфрид кивнула с некой обреченностью, понимая, что внучке нужно разобраться в прошлом семьи, как бы они ни было неприятно, чтобы понять свое собственное будущее. – Олав Старый приходил к нам несколько лет подряд, и каждый раз приводил все больше войска. Погиб сперва мой отец, потом мой старший брат Годфред, потом сам дед. В конце концов мы остались вдвоем: я и мой младший брат Аскар. Ему было четырнадцать лет. И дружины у него оставалось очень мало. Но он поступил как мужчина: послал Олаву вызов на поединок, предлагая, чтобы победитель владел Слиасторпом и всеми землями. Но поставил условие, чтобы если победителем останется Олав, то он взял бы меня в законные жены. Олаву было тогда уже за сорок, ему показалось стыдно драться с четырнадцатилетним подростком. Он выставил бойцом своего сына Кнута. Тому было где-то лет двадцать. Он был гораздо сильнее Аскара и опытнее. Конечно, он победил…

Фру Асфрид говорила ровным тоном, но по мере рассказа голос ее звучал все тише и слабее, голова клонилась, движение пальцев замедлялись, пока веретено и нить совсем не замерли. Перед глазами ее как наяву вставали картины виденного и пережитого более сорока лет назад.

– Но Олав полностью выполнил условие, – продолжала она. – Только объявил, что раз уж победу одержал Кнут, то и мужем моим должен стать он. Сам Олав был уже так потрепан жизнью, что… – Асфрид все же сумела усмехнуться, – и столько раз простужался на морях, что я потом ни разу не замечала, чтобы ему требовались женщины. А мы ведь прожили в одном доме еще лет восемь. Так что он просто не хотел опозориться с шестнадцатилетней женой. Но я стала законной хозяйкой в своем собственном доме, подле могил моих предков и родных. Иногда я думала… да, и я могла бы поступить, как Гудрун. Убить своего мужа, детей, себя… У меня в ту пору было больше детей – я родила семерых, но выросли только трое, остальные умерли маленькими и ты не застала их на свете. Я могла бы сама положить всему этому конец, но тогда от моего рода ничего бы не осталось. Он не был бы продолжен, и мои предки лишились бы возможности когда-нибудь в будущем возродиться. А сейчас у них еще есть такая возможность…

Фру Асфрид подняла глаза к лицу Гунхильды, и той показалось, что на нее смотрят все ее бесчисленные предки – и те, кого она знала, и те, чьи имена растворились в могучем потоке времен.

***

Вечером за столом все домочадцы и гости Горма смотрели на Гунхильду с новым любопытством. То ли кто-то из участников знаменательной беседы проговорился, то ли стены женского покоя ради такого случая отрастили несколько пар ушей, но уже все знали, что Горм конунг посватал Гунхильду за Кнута и хочет получить в приданое Слиасторп, то есть власть над Южным Йотландом. И многие, веря, что дочь Олава станет не наложницей и рабыней, как иные в ее положении, а королевой Дании, уже кланялись ей ниже и улыбались приветливее, чем раньше, всем видом выражая приязнь и готовность услужить. Гунхильда принуждала себя улыбаться людям, но улыбка выходила натянутая. Она чувствовала себя стоящей на жердочке, где с одной стороны ждет яма предательства своего рода, а с другой – рабства. Но даже выбор, куда упасть, очень мало зависит от ее воли.

На нее так и глазели бы весь вечер, если бы домочадцев и гостей не отвлекло забавное происшествие. Еще в начале ужина Гунхильда заметила, что в кучке бродяг, сидевших на земле у самого порога и терпеливо ждавших, пока кто-нибудь бросит им со стола обглоданную кость или черствую корку хлеба, появилась пара новых лиц. Одним из них был мужчина – он сразу бросался в глаза – уже немолодой, седой и морщинистый, но не сказать чтобы дряхлый, из тех, кому может быть или тридцать с чем-то, или пятьдесят, да он и сам, должно быть, хорошенько не знает. Растрепанные волосы и нечесаная борода были покрыты пегой сединой, придававшей ему еще более неряшливый вид, если это только возможно. Одет бродяга был в рубаху из многочисленных кусков шерсти разного цвета и вида, неровных и соединенных между собой самым причудливым образом; одни заплатки были пришиты на другие. Тощие ноги были обвиты длинными обмотками, тоже сшитыми из обрывков тканых полос разной ширины и цвета. Видимо, нищий подбирал сношенное тряпье, выброшенное другими, и вырезал из него куски поцелее. Рядом лежал посох, а на коленях он держал берестяную миску, дожидаясь подаяния.

Возле мужчины пристроилась девушка, судя по непокрытой голове; она сидела, обняв колени и спрятав в них лицо, так что с первого взгляда Гунхильда приняла ее за большую собаку. Но вот кто-то, проходя мимо, толкнул ее, и оказалось, что это человеческое существо: девушка подняла голову и, видимо, что-то бросила вслед прошедшему. Некрасивое бледное личико имело при этом самое сердитое выражение, обозначая готовность постоять за себя. Казалось, она больше привыкла драться с собаками, скалиться и рычать, как они. Возраст ее был тоже непонятен – может, четырнадцать, а может, все двадцать семь. Привлекали внимание темные волосы, немытые невесть сколько и спутанные. А худа она была настолько, что не верилось, будто она вообще что-то ела хоть раз в жизни.

Со смесью жалости и презрения Гунхильда рассматривала девушку – и в Слиасторпе, как во всяком состоятельно доме, немало бывало таких вот «гостей», которых никто не звал, но обычно им не отказывали в приеме, повинуясь старинному обычаю. Мать ее, христианка, учила, что с нищими в дом приходит сам Господь, Богоматерь или святые, поэтому нужно относиться к ним по-доброму; бабка Асфрид, наоборот, не любила бродяг, помня, сколько раз с ними являлись заразные хвори. Иной раз целые семьи, хутора и усадьбы платили жизнью за то, что принимали хворого бродягу. В Слиасторпе была даже поставлена за оградой двора особая баня для таких, чтобы они смыли с себя грязь и вшей прежде, чем войдут в хозяйский дом.

– У вас нет обыкновения заставлять нищих мыться, перед тем как пускать? – спросила Гунхильда сидевшую рядом Ингер.

– Зачем Грим впустил эту дрянь! – возмутилась та, посмотрев туда, куда ей показывали. – Ему же приказано отгонять их собаками!

– Но раз уж они вошли, выгнать их теперь нельзя, – заметила Хлода. – Может, у вас в Слиасторпе другие порядки, а уж у нас если гость вошел, ему дают погреться и поесть!

– У нас тоже принимают гостя, кто бы он ни был! – возмутилась Гунхильда, ибо гостеприимство было первейшей добродетелью и честью любого человека, тем более знатного. – Но гостям не хуже от того, что им предложат сперва вымыться.

Она давно заметила, что Хлода пользуется всяким случаем, чтобы сказать ей колкость, но старалась не отвечать тем же. Если ей суждено стать королевой, Хлоде придется научиться молчать, а если Гунхильде не повезет и она станет такой же наложницей, то лучше не переводить неприязнь в открытую войну.

– Молчи, дура! – вместо нее бросила невестке Ингер. – Вот она станет королевой и пошлет тебя чистить котлы!

– Как бы ей самой не заняться этой работой! Когда женщина выходит замуж таким образом, от нее не приходится ждать добра! Скорее следует ждать, что она убьет своих детей и подаст их мясо мужу на стол, а потом убьет его и себя!

– Ты о себе говоришь? – в негодовании не сдержалась Гунхильда. – Ты ведь тоже вышла замуж таким же образом! Но насчет поужинать собственными детьми твоему мужу нечего бояться – не скоро еще он хотя бы увидит детей от тебя!

– Что, получила! – усмехнулась Ингер. – Так тебе и надо! Меньше будешь распускать свой злобный язык!

– Да что ты привязалась ко мне? – возмущалась Гунхильда. – Что я тебе сделала?

– Женщины, которые пялят глаза на чужих мужей, никогда не получат своего!

– Я пялю глаза на чужих мужей! – Гунхильде кровь бросилась в лицо от возмущения. – Ты сошла с ума! Соображаешь, что говоришь?

– Отстань от нее! – Ингер весьма ощутимо толкнула невестку в плечо, так что та покачнулась и ударилась спиной о стену. – Это Харальд пялит глаза на нее, и уж не она виновата, если он у своей жены не находит того, что ему нужно!

– А ну-ка прекратите! – повернувшись, строго одернула их Тюра. – Что за свару вы затеяли прямо за столом, при мужчинах и гостях! Как не стыдно!

Спорщицы замолчали и уселись прямо, с застывшими лицами глядя перед собой. Три сидящие в рядок знатные молодые девы, красивые, нарядные и с детства приученные с достоинством держать себя на людях, могли бы сойти за юных норн, однако в душе каждой кипели чувства возмущения и неприязни.

– Однако, конунг, и правда нехудо бы расспросить этих людей, откуда они и нет ли в тех краях какой повальной хвори, – заметила Тюра своему мужу. – Ты знаешь, это бывает, люди бегут от болезни, а она едет у них на плечах.

– Эй, ты! – крикнул Горм бродяге, и многие, услышав голос конунга, обернулись посмотреть, к кому он обращается. – Да, ты, человек-лоскут!

– Теперь вижу, что ты желаешь говорить со мной! – Так точно обозначенный бродяга поднялся на ноги и почтительно поклонился Горму. – Ты, конунг, умеешь с одного взгляда подметить самое главное во всяком человеке.

– Подойди поближе. Не совсем близко, а только чтобы я мог тебя слышать! – распорядился Горм, и бродяга прошел между помостов, на которых стояли столы, мимо пылающих очагов на земляном полу; сидящие за столами сторонились, чтобы не коснуться его лохмотьев.

На ходу он заметно хромал – видимо, его левая нога когда-то была перебита и неправильно срослась; одно плечо было выше другого. Вблизи он оказался еще безобразнее: обветренное лицо с левой стороны пересекал кривой, неровно заживший шрам, зубов слева было ни на верхней, ни на нижней челюсти, полуприкрытый левый глаз тускло мерцал из-под века. Тем не менее, выражение лица у нищего было оживленное, будто он полностью удовлетворен и собой, и окружающими.

– Стой там! – остановил его Горм, когда заметил, что Тюра сморщилась. – Отсюда нам тебя уже хорошо видно. Ну, ходячий мешок обрезков, как тебя зовут?

– Опять ты сказал почти правду, конунг! – Бродяга снова поклонился. – Зовут меня Кетиль, хотя в котел рта моего обычно бывает почти нечего положить, а прозвище мое Заплатка.

– Видать, немало дворов ты обошел, где сердобольные хозяйки давали тебе по обрезочку шерстяной ткани?

– Истинно, немало обошел. Мне на пользу пойдет и такая одежда, которую последний бедняк выбросит, посчитав негодной, а в Бьёрко случалось мне подбирать и те кисти, свитые из ветхого тряпья, которыми добрые люди смолят корабли. Моя дорогая дочь отстирывает их и пришивает, чтобы прикрыть старые кости своего отца от сурового зимнего ветра.

– А эта… э… девушка – твоя дочь?

– Сдается, ты сказал правду, конунг. Правда, ее матери я никогда не видал, а об отце и подавно разговора не было, тем не менее, она моя дочь. Таким жалким людям, как мы, боги не посылают ни дома, ни родни, и если построить себе дом нелегко, то раздобыть родню гораздо проще.

– Короче, ты подобрал ее на куче отбросов на причале в каком-нибудь вике? – уточнил Харальд.

– Сдается, и ты сказал правду! – с самым благодушным видом подтвердил Кетиль. – О таких бедняках боги и люди не заботятся, чтобы обеспечить приличной родней, приходится нам позаботиться о себе самим.

– Как же зовут твою прекрасную дочь? – усмехнулся Горм.

– Как у всякого любимого ребенка, у нее много имен. Дочь моя мила и добра, но почему-то люди зовут ее иногда Осой, иногда Блохой, или Злючкой, иногда Колючкой или Занозой, иногда Грязнулей, или Замарашкой, или Оборванкой, или Неряхой, или Язвой, или Заплаткой, или Болячкой…

– Довольно! – остановил его Горм, опасаясь, что перечень будет продолжаться до утра.

– Вредина, Злючка, Колючка! – заметил Харальд. – Не очень-то похоже это на людские имена. Может, вы тролли – ты и твоя дочь?

По лицам людей за столами пробежала тень, послышался ропот. Всем подумалось, что неприглядный вид бродяг, странная наглость и разговорчивость Кетиля, неприветливый вид его изможденной дочери могут означать их нечеловеческое происхождени или причастность к колдовству.

– Уж не колдуны ли они? – заговорили вокруг, и Тюра брезгливо поморщилась.

– Гнать их отсюда!

– Бросить в воду!

– Давайте поднимем ей подол и посмотрим, нет ли там хвоста! – весело предложил кто-то из хирдманов, и чьи-то руки потянулись к оборванному платью девушки.

Это платье, похоже, было сшито из мужской рубахи, которая была ей велика и тоже усеяна заплатами, как осенняя земля палыми листьями; короткий подол она надставила, судя по виду, обрезками старых мешков.

Девушка отпрыгнула, отмахнулась тонкой рукой, похожей на сухую ветку, оскалила зубы, будто настоящая нечисть. Было видно, что на вполне заслужила свои многочисленные имена.

– Нет, нет! – крикнула Тюра. – Я запрещаю! Не желаю видеть такую мерзость, даже если у нее и правда есть хвост.

– Что ты скажешь на это? – обратился Горм к Кетилю. – Не колдуны ли вы или тролли? Если так, то мне придется отказать вам в гостеприимстве и спровадить к Эгиру – для него вы более подходящие приятели.

– Нас уже проверяли, – спокойно заверил Кетиль. – И меня, и мою дочь достаточно часто били, чтобы было неоспоримо установлено: кровь у нас красная, как у всех обычных смертных.

– Тебе не откажешь в присутствии духа, – заметил Горм.

– Чем богаты, тому и рады! – развел руками Кетиль.

– Зачем пачкать кровью пол в доме? Я бы лучше надел им по мешку на голову, да в воду, – добавил Холдор, с таким видом, что уж это проверенное народное средство точно поможет.

– Как тебе будет угодно, знатный ярл. – Кетиль, не теряя все того же присутствия духа, поклонился и ему. – А нам бояться нечего. Христос сын Марии обещал, что такие, как мы, после смерти получат большие владения на небесах, и уже навсегда. Поскольку здешняя наша жизнь незавидна, тот, кто поможет поскорее ее окончить, окажет нам добрую услугу.

– Да вы еще и христиане? – изумился Харальд.

– Конечно! – оживленно подтвердил Кетиль, будто иначе и быть не могло. – Я крестился четыре раза, а дочь моя молода и успела только дважды. И каждый раз для начала нас водили в баню, говорили нам разные хорошие слова, потом кормили досыта, а главное, давали по хорошей новой рубахе, так что если представится возможность, мы с удовольствием покрестимся еще!

Многие засмеялись при этих словах. Как короли, так и бедняки находили в христианстве свою выгоду, чем и объяснялось то, что оно потихоньку растекалось по Северным Странам. Харальд тоже усмехнулся и бросил взгляд отцу: дескать, помнишь, о чем я говорил? Горм остался серьезным: видимо, слова бродяги заставили его задуматься о чем-то своем.

– Однако, хотя Христос сильный бог, мы не забываем и других – Одина, Фрейра, Тора и прочих, – продолжал Кетиль. – И если мы попадаем в богатую, или даже не очень богатую усадьбу на пир и нам предлагают костей от жертвенного мяса или хотя бы дают обтереть корочкой котел из-под него, мы никогда не отказываемся, никогда!

– Даже в пост? – усмехнулся Харальд.

– Поститься нам приходится так часто, притом независимо от своего желания, так что Христос не обидится. Он ведь очень добрый бог и жалеет бедняков.

Однако, эти шутки настроили гостей конунга на снисходительный и благодушный лад, и о проверке бродяг на принадлежность к роду человеческому больше не заговаривали.

– Ты, стало быть, прибыл из Бьёрко? – вспомнил Горм.

Бродяга поклонился в знак согласия.

– Что же за корабль такой пошел в это время по морю? – недоверчиво спросил Харальд.

– Прости, не могу ответить на твой вопрос. – Оборванец развел руками. – Может, хозяин его и говорил свое имя, а может, не говорил, но в моем дырявом старом котелке оно не задержалось. Да и к чему – я не буду вести с ним торговых сделок, ибо могу предложить лишь мудрость, накопленную в долгом пути по дороге жизни, а ее покупают так неохотно!

– Да он мудрец! – восхитился Горм. – Редко услышишь такие складные речи от бродяги. Может, ты еще и стихи слагаешь? Ты часом не скальд?

– Может, я и скальд, если скальдом называют того, кто слагает стихи.

– И что же это за стихи? – Горму давно не случалось так веселиться.

– Как порядочный и учтивый гость, я готов сказать хвалебный стих хозяину дома, если ты позволишь.

– А он весьма самоуверен! – удивился Кнут. – Вот так скальд? Из какой помойной бадьи ты вынырнул?

– Отчего же нет? – все же с некоторым сомнением ответил Горм. – Пожалуй, я разрешу тебе сказать твой стих.

Злобный зверь желудка

Дом души терзает.

Раздаватель крепких корок

Не пропустит чашу скальда! —

– с видом скромного достоинства произнес бродяга, протягивая к Горму свою чашку и рисуя как свой голод, так и надежду на гостеприимство хозяина.

Я твою, владыка данов,

Щедрость славлю речью доброй.

Светом вод мне мнится

Хвост клинка котельна.

– Клинок… котельный? Клинок котла? – удивился Горм. – Я слышал немало стихов, но не берусь разгадать этот кеннинг.

– Но ведь часто скальды зовут меч рыбой крови или змеей ран, – пояснил беззубый скальд. – А значит, можно назвать и селедку клинком котла.

– Не сказал бы я, что этот стих безупречен, – проворчал Горм.

– Эти стихи, как его рубашка и обмотки, все из разных обрезков и обносков, не подходящих один к другому! – Харальд усмехнулся и качнул головой. – Чужих причем.

– Ты опять увидел самую суть! – Кетиль по прозвищу Заплатка поклонился Харальду. – Каков скальд, таков и стих. Но заметь, конунг: хоть стих мой и неказист, не часто знатные люди слышат такие искренние восхваления и надежды, идущие от самого сердца! – И он снова поклонился, словно невзначай протягивая к Горму свою берестяную миску.

– Все скальды очень искренни в надежде получить что-нибудь за стихи! – засмеялся Кнут. – Просят ли они золотых колец или селедочных хвостов.

– Ну уж селедочный хвост за такой стих можно дать, хоть и не думаю, что у меня сильно прибавится от него удачи, – решил Горм.

– Зато у меня заметно прибавится удачи, если я получу селедочный хвост от самого конунга!

– По крайней мере, он не старается казаться лучше, чем есть, – заметила Тюра, делая знак служанкам исполнить это скромное желание. – Но ты лучше скажи, нет ли в Бьёрко какой-нибудь болезни? Почему ты уехал оттуда, да еще зимой?

– Позвал меня в поход через зимнее море самый могущественный конунг из всех, кто только есть на свете.

– Кто же это? – Горм поднял брови.

– Имя ему – Голод, а жена его, королева, зовется Нуждой. Ибо любого человека, кто бы они ни был и где бы ни жил, эти король и королева имею власть сорвать с места и погнать на край света.

– Не откажешь этим словам в справедливости! – Горму все больше нравилось беседовать с бродягой. – Эй, дайте ему пива! Не годится, чтобы такая мудрость изливалась из сухой глотки.

– Так мне хотелось бы знать наверное, что у этих короля и королевы сейчас нет дочери по имени Болезнь, – настаивала Тюра.

– Не могу ручаться, что все люди в Бьёрко здоровы, но не более и не менее, как всегда.

– Неужели там стали плохо подавать?

– В Бьёрко, того и гляди, не началась бы война. Эта дочь нередко родится у короля Голода и жены его Нужды, и никому не охота попасть ей под руку. К знатным людям Война бывает милостива, посылая к ним тех своих детей, что зовутся Славой, Добычей, Наградой, а вот к бедным людям приходят иные дети ее – что зовутся Разорение, Холод и Смерть.

– Но кто с кем собирается воевать в Бьёрко? – задал вопрос Харальд, пока остальные представляли себе вереницу этих царственных особ.

– Старый конунг Бьёрн совсем почти рассорился со своим сыном Олавом. К ним приехал в гости другой конунг, их дальний родич, тоже Олав, и просил о помощи, и вот они никак не могут решить, оказывать ее или нет. Молодой конунг стоит за то, чтобы оказать, а старый – за то, чтобы не лезть в чужую драку.

Гунхильда ахнула, все в гриде обратили взгляд к ней. Ее отец! Впервые за много месяцев она услышала что-то о нем. Он в Бьерко, и конунг шведов не хочет ему помочь!

– Хм! – Горм тоже глянул на девушку. – А не знает ли Олав о том, что его мать и дочь находятся у меня в доме? Хотя бессмысленно спрашивать об этом такого вшивого мудреца…

– Ты прав, конунг, на пирах Бьёрна мне обычно доставалось место так далеко от почетных, что я не могу сказать ничего об этом.

– Тогда, пожалуй, нам не о чем с тобой больше говорить. – Горму надоела эта беседа.

Тюра кивнула управителю, Кетиля с дочерью отвели в уголок и положили им по полной миске каши, сопроводив ее большим куском хлеба, так что весь остаток вечера Кетиль кланялся, сидя на приступке, каждый раз, когда ему казалось, что конунг поворачивается в его сторону. Правда, Горм больше ни разу на него не взглянул и, похоже, забыл о бродячем мудреце.