Павел Молитвин
ПЯТНИСТЫЙ ЩАСВИРНУС

Сначала была боль, а потом долгое беспамятство. Сознание вернулось вместе с болью, и я вспомнил, что нахожусь в больнице, куда попал после пожара в подвале, где мы разводили и разваливали по бутылкам сомнительной очистки спирт. Его привозили в двадцатипятилитровых алюминиевых канистрах, и запах стоял такой, что впору закусывать. Сливы в нашем «цеху» постоянно засорялись, водка хлюпала под ногами, так что работали в резиновых сапогах, и никому, естественно, не приходило в голову закурить в помещении. А тем паче бросить окурок на пол.

Но рано или поздно незаряженное ружье выстрелит. И вчера — а может, уже позавчера? — тряпье, валявшееся в сенях нашего предприятия, вспыхнуло. Водка горит плохо, и если занялась ясным пламенем, то исключительно потому, что клиент наш, который всегда прав, получал градусы «с походом». Мы с Мишаней тоже получили свое. Остальные отделались легким испугом.

Мне стало совсем плохо, и я решил, что непременно сдохну. Если не от ожогов, то от боли. Но потом в больницу прорвалась моя вторая половина, и я получил укол, от которого мне резко захорошело. Боль ушла, и я попал в преддверие рая.

Из вереницы дивных картин запомнился залитый солнцем сад с множеством фонтанов, разбитый неподалеку от дворца, похожего на Тадж-Махал. В благоухающем цветами саду резвилась дюжина миловидных дев: они развлекали меня умным и приятным разговором, потчевали фруктами из роскошных ваз, стоящих на низких столиках, а потом потащили в ближайший бассейн, посредине которого стояла мраморная наяда, обнимавшая морского коня. И еще снились мне бронзовые статуи, которые пели сладостными голосами, и текучий металл их тел был не менее соблазнителен, чем бархатистая кожа окружавших меня дев…

Очнувшись, я обнаружил, что кровать моя стоит в ряду других в коридоре, припаркованная головой к стене, и из окон на страждущих льется серый свет зимнего петербургского дня. Вместе с проснувшейся болью в памяти всплыли обрывки разговоров о том, что мест в палатах нет и меня надобно отправить в ожоговый центр. Голоса врачей и сестер мозг не зафиксировал, зато четко запечатлел резкий и требовательный голос жены. Мы с ней не очень-то ладим, но, поскольку это длится уже более двадцати лет, знакомые считают нас идеальными супругами, живущими душа в душу. Полагаю, Ирина охотно разменяла бы меня на двух двадцатидвухлетних парней, точно так же, как я ее — на двух двадцатилетних девиц, но подобного обмена нам никто не предлагает. И потому мы продолжаем осложнять жизнь друг другу. На этот раз, впрочем, она осложняла жизнь персоналу больницы, сообразив, что я — «какой ни есть, а все ж родня» — еще пригожусь ей. Меня, как старую крысу в «Маленьком принце», можно время от времени приговаривать к смертной казни, но в последний момент ее следует отменять. Ведь крыса на планете имеется в единственном экземпляре и ее надо беречь.

Сравнение со старой крысой не было обидным. Из всех приходивших мне в голову оно казалось наиболее точным. Докатиться до должности разливальщика паленой водки — куда уж дальше? Дальше — только по стопам Анны Карениной. А ведь как все славно начиналось… Помните, в годы оны было у всех на слуху имя Нади Рушевой? Гениальная девочка, умершая от порока сердца в шестнадцать или восемнадцать лет. И мальчик, о нем еще Лев Кассиль повесть написал «Ранний рассвет». Тоже блестяще рисовавший и умерший, не успев стать мужчиной… Интересно, как бы сложилась судьба этих юных дарований, если бы милосердный Господь своевременно не призвал их в райские кущи?

Моя вот не сложилась, хотя я успешно окончил живописный факультет Института имени Репина, бывшую Императорскую Академию художеств. Ту, что за сфинксами, — внушительное такое здание, созданное по проекту Жана Батиста Валлена-Деламота. А теперь вот разливаю паленку. То есть разливал. Пока не оказался обгоревшим и забинтованным до глаз в этой юдоли скорби. Где для обросшего щетиной, провонявшего водкой мужика все же нашлось место в коридоре. За что надо мою драгоценную супружницу благодарить.

Как тут не вспомнить Печорина: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…» Точнее, чувствовал. Теперь же чувствую я только боль. Равную той, что пожирала Геракла, когда он пытался содрать с себя отравленный плащ, посланный ему любящей супругой. Деянирой, кажется…

Доведенный немыслимой болью до отчаяния, могучий Геракл приказал сложить погребальный костер и сам взошел на него. Для меня костров складывать некому, и я пожалел, что не сгорел в нашем славном подвальчике. Как там было написано на воротах Бухенвальда? «Каждому свое»? Или «Большому кораблю — большая торпеда»? Везет же некоторым — косят счастливчиков сердечные приступы, инсульты, инфаркты, гипертонические кризы и прочие прелестные недуги. Но их, надо думать, Господь приберегает для любимчиков. Тех, кто ему не столь дорог, он избавляет от земной суеты и маяты посредством рака, диабета, туберкулеза, трамвая, грузовика, автобуса или ветхого балкона. А мне вот даже сгореть на работе не дал. Ну что ему стоило прекратить мою неуклюжую, незадавшуюся жизнь? И где, хотел бы я знать, носит врачей, которые должны облегчать наши страдания? До чего же больно и гадко, когда все тело горит и чешется, чешется и горит, пылает так, что самое время в голос завыть…

Эта мука длилась несколько веков, а потом стало легче, и, с трудом повернув голову, я понял, что страдания мои облегчил не врач, а лежащий рядом больной. Наши кровати ради экономии места были сдвинуты, и он положил свою ладонь на мои выглядывавшие из-под бинтов пальцы. Чувствуя, как посланная им освежающая волна силы распространяется по телу, гася пламя и смывая боль, я хотел поблагодарить его, но не смог разлепить запекшиеся губы.

— Не стоит благодарности, — остановил меня незнакомец. — Сегодня суббота, медкоманда играет в меньшинстве и до нас еще не добралась.

Черт возьми! Мне, как всегда, не везет! Если отключают воду, ломается газовая колонка, засоряется раковина или начинает течь унитаз — это происходит обязательно с пятницы на субботу, когда сантехника днем с огнем не сыщешь. И драгоценная супруга моя, работающая сутки через двое, тоже сегодня не появится.

А может, и хорошо, что не появится. Излучаемая незнакомцем энергия почти погасила боль, тело стало невесомым, и даже льющийся из окон свет сделался как будто ярче.

— Как вам это удается? — спросил я, разлепив наконец непослушные губы и максимально вывернув голову, чтобы видеть соседа справа. — Да что это с вами?!

У незнакомца были странные, словно деформированные черты лица, но это бы еще полбеды. А вот то, что оно было бледно-лиловым да к тому же покрыто темно-фиолетовыми пятнами, поразило меня до глубины души.

— Стало быть, заметили, — изрек он, и я с изумлением понял, что его темные, почти черные губы не шевелятся, а голос звучит у меня в мозгу. — Это из-за лекарств. Остальные не видят во мне ничего странного. Да вы не трудитесь говорить, можете формулировать вопросы в мозгу, я услышу и пойму.

— Ни фига себе! Это покруче зелененьких человечков! И гурий в райском саду… Вы, я так понимаю, пришелец?

— Вас что, цвет моей кожи смутил? Уж не шовинист ли вы, батенька? — поинтересовался незнакомец, причем лицо его оставалось совершенно неподвижным. Живыми были только фиалковые глаза, которые мерцали, как драгоценные камни, когда их поворачиваешь под лампой. — Почему вас не удивляет, например, существование людей с желтой, красной и черной кожей? Это, знаете ли, всего лишь вопрос привычки.

— Почему же не удивляет? — мысленно — потому что говорить мне было трудно — обиделся я. — Еще как удивляет. Будучи помоложе, я не раз спрашивал биологов, врачей, химиков и прочую ученую братию, как получилось, что на Земле существуют люди с разным цветом кожи. И каждый втюхивал мне что-то несообразное. То есть наукообразное по форме и неудобоваримое по сути.

— Вот как? — заинтересовался мой лиловолицый собеседник. — Они что, сами не знали или объяснить не умели?

— Понятия не имею. Ландау говорил, кто хорошо знает физику, может даже ребенку растолковать, что такое закон относительности. А кто знает плохо… Те идут в учителя. Но это уже не Ландау, это из местного фольклора. Неучи придумали, чтобы свои грехи свалить на преподавателей. Вас как зовут? Меня Юрием. Бывает — Владимировичем.

— Можете звать меня Щасвирнусом. Раз уж вы о нем, глядя на мое лицо, вспомнили. Это не важно. А как вы разный цвет кожи у людей объясняете?

— Никак. По одной версии, это связано с питанием — например, когда скандинавы питались рыбой, у них были светлые волосы. А может, климатическими условиями — негры вот жили в Африке…

— И загорели? А ведь по логике вещей у них кожа должна быть приспособлена для отражения солнечных лучей, чтобы тела не перегревались. И белые волосы предохраняли мозги от закипания.

— А вы-то сами знаете, почему негры черные, а китайцы желтые?

— Знаю, — протелепатировал Щасвирнус. — Сперва все обитатели Земли были одноцветными. Согласитесь, Юрий, гипотеза о том, что четыре группы обезьян на разных материках превратились в белых, желтых, красных и черных людей, не выдерживает никакой критики. И другие общепринятые теории — тоже.

— Согласен, — радостно подумал я. Давненько не доводилось мне вести такой приятной беседы, даром что собеседником моим был пятнистый Щасвирнус.

— Развивалась цивилизация одноцветных людей, по здешним меркам, успешно. Вступив в атомную эру, они ухитрились не уничтожить друг друга, а создать фотонные звездолеты и посетить на них все планеты Солнечной системы.

А потом отправили несколько экспедиций к ближайшим звездам, и тут произошла катастрофа. Слыхали про Атлантиду?

— Слыхал, но…

— «…Когда пришел срок для невиданных землетрясений и наводнений, за одни ужасные сутки… Атлантида исчезла, погрузившись в пучину», — процитировал Щасвирнус. — Платон, «Тимей».

— Кажется, именно по поводу платоновской Атлантиды Аристотель изрек свое сакраментальное: «Платон мне друг, но истина дороже»?

— Что сказал Аристотель, к делу не относится. Факт тот, что катастрофа имела место и была зафиксирована уцелевшими на разных материках людьми. Сохранилось, например, три кодекса майя, находящимся в мадридской библиотеке, и в одном из них есть описание катастрофы, уничтожившей Атлантиду: «Шестого года К'ан, в одиннадцатый день Мулук месяца Сан, начались ужасные землетрясения… В результате их жертвой стала страна My… Она исчезла в течение одной ночи… Земля расступилась, и десять стран, разорвавшись на части, были уничтожены. Они погибли вместе с населением, насчитывающим шестьдесят четыре миллиона человек за восемь тысяч шестьдесят лет до написания этой книги».

У индейцев племени навахо существует легенда о том, что «с неба спустился Бог в виде огненного столба и, уничтожая все вокруг, с оглушительным грохотом скрылся под землю». Европейские и азиатские свидетельства о потопе я, с вашего позволения, цитировать не буду. Если вы знаете про Платона и Аристотеля…

— Знаю, — промыслил я. — А из-за чего, по вашему мнению, эта катастрофа произошла?

— Версий существует множество, но это не имеет отношения к нашему разговору. Ничуть не хуже других выглядит, к примеру, теория американского исследователя Отто Мака, работавшего с календарями майя, обнаруженными в храме Солнца в Паленке. Он уверен, что катастрофа произошла в момент тройного затмения Солнца, Луны и Венеры, которое привело к захвату астероида, проходившего рядом с Солнцем. Под влиянием массы Венеры астероид сменил курс и столкнулся с Землей. По мнению Мака, именно это столкновение послужило причиной гибели Атлантиды и отбросило существовавшую некогда цивилизацию на тысячелетия назад.

Согласно календарю майя, катастрофа произошла в 11 653 году до рождения Христа. По египетскому и ассирийским календарям это случилось в 11 542 году. Некоторые ученые считают эти две даты: 11 653 и 11542 — началом и завершением эпохи катастроф.

— Ну, допустим. А как эта катастрофа связана с появлением на Земле людей с разным цветом кожи?

— Как раз к этому я и перехожу, — протелепатировал Щасвирнус. — После катастрофы уцелевшие люди продолжали жить-выживать, и тут на Землю стали одна за другой возвращаться экспедиции атлантов, посланных некогда к ближайшим звездным системам. Не получая весточек из метрополии, потомки колонистов послали экспедиции, чтобы разузнать, что случилось с альма-матер, и напомнить о своем бедственном положении. Дела в колониях, без поддержки матери-Земли, шли не слишком-то хорошо.

— Ага, — глубокомысленно пробормотал я, поняв, что выразительно промыслить это мне не удастся.

— Добравшись до Земли, экспедиционеры убедились, что катастрофа чудовищным образом изменила планету и свои проблемы колониям атлантов придется решать самим. Хуже того, они не только не обрели здесь помощи, но и лишились возможности вернуться — старые фотонные звездолеты их предков, кое-как подлатанные, дотянули до Земли, но не в состоянии были совершить еще один перелет. Им оставалось смириться со своей участью и попытаться начать на Земле новую жизнь. Наверно, вам приходилось читать о неизвестно откуда появившихся цивилизаторах, деятельности которых посвящены многие легенды древнего мира? Мифы о них существуют почти у всех народов Земли. Например, героем множества китайских мифов является «Желтый император» — Хуанди, который считается родоначальником китайской нации. Легенды утверждают, что Хуанди — кстати, титул императора был Сын Неба — спустился с небес на землю в странной колеснице, удивительно напоминавшей летательный аппарат. Вместе с ним прибыли слуги и было привезено множество удивительных и малопонятных механизмов. Хуанди и его спутники обучали людей всевозможным наукам и искусствам и выступали с той же просветительской программой, что и Прометей.

В Центральной Америке просветительскую миссию осуществлял Кецалькоатль — Пернатый Змей, в Андах — Вира-коча и его товарищи. Причем не везде вернувшиеся со звезд атланты выступали единым фронтом, сея разумное, доброе, вечное. Мексиканские легенды повествуют, что конец просвещенному и великодушному правлению Пернатого Змея положил злобный бог Тескатилпока — Дымящееся Зеркало, требовавший приносить людей в жертву. В глобальном сражении между силами света и тьмы, произошедшем в Толлане, Тескатилпока, чьи сторонники были вооружены ксиукоатлями — «огненными змеями», способными испускать лучи, пронзавшие и расчленявшие тела, победил Кецалькоатля, вынудив того бежать с материка. Вслед за этим, под влиянием ужасного культа Тескатилпока, в Центральной Америке снова были введены человеческие жертвоприношения, которые Пернатый Змей повсеместно заменил приношением фруктов и цветов…

Сражения между вернувшимися на Землю атлантами продолжались и на территории нынешней Индии. В «Бхагавате Пуране» и «Махабхарате» неоднократно упоминаются летающие повозки, небесные колесницы, просторные летающие машины и даже воздушные города. Равно как и оружие страшной разрушительной силы, следы которого археологи обнаружили в древнем городе Мохенджо-Даро. На камнях его сохранились следы быстрого оплавления, пожаров и исключительно мощного взрыва. По многим признакам Мохенджо-Даро напоминает Хиросиму и Нагасаки после атомных взрывов…

Зачарованный звучащим в моей голове голосом, я забыл о том, что нахожусь в больнице, забыл о странном облике моего лиловолицего собеседника, а он между тем продолжал:

— Но это так, к слову. Рассказываю я все это для того, чтобы слова мои не показались вам бездоказательным трепом. Вернувшиеся из разных звездных систем атланты начали обустраивать свою жизнь в различных уголках Земли, но у них была одна общая проблема: среди них почти не было женщин. Естественно, им пришлось брать в жены местных дев, о чем у разбросанных по всему миру, одичавших после катастрофы атлантов остались соответствующие легенды. Вот что говорится об этом в Ветхом Завете: «Тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их к себе в жены, какую кто избрал… сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рожать им. Это были сильные, издревле славные люди».

Описания того, как боги берут в супруги женщин Земли, сохранились в легендах и мифах едва ли не всех народов. У кельтов, индусов, китайцев и многих других. Вспомним хотя бы греческие мифы, где Зевс, Аполлон, Посейдон и прочие обитатели Олимпа постоянно вступают в связи со смертными.

А теперь я хочу обратить ваше внимание на то, что под воздействием непривычных природных факторов: звездных излучений, микроорганизмов, химических соединений — поколения переселенцев, колонизировавших иные миры, подверглись мутациям, в результате которых потомки их мало походили на своих прародителей. Прежде всего бросалось в глаза то, что они отличались от них цветом кожи. Таким-то вот образом на Земле и появились люди с желтой, красной и черной кожей. Возвращались на Землю, разумеется, и другие атланты, например зеленокожие, но они оказались хуже приспособлены к здешним условиям либо обстоятельства не благоприятствовали им, и память о них навсегда канула в Лету.

— Лихо! — мысленно восхитился я. — И все же похоже на сказку.

— Так оно и должно быть. Дюжина с лишним тысяч лет — не шутка, — протелепатировал лиловолицый.

По коридору проходили больные, сестры катили тележки, накрытые белыми тряпицами, электрик протащил заляпанную белилами стремянку, но все это я видел словно сквозь туман. Зато явственно вставала перед моими глазами картина Бакста «Древний ужас», на которой художник в начале двадцатого века запечатлел свое видение гибнущей Атлантиды. Не всякий посетитель Русского музея обращал на нее внимание — она повешена в сумрачном закуте, перед служебной лестницей, но впечатление производит неизгладимое…

— Так оно и должно быть, — повторил мой странный собеседник. — Гибель или, по крайней мере, резкий откат человеческой цивилизации происходил, по мнению ряда ученых, неоднократно, и легенды о них накладывались друг на друга, искажая картину. Американская исследовательница Мюрай Хоуп, например, полагает, что это происходило дважды. Первая катастрофа была связана с разделением праматерика Лемурии, или Мю, на два континента, а вторая вызвала гибель Атлантиды.

В середине прошлого века американский исследователь Чурчвард предпринял тщательное исследование ряда символов, религиозных представлений, архитектурных сооружений и изображений на глиняных пластинах, после чего написал книги: «Потерянный континент Мю» и «Дети континента Мю». По его мнению, на Земле некогда существовала цивилизация, условно названная им Мю. Многие совпадения в мифах, искусстве, религиозных доктринах у разных народов мира объясняются их общим истоком — великой некогда цивилизацией.

Чурчвард писал, что она существовала пятьдесят тысяч лет назад. Срок впечатляет, ведь человек современного вида, или Homo sapiens, возник несколько позже, сорок — тридцать шесть тысяч лет назад. Значит, за десяток тысяч лет до кроманьонцев на Земле существовала высокоразвитая цивилизация, которая обладала значительными знаниями о строении Галактики, атомном ядре, структуре ДНК и многом другом…

Перевязка, кормление с ложечки и пользование уткой утомили меня так, что после укола я провалился в сон, как в черную дыру, и не видел ни гурий у журчащих фонтанов, ни цветущих садов, ни поющих скульптур. Очнулся я от саднящей, изматывающей боли, когда день за окнами умер, а электрический свет в коридоре был тусклым и блеклым, как в покойницкой. Кроме того, у меня кружилась голова от сознания того, что лежу я на крутящейся Земле, которая к тому же вращается вокруг Солнца, а вся Солнечная система летит с невообразимой скоростью в звездную бездну.

И мерзко было думать, что на крохотной этой планете, подверженной всем превратностям судьбы, вечно сводят счеты, собачатся, обманывают друг друга, предают и убивают микроскопические человеки, тщась оттяпать у ближнего своего толику иллюзорного и столь же мизерного счастья…

— По словам Ванги, личность после смерти сохраняется. Хотя болгарская прорицательница отказалась объяснить, что значат ее слова, они все же могут служить некоторым утешением, — произнес в моей голове голос лиловолицего. — Нам скоро предстоит расстаться, но я надеюсь, встреча наша не пройдет для вас бесследно. На свете множество тайн, чудес и загадок, разбираться в которых значительно интереснее, чем клеить красочные ярлыки на бутылки с паленой водкой, увеличивая тем самым энтропию вселенной.

— Чего?! Что ты лепишь? — вскинулся я от неожиданности, и меня ослепила и оглушила очередная волна боли.

— Тихо, тихо. Сейчас вам станет легче. — Прохладная ладонь лиловолицего накрыла мои торчащие из бинтов пальцы, и мне действительно стало легче. — Определение энтропии с позиций физики не поможет нам понять друг друга. Сойдемся на том, что энтропию принято противопоставлять порядку, хотя она может выступать и в виде сверхупорядочивания. Это происходит, когда рост организационных структур, например управленческого аппарата, приводит не к упорядочиванию, а, наоборот, к хаосу и невозможности быстро и грамотно принять единственно верное решение. Связано это с тем, что принятие адекватного ситуации решения может зависеть от сотен, а то и тысяч людей, имеющих свой субъективный взгляд на проблему. Развитие цивилизации, идущей по технократическому пути, неизбежно влечет за собой усложнение ее структур и образование новых уровней, зачастую дублирующих друг друга. А ведь любая организация, доведенная до логического конца, приводит к абсурду в действиях и, стало быть, к хаосу.

— Не понимаю.

— У вас еще будет время разобраться в этом, если придет охота. А говорю я это все к тому, что, наращивая информационные ресурсы, упорядочивая связи и включая в этот процесс все большее и большее число людей, человечество тем самым плодит хаос, увеличивая долю энтропии. Неизбежный при этом рост внутренних противоречий усиливает нестабильность общества и ведет в конце концов к его саморазрушению. Таким образом, можно прийти к выводу, что техногенная цивилизация обречена и если ее не погубит природный катаклизм, то это сделает техногенная катастрофа или их череда.

— Веселая перспектива! — пробормотал я, забыв, что могу передавать свои мысли собеседнику без помощи звуков.

— Перспектива невеселая, но она есть. А жить с перспективой, какой бы она ни была, значительно интереснее, чем не видя ее, забывая о вечном в повседневной суете, — сообщил лиловолицый, явно намекая на мое прозябание в пресловутом подвале.

— Неужели любая цивилизация обречена и несет в себе зародыш собственной гибели?

— Пессимист сказал бы, что да, обречена, поскольку все, что некогда родилось, обречено погибнуть. Но, будучи оптимистом, отвечу, что нет, помимо исчезновения возможен переход в другое качество. Альтернативы этому не существует, ведь тот путь накопления знаний, которым идет человечество, является тупиковым. Уже сейчас ясно, что человек, даже если бы он жил вдвое дольше, был бы в состоянии усвоить лишь малую крупицу собранной человечеством информации. То есть он и впрямь превратился в винтик огромного механизма, и обезличивание отдельных особей со временем будет продолжаться и усиливаться. Наращивание знаний и таких внешних показателей культуры, как симфонии, книги, картины, скульптуры становится бессмысленным накоплением, если отдельный индивид лишается не только желания, но и возможности воспользоваться ими в должном объеме.

— Где же выход?

— Миф о грехопадении Адама и Евы в той или иной форме имеется у всех народов Земли и свидетельствует о том, что еще на заре времен неким провидцам стало ясно — человечество пошло по тупиковому пути развития. Рассуждая о развитии духа, они говорили не только о духовности в морально-этическом или религиозном понимании, но и о возможности людей получать информацию из тех информационных полей, которые пронизывают мироздание. Природа не скупа, она экономна и все же наделила человека колоссальными способностями. Люди используют примерно девять процентов головного мозга и не более шестидесяти процентов физических возможностей. Это колоссальный запас, о чем свидетельствуют единичные случаи, когда мозг человека под воздействием каких-то внешних факторов начинал работать с большим КПД. Примеров тому тьма: это, прежде всего, предсказатели — вспомните упомянутую мной Вангу, — телепаты, телекинетики, врачи-экстрасенсы, люди, обретшие способность левитировать и… — Голос в моем мозгу умолк, и я услышал, как заскрипела пружинная кровать под моим собеседником.

— В чем дело?

— Переход к другому способу получения знаний об окружающем мире неизбежен, если человечество хочет выжить. Лучше поздно, чем никогда. А теперь, позвольте, я положу руку на ваш лоб. За мной идут, и, чтобы я мог вернуться и стать настоящим Щасвирнусом, мне понадобится ваша помощь.

— Кто идет, зачем?

— Сейчас меня будут убивать, но, если вы мне поможете, я вернусь. Не сюда и не сейчас, но… Вы готовы мне помочь?

— Готов. Хотя я могу только веками шевелить. Ну разве что еще заорать благим матом. — Я сразу поверил ему, затопленный валом обрушившихся на меня чувств: отчаяния, ужаса, надежды, которые невозможно было передать словами — только телепатировать.

— Ни слова, ни звука, иначе тут начнется настоящая бойня. Постарайтесь ни о чем не думать. Или нет, представьте, что ваша голова — ларец, наполненный драгоценными камнями, в котором еще достаточно места для одной маленькой побрякушки.

Ладонь лиловолицего легла мне на лоб, и я даже сквозь бинты ощутил ее прохладу и тяжесть. Потом представил короб, заполненный искрящимися каменьями, и меня ослепила яростная вспышка света.

— Ну, вот и все. А теперь лежите тихо и не издавайте ни звука, что бы ни произошло. Закройте глаза, блеск их может привлечь внимание, и тогда мы пропадем оба.

Щасвирнус убрал руку с моего лба, и я закрыл глаза, теряясь в догадках, действительно ли это со мной происходит, или сестра всадила мне слишком большую дозу лекарства.

— Если все кончится благополучно, за мной придут. А вы на досуге подумайте о том, что мир полон тайн, загадок и чудес. Жизнь — хорошая штука и транжирить ее, разливая паленку в подвале, — непозволительная роскошь. Вы же художник, вы можете…

Послышался тихий треск, я невольно раскрыл глаза и увидел стремительно удаляющуюся по коридору фигуру. Еще две фигуры в нескладно сидящих белых халатах пронеслись мимо моей кровати, и кто-то отчаянно вскрикнул в дальнем конце коридора.

Превозмогая боль, я приподнялся на локте и увидел, что лицо странно запрокинувшего голову Щасвирнуса стало темно-фиолетовым, а пятна на нем почернели. Пальцы безжизненно свесившейся с кровати руки были скрючены, словно их свела судорога, и, тупо глядя на них, я понял, что он мертв, хотя в одеяле его не было дыр и оно не было залито кровью…

Мужики привязали Смеяну к Змиеву дубу, стоящему на вершине Змиева холма, за локти. Не сильно, поскольку жалели предназначенную Огнедышащему Змию девицу, но все же так, чтоб сбежать не могла. Если бы девка сдуру развязалась и пустилась в бега, так и сама бы сгинула в непролазных Гиблых лесах — в селение-то ей путь был заказан, — и родичей своих подвела под Змиев гнев.

Свидетельством того, на что способен разъяренный Змий, был и Змиев дуб, опаленный жаром и превратившийся в страшную черную раскоряку, и Змиев холм, на котором вот уже три десятка лет не росло ни одной травинки. Словно пламя, изрыгаемое летающим гадом, не только сжигало, но и отравляло все вокруг, даже землю лишая плодородной силы на веки вечные.

— Ну, ты… эта… не трухай… Змий тебя сглотит в один присест, ты и не почуешь. Зато весь род от погибели неминучей спасешь, — неловко попытались мужики утешить Смеяну и, сутулясь и косолапо переваливаясь с ноги на ногу, не поднимая глаз от земли, гуськом побрели с омертвелого холма.

— Дурень, слышь, пошли отсель! — позвал один из них Дурня, примостившегося у ног Смеяны и вперившего неподвижный взгляд в изгибы Вьюн-реки, берущей начало в Моровых топях, затерянных посередь Гиблых лесов.

— Слышь, Дурень, не дури! — вновь окликнул патлатого парня сердобольный селянин.

Мужики остановились, покричали Дурня и, видя, что тот не отзывается, махнув рукой и досадливо сплюнув, зашагали прочь от холма. Жаль Дурня, пропадет ни за щепоть муки, да, видно, доля у него такая. Не тащить же его с холма силком — парень хоть умишком слаб, силушкой не обижен. Раскидает селян, надает ни за что ни про что тумаков, даром что дурень, а могутным уродился.

Баба-дуры болтают, будто потому он здоровяк этакий, что мозговая силушка ему в плечи пошла, но всяк на селе знает, что был Дурень здоров от роду и смышлен как все, пока не пожег Змий Большие Закрома. Богатое было селение, людное, однако ж за день выгорело. Вся Дурнева семья сгорела, один он выжил — выбросила его мать из горящей избы. А вот братьев, сестричек — не успела. Да и сама в дыму насмерть задохлась. С тех пор и стал малец дурнем. С пятое на десятое о чем толкуют ему понимает, словом одним — дурень, хоть и справный помощник Кожемяке. Был справным. А теперь пожжет его Змий походя, чтоб не путался под лапами-крыльями. Ну что ж, Дурню — дурацкая смерть…

Мужики ушли по лесной тропе, ведущей в сторону селения, где избы весело дымили трубами, звенели молоты ковалей, бочары гнули распаренные доски, гончары крутили свои круги, Кожемяка с помощниками превращал свиные и коровьи шкуры в добротные, годные для пошива одежды и тачания обуви кожи. Смеяна проводила их заплаканными, покрасневшими глазами, до последнего надеясь, что смилуются соплеменники, избавят от страшной гибели. Знала, что надеяться не след — раз выпало ей по жребию стать жертвой Змиевой, так и станет, иначе сожжет гад огнедышащий селение, — а все ж таки надеялась. Зря надеялась, поняла Смеяна, и потекли по девичьим щекам медленные крупные слезы. И откуда б им взяться? Два дня с матушкой, сестрами и подружками ревела, в голос выла, казалось бы, все уж выплакала, ан нет, текут еще…

А когда слезы кончились и подступивший к горлу ком истаял, Смеяна сказала сидящему у ее ног Дурню:

— Шел бы ты, милый, отсюда. Нечего тебе здесь делать. Мне не поможешь, и сам за так голову сложишь. Хоть и дурная она у тебя, да единственная.

При звуках ее голоса Дурень встрепенулся, поворотил к Смеяне голову, улыбнулся глупой своей улыбкой и промычал что-то невразумительное.

— Давай-давай, топай отсюда, уноси ноги! Худо тебе будет, когда Змий припожалует. Да и мне на твою смерть смотреть неохота. Быстренько вставай! Ну, кому говорю?!.

Обычно Дурень слушался Смеяны, отчасти поэтому и прижился у Кожемяки, но теперь он почему-то не обращал внимания на слова его дочери. Смотрел вдаль, на затянутые туманной дымкой леса, будто не слыша ее ругани и причитаний.

Устав шуметь, Смеяна бессильно уронила голову на грудь, предавшись горьким размышлениям о своей ужасной участи, о том, что повыведет Змий весь их род, если и впредь будет пожирать в год по девушке. Раньше, когда недобрый жребий выпадал другим девицам-красавицам, она об этом не задумывалась и, сочувствуя им, все же испытывала облегчение — ее-то беда стороной обошла. Сейчас же, вися на веревках в ожидании Змия, она неожиданно ясно осознала — если так будет продолжаться еще пару десятков лет, окрестные селения начнут вымирать и со временем лесной край совсем обезлюдеет. А уж если она это понимала, то старики, умудренные опытом, и бородатые отцы семейств тоже, верно, догадывались, чем Змиевы поборы кончатся. Догадывались, но отдавали своих ненаглядных чад на съедение…

Сейчас в голову ей приходили странные, неожиданные вопросы, которые следовало задать раньше и которые теперь уже навсегда останутся без ответа. Зачем Змий требовал именно девиц — не все ли ему равно, кого жрать? Как узнали жители окрестных сел о необходимости платить страшную дань? Почему не собрались дюжие мужики всем миром и не отыскали логово поганого гада, дабы избавить родную землю от великой напасти?

Задавала и себе горький вопрос: почему не думала обо всем этом раньше, в голос не кричала, когда отводили ее старших подруг Змию на съедение? И сама же себе отвечала: не умела и не хотела примерять на себя чужое горе. Зачем бы ей это? Ее дело с серпом в поле ходить, коров доить, в избе убирать. А когда досуг случится, смеяться с подругами, играть в салки и веретелки, петь у костров, бегать от ладных парней, позволяя порой самому удалому целовать себя в губы, мять в укромном уголке наливающееся соками тело. Пусть о Змиевой дани другие думают, ее авось пронесет, сумеет Кожемяка дочку любимую откупить. Ан не сумел. Отдал чадо на лютую смерть. Даже проститься с ней к Змиеву дубу не пришел…

Не могла Смеяна знать — да оно, верно, и к лучшему, что отец ее, сжимая до побеления пальцев длинную, ухватистую рукоять боевого топора, весь день глаз не сводил со Змиева дуба. Пробравшись к Змиеву холму окольными тропами, затаясь в густых зарослях лещины, на которой появились уже зеленые орешки, он то скрежетал зубами, то смахивал с глаз редкие слезинки, то шепотом ругался страшными черными словами, едва сдерживаясь, чтобы не покатиться с диким воем по земле, грызя в бессильной ярости руки и кляня родовых богов-охранителей.

Был Кожемяка не трус и дочь свою среднюю любил без памяти, так что на бой бы хоть с тремя Змиями вышел. Вышел бы, кабы была хоть малая надежда победить огнедышащего, крытого железной чешуей гада. Но не было надежды. Не было.

Немало храбрецов в разных селах пытались летучего гада укараулить, и стрелы в него отравленные пускали, и мечами, и копьями достать силились. Схоронили их обожженные до неузнаваемости трупы соплеменники, поплакали, а потом начали добро убиенных к рукам прибирать. Не пропадать же сукновальне, кузне, полю раскорчеванному да засеянному, красавице-вдове. Вот эта-то мысль — змея подколодная, о красавице-жене и окаменила Кожемяку, когда в синих сумерках появился над Вьюном-рекой Огненноглазый Змий.

Запретил себе Кожемяка о Зоряне вспоминать, а все ж таки вспомнил. Старое, напрочь, мнилось, забытое вспомнил: как сватались они к ней в один год с Вертачом, а она три дня выбирала, кого в мужья взять. Хорош был Вертач собой, да слаба у него оказалась становая жила, иначе не пошел бы потом к Кожемяке в работники. А ежели теперь Кожемяки не станет, так, пожалуй, и заново к Зоряне посватается. И, рано, поздно ли, войдет в Кожемякову избу хозяином — не стара еще Зоряна, год-два выдюжит одна, а после кровь свое возьмет. Дескать, нужна в доме хозяйская рука, сынам молодым без мужеского ума с делом кожным не сладить, за дочками глаз да глаз нужен… Когда надобно, всяк нужное слово найдет, важную причину отыщет, чтобы и глядеться красиво, и желаемое сыскать. Словно воочую увидел, как тискают заскорузлые пальцы Вертача белосметанное тело Зоряны, как ластится к нему статная, большегрудая красавица, разомлев от ласк, бесстыже-призывно раскидывая ляжки. И ослабли сжимавшие топорище руки. Так ведь оно и будет, если он в село не вернется. С тех пор как схоронил Вертач хворую жену, нет-нет да и ловил Кожемяка жадные взоры, которыми провожал он Зоряну. При живом-то муже дальше взглядов дело не шло, а при мертвом небось стрелой полетит…

Бессильно скрежеща зубами, смотрел он, как подлетел Огненноглазый к Змиеву дубу, блеснул чешуей и сграбастал железными лапищами Смеяну. Мелькнуло в свете желтых глаз белое полотно долгой рубахи и исчезло, даже крикнуть девка не сумела. Змий же, помешкав малое время, взмыл в звездно-синее поднебесье, пригасил блеск зенок своих поганых и, сделав круг над Змиевым холмом, полетел в сторону Гиблых лесов.

Страшно закричал Кожемяка. Выронив бесполезный топор, рванул себя за волосы, так что клочья их в горстях остались, и рухнул наземь. Завыл, закричал надрывно, точно роженица…

Опамятовал он лишь к утру. Почернев лицом, на подкашивающихся ногах, поднялся на Змеиный холм, чтобы забрать останки сожженного Змием Дурня. И не нашел их. Смутно припомнил, что не дышал давеча смертоносным огнем гад летучий, стало быть, Дурень-то, скорее всего, в село ушел. Однако ж и там его не нашлось. То ли сожрал Змий убогого, не побрезговал, то ли, заплутав в ночи, попал тот на зуб медведю или волчьей стае.

Дурень объявился в селе осенью, испятнавшей леса желтыми, красными и рыжими подпалинами. Приплыл по Вьюн-реке, цепляясь за рухнувшую в воду сосну, и, выбравшись на песчаную отмель, отправился прямиком к избе Кожемяки. Нашел его и, бессвязно что-то лопоча, сунул в руки исцарапанный кусок бересты.

Дурень не знал, что царапины эти называются рунами и означают, что нацарапавшая их Смеяна жива, здорова и находится в плену. А с ней еще много женщин из соседних сел. Если бы он мог мыслить и говорить как все, то рассказал бы Кожемяке и прочим насевшим на него с расспросами селянам много интересного. О том, что Огнедышащий Змий — всего лишь железный ящик, в который, как в лодку, забираются зеленокожие люди. Вот только ящик этот не плавает по воде, а летает. И сам он тоже на нем летал, правда, не внутри, а уцепившись за железяки, выступавшие из его днища. Что зеленокожие — сплошь мужчины и им нужны женщины, которые рожают зеленокожих детей и работают на полях, окружавших тамошнее селение, в центре которого лежит огромная железная тарелка. Он сказал бы им, что женщины, привезенные в селение зеленокожих в железном ящике, заколдованы: делают лишь то, что им велят, а в редкие мгновения просветления ненавидят и боятся своих хозяев. Что зеленокожих в селении всего три десятка, а женщин — больше трехсот, и они бы разорвали отвратных хозяев, обращавшихся с ними как со скотом, в клочья, кабы не волшебная железная тарелка. Это она испускает чары, которые лишают пленниц воли. Однако чары эти слабеют во время грозы, когда огневицы-молнии исчерчивают небо ослепительно-голубыми зигзагами. Во время одной из таких гроз и начертала Смеяна свое послание, заканчивающееся знаком молнии.

Многого, впрочем, Дурень не смог бы рассказать и объяснить, даже если бы обрел способность думать и говорить, как его соплеменники. Например, то, что не был он сожжен установленным на флаере огнеметом и не подвергся воздействию психотропного оружия зеленокожих, поскольку настроено оно было на ментальное излучение нормального, а не деформированного человеческого мозга. Что зеленокожие — потомки атлантов, прилетевшие проведать метрополию, не были злодеями и поначалу пытались наладить мирный контакт с местным населением, но из-за своеобразной внешности не преуспели в этом.

Все это, впрочем, не имело значения — письмена были нацарапаны на бересте, береста доставлена адресату, и дальше события развивались по предсказуемому сценарию.

Кожемяка, с отцами отданных Змию на съедение девиц, отправился по соседним селам, и вскоре узкие длинноносые, шитые из коры лодки двинулись вверх по Вьюн-реке. На первой сидел Дурень, ведущий себя тихо и смирно, пока не почуял близость селения зеленокожих. Заметив его волнение, лодки упрятали в камышах, вперед были высланы соглядатаи, а когда прозвучали первые раскаты грома и молнии избороздили небо, мужики ворвались в лагерь зеленокожих и взяли их в топоры. Покончив со взрослыми, принялись за зеленокожих детенышей. Их оказалась тьма-тьмущая, а тут еще добрая половина баб, то есть спасенных от зеленокожих дочерей, кинулась защищать выродков, в результате чего часть их спаслась и долго еще бродила по окрестным лесам. Одни называли их лешими, другие — кикиморами, болотниками и еще всяко-разно. Потом перемерли и они, и только память о них долго жила в лесном крае, передавалась в виде сказок и песен в другие земли, в обмен на столь же малоправдоподобные истории о джиннах, пери, василисках и троллях…

В ту ночь мне снились странные сны, которые впоследствии подтолкнули меня к созданию нескольких серий картин и офортов, не пользующихся, надобно признать, большим успехом у публики, которая хочет, «чтобы все было как на фотографии». Зачем ей иметь такие картины, если есть фотографии, мне непонятно, но это, как говорится, тема отдельного разговора, не имеющего к моему рассказу ни малейшего отношения.

Итак, сны мои были прерваны прикосновением руки, легшей на мой лоб. Рука была холодная, я почувствовал это даже сквозь бинты и, открыв глаза, почти не удивился, увидев склонившуюся надо мной фигуру лиловолицей женщины. В тусклом свете занимавшегося утра фиолетовые пятна на ее лице были отчетливо видны, и не стоило труда догадаться, что это соплеменница Щасвирнуса.

— Лежи тихо, — промыслила она, и мне стало удивительно хорошо и покойно.

Я смотрел в ее прозрачные, мерцающие глаза и дивился тому, что, несмотря на убийство неизвестными Щасвирнуса, совсем не скорблю о нем. Он сказал, что все будет хорошо, он еще вернется в этот мир, и я почему-то верил ему, хотя избытком доверчивости и оптимизма не отличался.

— Все будет хорошо. Теперь он действительно вернется, — промыслила женщина. — Ты оказался отличным хранителем. Спасибо тебе. И постарайся быть счастливым в этом далеко не лучшем из миров. Дальше будет интереснее, поверь мне. Если тебя не пустят на пуговицы. А это, как ты понимаешь, зависит только от тебя.

Улыбнувшись, она быстро зашагала в конец коридора, даже не взглянув на кровать, где среди ночи был убит Щасвирнус. Врачи и медсестры, кстати, утверждали, что он умер от сердечной недостаточности. Ну что ж, каждый видит то, что ему дано увидеть, и спорить тут не о чем. Если бы мне не вкатили изрядную дозу анаболиков, я бы тоже принял Щасвирнуса за обычного человека.

К добру или к худу, но работающий в нашей голове «цензор» позволяет нам видеть только то, что мы хотим или готовы увидеть. Доказано, например, что почти все дети видят ауру, но годам к пяти это умение за ненадобностью пропадает. Под воздействием большой дозы алкоголя или наркотиков люди начинают видеть то, что в обычном состоянии «цензор» отказывается воспринимать. Тот самый «цензор», о котором мы узнали еще на уроках физики, в курсе «Оптика». Помните, глаз доставляет в мозг перевернутое изображение видимого нами мира, а мозг корректирует его, переворачивая еще раз? Пытаясь обмануть внутреннего «цензора», ученые изготовили очки, еще раз переворачивающие изображение — «правильно», и группа добровольцев, надев их, неделю мучилась, приспосабливаясь ходить «вверх ногами». А потом, когда внутренний «цензор» перестроился, им понадобилась еще неделя, чтобы вернуть его в прежнее состояние, после того как очки были сняты…

Выйдя из больницы, я прочитал много любопытного на эту тему и встречался с людьми, видевшими лиловолицых, говорившими с ними. Но им, как и мне, лиловолицые не сказали ничего сверх того, что мы — теперь я в этом твердо убежден — не могли бы почерпнуть из общедоступных источников. Они не открыли нам тайн мироздания: приобщать к новым знаниям тех, кто не готов их воспринять, — напрасный труд, чреватый неприятными, если не трагическими последствиями. Но тот факт, что они ориентируются в массиве накопленной человечеством информации лучше любого из нас, доказывает, что они используют принципиально иной, несравнимо более совершенный способ получения знаний. Можем ли мы освоить его, не задействовав дремлющие резервы нашего мозга? Как активировать их и не принесет ли это вред нашему, несовершенному во всех отношениях, обществу? Не знаю.

Однако, придя в очередной раз в библиотеку, я вспомнил странные слова лиловолицей: «если тебя не пустят на пуговицы» — и бессознательно снял с полки томик Ибсена. Да-да, «Пер Гюнт». Раньше, должен признать, мне про Пуговичника ни читать, ни слышать не доводилось. А недавно пришлось встретиться с ним. Но это уже совсем другая история.