Иранская революция двадцатого века случилась в правление шаха Резы Пехлеви и началась (во всяком случае, так ее освещали на Западе) как антимонархическая: революционеры требовали демократии и справедливого перераспределения экономических благ. Многие из претензий были вполне обоснованными, поскольку действовавшая программа модернизации усугубляла социальное неравенство, а правительство шаха деспотично контролировало инакомыслие. Но когда в 1979 году аятолла Хомейни вернулся из эмиграции (он провел много лет в Париже и в Ираке) и стал притязать на роль «верховного лидера» революции, быстро выяснилось, что его не интересуют социальные проблемы и демократическое правление: он выступал против существующего регионального порядка и самих институциональных механизмов обеспечения последнего.

Доктрина, которую принял Иран при Хомейни, радикально отличалась от всех, какие использовались на Западе после окончания религиозных войн и подписания Вестфальского договора. Доктрина Хомейни трактовала государство не как легитимное образование в собственном праве, а как подходящее оружие в условиях широкого религиозного соперничества. Карта Ближнего Востока двадцатого столетия, заявил Хомейни, является враждебной исламу фальшивкой, состряпанной «империалистами» и «своекорыстными тиранами», которые «разделили исламскую умму на части, принудительно ее разорвали и создали искусственные нации». Все современные политические институты на Ближнем Востоке и за его пределами следует признать нелегитимными, ибо они «не опираются на заповеди Аллаха». Современные международные отношения, основанные на процессуальных вестфальских принципах, строятся на ложной основе, потому что «отношения между народами должны развиваться на духовности», а не на отстаивании и соблюдении национальных интересов.

Позиция Хомейни – сопоставимая с точкой зрения Кутба – заключалась в том, что идеологически «правильное» (экспансионистское) прочтение Корана указывает путь к избавлению от всех этих «кощунств» и созданию подлинно легитимного мирового порядка. Первым шагом станет свержение всех правящих режимов мусульманского мира и приход к власти «исламского правительства». Традиционные национальные лояльности следует отринуть, потому что «долг каждого из нас состоит в низвержении тагутов, иначе – незаконных политических сил, которые ныне властвуют в исламском мире». Создание в Иране подлинно исламской политической системы будет означать, как Хомейни заявил на торжествах в честь учреждения Исламской Республики Иран 1 апреля 1979 года, «наступление первого дня правления Аллаха».

Эта доктрина резко противоречила всем прочим современным концепциям государственного управления. Как сообщил «Нью-Йорк таймс» Мехди Базарган, первый назначенец Хомейни на пост премьер-министра: «Мы стремились… к управлению того типа, какое существовало на протяжении десяти лет при пророке Мухаммаде и еще пяти лет при его зяте Али, первом шиитском имаме». Когда управление мыслится как «боговдохновенное», инакомыслие, разумеется, воспринимается как святотатство, политическая оппозиция попросту не допускается. При Хомейни Исламская Республика Иран начала применять эти принципы на практике, отсюда волна доносов и казней, отсюда систематические репрессии в отношении религиозных меньшинств, куда более жестокие, нежели при авторитарном шахском режиме.

На фоне этих событий сформировался новый парадокс – дуалистический вызов международному порядку. Благодаря иранской революции исламистское движение, нацеленное на уничтожение вестфальской системы, получило контроль над современным государством и захватило его «вестфальские» права и привилегии – место в Организации Объединенных Наций, участие в международном торговом обороте, дипломатический статус. Таким образом, клерикальный режим Ирана поместил себя в «точку пересечения» двух мировых порядков, пользуясь доступными преимуществами вестфальской системы и одновременно отрицая ее легитимность, публично декларируя ее бессмысленность и неизбежную гибель.

Эта двойственность прочно укоренилась в государственной доктрине. Иран стал официально именовать себя Исламской Республикой, подразумевая, что не признает текущие территориальные разграничения, а духовные лидеры во главе иранской власти (сначала Хомейни, затем его преемник Али Хаменеи) представлялись не просто политическими деятелями, но как всеобщие вожди – «верховный лидер исламской революции», «руководитель исламской уммы и всего угнетенного народа».

Исламская Республика ворвалась на мировую арену, грубо поправ основной принцип вестфальской международной системы – дипломатический иммунитет: иранцы взяли штурмом американское посольство в Тегеране и продержали его сотрудников в заложниках 444 дня (нынешнее иранское правительство гордится этим штурмом, иначе оно не назначило бы в 2014 году человека, работавшего тогда переводчиком при заложниках, послом Ирана в Организации Объединенных Наций). Далее, в 1989 году, аятолла Хомейни примерил на себя роль всемирного авторитета – он выпустил фетву (религиозное решение), содержавшую смертный приговор Салману Рушди, английскому писателю и индийскому мусульманину по происхождению, за публикацию в Великобритании и США романа, который аятолла посчитал оскорбительным для мусульман.

Сохраняя «типовые» дипломатические отношения со странами, на территориях которых действовали экстремистские группировки, исламистский Иран поддерживал такие радикальные организации, как «Хезболла» в Ливане и «Армия Махди» в Ираке (вооруженные формирования, противостоявшие правительствам и регулярно прибегавшие к терактам). Стремление Тегерана к исламской революции позволяло допускать сотрудничество между суннитами и шиитами во имя создания широкой антизападной коалиции – так, Иран поставлял оружие суннитской джихадистской группировке ХАМАС, воевавшей с Израилем, а также, по мнению некоторых экспертов, снабжал талибов в Афганистане; доклад Комиссии по расследованию событий 11 сентября и отчет о раскрытии в 2013 году террористического заговора в Канаде доказывают, что в Иране нашли прибежище и боевики «Аль-Каиды».

По вопросу о необходимости свержения существующего миропорядка исламисты с обеих сторон – как сунниты, так и шииты – пребывали в согласии. Напряженность в отношениях суннитов и шиитов на Ближнем Востоке в начале двадцать первого века может быть сколь угодно велика, но в восприятии идей Саида Кутба они чрезвычайно близки, – а эти идеи практически идентичны тем, которые озвучивали иранские аятоллы. Утверждение Кутба, что ислам со временем установит новый порядок и будет доминировать в мире, соответствовало убеждениям людей, которые швырнули Иран в пучину религиозной революции. Тексты Кутба активно распространяются в Иране, некоторые из них лично перевел аятолла Али Хаменеи. Как писал Хаменеи в 1967 году, в предисловии к работе Кутба «Будущее веры»:

«Этот проницательный и великий автор попытался в своей книге… показать суть веры как таковой, а затем, сформулировав это, составить программу жизни… [подтвердить] своим красноречивым стилем и самим мировоззрением, что в конечном счете мировое правительство должно быть нашим и что будущее принадлежит исламу».

Для Ирана, олицетворяющего надежды шиитского меньшинства, победу может и должно обеспечить забвение доктринальных различий во имя достижения общих целей. И потому иранская конституция провозгласила объединение всех мусульман как обязанность Ирана:

«Согласно священному аяту все мусульмане представляют собой единую умму. Правительство Исламской Республики Иран обязано сделать так, чтобы его общая политическая линия основывалась на союзе исламских народов: оно должно прилагать максимум усилий к тому, чтобы осуществить политическое, экономическое и культурное единство исламского мира».

Акцент, очевидно, ставится не на богословские споры, а на идеологическую экспансию. Как подчеркивал Хомейни: «Мы должны экспортировать нашу революцию по всему миру, должны отказаться от попыток прекратить ее распространение, ибо ислам не только не делает различий между мусульманскими странами, но и является защитником всех угнетенных». В итоге от страны потребуется вступить в эпическую борьбу с «Америкой, этим мировым грабителем», коммунистическими материалистическими сообществами в России и в Азии, а также с «сионизмом и Израилем».

Хомейни и его сторонники, революционеры-шииты, расходятся с суннитскими исламистами в том – и именно здесь суть их братоубийственного соперничества, – что верят, будто глобальные потрясения завершатся пришествием Махди, который вернется из «сокрытия» (он уже тут, но незрим) и примет полномочия сюзерена, каковые верховный лидер Исламской Республики временно отправляет в его отсутствие. Президент Ирана Махмуд Ахмадинежад даже счел этот тезис достаточно разработанным, чтобы представить его на заседании Организации Объединенных Наций 27 сентября 2007 года:

«Без всякого сомнения, Обещанный, то есть истинный Спаситель, придет в этот мир. В единении со всеми правоверными, борцами за справедливость и благотворителями он построит светлое будущее и наполнит мир справедливостью и красотой. Таково обетование Божие; и потому оно будет исполнено».

Мировой порядок, предусматриваемый такой концепцией, опирается на важную предпосылку, как писал президент Ахмадинежад президенту Джорджу Бушу в 2006 году, – на всемирное признание единственно правильной религиозной доктрины. Письмо Ахмадинежада (обычно толкуемое на Западе как увертюра к переговорам) завершается словами «Vasalam Ala Man Ataba’al Hoda»; эту фразу сознательно оставили без перевода в опубликованном варианте. Она означает: «Мир только тем, кто следует истинному пути». Аналогичное по духу послание пророк Мухаммад в седьмом веке направил императорам Византии и Персии – стран, которым предстояло вскоре пасть под натиском ислама.

На протяжении десятилетий западные наблюдатели пытались выявить «глубинные причины» подобных настроений, убеждая себя и других, что откровенно экстремистские заявления следует трактовать отчасти метафорически и что отказ от прежней политики – примером которой может служить вмешательство США и Великобритании во внутренние дела Ирана в 1950-х годах, – откроет дорогу к примирению. Тем не менее революционный исламизм по сей день не выказывает ни малейшего стремления к международному сотрудничеству в западном понимании этого термина; и иранский клерикальный режим ни в коем случае нельзя представлять как руководство постколониального движения за независимость, терпеливо ожидающее проявления Америкой доброй воли. По мнению режима аятолл, спор с Западом не сводится к обсуждению конкретных технических уступок или формул; это конкуренция за мировой порядок.

Даже в момент наибольшего сближения (так все восприняли на Западе) – после заключения временного соглашения по иранской ядерной программе с пятью постоянными членами Совета Безопасности ООН и Германией – лидер Ирана Хаменеи заявил в январе 2014 года:

«Маскируя американские планы, некоторые пытаются скрыть их уродство, насилие и террор и продемонстрировать народу Ирана, что правительство Америки настроено благожелательно и человеколюбиво… Разве можно спрятать за гримом столь уродливую, уголовную физиономию?.. Иран не нарушит договоренностей, которые мы подписали. Но американцы – враги исламской революции, враги Исламской Республики, враги этого флага, который вы подняли».

Тот же Хаменеи высказался несколько более изящно в речи на Совете стражей конституции Ирана в сентябре 2013 года: «Когда борец сражается с соперником и вынужден прибегать к техническим уловкам, он не должен забывать, кто его соперник».

Подобное положение дел не обязательно сохранится. Среди государств Ближнего Востока Иран обладает, пожалуй, наиболее значимым опытом национального величия и наиболее долгой и проработанной стратегической традицией. Он сохранял свою культуру на протяжении трех тысячелетий, порою расширяя границы, за счет успешной многовековой манипуляции соседями. До революции аятолл Запад и Иран поддерживали взаимовыгодное сотрудничество на основе одинаково трактуемой концепции национальных интересов. (По иронии судьбы, возвышению аятолл на последней стадии этого процесса способствовало охлаждение отношений США с шахом – мы ошибочно посчитали, что грядущие перемены ускорят демократизацию и послужат укреплению американо-иранских связей.)

Соединенные Штаты и западные демократии должны стремиться к восстановлению сотрудничества с Ираном. Но нельзя строить сотрудничество на предположении, что их собственный позитивный опыт автоматически окажется актуальным для других обществ, особенно для Ирана. Надо допускать возможность того, что воинственная риторика основывается на истинных убеждениях и оказывает влияние на значительную часть иранского народа. Изменение тона – лишь первый признак возвращения к «нормальности», особенно с учетом того, что определения этой нормальности различаются столь фундаментально. Нельзя забывать и возможности того – и это весьма вероятно, – что изменения в тактике служат для достижения практически неизменных целей. Подлинное примирение Соединенные Штаты должны приветствовать и прилагать реальные усилия в этом направлении. Однако для успеха нужно четко понимать, куда именно мы движемся, прежде всего – по ключевому вопросу о ядерной программе.