9. СОМНИТЕЛЬНОЕ АЛИБИ
Утром Дубравину принесли распечатанный пакет спецпочты с размашистой надписью в углу конверта: "ОУР. М-ру Дубравину"; ниже – подпись Драча и дата.
"Опять из Москвы… – отметил про себя майор, вынув из конверта два листка с машинописным текстом. – Всесоюзный розыск…"
– Что там, Женя? – невыспавшийся как следует Белейко за прошедшие сутки немного потерял свой лоск: он даже не успел дома побриться и теперь жужжал над ухом Дубравина электробритвой.
– Слушай, отойди… – поморщился майор. – Голова и так гудит… – И принялся просматривать бумаги.
– Ну?.. – не терпепось Белейко.
– "Сообщаем, что вор-рецидивист Подпружный С. А., он же Ставкин, по кличке Жареный, – читал Дубравин с нотками радостного возбуждения в голосе, – задержан. При задержании оказал вооруженное сопротивление…" и так далее.
– Один в минусе. Уже легче, – прокомментировал сообщение Всесоюзного розыска Белейко.
– Итак, Сенька Заика…
– А если нет? Если кто другой?
– Тогда мы с тобой останемся у разбитого корыта.
– Да, перспектива бодрящая…
– Но иного варианта, увы, пока нет.
– Ты хочешь сказать, наиболее вероятного…
– Совершенно верно. Я перелопатил всю картотеку управления несколько раз. Звонил в МУР. Проверил практически всех, так сказать, "достойных" кандидатов. Тупик. Из тех, кто не в ИТК, только двое – Жареный и Заика.
– Теперь один. Но где гарантии, что это именно он? Не залетный?
– Гарантии? Их пока нет. Но есть у меня на примете кое-кто… – Дубравин открыл сейф и вынул папку с документами. – Посмотри, – нашел он нужный лист.
– Хробак Иона Лукич… Год рождения… Послушай, Женя, я что-то тебя не пойму, это же глубокий старик.
– А я его в "домушники" и не сватаю. Но по части наводки – это еще нужно посмотреть. Уж очень он смахивает на таинственного старика-"тихоню", который окно стеклил в обворованной квартире.
– Как ты на него вышел?
– Паспортный стол плюс наш архив. Проверил мужчин преклонного возраста в том микрорайоне, где были наши квартирные кражи. А затем в архиве нашел дело Хробака. В 1956 году его взяли с поличным при попытке обворовать сельмаг в соседней деревне. Положенное он отсидел, но домой не возвратился – обосновался здесь, в городе.
– Ну и что? Его прошлое еще ни о чем не говорит.
– Все это так. Есть только одно "но": Хробак и Сенька Заика односельчане.
– Нужно проверить…
– Вот этим, Бронек, и займешься… Прямо сейчас.
– А ты куда?
– К Алифановой…
Примерно через час Дубравин вместе с Алифановой были у двери квартиры Новосад. Рыжеволосая актриса за ночь сильно сдала: румянец на щеках уступил место сероватой белизне, на которой особенно ярко выделялись веснушки, под глазами темнели круги; она была апатичная и какая-то покорная. Заходя в подъезд дома, где жила ее подруга, Алифанова порылась в сумочке и сунула под язык таблетку валидола.
– …Ирина Викторовна, надеюсь, вы достаточно хорошо знаете гардероб Новосад. Посмотрите внимательно, не пропало ли что?
– Да… я посмотрю… – Алифанова с трудом сдерживала слезы.
Дубравин забеспокоился, глядя на нее; актриса поймала его взгляд и постаралась взять себя в руки: прикусив нижнюю губу, она прошла вглубь комнаты, ступая едва не на цыпочках, будто боясь потревожить чей-то сон.
– Ну как? – с надеждой спросил ее Дубравин, когда она окончательно осмотрела вещи.
– Кажется… все на месте… – Алифанова колебалась. – Вот только…
– Что – только?
– Может, она в химчистку сдала? Или в починку… Я не вижу здесь ее старое пальто и одно из платьев. И, по-моему, нет саквояжа. Правда, он был далеко не нов; возможно, переехав сюда, Валя его выбросила…
Майор был разочарован: старые вещи, кому они нужны? Опечатав дверь квартиры Новосад, он спустился на первый этаж к уже знакомой дежурной, старушке в роговых очках, которая и сегодня была в утренней смене.
Дубравин все-таки хотел установить личность третьей девушки, которая вышла из дома во время убийства, что вчера не удалось. Но дежурная и сегодня мало чем порадовала майора: эту девушку она видела впервые. Запомнила дежурная только то, что девушка очень торопилась, едва не бежала; куталась она в платок – лица не было видно, один нос торчал, и в руках у нее была большая сумка. Только у выхода, споткнувшись о коврик для ног, неизвестная на миг повернулась лицом к застекленной дежурке, где сидела старушка. Поэтому все, что могла о ее внешности сказать дежурная, так это только одно: "Симпатичная…"
Попрощавшись с дежурной, майор отправился к Ольховской. Предварительно договариваться не стал, – справившись в театре, он узнал, что актриса приболела, – хотел, чтобы его визит был внезапным.
На удивление, Ольховская вовсе не выглядела больной, только в глазах ее таилась печаль. Видимо, на лице Дубравина она прочла немой вопрос, поэтому объяснила:
– Не могу… Не могу работать… Валя перед глазами стоит… За что? Кто?
– Если бы мы знали…
Расположились они в гостиной: Дубравин – в кресле, Ольховская, закутавшись в плед, – на диване.
– …Валя с людьми сходилась трудно. Характер у нее был крутой. Она знала себе цену и никогда, в отличие от некоторых наших коллег, не капризничала в работе, не пыталась утвердить свое "я" самовосхвалениями и уничижением других. А ведь актриса она была великолепная. Даже как-то странно звучит – "была"…
– Вы говорили, что наиболее близким человеком, после вас и Алифановой, из ее друзей и товарищей был ей… – майор заглянул в свои записи, – артист вашего театра Артур Тихов. Я не ошибся?
– Именно так. Мне кажется, они любили друг друга.
– Почему – кажется?
– Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений…
– Расскажите, пожалуйста.
– Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть… Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с ней поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура.
– Что он собой представляет?
– Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, способностями не блещет. Но то обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала… Прощаясь, Дубравин спросил:
– Когда будут хоронить Валентину Петровну?
– Завтра, в двенадцать…
Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок.
– Вы завели себе собаку?
– Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница…
– Где же он сейчас?
– Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки.
Дубравин, который уже было взялся за дверную ручку, резко обернулся к Ольховской и спросил, почему-то неожиданно для себя волнуясь:
– А как это случилось?
– Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они как обычно гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожа как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: на улице шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером…
– Ветеринара вызывали?
– Когда я приехала домой, уже было поздно – Джим скончался у меня на руках. А бабушка от растерянности не сообразила, пыталась лечить его домашними средствами. Да ветеринар и не успел бы приехать: все случилось в течение часа. По всем признакам, Джим отравился. Но чем? И когда?
– Может, на прогулке?
– Что вы… Я его приучила ничего не брать из чужих рук и не подбирать объедки на улице.
– И он держался? Все-таки животное…
– Я несколько раз проверяла. Отказывался от самых аппетитных кусков, которые по моей просьбе разбрасывали на пути знакомые.
– Значит, на улице отравиться не мог… Странно… – пробормотал себе под нос Дубравин.
– Что вы сказали?
– Я? Да нет, это… До свидания, Ариадна Эрнестовна! К Модесту Савватиевичу майор приехал вечером. Он хотел узнать, где находился Крутских, когда у Ольховской были уворованы драгоценности.
Нельзя сказать, что посещение и расспросы Дубравина понравились старому ювелиру. Но он не обиделся, по крайней мере сделал вид, что полностью согласен с майором в необходимости подобных справок для следствия и что это вовсе не бросает тень на его доброе имя. Выглядел Модест Савватиевич неважно, как он объяснил, немного приболел. Держался как-то скованно, разговаривал нехотя, что при его бойком жизнерадостном нраве было весьма странным.
Крутских заверил майора, что в тот вечер он, как обычно, был дома и разыгрывал шахматные эпизоды. И, как всегда, допоздна. Но подтвердить его заверения некому. А порасспросив соседей Модеста Савватиевича, майор узнал, что тогда старый ювелир во второй половине дня куда-то уходил из дому. А вот когда возвратился, никто не видел. Мало того, они обратили внимание, что в квартире Крутских с вечера горел только ночник. И это было для них необычным, так как Модест Савватиевич любил много света, и, едва начинало темнеть, включал люстру.
"Совпадение? Можно ли верить соседям? – размышлял Дубравин по дороге домой. – А Крутских? Было это и недавно, и давно. Смотря как повернуть… Для меня тот вечер – дата памятная. После заявления Ольховской. А для Модеста Савватиевича – если, конечно, он не темнит – обычный. Многие забывают, что делали вчера, позавчера. А тут… Дни бегут… Соседи… В их ответах было чересчур много "кажется", "как будто". За точность никто поручиться не мог. Поди разберись… И все-таки, Модест Савватиевич, еспи судить строго по канонам криминалистики, алиби ваше, мягко говоря, вызывает некоторые сомнения…".
