Киллер
«Цветочек» меня, что называется, достал.
Я стоически терпел ее причуды и больше отмалчивался. Парни из охраны старались со мной на эту тему не говорить. Наум Борисович не любил, когда кто-то пытался узнать что-либо из его личной жизни. Поэтому подобное любопытство было чревато нехорошими последствиями.
Но по их лицам я видел, что они просто умирают от любопытства.
Чон держался со мной сугубо официально и больше не устраивал «экзаменов», как в первый раз. Однако за моими тренировками следил (хотя и старался не показывать виду) с пристальным вниманием.
Мы вели с ним странную игру.
Я изо все сил пытался выглядеть пусть и неплохим бойцом, но отнюдь не мастером высокого класса.
А он все чаще предлагал такие приемы, которые под силу только асам восточных единоборств.
Конечно, ребята были хорошо натасканы, но их психологическая подготовка оставляла желать лучшего.
И мне приходилось вместе со всеми позорно падать с поставленных стоймя пеньков, предназначенных для отработки передвижений в разных стойках и достижения абсолютной координации в пространстве, хотя я мог все эти упражнения выполнять с закрытыми глазами и в очень быстром темпе.
Сам Чон тоже не показывал всего, что умеет.
По крайней мере, в моем присутствии.
Но я знал, что кореец в другие дни тренируется еще с двумя личными телохранителями и Вованом.
И когда Вован дрался в спаррингах, я наблюдал за ним не менее пристально, чем кореец за мной.
Кое-что из его арсенала было вполне на уровне. Особенно мягкое отклонение прямой атаки противника с последующим проходом вперед и нанесением «подкрученного» удара в уязвимое место по восходящей или нисходящей траектории.
Я представил, как этот прием может выполнить Чон. И взял себе на заметку — такая атака в исполнении корейца была бы смертоносной.
Но он почему-то не показал Вовану точки акупунктуры. И тот бил в общем-то не туда, куда нужно.
С ребятами у меня сложились ровные, почти товарищеские отношения. Что уже было хорошо.
Каждый из нас занимался своим делом, у всех были определенные обязанности, никто никого не подсиживал и не стремился верховодить. Так что никто из нас не мог перебежать дорогу другому.
Более того, парни видели во мне чемпиона. А потому и относились соответственно: слегка настороженно, возможно, с малой толикой зависти, но вполне корректно и доброжелательно.
Только Вован так и не смог простить мне два своих поражения и в моем присутствии всегда был на взводе: зло подшучивал, задирался и вообще нарывался на хорошую взбучку.
Глядя на его потуги нарушить мое душевное равновесие, я мысленно смеялся — глупец, куда ты лезешь? Ведь ты разбираешься в психологии как свинья в апельсинах.
Но я не подавал виду, что не ставлю его ни в грош, а с замороженным лицом проходил мимо, будто он был пустым местом.
Чон тоже не сводил нас в спаррингах, уж не знаю, чего он так опасался, хотя Вован просто из кожи лез, чтобы снова схлестнуться со мной на татами…
Лилия бушевала.
Она капризничала, часто ходила в ночные клубы и бары, где развлекалась до утра, а потом, поспав два-три часа, опять вызывала меня, и мы снова колесили по всем злачным местам города.
Если бы не моя добротная физическая подготовка, я уже давно свалился бы с копыт.
А она, наверное, того и хотела. Но благодаря медитациям и ледяному душу я всегда находился в хорошей форме и следовал за ней как тень.
Я ее понимал. И даже не злился. Только сочувствовал.
В ее годы на месте телохранителя должен быть просто какой-нибудь молодой оболтус с повышенной сексуальной озабоченностью, чтобы Лилия занималась тем, на что ее подталкивает природа.
А у меня приказ был однозначен: всех на хрен. Никаких сомнительных связей.
Монастырь, и только…
Впрочем, завести парня для Лилии было серьезной проблемой. И вовсе не из-за ее внешних данных — тут как раз все обстояло прекрасно.
Дело в том, что почти все молодые люди в тех местах, где она обреталась, знали, чья она дочка. И старались держаться от нее подальше, наученные горьким опытом нескольких отчаянных ловеласов, над которыми «поработали» подручные Чона.
Когда мы входили в какой-нибудь полубар-полубордель, вокруг нас мгновенно образовывалась зона отчуждения.
И бедная девочка могла лишь козырять своими нарядами, дорогими украшениями и независимостью, иногда переходящей все границы, вплоть до откровенного хамства и скандалов.
Я пытался сглаживать недоразумения и конфликты, как только мог.
Но оратор из меня никудышный, я больше привык действовать руками, но не языком, потому лишь имя папаши спасало дерзкую девчонку от хороших пинков под зад, а меня — от близкого знакомства с милицией.
Если Чон и хотел мне насолить, то свою задачу он выполнил блестяще.
Я не только чувствовал себя не в своей тарелке, но и находился от информации, которую требовал от меня Абросимов, гораздо дальше, нежели я был бы просто за порогом банка.
Временами от безделья я задавал себе вопрос: чего хотел добиться Абросимов моим внедрением?
Освещать общую обстановку в «Витас-банке» могла бы и какая-нибудь свиристелка, работающая, скажем, на приеме корреспонденции, стоило только прижать ее как следует (ГРУ это умеет), а вдобавок еще и заплатить.
Возможно, такие агенты уже и работали в банке, даже — наверняка.
Абросимов надумал Наума Борисовича грохнуть?
Чего проще, даже с его великолепным Чоном и всеми парнями, вместе взятыми. Я бы это дело спроворил дня за три, притом без следов и видимых мотивов.
И даже бесплатно, лишь бы меня отпустили вместе с семьей на все четыре стороны — к Науму Борисовичу я не испытывал добрых чувств и ничем не был ему обязан.
Скорее наоборот: его патологическая жадность и циничность вызывали во мне чувство омерзения.
Я никогда не любил жлобов, а тем более никогда не был на месте нувориша, помыкающего людьми, как скотом. Поэтому сомневаюсь, что когда-нибудь во мне проснулось бы чувство сожаления о содеянном.
Да, я убил бы Витаускаса не задумываясь.
Все, через что я прошел после авиакатастрофы, и то, что узнал о себе из рассказов Волкодава и досье Абросимова, выжгло меня, как патронную гильзу порохом после выстрела.
Заряд сгорел, пуля вылетела, осталась только крепкая оболочка и надежда на переплавку. Авось получится полезная вещь, а не снова снаряд для смертоубийства.
Все мои желания были притуплены, не хотелось ни о чем думать, чего-то желать, ждать, а тем более — надеяться.
Иногда я как бы оживал, начинал с интересом осматриваться по сторонам, даже с удовольствием садился за руль «мерса».
Бывало, что и выпивал — совсем немного, один-два коктейля, — когда Лилия вела себя сдержанно.
Но стоило мне вспомнить рожу Абросимова, как все в душе переворачивалось и я готов был завыть от смертной тоски и дикой злобы на все и вся, которую не мог унять никакими медитациями.
Часто я мысленно беседовал с Учителем, особенно по ночам, когда полный месяц светил прямо в окно и сон упрямо обходил меня стороной.
Это были долгие беседы, неторопливые, обстоятельные, без намека на фальшь и неискренность. Я уже не просил прощения, как раньше, за свою мерзопакостную сущность и за все содеянное мной в прошлой и настоящей жизни.
Карма — что поделаешь?
Я смирился.
Человек просто не может быть лучше или хуже, чем на самом деле. Груз прошлых превращений нельзя сбросить, словно тяжелый тюк.
Содержимое моей ноши может раствориться лишь в потоке пространства и времени, как соль в воде. Но нужно еще отыскать такую реку и найти в себе силы, чтобы ступить в бурный поток.
А у меня этих сил уже почти не осталось…
Я не просил прощения, я просто рассказывал, как бы я прожил жизнь в новом превращении.
И всегда в моих полубредовых мечтаниях-беседах мне виделись речушка с кувшинками, пожелтевшая осенняя роща, убогая мазанка, огород и я со щенком на скамейке, уставший, но довольный и безгрешный…
Так что задумал Абросимов?
Почему он, полковник ГРУ, ходит в таких контрах со своим коллегой Кончаком?
А это я уже точно знал со слов Ливенцова, моего связника, иногда распускавшего язык. Наверное, что-то у его шефа не складывалось. И он вместе с ним злобился по поводу и без.
В общем, я терялся в догадках.
Иногда мне хотелось каким-то образом связаться с Кончаком, а лучше — с Сидором или Волкодавом.
Мне нравились эти ребята, а с Акулой, по-моему, когда-то я даже дружил. Но как это сделать? И где они теперь?
Я почему-то совершенно не сомневался, что они помогли бы мне выпутаться из ситуации, в которую втащил меня Абросимов.
Увы, мы так и не успели обговорить, как можно выйти на контакт в подобном случае…
Понедельник не предвещал особых изменений в моей жизни, даже наоборот — уставшая за неделю от сплошного загула Лилия отсыпалась почти целый день. А по вечерам она сидела одна у телевизора, копя азарт для новых «подвигов».
Первый день недели был для меня почти выходным, хотя по контракту мне полагалось работать, как и остальным, сто семьдесят восемь часов в месяц.
Но это в теории.
На самом деле и я, и парни пахали, сколько прикажет Чон, а значит — Наум Борисович.
Правда, за сверхурочные доплачивали. Однако даже сплошное безделье на работе, как в основном и бывает у охраны, все равно требует разрядки в виде личного времени.
А у нас его всегда было в обрез.
Пейджер забибикал, когда я возился на кухне, готовя утку с рисом по-пекински.
Я посмотрел на текст сообщения — меня срочно вызвал на связь сам Чон.
Это что-то новое…
— Листопадов? — Голос корейца неприятно резал ухо.
— Он самый.
— Срочно в банк!
— Но у меня Лилия…
— Это приказ Наума Борисовича. Тебя заменят. Поторопись.
— Нет проблем…
Похоже, что-то случилось. Или случится.
Может, меня раскололи? И хотят предоставить расчет? С выносом тела без всякой помпы подальше от города.
Сомнительно…
Я не стал гадать, а оделся и пулей вылетел из дома на стоянку такси…
Меня послали во внутренний двор. Там стоял микроавтобус с затемненными стеклами, в котором уже сидели наши парни.
Здесь же околачивался и Чон.
— Стрелять умеешь? — не без издевки спросил он.
Вот гад! Пристал ко мне как банный лист…
Будто не знает, что в горячих точках стрелять приходится всем, вплоть до поваров и вольнонаемных штафирок.
— Приходилось, — не стал я развивать эту тему.
— Садись в автобус и получи оружие, — распорядился он.
Я забрался внутрь, где мне ткнули в руки гладкоствольное помповое ружье с укороченным прикладом и две пачки патронов к нему.
Я присмотрелся к маркировке — картечь.
— Кого воевать будем? — спросил я у ребят.
— Фиг его знает, — откликнулся кто-то.
— Общий сбор… — проворчал Вован.
И посмотрел на меня, как волк на ягненка, приготовленного к закланию.
Я проигнорировал его чересчур выразительный взгляд и, усевшись поудобней, закрыл глаза. Пока суд да дело, можно и подремать…
Наученный Юнь Чунем, я мог восстановиться во сне за пятнадцать минут. Тогда как обычному человеку требовалось не менее четырех часов.
Я спал ровно до того времени, как наш автобус вырулил из ворот банка и покатил куда-то за город, — почти полчаса.
И почувствовал себя как новая копейка.
Немного размявшись — мысленно «побегав» и потаскав тяжелые гири, — я восстановил дыхание и начал смотреть в окно.
Чон сидел рядом с водителем (я видел его коротко стриженные черные волосы с сединой) и изредка что-то ему говорил — наверное, указывал направление.
Поплутав по улицам и переулкам (очень странно: в ту сторону, куда мы направлялись, была отличная прямая дорога), микроавтобус наконец выскочил на загородный проселок и поехал среди полей.
Я заметил, что следом идет наша «вольво». Она то приближалась, то оставалась далеко позади. Вскоре к нам присоединилась еще одна машина, «ниссан» самого Чона, но с кем-то из ребят за рулем. Она обогнала нас и возглавила кавалькаду.
Оказалось, что мы ехали в тир.
Вывеска была старой, проржавевшей насквозь, и я смог разобрать только одно слово — «Охотничье…».
Наверное, общество, додумал я, выгружаясь перед распахнутой дверью, возле которой нас уже ждал крепенький мужичок-боровичок в заячьем треухе.
Похоже, тир не посещался давно, потому что иных следов, кроме как от шин нашего микроавтобуса и легковушек, здесь не было, а снежные заносы перехлестнули дорогу, и последние полкилометра мы едва плелись.
— Натопил? — спросил у мужичка Чон.
— А как же. Еще с вечера. Не сумлевайтесь, тепло, что тебе в квартире.
— Держи…
Кореец ткнул ему в руки несколько купюр, и мужичок расплылся в улыбке.
— И погуляй на свежем воздухе. Если хочешь, посиди вместе с водителями в автобусе.
— Спасибочки, я привыкши…
В тире и впрямь было жарко. Мы даже разделись до рубах.
Первая группа из трех человек отработала на стендах из рук вон плохо.
— Ружья не пристреляны… — обронил кто-то в досаде.
— Да? — Чон побледнел от злости. — Ну-ка, дай!
Он вырвал ружье у ближайшего парня, зарядил и стал на позицию.
Он стрелял почти не целясь.
Мишени в виде человеческих фигур, которые мы привезли с собой, вскоре стали напоминать решето. Чон был настоящим снайпером, и ни одна картечина не прошла мимо цели.
— Кто сказал, что ружья не пристреляны? — спросил он, возвращая ружье.
Парни промолчали.
Впрочем, кореец и не настаивал на ответе: он лучился от самодовольства.
— Следующие! — скомандовал Чон, и еще трое стали к барьеру.
Эти уже стреляли лучше. Но все равно Чон остался недоволен.
Наконец подошла и моя очередь.
Если честно, я даже не представлял, какой из меня снайпер. В Гималаях я стрелял только из старой винтовки, и то не более десяти раз.
Еду мы с Учителем добывали в основном силками, иногда использовали лук — Юнь Чунь к огнестрельному оружию относился с предубеждением.
Из прошлой жизни я знал и как нужно целиться, и как обращаться с разными типами пистолетов, автоматов и винтовок.
Эти знания не были чем-то заученно-определенным, систематизированным, они больше походили на безусловные человеческие инстинкты, присущие любому из нас с рождения.
И когда я вышел на огневой рубеж, то единственной моей мыслью было не как стрелять, а с какой результативностью.
Мне почему-то казалось, что я смогу не ударить в грязь лицом перед Чоном. Но не могла ли в моем прилежании таиться для меня угроза?
Да, со слов Сидора и Волкодава, а затем и Абросимова я знал, что в прошлом мне приходилось ликвидировать людей. А это значило, что стрелял я в основном с близкого расстояния, из пистолетов.
Но это совсем не то, что гладкоствольная пушка с патронами, снаряженными картечью, которая с расстояния десять — двадцать метров сметает все живое, будто метлой.
Помповое ружье, что было у меня в руках, в особых снайперских талантах не нуждалось. Просто держи его направленным в сторону цели и жми на спуск.
Совсем другое дело автомат или снайперская винтовка.
Чон не сводил с меня глаз. Я спиной ощущал, как его коричневые глаза буквально всверливались между лопаток.
Чувствуя себя не в своей тарелке, я разрядил ружье в цель, почти на нее не глядя. Мне было все равно, как я отстреляюсь.
— Здорово! — воскликнул кто-то из ребят.
— Можно и лучше, но вполне прилично, — прокомментировал и сам Чон, осмотрев мои мишени.
Но я-то видел, что мой результат был отнюдь не хуже, чем его.
Однако промолчал…
Я ошибся, когда думал, что мы ограничимся только гладкоствольными ружьями.
После пятого круга, когда вентилятор выгнал наружу пороховой дым, Чон достал пистолет и вручил первому из нас по списку.
Видно было, что из пистолета парни стреляли чаще. Результаты у всех оказались не так чтобы очень, но вполне удовлетворительные.
Только я «сплоховал» — мне вовсе не хотелось, чтобы Чон знал мои истинные возможности. Но я даже не чувствовал — был уверен, что могу всадить все пули точно в яблочко.
По поводу моей стрельбы Чон не сказал ничего, лишь как-то странно посмотрел на меня и чуть сдвинул густые черные брови.
Неужели не поверил в мой «спектакль»?
Я понимал, что провести корейца трудно. Но что такое он подметил в моей манере стрелять, возбудившее в нем подозрение?
И возбудило ли?
Может, я просто становлюсь слишком мнительным…
— С этого момента мы переходим на казарменное положение, — объявил нам Чон, когда со стрельбой было покончено. — Место нашей дислокации увидите сами. У кого есть семьи, позвоните прямо сейчас по мобильному телефону и предупредите, что отбываете в срочную командировку за пределы области. Срок — не менее недели. Куда — знает только начальство. Больше вы общаться ни с кем не будете, пока не последует команда «отбой».
Мы возвращались в город — все-таки в город! — молчаливыми и какими-то угнетенными. И только мне все было безразлично.
Я даже испытывал некоторое облегчение. Хотя бы неделю мне не придется нюхать табачный дым баров и ресторанов в компании «цветочка».
