Дом купца Аполлония стоял на склоне горы, неподалеку от глубокого общественного колодца. Вымощенный булыжником двор отделял от улицы забор из кирпича-сырца; поверх него стояли маленькие статуэтки из красной обожженной глины, обереги. Кого они изобража– ли, определить было трудно – фигурки ваяли еще в начале столетия, и теперь они от времени растрескались и покрылись копотью. За домом шелестел осыпающейся листвой неухоженный сад с торчащим посреди него, как гнилой зуб, замшелым каменным алтарем. У его подножья валялись разбитая ойнохоя и засохшие цветы. Похоже, хозяин мало заботился о благосклонности покровителя дома и семьи, потому что в углублении алтаря вместо свежих жертвоприношений белели мелкие кости какой-то птицы и лежала окаменевшая, исклеванная голубями лепешка.

Двухэтажный дом был построен дедом Аполлония, богатым купцом. Отец тоже не бедствовал, при нем стены комнат были расписаны лучшими художниками Боспора, а полы выложены мозаикой. Ныне стены кое-где облупились, краски выцвели, а в щербинах мозаики чернела грязь.

Купец, одетый в замызганый хитон, бесцельно слонялся из угла в угол. Он уже оправился от радостного потрясения, случившегося с ним на гипподроме месяц назад, и теперь его лицо было унылым и постным.

Немалые деньги, вырученные от продажи знаменитого буланого жеребца, победителя скачек, уплыли, как песок сквозь пальцы. Их хватило только на погашение долговых расписок и вынужденный пир по случаю чествования наездника-гиппотоксота, не явившегося, между прочим, на праздничный обед; он даже не удосужился объяснить причину своего отсутствия. И сейчас Аполлоний мучительно размышлял, чем платить наемной охране каравана, снаряжаемого им в Танаис на ежегодное осеннее торжище.

Его мрачные мысли прервал какой-то шум. Купец, недовольно поморщившись, прислушался. Говорили, вернее, спорили, два голоса. Один, визгливый и кричащий, купец узнал сразу – он принадлежал его рабу, полуглухому старому скифу. Второй, чистый и звонкий, Аполлоний где-то и когда-то слышал, но, несмотря на внешне приятное впечатление от чистого эллинского произношения и внутреннюю мелодику, этот голос почему-то заставил купца вздрогнуть. Все еще не понимая причины непонятного душевного томления, Аполлоний выглянул за дверь – и едва не упал, сраженный увиденным наповал.

У калитки суетился слуга-скиф, пытаясь преградить дорогу худощавому смуглому человеку в невзрачном плаще. За ним маячил еще один, но он был Аполлонию незнаком. А в худощавом купец сразу же узнал своего проводника к Неаполису Скифскому, рапсода Эрота. Они не виделись уже несколько лет, и Аполлоний начал постепенно забывать этого неугомонного зубоскала и прощелыгу.

– Эй, хозяин, убери этого дрянного старикашку! – Эрот, широко улыбаясь, появился в дверном проеме, пытаясь стряхнуть со своей ноги слугу, вцепившегося в нее, как клещ. – Аполлоний, брат мой, как я рад, как я рад… – он, наконец, вырвался и крепко обнял ошарашенного купца.

По щеке рапсода прокатилась слеза и капнула на грудь все еще безмолвствующего Аполлония. Стоящий сзади человек только хмыкнул и ухмыльнулся при виде расчувствовавшегося Эрота – он, похоже, достаточно хорошо знал незаурядные актерские способности своего приятеля.

– Прекрасно выглядишь, Аполлоний! – рапсод критически осмотрел расплывшуюся фигуру купца. – И домишко у тебя что надо. Цветочки, мозаика… Богато живешь. Так чего же мы стоим? Или не рад, а? – пытливо заглянул он в остановившиеся глаза Аполлония. – Прости, я просто неудачно пошутил. Конечно же ты, как и я, счастлив встретить старого приятеля. А! – вдруг вскричал он, хлопнув себя ладонью по лбу. – Забыл. Скверно и непростительно, но сейчас исправлю… – он отстранил слугу и позвал: – Собачка, поди сюда! Иди, иди, тут тебя не обидят.

В дом, угрюмо поглядывая на собравшихся, неторопливо и важно прошествовал огромный лохматый волкодав. Он немного прихрамывал на переднюю лапу, а в его густой темно-рыжей шерсти кое-где заплутались колючие шарики репейника.

– Узнаешь? – любовно почесал пса за ухом рапсод. – Да, это тот самый зверюга степных разбойников. Обычно я его с собой не беру, но сегодня такой день – встреча друзей по несчастью. Я ему придумал отличную кличку – Фат, – Эрот заразительно рассмеялся. – Как память о нашем приключении. Фат, поприветствуй хозяина!

Псина мигнул несколько раз, посмотрел, как показалось купцу, с укоризной на рапсода, и протянул Аполлонию свою лохматую лапищу. Купец от неожиданности пожал ее и, смутившись, быстро отдернул руку.

– Признал! – восхитился Эрот. – Умнющий пес, доложу я тебе, Аполлоний. Когда мне бывает туго с деньгами, он идет на пристань и приносит свежую рыбу. Нет, нет, он не ворует! Я предполагаю, что его просто угощают… ну, скажем, за приятную внешность и безобидный нрав. Сейчас он – как и я, между прочим, – голоден, потому и не в настроении, а так псина отменная. Умница.

– Да, конечно… проходи, – смутился Аполлоний при последних словах рапсода. – Садитесь. Сейчас будет вино… и перекусить…

– Какие великолепные краски, – восхищался Эрот, разглядывая расписные стены столовой. – Даже в Афинах – а я бывал там не раз – трудно сыскать такую красотищу. А лепнина… Ух ты-ы…

– Правда? – польщенный купец наконец соизволил улыбнуться. – Тебе и впрямь нравится?

– У меня просто не хватает слов, чтобы выразить свое восхищение. Впрочем, иного и не должно быть – у такого знатного и известного во всем Боспоре господина, как ты, все, конечно же, самое лучшее и дорогое: дом, усадьба, еда и вино…

– Ты прав, – напыжился Аполлоний. – Все это так. Убери, убери сейчас же! – зашипел он на слугу, принесшего кувшин с местным вином – скиф справедливо рассудил, что такие подозрительные гости его господина вполне могут обойтись и недорогим боспорским. – Неси родосское, – приказал он. – Болван… – и извиняющимся голосом сказал, обращаясь к невозмутимому рапсоду: – Он у меня недавно, еще не все знает, потому и перепутал.

– Я так и предполагал, – благодушно кивнул Эрот и наполнил чаши родосским, появившимся на столе с волшебной быстротой. – Э, погоди! – вдруг спохватился он. – Вы ведь не знакомы, – Эрот показал на молчаливого приятеля. – Это весьма уважаемый господин, владелец одной из лучших харчевен Пантикапея, мой друг Мастарион.

Мастарион вежливо кивнул и жадно схватил фиал. Его мучила жажда со вчерашнего вечера, и потому он мечтал только об одном – побыстрее залить адский огонь, сжигающий внутренности и вызывающий мелкую дрожь в руках.

Конечно, про лучшую в Пантикапее харчевню Эрот загнул. Мастарион все-таки купил злачное место по настоятельному совету Эрота, но не в черте города, а в гавани, в одном из тех гнусных закутков, где обычно шлялись весьма подозрительные личности, готовые отправить в Эреб за один-два обола любого, и где обретались гетеры самого низкого пошиба. Называлась харчевня «Хромой пес», кормили в ней скверно, а от вина нередко случались колики в животе и еще кое-что и вовсе непотребное.

Мастарион хотел изменить название своего приобретения, но рапсод настоял оставить все, как было, и в качестве талисмана подсунул харчевщику хромого пса, ужасного обжору и такого же пройдоху, как и сам.

Поначалу Мастарион, засучив рукава, горячо принялся за работу, лелея надежду как можно быстрее поправить свои дела и разбогатеть. Но роспись на стенах, на которую он потратил почти все свои сбережения, вскоре опять покрылась копотью и всяческими непристойными надписями, а нанятые в услужение новые повара-вольноотпущенники и слуги стали воровать пуще прежних. Тогда Мастарион махнул на все рукой и запил. Впрочем, к его великому удивлению, концы с концами он кое-как сводил и даже имел мизерную прибыль, но стать богатым и уважаемым гражданином Пантикапея ему с такими доходами не светило.

– Наслышан, наслышан… – между тем продолжал трепаться рапсод, обращаясь к повеселевшему от вина купцу. – Весь город говорит. Этот твой буланый полукровка ввел всех в смущение. Я тебя поздравляю. Денежку, наверное, немалую отхватил? – полюбопытствовал он.

– Да… в общем, ничего… – смутился Аполлоний, мысленно послав назойливого Эрота куда подальше.

– Счастливчик, – не стал развивать эту тему рапсод и переключился на иное: – Кстати, кто этот твой наездник-гиппотоксот? Говорят, удалой малый. Сам царь повысил его в звании, назначил лохагом. Далеко пойдет, ей-ей…

– Не знаю, – ответил ему купец и незаметно, под столом, пнул ногой пса Эрота, доедавшего уже вторую баранью лопатку от щедрот своего хозяина.

– Как не знаешь? – удивился рапсод.

– Мне его подсунули в последний момент. А представиться он не пожелал. Дикий и невоспитанный народ эти номады.

– А ты ему заплатил? – как бы между прочим поинтересовался Эрот, зная наперед ответ жадного купца.

– Пытался, – соврал, не моргнув глазом, Аполло-ний. – Но у них там какие-то учения… В общем, меня в казармы не пустили, а сам он не пришел.

– Ай-яй-яй… – покачал головой Эрот. – Это очень нехорошо. Что подумают люди? Такой известный своими добродетелями господин и вдруг… – он посмотрел на купца горестным взглядом, как на безвременно усопшего родственника. – Оплатить услуги наездника – долг чести. Нехорошо…

– Что ты..? – всполошился Аполлоний. – Да, я… Как только, так и сразу… Завтра же!

– Поторопись, а не то пойдут слухи… – Эрот с видимым удовольствием отхлебнул золотистого вина. – Видишь, я тебя спасаю второй раз. Теперь уже от бесчестья, – и постучал по пустому кувшину с прозрачным намеком.

Аполлоний не сдержал тяжелый вздох и голосом, в котором звучала вселенская скорбь, позвал слугу…

На следующий день, едва развиднелось, купец, сломя голову, помчался в казармы гиппотоксотов. Для такого случая он надел свои лучшие одежды и даже вылил на себя полалабастра безумно дорогих благовоний. Савмака позвали сразу же – уж больно знатным показался охране казарм господин с массивной золотой цепью на шее.

Савмак после победы на скачках в увольнение ходил только раз. Застенчивый и сдержанный юноша никак не мог свыкнуться с мыслью, что теперь он пантикапейская знаменитость. Толпы горожан, едва завидев юного гиппотоксота, приветствовали его, как выдающегося героя и следовали за ним по пятам, куда бы он ни шел. Купцы приглашали Савмака в свои дома, знать присылала дорогие подарки с предложениями поступить к ним на службу, а гетеры готовы были услужить ему бесплатно, тем более, что красотой и статью он не был обижен. Потому молодой лохаг сидел за крепкими стенами казармы или днями пропадал в конюшне, где тренировал своего саврасого.

Завидев Аполлония, юноша вдруг застыл как вкопанный – в толстом, обрюзгшем пантикапейце он сразу же узнал купца, подарившего ему в Неаполисе акинак. Аполлоний с неподдельным интересом воззрился на Савмака, чей облик показался ему знакомым. Юноша был среднего роста, широкоплечий, но с тонкой талией, туго стянутой ремешком с подвешенным акинаком. Ясные серые глаза молодого гиппотоксота смотрели настороженно, а смуглое лицо почему-то покрыла бледность.

– Э-э… – заблеял Аполлоний, не зная с чего начать. – Ты тот самый наездник..? – наконец спросил он и запнулся.

– Да, – коротко ответил Савмак, поняв, что хочет сказать купец.

– Великолепно! – обрадовался неизвестно чему Аполлоний и поторопился «взять быка за рога»: – Прими мой скромный дар, – с этими словами он всучил юноше довольно тощий кошелек с серебром.

– За что? – удивился Савмак, стараясь избегать пристального, оценивающего взгляда купца.

– Как – за что? – в свою очередь изумленно поднял брови Аполлоний. – Буланый – это мой конь. Бери, бери, заслужил.

– Премного благодарен, – буркнул юноша, поклонился и хотел уйти.

– Погоди, – остановил его купец. – По-моему, мы с тобой… – он хотел было сказать – «где-то встречались», но тут же спохватился и с некоторым смущением продолжил: – Мы с тобой должны посидеть за пиршественным столом. Я тебя приглашаю…

– Спасибо, но я не могу, – сухо ответил юноша. – Завтра гиппотоксоты идут под стены Мирмекия, осажденного скифами. Прощай, – он еще раз слегка дернул головой, изобразив поклон, и поторопился уйти.

«Нет, положительно я его где-то видел…» – мучительно пытался вспомнить Аполлоний, возвращаясь домой. – Где и когда? Эти глаза и скуластое смуглое лицо… Простой полуварвар – а такая гордость и неприступность. Деньги взял с таким видом, будто сделал мне одолжение… Савмак… «Савмак?!»

Купец остановился, будто наткнулся на незримую стену. Ему показалось, что его хватили обухом между глаз. Бессмысленно хлопая ресницами, он сел на скамью у какого-то общественного здания и уставился ничего не видящими глазами в свое прошлое, до сих пор возвращавшееся к нему в кошмарных снах: караван, степь, разбойники Фата и молодой царевич Палак… То же самое лицо! Затем… затем его старый приятель купец Евмен, торжище в Неаполисе… И мальчик, которому он подарил акинак! Сын Сарии, нелюбимой жены царя Скилура! Неужели?! Но почему здесь, в Пантикапее? Нет, не может быть. Он просто обознался. Царский гиппотоксот – и скифский царевич. Не может быть! Но этот настороженный взгляд попавшего в западню зверька, эти серые глаза и правильная эллинская речь… Степной номад так не говорит. Миксэллин? Возможно, и все-таки… И имя – Савмак.

Аполлоний постепенно приходил в себя. Его мысли потекли более плавно и приобрели несколько иной оборот: если этот юный царевич в Пантикапее (а что это был именно сын Скилура, купец уже почти не сомневался), значит… значит, он просто скифский лазутчик! Тогда купец, истинный патриот и гражданин Боспора, как дол-жен поступить? Верно, именно так! От волнения Апол-лоний даже тихо заскулил, как обрадованный появлением хозяина пес. Ему вспомнились слова царского глашатая на городской агоре, читавшего новый указ Перисада. В нем говорилось, что за поимку вражеского соглядатая причитает-ся вполне солидная сумма… но ведь дело не в деньгах!

Стремительно поднявшись, купец, несмотря на солидную внешность, едва не бегом припустил в сторону царского дворца. Да, деньги немалые, большие деньги… На них можно нанять и охрану каравана, и товаров прикупить, и… Нет! Он просто выполняет свой долг – и точка. Никаких иных намерений он не имеет. Много денег, ах, как много денег… И благодарность сограждан. Ну, нет уж, им это знать незачем. Он человек скромный…

Юный гиппотоксот не шел, летел в казарму. Он понял, что пантикапейский купец узнал его. Бежать, немедленно, сегодня ночью! Ждать утра равносильно самоубийству. Вот только саврасый… Его придется оставить. И друзья: Пилумн, Тарулас, Руфус… Как сказать им? Что и какими словами? Они, конечно, его поймут и помогут, но расставаться с ними будет нелегко. А если купец уже сейчас идет к начальнику царского следствия? Возможно, но тут у него вряд ли что получится – спирарх Гаттион еще вчера выехал вместе с десятком отборных воинов спиры в Нимфей, где намечался смотр ополчения. Зная его дотошность, можно не сомневаться, что он пробудет там дня два, пока не проверит каждого новобранца, не прощупает каждый камень оборонительных стен. А к другому Аполлоний не рискнет обратиться – только начальник следствия, да еще царь, могут отдать приказ об аресте лохага гиппотоксотов: они всегда ревностно относились к любым проявлениям недружелюбного отношения к полуварварам, какими их считали полноправные граждане Боспора. Вызвать недовольство легкоконных стрелков перед предстоящими сражениями со скифами не посмеет никто, даже сам стратег.

А если, все-таки, он ошибается? Ведь купец был так великодушен и щедр с ним в Неаполисе, подарив акинак… И он отблагодарил Аполлония, конечно, не подозревая об этом, выиграв скачки и заработав для него ценный приз и много денег. Нет! Эти богатые господа считают рабов и скифов хуже лесного зверья. Жизнь варвара ценится дешевле, чем какая-нибудь безделушка, привезенная из метрополии. Почему-то вспомнилась Ксено, и Савмак почувствовал, как в его сердце заплескался гнев. Подлый, вонючий варвар без роду и племени…

Лицо юноши запылало, рука невольно легла на рукоять акинака. Кровь царственных предков ударила в голову, и перед его мысленным взором запылал пожар. Месть! Придет время, и он не оставит камня на камне в этом городе надменных господ. А пока его ждет нелегкий и опасный путь в родной Неаполис…

Камасария Фиолотекна едва сдерживала себя, чтобы не дать оплеуху служанке – она сегодня и вовсе была несносна. Старая горгона болтала без устали с самого утра, и ее каркающий голос наполнил все углы опочивальни, как прожорливая саранча хлебное поле. Кроме того, от служанки разило луком, а таких запахов на голодный желудок царица не переносила. Камасария успокоилась только тогда, когда в опочивальню неслышной тенью проскользнул евнух Амфитион и неожиданно властным движением молча указал служанке на дверь. Старуха с укоризной глянула на госпожу, но повиновалась быстро и безропотно – этот холощеный недомерок, глуповатый на вид и угодливый, как паршивый раб, тем не менее, обладал удивительной способностью повелевать и укрощать самых строптивых, даже стоящих выше его по рангу.

Подойдя ближе, он все так же молча поклонился и, потупив взгляд, застыл в смиренном ожидании приказов и вопросов своей повелительницы.

Царица некоторое время с пристальным вниманием рассматривала согбенную фигуру евнуха. От нее не укрылось, что Амфитион был чем-то взволнован, хотя и не подавал виду. По тому, как он бесцеремонно выпроводил служанку, Камасария Филотекна поняла, что ее верный соглядатай и наперстник принес нечто очень важное, не предназначенное для посторонних ушей.

– Тебе не кажется, что ты несколько превышаешь свои полномочия? – мягко, но с нажимом сказала царица. – Служанка – не царская раба и, кроме того, здесь повелевать имею право только я.

– Прости и помилуй, о мудрая, – евнух исподлобья сверкнул глазами, но в них однако не было и намека на раскаяние, а сквозила злобная радость. – Я просто выполнил твой приказ, и то, что я узнал, требует немедленного отчета и твоих высочайших повелений.

– О чем это ты? – недоуменно спросила Камасария Филотекна.

– Тот юнец, на кого ты обратила внимание возле святилища Матери Кибелы… – Амфитион сделал многозначительную паузу и закончил – уже выпрямившись и с торжеством: – Скифский лазутчик!

– Гиппотоксот? – наконец вспомнила царица. – Значит, я была права, – довольно хихикнула она. – Но причем здесь мои повеления? Возьмите его под стражу, пока не вернется спирарх Гаттион, а он уж знает, что делать с такими… – она снова хищно ухмыльнулась.

– Не все так просто, о блистательная и многомудрая, потому я и пришел, – нахмурился евнух. – Этот лазутчик – лохаг гиппотоксотов, назначенный самим царем. Он – наездник, выигравший первый приз на недавних скачках.

– Наездник? – Камасария взволнованно заерзала на скамье, покрытой барсучьими шкурами – только теперь до нее дошло, почему евнух не осмелился сам принять решение и взять под стражу скифского лазутчика. – Лохаг… – она не выдержала пристального взгляда наперсника и отвернулась, лихорадочно пытаясь сообразить, что ответить евнуху.

– И это еще не все… – поколебавшись, продолжил Амфитион. – Если мои сведения верны, то сей юнец – скифский царевич Савмак, сын царя Скилура.

Царица вдруг почувствовала, что ей стало не хватать воздуха; холодный пот оросил чело, сердце забилось быстро и неровно. Она вперила очи в хитрую физиономию евнуха, смотревшего на нее, как почему-то показалось Камасарии, с высокомерным презрением. Ей почудилось, что он стал даже выше ростом, значимей. Волнение постепенно превращалось в гнев, и царица надменно вскинула голову. Заметив ее состояние, Амфитион выдавил елейную улыбку и подобострастно склонился.

– Если то, что ты здесь мне наговорил, правда – награжу, – жестко отчеканила царственная старуха. – Если ложь – берегись…

От ее ледяного голоса по телу евнуха пробежала дрожь. Он достаточно хорошо знал свою повелительницу, чтобы хоть на миг усомниться в ее словах – Камасария была злопамятна и временами по-варварски жестока. Призрак царского эргастула с окровавленными крючьями дыбы замаячил перед мысленным взором Амфитиона, и он едва не рухнул на колени, чтобы молить о пощаде.

Но Камасария Филотекна, выдержав многозначительную паузу, следующими словами удержала его от отчаянного порыва:

– Возьми, – она сняла с руки и протянула евнуху перстень-печатку с изображением древней тамги Спартокидов. – Найдешь лохага спиры Ксебанока и прикажешь от моего имени тайно взять этого гиппотоксота и заключить в подземелье. Смотри – тайно! Этого не должен знать не только стратег аспургиан, но и сам царь. Иди! Да поторопись…

Теперь Камасария вспомнила, откуда ей был знаком облик юноши, встреченного у святилища Кибелы. Много лет назад, когда жившие в Таврике скифы были побеждены сарматским племенем роксолан во главе с их царицей Амагой, в Пантикапей прибыл с небольшим посольством юный красавец-варвар, чтобы заключить мир с Боспором и заручиться поддержкой эллинов-колонистов в предстоящей битве с союзом сарматов. Юный номад был не по годам умен, проницателен и любвеобилен. Не одна пантикапейская прелестница разделила с ним ложе, пока шли переговоры. Не устояла перед ним и сама царица. Правда, тогда она была молода и глупа, и не понимала, что для мужчины-воина женщина, как глоток воды: утолил жажду – и к новому роднику. Договор был подписан, и юный красавец исчез в своих степях, даже не попрощавшись. Оскорбленная Камасария поклялась когда-нибудь отомстить ему за такое пренебрежительное отношение к своей персоне. И этим юным номадом был скифский царь Скилур…

Все еще во власти дурных предчувствий, евнух быстро прошел в свои комнаты, где его ждал Аполлоний. Обещанная награда за донос могла лежать в одной из шкатулок, стоявших на мраморной скамье, и купец, воровато оглядываясь, поглаживал их резные стенки и принюхивался, как кот, попавший в поварню. Но в покоях главного евнуха пахло благовониями, пылью и мышами, что, впрочем, не смущало жадного Аполлония: серебро и золото, за которые он продал юного скифа, не обладали запахом, а только божественным голосом-звоном, возносящим владельца на вершину сладостраст-ного, сверкающего роскошью Олимпа.

– Ну? – дрожащим голосом спросил купец.

– Ты получишь награду… да, да, сейчас, – успокоил Аполлония евнух, доставая из-под одежд увесистый кошелек. – А теперь убирайся, – с раздражением подтолкнул он купца к выходу. – Тебя проводят…

Амфитион позвонил в крохотный серебрянный колокольчик. На зов явился угрюмого вида евнух, детина, почти на голову выше своего начальника. Задумчиво глядя вслед купцу, Амфитион вдруг коварно осклабился и приказал:

– Проводишь его… в наш подвал. Только чтобы никто ничего не видел и не знал. Приставишь к нему стражником глухонемого, а то он от безделья скоро будет выть на луну.

Здоровенный евнух тупо кивнул и неуклюже потопал прочь. Афмитион думал: «У Аполлония язык, как у брехливого пса. Лучше держать его до поры до времени на привязи, иначе, если пойдет слух, что мы заточили этого варвара, мне несдобровать: или гиппотоксоты разорвут в клочья, или царица пришлет палача с удавкой… Но случись, что Аполлоний не обманулся и юнец – сын царя Скилура, то честь и слава в этом деле достанутся мне одному. И тогда придется купца отправить в Эреб. Если же наоборот, придется ему ответ держать перед самим царем за напраслину…»

Довольно потирая руки, Амфитион вышел из дворца и едва не бегом припустил в казармы царской спиры. Солнце потускнело и спряталось в черную тучу. Помрачневшее море вспенилось у берегов и злобно ударяло быстро бегущими волнами в борта стоящих на приколе судов. Откуда-то примчал холодный, пронизывающий до костей ветер, и евнух вполголоса выругался, поплотнее запахивая на груди легкий плащ. Впрочем, он дрожал больше не от холода, а от непонятного томления в душе, помимо его воли постепенно перераставшего в беспричинный страх.