Дом словно затаился среди низкорослых деревьев небольшой рощицы. Неподалеку расползлись невзрачные постройки окраины, все в проплешинах обвалившейся штукатурки, крытые ржавым железом, обросшей зелеными лишайниками черепицей или насквозь прогнившим рубероидом. Дощатые заборы, слепленные на скорую руку, едва державшиеся на изъеденных древоточцами столбах, отделяли захламленные подворья от пыльных улиц и переулков, которые в ненастные дни превращались в зловонные непроходимые болота.

Коренастый мужчина, одетый в какую-то невообразимую смесь, состоящую из топорщившегося нелепыми складками пиджака явно не по росту, из-под которого выглядывала замызганная голубая рубаха, и широченных брюк-клеш, давно вышедших из моды, стоял в переулке у калитки дома, сторожко прислушиваясь к ночному дыханию окраины. Его круглую голову с короткими, небрежно остриженными волосами оседлала шерстяная кепка с пуговкой на макушке, засаленная и местами прожженная. Заросшее щетиной лицо изредка подергивалось от нервного тика, хищные, глубоко посаженные глаза отсвечивали перламутром белков, крупные зубы щерились в оскале злобного недоверия и настороженности.

Наконец, шумно выдохнув, он шагнул вперед. Кособокая калитка, которая висела на двух кусках транспортерной ленты, заменяющих завесы, отворилась бесшумно, и он зашел на подворье. Пригибаясь, неслышно прошмыгнул под окнами в запущенный старый сад, обошел вокруг дома, заглянул в покосившийся угольный сарайчик. Возвратился к воротам, еще раз внимательно осмотрел переулок и, уже на таясь, размашисто зашагал к дому. Некоторое время помедлив, постучал в окно коротким дробным перестуком. Затем быстро отскочил от окна и притаился за углом веранды.

В доме зажегся свет. Сквозь плотно зашторенные окна проскользнул узкий, словно лезвие ножа, лучик и вонзился в заросшее травой подворье. Скрипнула входная дверь, и чуть хрипловатый спросонья женский голос спросил:

— Кто там?

— Открывай, свои…

— Федор?

— Тихо, ты!.. Он самый…

Дверь отворилась пошире, и на пороге белым привидением стала пухлая курносая женщина в длинной ночной сорочке.

— Ты… ты как? Откуда?..

— Оттуда, дура! У тебя все путем?

— Д-да… — дрожащим голосом ответила женщина.

— Ну тогда впускай.

— Входи…

Небольшую комнату освещала люстра под шелковым зеленым абажуром с кистями. Круглый стол, застеленный вышитой скатертью, несколько старых, потертых стульев, диван с высокой деревянной спинкой и застекленный буфет с горкой посуды составляли всю ее меблировку. Из спальни, дверь в которую прикрывали бархатные шторы, подвязанные красными лентами, доносился смачный мужской храп.

— Стерва… — тяжелый взгляд ночного гостя буквально пригвоздил хозяйку к полу. — Раскладуха паршивая…

— Федя, Феденька, миленький, п-прости… — заскулила женщина, протягивая к нему руки.

— Нышкни! Кто там у тебя?

— Свои, свои, Феденька. Зуб…

— Старый кореш, мать твою… Присуседился… — Ночной гость швырнул кепку на стол. — Буди.

— Сейчас… Я сейчас… — женщина скрылась в спальне.

Храп затих. Некоторое время спустя на пороге спальни появился высокий черноволосый мужчина с косым шрамом на подбородке и, добродушно ухмыляясь, сказал:

— Вот те раз. Крапленый, это ты или твоя тень?

— Паскудник… Присосался к моей марухе и фиксы кажешь?

— Брось, не заводись, здесь все свои. Не держи зла на меня: баба есть баба. Ей тоже сладенького, гы-гы… — заржал он, — временами хочется.

— Так-то вы меня ждали, суки поганые. Думали, в зоне загнусь?

— Ну ты скажешь… — Зуб потянулся, хрустнув костями. — Эй, Софа! — позвал хозяйку. — Мечи на стол, что есть в заначке. И водочки не забудь. Дорогого гостя встречаем. Раздевайся, Федя, садись. Сколько лет…

— Да уж… — скрипнул зубами Крапленый, хотел было что-то еще сказать, но передумал и, нахмурившись, присел к столу.

Вскоре на столе появились соленые огурцы, нарезанное крупными кусками сало, картошка в “мундирах”, черный хлеб и бутылка “Московской”.

— Извини, Федя, чем богаты… — Зуб картинно развел руками. — Живем по средствам.

— Вижу, — Крапленый со злостью содрал пробку и налил полный стакан. — Будем… — не отрываясь, выпил, загрыз огурцом.

— Стосковался… — ухмыльнулся Зуб и последовал примеру своего приятеля. — Хороша, — крякнул и потянулся за картофелиной.

— Зуб, мне нужна ксива.

— Умгу, — кивнул Зуб, усиленно орудуя челюстями. — Будет.

— Где Валет?

— В норе. Менты на хвост упали.

— А остальные?

— Кривой масть тенил, щипает помаленьку, на харчишки сшибает. А Щука на барахолке приторговывает.

— Та-ак… На пенсию, значит, вышли?

— Трудно работать стало, Крапленый. Времена переменились. Метут всех подряд.

— Мандраж шибает?

— Не так, чтоб уж очень… Просто стоящее дело не подворачивается.

— Будет дело, Зуб, будет… У Маркизы чисто?

— Да.

— Собери у нее послезавтра всех троих. Потолкуем.

— Лады, — Зуб опять наполнил стаканы. — Еще по одной… Ты как сорвался?

— Любопытствуешь? Может, по нарам соскучился?

— Ну, ты даешь, Крапленый! Что я, шизанутый?

— То-то… — Крапленый помолчал. — Удачно получилось. Рванули когти втроем…

— А где остальные?

— Там, — Крапленый показал на потолок. — И меня туда же отправят, если заметут.

— Что так?

— Часовых. Двоих. Ногами вперед…

— Ого! Вышку на плечах носишь, Крапленый.

— Двум смертям не бывать… Еще погуляем, Зуб! — Крапленый повернулся к хозяйке, которая робко выглядывала из кухни. — Софа! Садись к нам, чего столбом стоишь. За мое возвращение выпей.

— Спасибо, Федя…

— Моя заначка цела?

— Конечно, Феденька.

— Ты мне завтра одежонку поприличней справь. Да смотри, чтобы не усекли!

— Все сделаю, Федя, как надо.

— Зуб, мне клевая пушка нужна.

— “Парабеллум” устроит?

— Вполне. И патроны.

— Когда?

— Еще вчера.

— Понял. Завтра к обеду притарабаню.

— У тебя есть на примете подходящие волчары?

— В общем есть… — Зуб заколебался. — Но…

— Что — “но”? '

— Народ измельчал, Крапленый. Так, сявки. Деловых мало.

— Обмозгуем и это. Найдем. Как Профессор?

— Кряхтит. Цветочки стал выращивать. Дедушка. Только внуков и не хватает.

— Вот ты его и поспрашивай… насчет “внуков”. У него глаз наметанный, гляди, посоветует кого для дела.

— Спрошу.

— Все, вали отсюда. А я тут с Софой… потолкую.

— Застоялся? — понимающе осклабился Зуб.

— Что, свое забыл?

— Такое не забывается…

— Так я жду тебя к двенадцати дня.

— Покеда. Приятных сновидений… гы-ш…

— Пошел к черту!

— Уже иду…

Дороги, дороги, дороги… Пыльные, унылые, в колдобинах и рытвинах грунтовые, и стремительные, с просинью у горизонта асфальтированные; горбатые, осклизлые от ненастья булыжные мостовые и узенькие незаметные тропинки, невесть кем протоптанные среди полей и лесных разливов. Они неторопливо разматывали полотнища, укладывая их под ноги Косте, куда-то влекли, манили в неизведанное, непройденное…

С той поры, как Костя ушел от родственников, минуло четыре месяца. Палящий летний зной постепенно уступал место зябкой ночной прохладе, умытой обильными росами, и тонкое потертое пальтишко уже не спасало от холода. Пока было тепло, Костя спал прямо на земле, у костра, подложив под голову свою котомку. Ближе к осени он старался разыскать стог сена или соломы и, зарывшись, как крот, в нору, блаженствовал в мягкой и ароматной теплыни.

За лето, несмотря на свои скитания, Костя заметно вырос и окреп. Голодным он не был никогда. Год выдался урожайным, земля щедро делилась с Костей своими богатствами: ягоды, грибы и орехи в лесу, овощи на колхозных полях, фрукты в заброшенных садах. Он научился добывать яйца и рыбу. Большой хитрости в этом не было. Возле каждого деревенского пруда обычно копошились стаи домашних уток, которые поутру неслись в камышовых зарослях, куда их хозяева забредать не догадывались. А с рыбой было и того проще: пройдешь вдоль обрывистого берега или плотины, нащупаешь промоину или нору под водой — вот тут уж не зевай, юркие караси долго ждать не станут. Ловил Костя голыми руками и щупаков, которые таились в мелких речных заводях среди длинных и упругих стеблей водяных лилий и кувшинок.

И только хлеб и соль Косте доводилось видеть не часто. Замкнутый и очень стеснительный, он даже в мыслях не мог представить себя попрошайкой или вором. А иного пути добыть хлеб и соль не было.

С солью однажды Косте здорово повезло. На колхозном пастбище, у загона для скота, он нашел несколько кусочков каменной соли, “солонцов”, которые с видимым аппетитом лизали дойные коровы. Обшорканные шершавыми коровьими языками до матово-серого блеска, величиной с гусиное яйцо, солонцы приятно отягощали вещмешок беглеца. На привалах Костя доставал свое соленое сокровище, раскладывал на носовом платке, в который раз пересчитывал куски, а затем, выбрав самый лакомый с виду, сосал его, как леденец.

Но хлеб… Хлеб оставался для него недосягаемо-прекрасной мечтой, которая в ночные часы уводила в такой далекий теперь мир детства, согретый любовью и лаской отца и матери. Ему часто снился пышный, душистый, с золотистой корочкой ржаной каравай, испеченный на капустном листе в печи бабушкой Лукерьей, и запотевшая крынка холодного молока из погреба.

Как-то среди лета он не выдержал и подошел к костру, возле которого сгрудились сельские пацаны-пастушки, выгнавшие колхозных лошадей в ночное. Приняли его приветливо, без особых расспросов. Просидел он с ними всю ночь, слушая всякие деревенские побасенки и истории. Краюху хлеба, которой его угостили, Костя бережно спрятал за пазуху. На ходу отщипывая крохотные кусочки, он совал их в рот и, перекатывая вязкий комочек языком, не осмеливался его проглотить, стараясь подольше насладиться невероятно желанной хлебной кислинкой…

Осень уже властно напоминала о себе седыми заморозками, когда Костя решил возвратиться в город — нужно было искать теплое пристанище и крышу над головой. После недолгих поисков он облюбовал старый заброшенный пакгауз на железнодорожной станции, где в чудом сохранившейся каморке кладовщика стояла железная печка-буржуйка с длинной, местами проржавевшей трубой. В топливе недостатка не было — возле запасных путей высились горы угля.

Едва обустроившись, Костя начал искать работу. Не по годам серьезного и неулыбчивого юношу приняли в свою бригаду станционные грузчики, потому что людей не хватало и им часто приходилось работать в две смены. Разгружал Костя вагоны с песком, цементом, углем, лесом. Первое время было трудновато. Еще не вполне сформировавшийся организм подростка с трудом переносил огромные физические нагрузки. Но, наделенный от природы неистовым упрямством и недюжинной силой, Костя вскоре приобрел и необходимую выносливость, чтобы работать наравне со взрослыми. Он возмужал, раздался в плечах. Питался теперь он хорошо — в заработках грузчиков не обижали. Так прошли осень, зима, весеннее половодье… Длинными одинокими вечерами Костя запоем читал. Это была его единственная отдушина в размеренной, небогатой событиями, нелегкой жизни. Большую часть своей зарплаты он тратил на книги, в основном приключенческие, выискивая их на книжных развалах и в неприметных магазинчиках городской окраины.

Так прошел почти год. Однажды летним вечером Костя возвращался с работы. Пронырнув через знакомые проломы в стенах пакгауза, он подошел к своей каморке — и застыл. Из-за неплотно прикрытой двери раздавались чьи-то чужие голоса. Поколебавшись, Костя решительно потянул на себя грубо сколоченный щит, заменяющий дверь, и шагнул внутрь.

Четыре подростка, по виду сверстники Кости, расположились вокруг стола и с увлечением играли в “двадцать одно”. На столе стояли бутылки с водкой, лежала закуска. Скатертью служила мятая газета.

— Что вам здесь нужно? — негромко спросил Костя, подходя к столу.

Непрошеные гости, как по команде, бросили карты и уставились на Костю. Наконец рассмотрев, кто перед ними, успокоились и нагловато заулыбались.

— Ба-а! Кажись, хозяин? А мы тут думаем, кто это такую козырную норку себе приспособил? — Невысокий, коренастый парень с модной челкой и узкими слегка раскосыми глазами поднялся со скамьи и шагнул навстречу Косте.

— Это не норка, и я вас сюда не приглашал, — спокойно ответил Костя, угрюмо глядя на собравшихся.

— Вева! Мы ему не нравимся! — долговязый прыщеватый подросток, криво ухмыляясь, налил себе в стакан водки и одним махом опрокинул в рот.

— Ага, — подмигнул Вева прыщеватому. — Ну-ка, плесни ему, Фуфырь, для знакомства.

— Я не пью.

— Бодает! Молокосос… — заржал третий, рыжий, нескладный, с плоским рябым лицом.

— Заткнись, Клоун! — Вева недобро зырнул на рябого, тот, икнув, прикрыл ладонью щербатый рот и засопел обиженно. — Так, значит, компания наша тебя не устраивает?

— Угадал. Не устраивает.

— Что-о! Ах ты!.. — выскочили из-за стола Фуфырь и Клоун.

— Тихо! Ша! — хрипловатый голос четвертого, который до сих пор молча сидел в углу, в тени, заставил вздрогнуть подростков, которые уже были готовы броситься на Костю. — Тебя как кличут?

Только теперь Костя как следует разглядел этого человека. Щуплый на вид, с маленьким птичьим лицом, он и впрямь казался подростком. Только морщинистый лоб, мешки под глазами и обрюзгшие щеки указывали на то, что ему уже немало лет. Он оценивающе осматривал стройную мускулистую фигуру Кости, будто собирался его купить, и это вызвало у подростка чувство брезгливости.

— Какая вам разница.

— Обиделся? Зря-а… — протянул щуплый и потянулся за бутылкой. — Садись. Угощайся. Коль не пьешь — перекуси. Потолкуем…

— Мне не о чем с вами толковать. Я пришел с работы и хочу отдохнуть.

— Вон ты как… Нехорошо, малыш, нехорошо так гостей привечать… — Щуплый нахмурился и забарабанил пальцами по столу.

Костя успел заметить, как он слегка кивнул Веве, и тот, словно его подхлестнули невидимым кнутом, бросился вперед, целясь кулаком в Костину челюсть.

Встречный удар, молниеносный и точный, пришелся Веве прямо в переносицу. Ошалело выпучив от боли глаза, он опрокинулся навзничь, завалив на пол и Фуфыря. Вторым ударом Костя расплющил рябой нос Клоуна, и тот, скуля, как побитый пес, упал на стол, опрокидывая бутылки и стаканы. В это время из-под Вевы выкарабкался Фуфырь — и тут же полетел в угол от сильного удара в скулу.

— Убирайтесь! — в ярости крикнул Костя щуплому, который, как ему почудилось, с неподдельным интересом наблюдал за происходящим.

— Хоро-ош… — словно не слыша Костиных слов, тихо проронил щуплый. — Силен, малыш, силен. А это ты видел? — длинное узкое лезвие засеребрилось в его руке.

Костя медленно отступил к печке и схватил стоящую в закутке увесистую кочережку.

— Ого! Да ты и впрямь не робкого десятка, — довольно ухмыльнулся щуплый и спрятал нож. — Лады. Мы сваливаем. Пошли, вы, лопухи! — Он помог подняться Веве, который с ошалевшим видом мотал головой. — До встречи, малыш! Шевелитесь, мазурики!

— Деньги заберите! — крикнул им вслед Костя — на столе, вперемешку с картами, валялись полусотенные, мятые трешки, пятерки, рубли.

— Оставь себе. Квартплата… — закуривая, ответил щуплый и исчез в сгустившихся сумерках среди старых товарных вагонов, которые громоздились в тупике около пакгауза.