Крапленый пил запоем уже третий день. Вчерашним вечером к нему было сунулся Зуб — и едва унес ноги подобру-поздорову: Крапленый допился до белой горячки и при виде старого дружка, не узнав его, схватился за “парабеллум”. Хорошо, Маркиза завопила дурным голосом и повисла на руке своего постояльца. Глядя в безумные буркалы Крапленого, Зуб едва не обмочился с перепугу, а когда выскочил на улицу, то бежал без оглядки километра два не помня куда и зачем.

Маркиза, неумытая, растрепанная, бестолково суетилась у заваленного огрызками стола. Крапленый сидел в чем мать родила на скомканной постели, по-турецки поджав ноги, и закусывал очередную рюмку соленым огурцом. Час был утренний, и он еще не дошел до состояния полной невменяемости, что случалось только к вечеру.

— Э! Иди сюда! — позвал он Маркизу, которая в этот момент с хрустом грызла моченое яблоко.

Маркиза покорно засеменила к кровати.

— Дай! — вырвал Крапленый огрызок и швырнул на пол. — Танцуй! Да не так, мать твою… — он рывком сорвал с Маркизы кофточку, при этом оборвав нитку янтарных бус, которые градом застучали по полу.

Угодливо хихикая, Маркиза сама сняла все остальное и закружила по комнате в каком-то нелепом танце, высоко поднимая ноги и размахивая руками, как ветряная мельница крыльями.

— Хорошо… Опа, опа! Ух ты… — хлопал в ладоши Крапленый. — Нет, постой! Ставь пластинку. Цыганочку. С выходом, — он соскочил с кровати и притопнул. — Эх, ма!..

И в этот миг в дверь постучали. Хмель слетел с Крапленого в мгновение ока. Злобно ощерившись, он бросился к постели и вытащил из-под подушки “парабеллум”. Натягивая одной рукой брюки, свистящим шепотом приказал:

— Посмотри кто! Да халат накинь, дура!

Бессмысленно ухмыляясь, Маркиза пыталась застегнуть пуговицы халата, но вялые руки все делали невпопад. Так и подошла она к двери расхристанной.

— Открывайте, черт бы вас побрал! — раздался из-за двери голос Профессора.

— Фу-у… — вздохнул с облегчением Крапленый и потянулся за рубахой. — Впусти, — кивнул Маркизе.

Профессор быстро прошел внутрь, на ходу протирая запотевшие очки. Неодобрительно окинул взглядом захламленную комнату, посмотрел на Маркизу, которая все еще воевала с непослушными пуговицами, крякнул в досаде и уселся на стул, поставив между сухих коленей старый, потрепанный зонт.

— Гудишь? — с ехидцей в голосе спросил Крапленого, который в это время жадно припал к кувшину с квасом.

— Умгу… — кивнул тот и наконец оторвался от опустошенного кувшина. — Тебе какое дело?

— Это я так, к слову…

— Чего припылил, Профессор? Я же предупреждал, что в берлогу без моего ведома ни-ни. Или ты совсем глухим стал?

— Много берешь на себя, Крапленый! — неожиданно зло огрызнулся Профессор. — Разговор есть… — показал кивком головы в сторону Маркизы, которая ползала по полу, собирая рассыпанные бусины.

— Ну, пошла! — бесцеремонно вытолкал ее за дверь Крапленый. — Что там у тебя, выкладывай.

— Новое дело щупаешь? — спросил Профессор, с прищуром глядя в упор на обеспокоенного Крапленого.

— С чего ты взял?

— Не темни, Крапленый! — вскочил на ноги Профессор. — Ты что, меня за сявку держишь?!

— А ты кто такой, чтобы мне тут понты бить?! — взъярился Крапленый, сжимая кулаки.

— Кто я? — Профессор успокоился и хитро заулыбался. — А никто. Не пришей кобыле хвост. Покеда, Крапленый, — направился он к двери. — Я выхожу из игры. С придурками мне не по пути. Хлебай свою баланду сам.

— Погодь, не заводись, — сдался Крапленый, опуская глаза. — Мне бы твои заботы…

— Ты мои заботы не считал, — отрезал Профессор. — Но себе лапшу на уши вешать не позволю.

— Лады, лады… — миролюбливо ответил Крапленый. — Извини, был грех. Но я тебе собирался рассказать.

— Оно и видно.

— Ты послушай…

Профессор внимательно слушал негромкий торопливый говор Крапленого. Оратором его “ученик” никогда не был, и сейчас его речь местами была бессвязна, но основную мысль Профессор уловил сразу. И, неожиданно для себя, разволновался. Дело, которое предлагал Крапленый, и впрямь было стоящее. Большое дело. И чертовски опасное. Но в случае удачи… Да, тогда и впрямь можно будет “завязать” накрепко с преступным прошлым и жить безбедно до конца дней своих, копаясь в огороде или сидя с удочкой над озером.

Но понял Профессор и другое, конечно же, не высказанное собеседником: это последнее дело и Крапленого, после которого он “ляжет на дно” надолго, а то и навсегда. А значит, делиться “наваром” со своими подельниками он не собирается.

“Шалишь! — взволнованно думал Профессор, полуприкрыв старческие дряблые веки, чтобы не выдать своего истинного состояния. — Кусок приличный, им и подавиться недолго. Деньги нужно считать, когда они в кармане. Хитрец, хитрец… Но как обезьяна не вертится, а голая задница всегда наружу лезет. Будь спок, Крапленый, мы тоже не пальцем деланы, кое-что имеем про запас… Нужно будет кое с кем перетолковать…”

— Ну как? — спросил Крапленый, слегка уставший от непривычно долгого монолога.

— Спешишь… — не поднимая на него глаз, все еще во власти собственных мыслей, ответил Профессор.

— Почему?

— Забыл Валета и Щуку? Пока мы не вычислим, кто нас “пасет”, забудь о деле. До поры до времени посидим тихо.

— Но когда, когда ?!

— Скоро, Крапленый. Уже скоро. Есть у меня соображения на этот счет… А про новое дело — никому. Слышишь — никому!

— Ты-то как пронюхал?

— Сорока на хвосте принесла… — растянул блеклые губы в ухмылке Профессор.

— Темнишь, мать твою!.. — запенился от злости Крапленый.

— Лады, лады… — миролюбиво проворковал Профессор. — От тебя секретов не держу. Михей рассказал.

— А этот… откуда?

— Не знаю. Мне он не докладывал. Сам у него спроси.

— Спрошу-у… — с угрозой протянул Крапленый. “Попробуй… — торжествующе захохотал про себя Профессор. — Спроси… ветра в поле”.

Танцплощадка городского парка была забита до отказа. Теплый летний вечер растворил в себе легкий приятный ветерок, который затаился в густых кронах деревьев, плотной стеной окруживших бетонированный пятак площадки, обнесенный ажурной металлической изгородью. Ансамбль, собранный по принципу “с миру по нитке…”, давал программу— смесь фривольных кабацких песенок и зарубежных новинок, перелицованных на свой манер. Обшорканную до матового блеска танцплощадку в перерывах брызгали водой, но это не спасало веселящуюся публику от мелкой въедливой пыли, которую неустанно взбивали подошвы танцующих.

Костя медленно прохаживался по аллее парка, неподалеку от танцплощадки. Вчера, поздним вечером, к Люське-Конфете ввалился торжествующий Чемодан: “Седой, гони пузырь! Нашел дешевого, — и, дурашливо подергивая своими плечищами, запел, отчаянно фальшивя: — Когда фонарики качаются ночные…”

Чемодан наконец разыскал логово Фонаря. И теперь Костя ждал встречи с человеком, который должен был отвести его туда.

“Зачем?” — в сотый раз спрашивал он себя. И не находил ответа. Томительное многодневное ожидание встречи с Фонарем притупило острую ненависть к этому подонку. На смену ей пришла глухая тоска, которая словно червь точила его денно и нощно. Косте все опостылело, даже долгожданная свобода, которая на самом деле превратилася в тупик. Он изнурял себя многочасовыми тренировками, пытался несколько раз надраться до положения риз… — увы, все вязло в черной трясине меланхолии, и преодолеть состояние отупения Костя был не в силах.

Он подолгу просиживал на кладбище у могилы родителей, мысленно спрашивая у них совета — как жить дальше? Но могильные холмики были глухи и немы, а серый мрамор надгробий холодил руки и сердце, высасывая последние капли надежды. Временами Косте хотелось завыть диким зверем, рвать, терзать, крушить… Но и эти редкие всплески угасающих эмоций не могли всколыхнуть мертвое болото, куда он погружался все глубже и глубже…

— Эй, кореш! Заснул? — юркий тщедушный паренек с модной косой челкой над правым глазом фамильярно трепал его по плечу. — Ты Седой?

— Убери поганки… — с трудом сдерживая внезапно вспыхнувшую ярость, процедил Костя. — Веди…

Приблатненный малый отдернул руку, будто обжегся. Он смущенно хихикнул и засеменил рядом, указывая дорогу. Они долго плутали по каким-то закоулкам, прежде чем очутились во дворе старого двухэтажного дома, похоже, предназначенного под снос, захламленного поломанными ящиками, обрезками ржавых труб и радиаторами отопления. Заплеванный коридор в проплешинах обвалившейся штукатурки привел их к двери, обитой рваным дерматином, из-под которого лезли клочья грязно-серой ваты. Засиженная мухами маломощная лампочка едва теплилась под истрескавшимся потолком, готовым рухнуть от малейшего толчка на облезлый гнилой пол. Дверь была только одна, остальные комнаты этого убогого жилища скалились обломками вывороченных второпях луток.

Проводник нажал на кнопку звонка. Долгое время за дверью царила тишина, затем кто-то кашлянул и сиплый голос спросил:

— Кто?

— Это я. Крант…

— Чё те нада?

— Может, мне на весь дом заорать?

Веский довод Кранта, видимо, убедил сиплого, и тот, покряхтев, приоткрыл дверь, не снимая цепочки.

— Щебечи…

— К Фонарю… — зашептал в образовавшуюся щель Крант.

— Кто такой?

— Кореш Чемодана.

— Какого хрена?

— Не знаю, не мое дело. Сам скажет.

— Как кличут?

— Седой.

— Не помню такого… Счас спрошу…

Дверь закрылась. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем звякнула цепочка и на пороге появился толстомордый хмырь с красными глазами. Вокруг его шеи было намотано вафельное полотенце не первой свежести.

— Ты заходи… — ткнул он пальцем в грудь Кости. — А ты, — угрюмо зыркнул на Кранта, — канай отседова. И забудь сюда дорожку. Не то копыта повыдергиваю. Усек?

— Да пошел ты… — сплюнул независимо Крант, но опасливо спрятался за спину Кости.

Из полутемной прихожей, до тошноты пропахшей кошачьим дерьмом, Костя прошел в просторную комнату, посреди которой стоял старинный круглый стол с облупившейся лакировкой. Окна комнаты были тщательно занавешаны ветхими одеялами, вдоль одной из стен стояли диван без спинки и несколько облезлых стульев. В углу валялись пустые бутылки, смятые бумажки и прочий хлам, который обычно оставляют съезжающие жильцы.

Фонарь сидел за столом и что-то жевал, время от времени вытирая жирные пальцы о газетные лоскуты, которые служили ему салфетками. Завидев Костю, он, похоже, не удивился. Только перестал жевать и, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Проходи. Садись. С чем пожаловал?

— Не узнаешь?

— Почему? Узнал… Малыш… Седой, значит. Клевая кликуха. Шамать хочешь? — кивком указал на стол.

— Жри сам… — Хрипловатый наглый голос Фонаря вдруг разбудил уснувшую было ненависть, и Костя, шагнув к столу, спросил, глядя в упор: — В парке… Твоя работа?

— Кто старое помянет… — криво ухмыльнулся Фонарь. — Было дело. Ты сам виноват. На кой ляд на рожон пер? Я тебя предупреждал…

— Ах ты, гнида! — Костя стремительно перегнулся через стол и схватил Фонаря за грудки. — Ты мне сейчас за все ответишь. Сполна ответишь!

И только Теперь, вблизи, Костя заметил в глазах Фонаря то, чего не смог разглядеть с порога — отчаянье и безумный, животный страх.

— Ты… ты оглянись, — прохрипел Фонарь, безуспешно пытаясь освободиться из цепких Костиных рук.

Костя медленно повернул голову и отпустил Фонаря. Сзади стоял толстомордый, держа в руках длинный и тонкий нож, похожий на шило, а рядом с ним злобно кривил плоское рябое лицо Клоун, крепко сжимая рукоятку пистолета, темный зрачок которого смотрел прямо Косте в лоб.

— Хи-хи… — засмеялся Клоун. — Шустрила… Ну чё, лапки кверху? Счас мозги твои по стенке размажу. Хи-хи… Вот и квиты будем. Э-э, стой, как стоишь! — заметив, как Костя перенес вес тела на левую ногу, вскричал испуганно Клоун.

Костя застыл неподвижно, как изваяние: он увидел побелевшие костяшки пальцев Клоуна и чуть заметное шевеление указательного пальца на спусковом крючке пистолета.

— Ну и что дальше? — спокойно и угрюмо спросил Костя, чувствуя, как уходит ярость, а на смену ей жаркой волной вливается в тело космическая энергия цюань-шу, готовая в любой миг взорваться серией молниеносных ударов; смертельно молниеносных ударов…

Но пока он стоял недвижимый и с виду хладнокровный, только все его чувства были обострены до предела да сердце ускорило свой бег, мощными толчками разгоняя кровь по жилам.

— Седой! — голос Фонаря сорвался на визг. — Я тебе обещал сквитаться? Обещал! Мое слово — кремень. Да, это я тебя воткнул в зону, я! Чтобы ты харчей гнилых попробовал, нашу баланду воровскую похлебал. Чтобы понял, что супротив Фонаря ты никто, просто сявка, шестерка. Ты посмел на меня руку поднять? Я тебя раздавлю, как клопа, я… — Фонарь орал, брызгая слюной, как помешанный.

— Фонарь… — тихий спокойный голос Кости подействовал на кликушествующего вора, как удар грома; тот замолк на полуслове. — В зоне я поклялся тебя убить. И ты умрешь.

— Что? — Фонарь опешил. — Я… умру? И когда же? '

— Сегодня.

— Клоун, ты… ты слышишь, что он говорит? Ну наглец… — Фонарь неожиданно начал смеяться. — Ха-ха… Ох, не могу, потешил… Аа-ха…

Блинообразное лицо Клоуна тоже расплылось. Глядя на истерически смеющегося Фонаря, он и сам захихикал, пренебрежительно поглядывая на Костю. Только толстомордый хмырь стоял, набычившись и поигрывая ножом.

Костя ударил в падении ногой, сделав невероятный кульбит, практически без толчка. И все же Клоун успел выстрелить, пуля просвистела в нескольких пядях от макушки Кости. Удар пришелся по кисти руки Клоуна, пистолет отлетел к стене, а сам вор с жалобным криком упал на пол, зацепившись о край замызганной циновки, заменяющей в комнате ковер.

Толстомордый от неожиданности икнул, но не растерялся — хищно ощерившись, он проворно ткнул своим ножом-шилом в бок поднимающегося на ноги Кости. Он так и не понял, почему вдруг перед его глазами завертелись стены, потолок, тело стало удивительно легким, воздушным, а когда попытался осмыслить происходящее, дикая боль в сломанных костях надолго потушила смущенное сознание…

Костя все-таки пожалел Клоуна. И удар, который мог оказаться смертельным, был нанесен вполсилы. Хотя и этого хватило, чтобы Клоун провалился в небытие на добрых полчаса.

Весь сжатый, как пружина, Костя резко повернулся к Фонарю — и застыл, медленно опустив руки. Уткнувшись виском в остатки своего ужина, Фонарь остекленевшими глазами смотрел куда-то вдаль. А из аккуратной дырочки чуть выше левой глазницы стекали на газетные лоскуты алые капли. Шальная пуля нашла себе цель…