Составив черновой вариант кондиций, члены Верховного тайного совета, истомленные волнениями и трудами, отправились по домам отдохнуть. Однако уже в 10 часов утра по приказу Совета в кремлевском дворце собрались "члены Синода и знатные духовного чина, Сенат, генералитет и прочие военные и стацкие чины и из коллегий немалое число до брегадира".

Князь Дмитрий Михайлович оказался в затруднительном положении. Ночью он сообщил нескольким персонам о возможном предъявлении Анне Иоанновне условий, но теперь, очевидно, счел это свое сообщение преждевременным. Скорее всего, им руководило желание поставить военные и статские чины перед фактом ограничения самодержавия уже после того, как императрица подпишет кондиции и дороги назад не будет. Он явно засомневался, что большинство генералитета и бюрократов поддержит его идею. Он уповал на привычку к подчинению.

Герцог де Лириа доносил в Мадрид: "Собрание открыл речью князь Дмитрий Голицын, как самый старший; хотя при этом и находился великий канцлер, но он имел такое сильное воспаление в горле, что не мог говорить".

Болезнь канцлера Головкина была, конечно же, дипломатического свойства. Он не одобрял задуманное Голицыным и не хотел принимать сколько-нибудь активного соучастия в его затее. Если учесть, что Остерман и князь Алексей Долгорукий вообще не приехали в Кремль, то яснее становится состав оппозиции в самом Совете.

Голицын объявил собравшимся об избрании Анны Иоанновны. Все согласились с этим выбором. Но о кондициях князь Дмитрий Михайлович умолчал.

Затем сенаторы, генералы и статские чины были отпущены. Членам Синода и прочим присутствовавшим архиереям дано было указание не поминать более в ектеньях покойного императора и его невесту. Когда же Феофан Прокопович заговорил о торжественном молебствии в честь новой императрицы, верховники воспретили делать это.

Иерархи удалились недоумевающие. Между тем все объяснялось просто. Если бы Анна приняла кондиции, то принципиально изменился бы ее титул — она перестала бы именоваться самодержавной.

Затем члены Совета и оба фельдмаршала отправились в Мастерскую палату, где обычно Совет и заседал, чтоб вернуться к редактированию пунктов. Тут были прибавлены и изменены несколько условий — императрице воспрещалось вступать в брак и назначать наследника, равно как и держать "при дворе своем придворных чинов из иноземцев" (таким образом устранялся фаворит Бирон). Гвардия и армия поступали под начало Верховного совета. Финал документа звучал теперь сурово:

…а буде что по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской.

Авторами дополнений и изменений были князья Дмитрий Михайлович и Василий Лукич.

В это утро невыспавшиеся верховники действовали тем не менее энергично и целенаправленно. То есть действовали все те же два князя при молчаливой поддержке двух фельдмаршалов.

Назначены были депутаты для поездки в Митаву и переговоров с новоизбранной императрицей. Князь Дмитрий Михайлович предложил кандидатуру князя Василия Лукича, который, во-первых, сжег корабли и потому на него можно было положиться, а во-вторых, он был в приязненных отношениях с Анной, недавно еще покровительствовал ей и, стало быть, ему было легче уговорить ее принять кондиции. Но к хитроумному дипломату князь Дмитрий Михайлович счел нужным все же приставить своего брата — князя Михаила Михайловича младшего, сенатора.

Канцлер Головкин проявил, пожалуй, единственный раз положительную активность и настоял на присоединении третьего депутата — генерала Леонтьева, своего родственника.

Тут же было написано обращение Совета к Анне Иоанновне:

Премилостивейшая Государыня! С горьким соболезнованием нашим Вашему Императорскому Величеству Верховный тайный совет доносит, что сего настоящего году, генваря 19, пополуночи в первом часу, вашего любезного племянника, а нашего всемилостивейшего Государя, Его Императорского Величества Петра II не стало, и как мы, так и духовного и всякого чина свецкие люди того же времени за благо рассудили российский престол вручить Вашему Императорскому Величеству, а каким образом Вашему Величеству правительство им иметь, тому сочинили кондиции, которые к Вашему Величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князь Василием Лукичем Долгоруким да с сенатором, тайным советником князь Михаилом Михайловичем Голицыным и с генерал-майором Леонтьевым и всепокорно просим оные собственною своею рукою пожаловать подписать и не умедля сюды, в Москву, ехать и российский престол и правительство воспринять.

Сочинив и отправив это послание, лидеры Совета создавали ситуацию для себя крайне опасную и давали в руки своим возможным противникам сильный козырь. Они откровенно обманывали императрицу относительно происхождения кондиций и соответственно обрекали себя на обман и по отношению к тем "духовного и всякого свецкого чина людям", от имени коих были якобы составлены кондиции. Правда, сказано об этом уклончиво — "отправили из собрания своего", — но под собранием естественно было подразумевать именно чиновное "общенародие", а не шестерых министров.

Нет оснований подозревать князей Дмитрия Михайловича и Василия Лукича в легкомыслии или же в том, что они не проанализировали слагающуюся ситуацию. Скорее всего, они рассчитывали на грозный авторитет фельдмаршалов и на благодарность вдовствующей Курляндской герцогини, которой нежданно представлялась возможность из полунищей захолустной владетельницы, притесняемой своевольной знатью, оказаться в положении хоть полуноминальной, но все же российской царицы, живущей в роскоши и почете.

Два больших политика и бесспорно умных человека катастрофически просчитались и в том и в другом. И это свидетельствует о принципиальном разрыве между тактическим и стратегическим уровнем оценки сиюминутной реальности, который столь часто возникает в моменты исторических кризисов. Даже у политиков большого опыта и ума далеко не всегда хватает интеллектуальных сил, чтобы понять степень изменения ситуации. Они часто пропускают момент психологического скачка. Князь Дмитрий Михайлович, порывавшийся обновить российскую государственность, начал действовать так, как будто он имел дело с людьми начала века, не способными воспринять его идеи. И страшно промахнулся. Вместо того чтобы воспользоваться несомненной психологической готовностью многих вельмож и дворян к переходу на следующий уровень свободы и опереться на них, князь Дмитрий Михайлович, не доверяя этой готовности, решил им эту свободу даровать из своих рук. Тут сказались индивидуальные черты Голицына, его переходящая в гордыню гордость, его уверенность в своем политическом мессианстве и высшем знании, но решающую роль сыграла все же неточная оценка психологического контекста — этой наиболее трудноуловимой и анализируемой стихии исторического процесса…

Трудно судить князя Дмитрия Михайловича, ибо этот политический кунштюк характерен для разных эпох и разных деятелей. И всегда он страшно мстит за собственное появление на свет. Написав на своем знамени имя Константина, объявив солдатам, что великий князь Михаил арестован за свою преданность старшему брату, и получив благодаря этому обману исходные преимущества, без которых они просто не могли начать восстание, декабристы загнали себя в политическую ловушку, которая сработала очень скоро — с момента появления самого Михаила — и помешала присоединению к восставшим ряда полков.

Великий обман большевиков, обещавших рабочим и крестьянам мир, землю, свободу и процветание за счет свержения и ограбления имущих классов, обман, который только и мог привести их к власти, очень скоро отомстил за себя гражданской войной, голодом, необходимостью тотального террора, самоистреблением партии.

То же самое произошло с лидерами переворота 19 августа 1991 года, которые, под давлением обстоятельств, ради начального тактического успеха не только загнали себя в угол, объявив о болезни Горбачева, но и взяли на себя заведомо невыполнимые обязательства, что привело бы к тем же самым последствиям, каковые принес обман октября 1917 года.

При всей огромной разнице исторического контекста политико-психологическая модель оказывается схожей.

Для того чтобы решить эту, в принципе почти не решаемую, задачу — убедить Анну, что ограничения ее власти потребовало "общенародие", а "общенародию" представить кондиции как добровольный дар новой императрицы и не дать той и другим времени выяснить правду, пока не укрепится новая форма власти, — для решения этой задачи князья Дмитрий Михайлович и Василий Лукич разработали жесткую систему действий депутатов. Наказ, который депутаты получили при отбытии, был убедительно реконструирован Д. А. Корсаковым.

1) Вручить Анне Иоанновне "кондиции" совершенно наедине, без присутствия посторонних. 2) Строго следить за тем, чтобы ей не было сообщено каких-либо вестей из Москвы помимо депутатов. 3) Объяснить ей, что "кондиции" заключают в себе волю и желание всего русского народа (в то время под народом разумелись высшие полноправные классы общества). 4) Убедить ее принять "кондиции", потребовать от нее удостоверения в их исполнении. 5) По подписании ею "кондиций" прислать их немедленно в Москву с одним из депутатов. 6) Стараться, чтобы она не брала с собой своего камер-юнкера Бирона и вообще никого из придворных курляндцев. 7) Поторопить Анну Иоанновну приездом в Москву, до чего не будет объявлено в народ о кончине Петра II и о ее избрании. 8) О всех действиях депутатов в Митаве, о времени отъезда царевны Анны Иоанновны из Митавы и о следовании ее от Митавы до Москвы с каждой станции доносить Верховному тайному совету, для чего князю Василию Лукичу Долгорукому выдать "цифирную азбуку", т. е. условный цифровой шифр. 9) Анну Иоанновну отнюдь не допускать ехать одну, а сопровождать ее депутатам. 10) Озаботиться, чтобы как о поездке депутатов, так и о переговорах их с Анной Иоанновной не могли дойти слухи до Петербурга и за границу.

Но даже в случае самого счастливого стечения обстоятельств осуществлять головоломный политический трюк — держать в неведении и Анну, и "общенародие" — можно было только очень короткое время. Очевидно, на этом и строил свой расчет князь Дмитрий Михайлович. Считаные дни не давать противникам поводов и возможности для контрдействий, а затем неколебимо закрепить новую государственную реальность.

Чтобы эту реальность — резко ограниченное самодержавие, то есть конституционную форму правления, — закрепить, требовалось, соответственно, принять конституцию.

Конституция эта у князя Дмитрия Михайловича была готова.

Дваюдцать третьего января он представил проект новой организации власти Верховному тайному совету. Совет был, конечно, тайный, но сведения о происходящем на его заседаниях без особого промедления распространялись по Москве.

Главные источники информации для историков — донесения иностранных послов. Послы, в свою очередь, черпали сведения в кругу своих московских знакомых. И стало быть, проект Голицына был известен широко. А, судя по первым впечатлениям иностранных дипломатов, сама идея конституции встретила одобрение в обществе. Испанец де Лириа писал:

Идея нации та, чтобы считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее время… Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в котором еще не согласились: первая — следовать примеру Англии, в которой король ничего не может делать без парламента; вторая — взять пример с управления Польши. Третий вариант — республика.

Француз Бюсси в тот же день — 23 января — доносил своему правительству, что императрица должна будет "руководствоваться правительственным советом, назначенным народом". То есть речь идет о представительном правлении. Он же сообщает несколько позже о тех же трех вариантах, что и де Лириа, и прибавляет четвертый — аристократическая республика.

Саксонец Лефорт подтверждает сведения двух своих коллег. "Одни хотят его (правление. — Я. Г.) устроить наподобие правления Англии, другие — подобно Польше, а третьи желают республики".

Слухи о кондициях, которые, естественно, разнеслись утром 19 января, вызвали энтузиазм в кругах, близких к дипломатическому корпусу. Этот энтузиазм передался и дипломатам. Секретарь французского посольства Маньян сделал 22 января крайне примечательную запись:

Нельзя еще сказать в эту минуту, какова будет эта новая форма правления, ни того, будет ли оно устроено по образцу английского правления или же шведского. Намерение старинных русских родов, однако, как понимают, состоит в том, чтобы воспользоваться таким благоприятным стечением обстоятельств для своего освобождения от ужасного рабства, в котором они до сих пор находились: они положат предел деспотической власти, с которой русские монархи могли распоряжаться по своей прихоти и произволу жизнью и имуществом своих подданных, без всякого различия званий и без судебного разбирательства; вельможи Русской империи, наравне с ее народом, не имеют никаких привилегий, спасающих их от истязаний кнутом, от лишений званий и должностей. Поэтому нет никакого повода сомневаться, что внимание русских будет прежде всего обращено на это положение; по крайней мере, если они этого не сделают — можно сказать, что они упустили случай лишь по недостатку смелости.

Ему вторит англичанин Рондо: "Если русские воспользуются настоящими обстоятельствами, им, пожалуй, удастся освободиться от установившегося рабства".

Де Лириа уже утром 19-го в срочном донесении объяснял побуждение русских произвести радикальную реформу чрезвычайно простым, но близким к реальному разумению среднего дворянина образом: "Они думают, что, если цари останутся такими абсолютными, как это было доселе, всегда найдется фаворит, который сможет управлять ими и жезлом, и пырком, и швырком, как делали в продолжение царствования покойного царя Петра II князь Иван Долгорукий и его отец".

Собственно, так оно и было. Как уже говорилось, речь шла о месте человека в послепетровской России — о месте нового человека, ощутившего тесноту им же самим под водительством первого императора построенной системы. "Ум простор любит, а у тебя ему тесно", — сказал на дыбе, как мы помним, Александр Кикин. Но и люди меньшего, чем Кикин, ума захотели простора. Казалось бы, это достаточная почва для объединения и соглашения. Достаточно ясная и бесспорная цель. Через несколько дней после смерти Петра II и появившейся возможности если не сломать решетки, то существенно их раздвинуть выяснилось, что в русском обществе имеются на этот предмет очень разные взгляды.

Князь Дмитрий Михайлович вел себя в эти первые дни явно непоследовательно: то он сообщал ночью нескольким лицам об ограничительных пунктах, то принимал все меры — совершенно бесполезные, — чтобы никто о пунктах не узнал. Зная силу и ясность ума старого князя, можно объяснить это только одним: поверив было в поддержку "общенародия", он затем в ней сильно усомнился.

Как бы то ни было, отступать было некуда, и 23 января в России был впервые официально оглашен одним из первых лиц государства план конституционного устройства. Здесь нам снова придется обратиться к свидетельствам дипломатов, которые, черпая сведения из разных источников — у каждого были свои друзья и информаторы, — дают схожие сведения.

Маньян: "Как говорят, старый князь Голицын, член Верховного совета, принял это дело на себя. Уверяют, что этот министр намеревался: 1) ограничить власть царицы лишь внутренним управлением своего двора и возложить всю верховную власть на собрание Верховного совета, состоящего из 10-ти членов, которые одни будут располагать должностями и войском; 2) образовать кроме этого совета три других трибунала, а именно, Сенат, состоящий из 36 членов, дворянскую палату — из 200 человек и, наконец, третью палату, составленную из городских депутатов, по 2 от каждого города".

Де Лириа: ""План управления" отымает у ее царского величества всякую власть. Она не будет иметь никакой власти над войском, которым будут распоряжаться фельдмаршалы, давая во всем отчет Верховному совету, и царица будет иметь в своем распоряжении только ту гвардию, которая будет на действительной службе во дворце; она не будет иметь ни одного слуги, который не был бы утвержден по всей форме Верховным советом. Последний будет составлен из 12 членов, и все дела будут восходить к этому трибуналу. Сенат будет составлен из 30 лиц, и он будет заниматься делами судебными. Кроме этих двух трибуналов будет еще один из двухсот лиц мелкого дворянства и в роде нижней палаты. Будет один великий казначей, который подает отчеты только Верховному совету".

Лефорт: "Все заняты теперь мыслью о новом образе правления; планы вельмож и мелкого дворянства доходят до бесконечности; первые желают присвоить себе верховную власть в форме аристократической. Они предполагают устроить три государственные верховные учреждения, а именно: Верховный тайный совет, состоящий из 12 членов, есть глава правления, Сенат из 60 и для мелкого дворянства собрание из 100 с ограничением, чтобы эти три учреждения никогда в важных случаях не сходились и не составляли одного учреждения и чтобы за Верховным советом оставался всегда совещательный голос".

Рондо: "Не могу пока в точности изложить… какую форму правления русские думают установить, но молва идет, будто, во-первых, императрице назначена будет определенная сумма на расходы по двору: она не будет заведовать никакой частью войска, кроме частей гвардии, содержащих караул в ее дворце, во-вторых, учрежден будет новый Верховный совет из 12 знатнейших вельмож, которому вверится управление всеми важнейшими делами: объявление мира и войны, заключение дружественных союзов и т. п.; назначен будет государственный казначей, обязанный давать Верховному совету отчет в расходовании государственной казны, в-третьих, учреждается Сенат из 36 членов, рассмотрению которого важнейшие дела подлежат до их внесения в Верховный совет, в-четвертых, учреждается собрание из 200 лиц низшего дворянства для охраны прав его в случае, если Верховный совет покусится нарушить их, в-пятых, учреждается особое собрание частью из дворянства, частью из купечества; собрание это обязано будет наблюдать, дабы народ не подвергся притеснениям. Таков общий план, над которым они работают, хотя пока еще не столковались, как устроить дело".

Как мы увидим, резкое отличие сообщения Лефорта от трех остальных объясняется тем, что он совместил планы разных групп.

Милюков, внимательно проанализировав эти сведения и присоединив к ним свидетельства шведских дипломатов Дитмера и Мориана, реконструировал план государственной реформы, предложенный Верховному совету князем Дмитрием Михайловичем 23 января.

1. Императрица лично и бесконтрольно распоряжается только своими карманными деньгами (размеры которых определяются в 500 тысяч рублей ежегодно). Она начальствует только над отрядом гвардии, назначенным для ее личной охраны и караулов во дворце.

2. Верховная власть принадлежит императрице вместе с Верховным советом, который состоит из 10–12 членов, принадлежащих к знатнейшим фамилиям. (Императрица имеет в Совете только два, по другим сведениям, три голоса. Иностранцы, за личным исключением Остермана, в члены Совета не допускаются.) Совет ведет важнейшие дела по иностранной политике: войну, мир, договоры; он же назначает на все должности и начальствует над всеми войсками (к числу их прибавляются два гвардейских полка). По другому, более точному известию, войсками начальствуют два фельдмаршала, отдающие отчет Совету. Для финансов избирается Верховным советом государственный казначей, который должен отдавать Совету самый точный отчет о мельчайших государственных расходах.

3. Сенат, из 30–36 членов, предварительно рассматривает дела, вносимые в Совет, а также представляет высшую судебную инстанцию.

4. Палата низшего шляхетства, из 200 членов, охраняет права этого сословия в случае нарушения их Советом. (Всякий знатный шляхтич, уличенный в преступлении, наказывается по законам, но наказание не распространяется на его семейство.)

5. Палата городских представителей, по два от каждого города, ведет торговые дела и интересы простого народа.

Я счел возможным пойти на некоторые повторения и уделил столько места этому сюжету, потому что он — ключевой для новой русской истории. От того, реализуется или не реализуется план князя Дмитрия Михайловича, с теми или иными коррективами, зависела судьба России на столетия вперед, то есть наша судьба.

Смешно думать, что само по себе принятие подобных установлений обеспечивало безмятежное конституционное существование страны. Оставалось еще множество роковых проблем, главной из которых было крепостное право, кровно затрагивающее сиюминутные интересы большинства дворян, отнюдь не способных взмыть духом над этими интересами. Оставался цепкий слой средней и низшей бюрократии, вовсе не жаждавшей попасть под контроль представительных учреждений. Оставался естественный для генералитета имперский принцип — расширение территории как форма существования. Мы помним, что князь Дмитрий Михайлович был конфидентом и советчиком царевича Алексея, собиравшегося отказаться от этого принципа. Но если по части обеспечения личной безопасности и имущественных гарантий намерения Голицына вполне внятны были и бюрократам, и генералам, то в вопросах власти столкновение было неизбежно. Если взглянуть на план князя Дмитрия Михайловича с этой точки зрения, то станет ясно, что в начертанной им структуре нет места совершенно особой мощной группировке, к тому времени четко оформившейся, — генералитету военному и статскому. Страной должны были управлять Верховный совет и Сенат — органы надсословные и надгрупповые, а также представительные собрания шляхетства и горожан — третьего сословия. "Трибунала", представляющего интересы генералитета как отдельной группировки, план не предусматривал. И странно было бы, если бы это сплоченное и агрессивное по сути своей детище петровской реформы смирилось с подобным положением.

Преодолеть это препятствие можно было только заручившись поддержкой шляхетства. Но, как мы увидим, князь Дмитрий Михайлович не сумел найти себе союзников, а генералитет — сумел…

Разумеется, даже в случае победы Голицына и его соратников, в случае принятия Верховным советом и императрицей нового устройства, на этом новом пути страну поджидало бы немало катаклизмов. Были бы и разгоны непослушных шляхетских и городских палат, были бы рецидивы самодержавного деспотизма, опирающегося на бюрократию и военщину. Но это уже была бы борьба внутри принципиально новой ситуации. Палаты, истинные представители свободного общенародия, — до конструктивного участия крестьянства в политической жизни дело дошло бы не скоро, хотя и двигалось бы в эту сторону, — палаты постепенно отвоевывали бы себе все большие права.

В протяженной политической борьбе необыкновенно важна точка отсчета. После Великой хартии вольностей и других конституционных установлений Англия знала и кровавые гражданские войны, и свирепый деспотизм Генриха VIII, и правление Марии Кровавой, но, несмотря на все это, движение шло в сторону увеличения свободы и развития представительных учреждений. И когда безумный Карл I Стюарт попытался перечеркнуть права парламента, ставшего законной властью не только де-юре и де-факто, но — что самое важное — психологически законной властью для большинства англичан, то это привело к революции и, несмотря на три десятилетия Реставрации, к падению абсолютизма — уже навсегда.

Когда безумные французские Бурбоны попытались отмахнуться от выработавшихся столетиями прав парламентов (местных судебных органов), магистратов и, главное, Генеральных штатов, то произошла революция.

И в Англии, и во Франции для большинства населения мятежниками, нарушителями закона были не парламент, не Генеральные штаты, но — короли. И Франция, несмотря на краткие ужасы якобинского террора, сквозь все потрясения и смены режимов уже через два десятилетия после Робеспьера вышла в достаточно либеральное политическое бытие. Во всяком случае, режимы реставрированных Бурбонов, Орлеанского дома, империя Наполеона III (особенно вторая половина) были либеральнейшими системами по сравнению с российским самодержавием XIX века и тем более с чудовищным коммунистическим режимом.

У России не было точки отсчета. "Ограничительные записи" XVII века не могли стать такой точкой, ибо не претворились в ясные государственные установления и не получили статуса закона в массовом сознании.

Принятие плана князя Дмитрия Михайловича могло стать такой точкой отсчета…

Анализируя проект Голицына, Милюков опирался на работу шведского историка Иерне, который, сопоставив тексты кондиций и основного плана со шведским законодательством, показал, что именно шведская "форма правления" лежит в основе голицынских проектов. Причем не столько современная Голицыну и Фику, сколько прежняя, существовавшая до установления абсолютизма Карлом XI — отцом Карла XII. Оно и понятно — Фик был хорошо знаком именно с этой "формой". Это обстоятельство еще раз подтверждает давнюю готовность князя Дмитрия Михайловича к радикальной реформе власти. Хотя он и консультировался в январские дни с датчанином Вестфаленом и шведом Дитмером, но использовал то, что уже было им заготовлено, задолго до смерти Петра II…

Верховный совет, пополненный двумя фельдмаршалами, при отсутствии Остермана, который немедля после 19–20 числа заболел, как он всегда заболевал в критические моменты, когда неясно было, какой выбор сделать, — Верховный совет поддержал план князя Дмитрия Михайловича и постановил обнародовать его 2–3 февраля, как только будет получено согласие Анны на предложенные условия.

Собственно, в отсутствие князя Василия Лукича решили все князь Дмитрий Михайлович и два фельдмаршала, поддержавшие старшего Голицына всецело. Князь Василий Владимирович Долгорукий, по свидетельству современника, непрестанно говорил о свободе. (Вспомним его горькое признание царевичу Алексею под Штеттином.) Князь Михаил Михайлович Голицын проникся идеями старшего брата полностью. Милюков приводит его монолог перед шведским послом Дитмером, которого он убеждал, что отныне "не будет более произвольных казней, ссылок, конфискаций; мало того, новое правительство всячески будет стараться уменьшить ненужные расходы, запретить всяческие поборы, дать свободу торговле, обеспечить каждому сохранность его имущества и понизить неслыханную высоту процента (при займах. — Я. Г.) учреждением банка".

Обратим особое внимание на то, что проект князя Дмитрия Михайлович отнюдь не был только политическим. Он в не меньшей степени касался экономики. По свидетельству фельдмаршала Голицына, досконально осведомленного о планах старшего брата, предстояло разрушить петровскую административную экономику, ориентированную на обслуживание военно-бюрократической машины, — гарантировалась неприкосновенность собственности, сокращались государственные расходы (надо понимать, расходы на двор, армию, администрацию), снимались экономические ограничения, открывалась возможность кредитования на разумных условиях.

При этом ощутимо возрастала бы степень политической свободы и бюрократические структуры попадали бы под контроль представительных учреждений.

Разумеется, такие перспективы были по сердцу очень многим. Слухи о предстоящих переменах быстро проникли в общество, откуда иностранные дипломаты и черпали свои сведения, и встречены были радостно.

Примчавшийся из Москвы в Казань офицер высокого ранга — бригадир Козлов — рассказывал с радостью своим казанским друзьям, что "теперь у нас правление государства стало порядочное, какого нигде не бывало, и ныне уже прямое течение делам будет; и уже больше Бога не надобно просить, кроме чтобы только между главными согласие было. А если будет между ими согласие так, как положено, то, конечно, никто сего опровергнуть не может".

Бригадир Козлов с завидной проницательностью уловил непременное условие успеха — "согласие между главными".