Древнейшие книги мира

Папирусы греко-римского Египта начиная с последней четверти XIX в. вызывали огромный интерес, и уже плохо осознавался тот факт, что эти документы, в конце концов, были оставлены чужеземными пришельцами, причем поздними. В представлении широкой публики папирология с ее профессурой, международными конгрессами, научными журналами, методологическими трактатами и специальными коллекциями занимается почти исключительно текстами на классических языках. Однако папирусы на греческом и латинском языках составляют лишь небольшую часть многоязычных свидетельств культурной жизни Египта на протяжении более пяти тысяч лет. Наряду с греческими и иногда латинскими текстами были найдены папирусы, написанные на арамейском, древнееврейском, пехлеви (среднеперсидском), сирийском, ливийском, многих малоазиатских, коптском, эфиопском и арабском языках. Одной из диковинок были обрывки готских текстов — возможно, самые ранние существующие образцы германской письменности, которые подтверждают предание о том, что римляне использовали на Ниле солдат-варваров с севера, — факт, известный читателям романа Чарлза Кингсли «Ипатия».

Однако к тому времени, когда появились все эти документы, великая цивилизация Египта процветала уже около трех тысячелетий. И в обширном наследии, оставленном Египтом, далеко не последнее место занимает папирус как материал. Использование папируса для письма было египетским нововведением, и папирус изготовлялся из местного египетского растения. Мы не знаем точной даты, когда начали использовать для этой цели папирус, но произошло это еще в эпоху додинастического Египта, примерно в 3100 г. до н. э.

Обитатели берегов Нила были, следовательно, грамотны все это время, гораздо дольше, чем любой другой народ, исключая, может быть, шумеров Месопотамии. В отличие от месопотамской египетская письменная культура оставалась фактически неизменной и в христианскую эпоху и закончилась только с приходом арабов и с постепенным отмиранием древних систем письма, рисуночной иероглифики и ее скорописных разновидностей — иератического и демотического письма. Однако коптский язык, последняя форма коренного египетского языка, просуществовал до XVII в. и все еще используется сегодня в обрядах коптской христианской церкви.

Фрагменты арамейского (справа), сирийского (вверху слева) и древнееврейского (внизу слева) папирусов, найденных в Египте. Таковы многоязычные свидетельства культурного разнообразия и политических судеб Нильской долины, климат которой способствовал сохранению не только египетских по происхождению документов.

Имя «Птолемей» в демотической (скорописной) и иероглифической передаче

Как только копты восприняли модифицированный греческий алфавит, они быстро утратили навык чтения и письма с использованием древней письменности. Сохранились только самые смутные представления о значении этих странных символов. К сожалению, даже и эти представления оказались окончательно запутанными в описаниях классических авторов, которые, начиная с Платона и Фалеса, отражали непомерное уважение греков к почти сверхъестественной, по их представлениям, мудрости египтян. Утерян был ключ к многочисленным надписям на руинах храмов и обелисках. Утрачена была вся, до последнего памятника, древнеегипетская литература. Скептики даже сомневались в том, что египетское письмо, если не принимать во внимание религиозные заклинания, вообще использовалось в каких-либо целях, кроме чисто утилитарных. То, что Египет имел литературу в современном смысле этого слова, литературу удивительной жизненности, духовной силы и разнообразия, казалось немыслимым еще двести лет назад.

В Европе многочисленные предположения о значении пиктограмм высказывались еще со времен немецкого ученого-иезуита Афанасия Кирхера, жившего в XVII в., но проблема казалась неразрешимой. Конечно, полностью исламизированные египтяне смотрели на реликвии своих языческих предков едва ли не с отвращением и бесцеремонно разрушали все творения рук «идолопоклонников», попадавшиеся им на глаза. И мы можем быть уверены, что они не делали различий между отдельными видами папирусов, будь они написаны на греческом или на египетском, иератическим или демотическим письмом. Граф де Вольней, путешествуя по Египту и Сирии перед Великой французской революцией, слышал об аутодафе, совершенном над тремястами «написанными на неизвестном языке» и обнаруженными местными жителями близ Дамьетты свитками, которые местный шейх приказал немедленно уничтожить.

Вряд ли европейцы уделили какое-то внимание египетским папирусам раньше, чем греческим, хотя время от времени некоторые случайные находки могли попадать в частные коллекции, чтобы оказаться забытыми и покрыться пылью. Если судить по отчетам, лишь немногие путешественники в Египте демонстрировали знакомство с чем-либо кроме монументов, расположенных над поверхностью земли: пирамид Гизы, залов Карнака и скальных гробниц Долины царей, В известном смысле новые препятствия были созданы находками в Геркулануме, которые привели к тому, что люди начали отождествлять папирусы с греческими памятниками письменности, — предубеждение, которое с тех пор было характерным для работ по папирологии.

Иероглифические символы, передающие различные понятия (идеограммы)

Три основных вида египетского письма. Сверху вниз: иероглифическое, иератическое и демотическое. Демотическое, наиболее упрощенное и курсивное, появилось, вероятно, только в позднединастическую или птолемеевскую эпоху. Иероглифическое письмо было дешифровано раньше других и создает для ученых значительно меньше трудностей, чем его скорописные варианты.

Однако с приходом Наполеона египетская письменность — на камне, остраконах (черепки и обломки известняка), дереве и не в последнюю очередь на папирусах — стала попадаться на глаза французским ученым на каждом шагу в ходе их исследований. Это было началом потока папирусов с египетскими и другими письменами, хлынувшего в Европу. В последующие десятилетия этот поток значительно усилился благодаря бесцеремонным операциям Бельцони и генеральных консулов западных держав в Александрии, как, например, Бернардо Дроветти, ветерана наполеоновской кампании, который работал в пользу Франции, Генри Солта, агента Англии, Джованни д’Анастази, армянина, работавшего на Швецию, и Жана Франсуа Мимо, действовавшего для Сардинии.

В результате их усилий были заложены основания коллекций в Париже, Лондоне, Риме, Флоренции, Турине, Берлине, Лейдене и в других местах.

Но все чудеса Египта и его забытые тексты, о которых сначала поведали французы в роскошно изданных томах и которые стали явью после прибытия груженных древностями кораблей, скорее сделали еще более волнующей, нежели разрешили, загадку цивилизации, считавшейся древней еще до того, как ахейские воины разграбили Трою.

Все мы достаточно хорошо осведомлены о том, как благодаря главным образом изобретательносги и решимости одного человека, Жана Франсуа Шампольона, завеса была наконец приподнята. Если сравнить «завоевание Египта» Шампольоном с кампанией корсиканского авантюриста, последняя покажется шутовской и нелепой. Его гению археология обязана одним из своих драматических триумфов — броском в прошлое на целое тысячелетие, который стал возможен, поскольку был подобран ключ к жизни, истории, мысли и религии Древнего Египта. Монументальным достижением Шампольона была расшифровка иероглифов, в чем неоценимую помощь оказал Розеттский камень, один из трофеев Наполеона. Решение иероглифической головоломки позволило возродить неизвестные книги и тексты — в сущности, целую литературу — и открыло значительную эпоху в истории человечества. Однако по сей день обнаружена лишь небольшая часть когда-то, по-видимому, обширной литературы.

От расшифровки египетских систем письма к полному овладению языком вела извилистая дорога, которая даже сегодня пройдена еще не полностью. В конце концов египетский язык претерпел огромные изменения за три или четыре тысячи лет, и язык ранних династий начала III тысячелетия до н. э. не так-то легко было понять людям Среднего царства тысячью годами позже, точно так же как письмо этих последних с трудом давалось людям XVIII династии во второй половине II тысячелетия до н. э., не говоря уже об их потомках. Однако был достигнут феноменальный прогресс: ученые составили словари египетского языка, а тексты прочитывались с возрастающей достоверностью.

Шампольон не только дешифровал письменность, но был и первым исследователем египетских текстов. Он издал первую грамматику давно уже мертвого языка, с пророческим рвением служил делу египетских папирусов и в одиночку вел борьбу с позицией, которую представлял, в частности, Франсуа Жомар, пессимистически смотревший на возможность прочтения иероглифов. (Жомар считал также, что фактически все папирусы являются копиями одних и тех же погребальных текстов.) Особенно возмущен был Шампольон, когда Жомар посоветовал французскому правительству воздержаться от дальнейших покупок. Именно из-за Жомара ресурсы папирологии Парижа были превзойдены в других центрах, как, например, Турине и Берлине — в последнем благодаря настоятельным усилиям Александра фон Гумбольдта. До своей преждевременной смерти в возрасте сорока одного года Шампольон изучил все папирусы, к каким он мог получить доступ во Франции и Италии, и совершил открытия, не уступающие по своему значению его первому достижению. В результате то, что прежде относили к числу забавных курьезов, превратилось в ценные документы, на основе которых оказалось возможным реконструировать одну из наиболее древних цивилизаций. Среди этих текстов были литературные произведения, потерю которых никто даже не оплакивал, так как мир ничего не знал об их существовании.

Шампольон предпринимал многочисленные путешествия для того, чтобы скопировать папирусы, как только он узнавал об их существовании. С 1824 по 1826 г. он путешествовал по Италии и по предложению кардинала Анджело Маи привел в порядок в Ватикане быстро растущую египетскую коллекцию. Он посетил также Флоренцию и другие города. В неаполитанской officina dei papiri большую боль причинило ему состояние рукописей из Геркуланума. Он был убежден, что ученые, которым были доверены обуглившиеся свитки, оказались излишне небрежны, потому что считали, как и Жомар, что эти документы прочесть невозможно. «В противоположность этому я утверждаю, — писал он, — что при достаточной настойчивости мы вскоре из этих тысячи семисот манускриптов смогли бы извлечь значительное число литературных сокровищ…» Но он берег свою энергию для египетских папирусов. Наиболее результативные его исследования были проведены в Турине, столице Сардинского королевства, которое незадолго до этого приобрело партию египетских трофеев Дроветти, ранее отвергнутую представителями властей в Париже.

Созерцание таких богатств, по признанию самого Шампольона, привело его в состояние транса. Его понимание египетского языка росло не по дням, а по часам. На каждом шагу папирусы раскрывали ему неизвестные аспекты истории и культуры Египта. Одно из его наиболее замечательных открытий касалось так называемого «погребального ритуала», или «Книги мертвых» (как впоследствии назовет ее немецкий египтолог Рихард Лепсиус), которая не была столь подчинена стандарту, как было принято думать, но существовала в различных версиях разной длины и содержания.

Многие дни он провел, переписывая эти прекрасно сохранившиеся сокровища, а затем, к своему удивлению, услышал, что на чердаке Туринской академии хранится еще больше египетских рукописей, однако из-за их состояния они были «ни на что не годны». Только в результате проявленной настойчивости Шампольону было позволено взглянуть на них. «Войдя в эту комнату, которую я впредь буду называть колумбарием истории, я был ошеломлен. Передо мной был стол длиной метра в три, покрытый во всю ширину слоем фрагментов папирусов толщиной по крайней мере сантиметров в пятнадцать… Я не могу описать все, что чувствовал, когда исследовал эти останки мировой истории. Даже самое уравновешенное воображение было бы возбуждено, ибо кто может сдержать свои чувства, прикасаясь к древнему праху столетий? Я впал в транс. Никакой отрывок из Аристотеля или Платона не является столь красноречивым, как эти папирусные холмы!.. Я мог смаковать даты, о которых история утратила всякие воспоминания, и имена богов, которым не воздвигали алтарей уже более пятнадцати веков…» Примерно в таком духе было выдержано все его письмо к брату Фижаку.

Таблица, характеризующая эволюцию некоторых египетских иероглифов и их скорописных эквивалентов (по Г. Мёллеру, 1919)

Но не все эти пыльные фрагменты освещали серьезные исторические вопросы. Они также показали, по словам ученого, «что от великого до смешного всего один шаг… Рядом с правительственным указом Рамсеса Великого или другого выдающегося руководителя… я видел фрагменты египетских карикатур, изображение кошки, держащей в лапе пастушеский посох, как будто она охраняла уток, или обезьяны, играющей на флейте… Вот погребальный текст, на обороте которого запечатлелась печать мирских забот в виде акта о торговой сделке; там остатки рисунков, чудовищная безнравственность которых несколько поколебала мое представление о безмятежности и мудрости Египта».

После шока, вызванного тем, что египтяне оказались столь же склонными к порнографии или, по крайней мере, к безудержной чувственности, как и более поздние жители Помпей и Геркуланума, Шампольон быстро пришел в себя. Скорее всего, убеждал он себя, в те отдаленные дни щепетильное египетское правительство конфисковало эти «грязные картинки».

Этим Шампольон вернул себе прежний энтузиазм. Теперь он сообщал своему брату о находке, которая с тех пор стала рассматриваться как важнейший источник по египетской истории, — о туринских списках царей, которые он датировал по крайней мере XIX династией: «Я смог извлечь из праха двадцать кусков этого драгоценного манускрипта, каждый из них не более одного-двух пальцев шириной, которые, однако, содержали более или менее усеченные имена семидесяти семи фараонов… Только Египет мог дать нам документы такой удивительной древности. Ты поймешь, что возраст Лагидов (Птолемеев) и даже персов начинает вызывать у меня жалость — все это принадлежит лишь вчерашнему дню в сравнении с тем, что я держал в руках последние восемь дней».

Учитывая тогдашнее неуверенное и отрывочное знание Шампольоном древнеегипетского языка, мы можем считать почти чудом, что он столь много узнал из папирусов за несколько лет жизни, оставшихся ему после первой дешифровки иероглифов. К счастью, Шамиольон мог погрузиться в приливную волну египетских папирусов, как раз в то время поступавших в Европу.

У французского частного коллекционера М. Салье в Эксе (Прованс) оказалось во владении несколько ценных папирусов (позднее приобретенных Британским музеем), среди которых Шампольон опознал восторженную поэму, повествующую о приписываемой Рамсесу II победе при Кадеше над народом, название которого Шампольон прочел как Scheta и в котором увидел скифов. Гораздо позже было установлено, что в действительности это были хетты, о которых ранее почти ничего не было известно. Государство хеттов было одной из величайших империй древнего Ближнего Востока.

Со временем Шампольон наконец ступил на египетскую землю и там обратил внимание на копию поэмы о Рамсесе, высеченную на стене Рамессеума в Фивах. Именно тогда он взялся за лопату и раскопал здание древней храмовой библиотеки в Карнаке.

Поток египетских папирусов, вероятно, никогда уже не был столь обильным, как в первой половине XIX в. Он значительно оскудел после экспедиций грабителей могил в Фиванский некрополь и разграбления руин храмов и во второй половине века был всего лишь струйкой по сравнению с размахом поисков греко-римских папирусов, относящихся к более позднему времени. Залежи иератических и иероглифических документов в мусорных кучах встречались крайне редко. Поэтому раскопки — независимо от того, проводились ли они местными любителями или европейскими профессионалами, — прибавили сравнительно немного. Только демотические тексты, написанные египетской скорописью, которая не могла появиться ранее эры Птолемеев, обнаруживались в довольно больших количествах. Но хотя эти тексты и дополняли греческие источники, в целом они имели небольшое значение для нашего познания доэллинистической египетской цивилизации. Более того, если не принимать во внимание более или менее организованные вылазки, можно сказать, что обнаружение египетских папирусов было полностью предоставлено случаю. В отличие от классических папирусов их не искали сколько-нибудь систематически, и даже сегодня нет каталога множества египетских папирусов, рассеянных в коллекциях по всему земному шару. Большое количество их, хранящихся в различных пользующихся солидной репутацией научных учреждениях, все еще ждет прочтения и опубликования.

Благодаря случайному характеру этих находок, как правило, сделанных местными жителями, мы почти ничего не знаем о местах и обстоятельствах обнаружения большинства даже самых ценных египетских текстов. Говорят, что папирусы М. Салье были приобретены у египетского моряка. Больше не известно ничего. И даже в этом нет полной уверенности. Англичанка миссис Д’Орбиней купила единственную копию знаменитой «Сказки о двух братьях» у какой-то неизвестной личности в Италии примерно в 1850 г.

Только в редких случаях у нас есть конкретные факты, как, например, о папирусе «Большой Харрис», одном из манускриптов, приобретенных в середине XIX в. А. К. Харрисом, английским путешественником и жителем Александрии, удивительную коллекцию которого его дочь продала Британскому музею в 1876 г. «Большой Харрис», или «Харрис I», длиннейший среди известных египетских папирусов (133 фута), был, по заслуживающим доверия сведениям, выкопан феллахами недалеко от Фив. «Большой Харрис», кстати, вполне заслуживает свой эпитет не только благодаря длине, но и из-за превосходной сохранности, прекрасного иератического письма и содержания: это панегирический перечень деяний Рамсеса III, несмотря на тенденциозный характер принесший ценную историческую информацию. Арабы извлекли его из скальной гробницы за храмом Мединет-Абу. Рассказывали, что, когда могилу открыли, она оказалась заполнена мумиями, оскверненными еще в древности. Перечень состоял примерно из двадцати свитков, но Харрис не смог купить их все, и остальные, к несчастью, рассеялись, так что теперь этот перечень неполон.

Происхождение столь же знаменитого папируса «Харрис 500», также находящегося в Британском музее и представляющего собой что-то вроде антологии египетской литературы Нового царства, менее определенно. Больше известно о его дальнейших злоключениях. При покупке его Харрисом он был полным, но часть его погибла в результате какого-то взрыва в Александрии. По слухам, Харрис скопировал весь текст до катастрофы, но местонахождение его списка установить так и не удалось. В результате мы, вероятно, навсегда лишились каких-то сведений о нескольких произведениях египетской литературы.

Судьба была более благосклонна к одному из произведений египетской светской литературы — истории Ун-Амуна, отправившегося в неудачную торговую поездку в Сирию. В 1891 г. несколько феллахов разбили лагерь в Эль-Хибе, где несколько лет спустя производили раскопки Гренфелл и Хант. Ночь была холодной, и они решили разжечь костер. Так как им требовалось топливо, которое, как известно, в пустыне является чуть ли не роскошью, они стали искать случайные куски дерева. К счастью, поблизости из песка торчала прекрасная, сухая, как порох, палка. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это исписанный свиток. В 1890-х годах феллахи хорошо знали цену фрагментам древних текстов, которые можно было обратить в сумму, достаточную для поддержания огня в нескольких кострах.

Так рассказ Ун-Амуна о путешествии попал к торговцу древностями и вскоре после этого был приобретен, несомненно за цену, возросшую на несколько сот процентов, профессором В. С. Голенищевым из Санкт-Петербурга, который к тому времени уже внес ценнейший вклад в дело возрождения египетской литературы.

Среди профессиональных археологов, сделавших важные находки иератических папирусов, заслуживает почетного упоминания молодой, страдавший чахоткой шотландский археолог X. А. Райнд; впрочем, знаменитый математический «Папирус Райнд» был куплен им у торговца. И снова Флиндерс Петри без труда захватывает инициативу. В Кахуне и Гуробе, около файюмских пирамид, он обнаружил папирусы, относящиеся к Среднему и Новому царствам. Папирусы XII династии из Кахуна содержали письма, отчеты, медицинский трактат по гинекологии и величественный гимн Сезострису III (XIX в. до н. э.), написанный при жизни фараона. Он дошел до нас как «самый ранний известный образец поэзии, демонстрирующий твердую строфическую структуру», и обнаруживает «параллелизм элементов» и эффектные метафоры, столь знакомые по библейским стихам. Хвалебные строфы, обращенные к монарху, принадлежали к распространенным формам египетской литературы. Эти, старейшие из дошедших до нас, являются непревзойденными. Читатель может получить представление о гимне по одной из шести составляющих его строф:

О, как велик владыка города своего!

Он — это солнце, а «малые» — лишь тысячи прочих людей!

О, как велик владыка города своего!

Он — как канал, что сдерживает берегами воды во время разлива!

О, как велик владыка города своего!

Он — как прохладная комната, дающая всякому мужу поспать до рассвета!

О, как велик владыка города своего!

Он — как защитная стена из меди Синая!

О, как велик владыка города своего!

Он — как убежище, ибо рука его хватает врагов без промаха!

О, как велик владыка города своего!

Он — как оплот, укрывающий боязливых от врагов его!

О, как велик владыка города своего!

Он — как прохладная осенняя тень летней порой!

О, как велик владыка города своего!

Он — как теплая стена дома в пору зимы!

О, как велик владыка города своего!

Он — как гора, ограждающая от бури в пору ярости небес!

О, как велик владыка города своего!

Он — как богиня Сахме для врагов, преступивших рубежи его!

Несколько схожий с этим панегирик был найден Петри в 1896 г., когда он раскапывал погребальный храм царя XIX династии Меренптаха (Мернептаха), сына и наследника Рамсеса II. На этот раз текст был написан не на папирусе, а высечен на стеле. Памятник получил большую известность, так как содержит первое и единственное упоминание об Израиле («Израиль опустошен, нет его потомства») в египетских записях времен фараонов.

Старейшими памятниками египетской литературы эпохи Древнего царства являются надписи, высеченные на камне, а не записанные на папирусах, хотя папирус в те времена уже был в ходу. Эти надписи отнюдь не были ограничены по объему, чего можно было ожидать, учитывая способ их исполнения. На самом деле, собранные и изданные, они составляют два огромных тома, насчитывающих в общей сложности более чем тысячу страниц. Собрание это известно под названием «Тексты пирамид», так как эти надписи были скопированы со стен камер шести пирамид V и VI династий (примерно 2450–2250 лет до н. э.). Но, как и многие другие тексты на египетском языке, особенно религиозного или литературного характера, они могут восходить ко времени начала Древнего царства (примерно 2800 лет до н. э.), если не к прото- и додинастическому периоду. Некоторые формулы, найденные на стенах пирамид, отражают гораздо более примитивную ступень культуры, как, например, «каннибальский» гимн Унаса, который описывает ловлю богов арканом. Подобно позднейшим египетским погребальным текстам, надписи состоят из большого числа гимнов, молитв и заклинаний, цель которых — облегчить покойному путешествие в загробный мир. Это делает их прямыми предшественниками текстов на саркофагах (характерных для Среднего царства) и так называемой «Книги мертвых», которая получила распространение в период Нового царства и обычно записывалась на папирусном свитке, вкладываемом в саркофаг вместе с умершим как своего рода passe partout . Расшифровка и перевод архаических текстов пирамид считаются одним из триумфов египтологии.

Эти книги на камне, несмотря на их большие размеры, были полностью погребены в течение почти четырех тысяч лет. Открытие их произошло совершенно неожиданно. Археологи долгое время пренебрегали сильно разрушенными и, казалось, не предвещавшими интересных находок маленькими пирамидами в районе Саккары (около ступенчатой пирамиды Джосера), в которых был отчетливо виден упадок по сравнению с постройками IV династии в Гизе. Но на последнем году своей жизни Огюст Мариэтт, в то время глава египетской Службы древностей, приказал вскрыть их. Работой руководил Масперо, который в январе 1881 г. примчался к постели умирающего Мариэтта, чтобы сообщить ему о необычайной находке: стена за стеной, даже потолки покрыты иероглифами зеленоватого цвета. Сам Мариэтт всю жизнь считал, что существование надписей в пирамидах, что бы ни говорил Геродот о пирамиде Хеопса, совершенно невероятно.

Эти надписи бесценны для изучения эволюции египетской религии. Будучи столь древними, они все же обнаруживают несомненные черты, унаследованные от гораздо более древней эпохи. К тому времени, как эти тексты были высечены в пирамидах, они уже подверглись интенсивной модификации, и, если верить современным ученым, древние копировщики «испытывали затруднения и едва понимали тексты, бывшие у них перед глазами». Хотя многие из них, подобно «Книге мертвых», с нашей точки зрения, почти лишены смысла (возможно, их содержание и в самом деле немногим более чем тарабарщина), встречается довольно много отрывков, обладающих суровой, первобытной силой. Масперо, который обнаружил и опубликовал эти тексты, сказал, что они «отличаются многословием, обилием благочестивых банальностей, неясных намеков на дела мира, но среди всего этого мусора есть несколько отрывков, полных движения и неукротимой энергии, в которых поэтическое вдохновение и религиозное чувство все еще заметны сквозь завесу мифологических выражений». Мы не должны забывать, что эти надписи на стенах являются древнейшим сводом религиозных текстов — в сущности, древнейшей библией мира. Как и сама Библия, они полны туманных мест и не блещут возвышенной этикой.

Среди всех египетских папирусов «Книга мертвых» попадается почти столь же часто, как «Илиада» Гомера среди греческих папирусов. У египтологов это обстоятельство, возможно, точно так же вызывает досаду. Тем не менее в том, что касается искусства каллиграфии, украшений и иллюстрирования, мы не знаем в Египте других столь же прекрасных манускриптов. И они являются гордостью выставок в любом музее, так как, хотя это и звучит парадоксально, гораздо более древние египетские папирусы в целом сохранились лучше и исполнены более мастерски, чем греческие документы. Значительная часть содержания «Книги мертвых», однако, вызывает недоумение. Это суровое суждение нельзя объяснить исключительно тем, что у современного человека отсутствует понимание религиозных чувств древних.

Прежде всего следует помнить, что не существует какой-то конкретной «Книги мертвых», как то представлял себе Шампольон. Тексты эти имеют различный объем и структуру. В них повторяются, конечно, стандартные куски текста, ощутимо использование общих источников (некоторые ученые прослеживают их происхождение до I династии), но едва ли можно говорить о каноне, существующем для других религиозных сочинений Востока. Даже самые прекрасные погребальные свитки выглядят довольно беспорядочными компиляциями, причем некоторые существенные главы в них опущены, а другие отрывки бессмысленно повторяются. Нет ни последовательности, ни единообразия. Встречается очень много ошибок. Большинство этих свитков скорее всего были изготовлены для продажи и написаны беззастенчивыми литературными поденщиками-профессионалами. Мошенники, возможно, могли вносить в текст свежую струю собственного агностицизма, но они явно надували своих клиентов, подвергая их тем самым опасности на пути в мир иной. Вдобавок к этому позднейшая мода роскошно украшать погребальные свитки привела к сокращению текста. В манере современных иллюстрированных журналов рассказ должен был быть безжалостно урезан, чтобы уступить место привлекательным рисункам. Как заметил один современный египтолог: «Чем лучше рисунки в „Книге мертвых“, тем хуже текст».

Но даже и текст, добросовестно исполненный, — идеал, о котором заказчики могли лишь мечтать, — оставался в лучшем случае сомнительным по своему смыслу. Перехитрить богов умышленным многословием и нелепыми формулами, чтобы быть допущенным к вечной жизни на прекрасных берегах небесного Нила, — вот цель, которая преследовалась. Как явствует из того, что получило неудачное название «Негативной исповеди» («Я не сделал зла людям; я не обращался плохо с животными; я не грешил в храме; я не хулил богов; я не заставлял никого плакать; я не убивал»), средний египтянин 1500 г. до н. э. хотел действовать наверняка. Таковы типичные приемы ритуала, обычно встречающиеся там, где к власти пришло сильное жречество. Продажа индульгенций на Западе и использование водяных молитвенных мельниц на Востоке — аналогичные явления.

Следует признать, однако, что «Книга мертвых» отражала глубоко моральное самосознание и представление о вечной справедливости и воздаянии. Весь список грехов, приведенный в «Негативной исповеди», сам по себе является моральным кодексом, который можно сравнить с десятью заповедями и восьмеричным путем Будды, сформулированными гораздо позже. И как Тексты пирамид, от которых она в конечном счете ведет свое происхождение, «Книга мертвых» содержит стихи неподдельной религиозной страсти и поэтической возвышенности, и среди них прежде всего гимны Осирису и другим божествам.

Есть достаточно оснований считать, что Тексты пирамид и их прямые потомки вплоть до «Книги мертвых» являются древнейшими существующими книгами. Египтологи, однако, обычно относят это утверждение к «Папирусу Присс», рукописи Среднего царства, приобретенному в Египте в 1839 г. французским археологом Эмилем Присс д'Авенном. Место находки точно неизвестно, хотя француз считал вероятным, что продавший ему папирус феллах, которого он нанял при раскопках кладбища в Фивах, просто взял его из могилы царя XI династии, которую тогда вскрывали.

По сравнению с «Книгой мертвых» «Папирус Присс» является понятным текстом известного (или приписываемого) авторства. В отличие от Текстов пирамид и саркофагов он написан на папирусе и ближе подходит к нашему обычному представлению о внешнем облике книги. Согласно самому тексту, авторами двух трактатов были люди Древнего царства, III и V династий соответственно, царские советники, которых звали Кагемна (Кагемни) и Птаххотеп. Это исторические личности. Поскольку утверждение это ничем не опровергнуто, то два нравоучительных трактата, содержащиеся в «Папирусе Присс», вполне могут относиться к началу III тысячелетия до н. э., что отделяет их от Аристотеля на столько же времени, сколько отделяет Аристотеля от нас.

Оба трактата — трактат Кагемни гораздо короче второго — типичны для дидактических работ, бывших в моде в течение всей истории Египта. Этим трактатам находятся довольно близкие параллели в Ветхом Завете, особенно в Книге притчей Соломоновых и Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова. Говорят, что эти благоразумные, несколько прозаические советы писались, по обычаю, стареющим отцом (иногда даже царем) в наставление сыну. Относительным обилием дошедших до нас образцов этого жанра мы обязаны тому, что его переписывали школьники — не столько для удовольствия, разумеется, сколько потому, что это было стандартным упражнением.

Нет конца этим здравым отеческим советам: проповедуется уважение к собственности, воздержанность, скромность и другие подобные добродетели. Даются советы не повторять неприличные слова, не доверять удаче, уважать старших, иметь веселое выражение лица на празднествах. Должным образом перечислены положительные стороны женитьбы, но дается строгое предостережение против женщин: «Если ты хочешь делить дружбу свою с каким-либо домом, куда ты вхож как господин, или как брат, или как друг, в какое бы место ты ни входил, остерегайся приближаться к женщинам. Место, где они находятся, дурное. Из-за этого тысячи погибли…» Заключительная часть рисует розовое будущее сына, который последует этим превосходным советам. Он будет преуспевать и приобретать вес в мире. А в должное время он, в свою очередь, передаст поучение отца своим детям. Однако некоторые афоризмы, приписываемые царям, уравновешивают утилитарный темперамент Птаххотепа хорошей дозой зрелого пессимизма в отношении человеческой натуры и «трагического смысла жизни».

Высокого морального звучания достигают произведения более поздних авторов, например трактат Аменемопе, приобретенный Уоллисом Баджем для Британского музея еще в 1888 г., но ждавший публикации около тридцати пяти лет. После опубликования этот египетский трактат привлек к себе большое внимание. Бадж первым заметил его сходство с библейской Книгой Притчей Соломоновых. Однако на точные параллели, которые не могли быть случайными, указал Адольф Эрман: «Почти каждому стиху в Притчах — от стиха 17 главы XXII до стиха 14 главы XXIII — соответствует стих в египетском нравоучительном произведении». Довольно много изречений, по существу, одинаковы в египетском трактате и в его библейском двойнике. Начальный стих соответствующего раздела Притчей в древнееврейском тексте выглядит так: «Приклони ухо свое, внимай словам Моим и обрати сердце свое к почитанию их». У Аменемопе читаем: «Дай уши твои, слушай сказанное Мною, обрати сердце свое, чтобы понять это». Тщательное изучение Аменемопе даже позволило Эрману исправить одно туманное место в Библии. Слово, ранее переводившееся как «превосходные вещи», всегда считалось сомнительным. Предлагаемая древнееврейская альтернатива — «в прошлом» (shilshom) или, как предложили на полях древнееврейские писцы, «офицеры» (shaloshim), но оба прочтения не имеют большого смысла. Это слово, как мы знаем теперь, — «тридцать» (sheloshim), ссылка на количество глав у Аменемопе, которым соответствуют тридцать наставлений в древнееврейском тексте.

Не многие ученые будут отрицать почти полную идентичность древнееврейских и египетских наставлений, но кто кого скопировал? Та точка зрения, что языком оригинала был древнееврейский, подкрепляется сильным проникновением семитских слов в Египет примерно во время написания Аменемопе его трактата, а также этическим и монотеистическим направлением мысли Аменемопе. Параллельно с лингвистическим влиянием, как утверждают, должны были передаваться также представления и идеи. Однако трактат Аменемопе основан на давней традиции дидактической литературы, которая, как мы видели, восходит к Древнему царству и обрела литературную форму задолго до того, как на сцене появились евреи в качестве некоего племени из Аравийской пустыни. Ни один египтолог, как подчеркнул Алан X. Гардинер, не согласится «с подобной точкой зрения, которая недостаточно учитывает постоянно возрастающую тенденцию к монотеизму, явную во всех египетских произведениях послеэхнатоновского времени». Однако этот спор потеряет смысл, как только мы преодолеем националистические заблуждения в нашем понимании древних цивилизаций Ближнего Востока. Египет не развивался в изоляции и сам по себе. Даже Греция является кульминационным моментом тысячелетнего развития, а не уникальной, изолированной фазой средиземноморской культуры. С незапамятных времен страны Восточного Средиземноморья свободно обменивались формами искусства, религиозными представлениями, легендами и божествами, так же как и расово-генетическим и лингвистическим фондами. Средиземноморские народы постоянно и жадно заимствовали друг у друга, и в конечном счете они владеют общим культурным наследием. Нелепо ожидать, что они могут предъявлять друг другу обвинения в плагиате.

Близки по духу назидательной литературе несколько других типов литературных произведений, среди них письма и поучения, поощряющие профессию писца. Эти «пропагандистские» тексты распространялись в период Нового царства и своей сохранностью обязаны тому, что были удобны для копирования школьниками и подающими надежды писцами. Повторяющейся темой является так называемая «Сатира на ремесла», которая имеет параллель в Книге премудрости Иисуса, сына Сирахова.

В «Поучении Ахтоя» отец, записывающий своего молодого сына в царскую школу писцов («школу книг»), советует ему максимально использовать представившуюся возможность, которая освободит его от тяжелой работы, характерной для других ремесел: «Смотри, нет должности, свободной от руководителя, кроме (должности) писца, — сам он руководитель!.. (Но) не видел я ваятеля с поручением и золотых дел мастера, чтобы он был послан. Но видел я медника за работой его у отверстия печи его, причем пальцы его как у крокодила, а он более смраден, чем рыбья икра».

В таком же духе далее перечисляется профессия за профессией. Не будь солдатом, крестьянином, земледельцем, мясником или пекарем — они изнуряют себя день и ночь, а их награда — согбенная спина, неурожай, долги и конфискация собственности. «Видел я побои, видел я побои. Обрати же сердце твое к писаниям! Видел я освобожденного от повинностей его. Смотри, нет преизбытка писаний! Да заставлю я тебя полюбить писания более, чем свою мать, и да покажу красоту их перед тобой, ведь она больше красоты должности всякой…» Только писец имеет благородную профессию, сопряженную с минимальным риском для здоровья и комфорта. И как бы ни было скромно его происхождение, профессия поднимает его над его классом и может даже привести на порог могущества. Короче говоря, школьник несет в своем ранце печать визиря, жезл маршала, может быть, даже скипетр. И в Древнем Египте сохранились предания о такой головокружительной карьере. Дорога к власти шла не через меч, но через перо. Писцы командовали армиями, и из века в век появлялись образцовые писцы, достигавшие известности и славы. Высшие чиновники весьма любили, чтобы их изображали в характерной позе писца. Уважение египтян к письменности и учению напоминает нам отношение к ним китайских мандаринов. У обоих древних народов это уважение достигло размеров культа и, вероятно, способствовало развитию менее приятных побочных явлений социального чванства и интеллектуального бесплодия.

Тексты наподобие «Поучения Ахтоя» служили излюбленными учебниками, но все их увещевания и представляемые ими примеры для подражания часто не оказывали должного воздействия. Согласно Эрману, копии, сделанные учениками, нередко были выполнены очень небрежно. О папирусе, содержащем великую поэму о битве при Кадеше, Эрман сказал, что, если бы у нас не было также других копий ее текста, позволивших исправить бесчисленные ошибки, значительная часть поэмы осталась бы не прочитанной из-за полной неразборчивости.

Небольшая поэма эпохи XIX династии дает достаточно убедительное свидетельство того, что некоторые мечтающие о профессии писца (и не обязательно самые неодаренные из них) не добились своего, поддавшись лени и соблазнам большого города. Заблудшему ученику выговаривают:

Эта короткая зарисовка легкомысленного поведения дает нам представление о большом жизнелюбии египтян. Древние народы Нила любили жизнь; их несомненно частое обращение к мыслям о смерти не имеет того нездорового или мрачного оттенка, который мы связываем, например, с цивилизацией Месопотамии или древней Мексики. Смерть означала для египтян просто с надеждой ожидаемое продолжение земного существования в вечности. Конечно, время от времени то здесь, то там высказывалась мысль, что радости земной жизни более реальны, чем грядущие. Во всяком случае, мудрый человек стремится к тому, чтобы его короткое существование было полным во всех отношениях. Философия сагре diem — веселись сегодня, так как завтра ты умрешь, — популярная тема египетской литературы.

На долю египтян, живших в стране, где постоянно случались стихийные бедствия, выпало много невзгод. Для большинства жизнь была отнюдь не легкой, о чем ясно говорится в «Сатире на ремесла». Встречаются случайные намеки на социальный протест и даже на классовую борьбу. Во времена национальных кризисов, таких как политический развал Древнего царства, мы слышим голоса муки и отчаяния, например в «Лейденском папирусе I».

Фрагменты стихов указывают на удивительно широкий диапазон египетской литературы, которая, несмотря на сильную религиозную направленность, экспериментировала с новыми светскими формами, включая застольную песню и любовную лирику. Триумфальные песни, прославляющие деяния царей, составляют самостоятельную категорию. Даже религиозные гимны выходят за рамки стандартных формул поклонения, обнаруживают восхищение окружающим реальным миром и его проявлениями. Уже в эпоху XII династии (2000 г. до н. э.) можно услышать жалобу о том, как трудно стало находить новую тему, чтобы писать о ней: «Вот если б смог я найти неизвестные слова, изречения и высказывания на новом языке, в которых не выражалось бы того, что было не раз сказано, — только не изречения, ставшие избитыми, сказанные еще предками!»

Бедно представлены только эпос и драма, но даже в этом случае пробел можно объяснить скорее превратностями передачи текстов, чем изначальной узостью круга произведений в этих жанрах. Сохранилось несколько отрывков из пьес в жанре «страстей»; они регулярно ставились в честь Осириса в Абидосе или Эдфу. А описание битвы Рамсеса при Кадеше, ошибочно называемое «Поэмой Пентаура», по имени переписчика, носит эпический характер, хотя и не может сравниться с Эпосом о Гильгамеше или «Илиадой». Глубина чувства, восхищение красотой и животворными силами природы прекрасно воплощены в большом гимне богу солнца Атону, который приписывается самому царю-отступнику Аменхотепу IV (Эхнатону). Но даже этот, быть может, прекраснейший образец египетского поэтического гения отнюдь не является единственным. Несколько более ранних гимнов, посвященных Амону-Ра, поднимаются почти до равных высот.

По сравнению с этими торжественными, патетическими песнями египетская любовная поэзии является квинтэссенцией легкости, обаяния и нежности. Ничего подобного этому нет в древней литературе вплоть до греков. Библейская Книга Песни Песней Соломона в какой-то степени повторяет присущую этой поэзии восточную чувственность, но лишена ее почти александрийской гибкости и изящества. Хотя буквальные переводы не могут передать настроение и изысканность этих стихов, современные ученые нашли, что они напоминают остроумие и меланхоличность романтических стихов Гейне. Большинство стихотворений было написано, по-видимому, где-то к концу периода Империи, между 1300 и 1100 г. до н. э. Вполне вероятно, что они должны были иметь музыкальное сопровождение, — возможно, это была лютня. Обратите внимание на изящество отрывка из папируса «Харрис 500»:

Если египтяне вполне могут считаться создателями лирической любовной поэзии, то литературная летопись становится еще более красноречивой, когда дело доходит до таких форм повествовательных произведений, в которых они наиболее ярко проявили себя, — сказки, короткого рассказа, приключенческого романа. Многие из их фантастических историй напоминают сказки «Тысячи и одной ночи». И несмотря на элемент сверхъестественного в содержании некоторых из этих произведений, они стали важнейшим источником наших знаний о египетской жизни, обществе и политической истории.

Один из великих сюрпризов египтология преподнесла в 1852 г., когда французский ученый виконт Эммануэль де Руже, которому г-жа д’Орбиней доверила свой недавно приобретенный папирус, опубликовал статью, озаглавленную «Заметка о египетском иератическом манускрипте, написанном в правление Меренптаха», в которую была включена народная сказка. Это была первая публикация такого рода, и она открыла новую сторону в замечательно богатой и разнообразной литературе Египта. Что еще удивительнее, этот рассказ отнюдь не бледнел даже при сравнении со сказками братьев Гримм и Ханса Кристиана Андерсена, хотя и написан он был более трех тысячелетий назад. Это была «Сказка о двух братьях», рассказ такой человечности и столь живо обрисовывающий характеры персонажей, что по сей день доставляет наслаждение читателям. Среди величайших его достоинств — осязаемые детали повседневной жизни египетских простолюдинов периода Нового царства.

Один из наиболее поздних известных нам иероглифических текстов, папирус IV в.

Многие элементы сказки напоминают позднейшие истории других народов, отдельные сюжеты и характеры которых явно обнаруживают свое египетское происхождение, Еще одним достоинством рукописи г-жи д’Орбиней является то, что он не поврежден и вышел из мастерской опытного писца, имя которого известно. Несомненно, это один из самых прекрасных из дошедших до нас иератических папирусов. Даже имя владельца папируса удалось восстановить. Согласно колофону на оборотной стороне, труд принадлежал египетскому наследному принцу, который позднее правил под именем Сети II.

Первая часть истории трогает своей простотой, но во второй половине появляется так много мотивов, связанных с магией, что впечатление, по крайней мере с эстетической точки зрения, снижается. Вначале мы знакомимся с двумя братьями, Анупу и Батой, которые живут под одной крышей и вместе обрабатывают землю. Все идет хорошо, пока жена Анупу не становится причиной их ссоры. Почти в стиле жены Потифара она пытается соблазнить Бату. Однажды, когда Бата зашел домой с поля за семенами, она предложила ему: «Идем полежим вместе час. На пользу будет это тебе — я сделаю тебе красивую одежду!» Однако предложение неверной жены было отвергнуто, и она начинает мстить своему свояку, обвиняя его перед Анупу с «женским коварством» в том самом преступлении, в каком была виновата сама. Разъяренный старший брат намеревается убить Бату. Предупрежденный коровами, обладающими даром речи, Бата бежит, преследуемый по пятам Анупу. К счастью, вмешивается бог солнца, сотворив между ними реку, кишащую крокодилами, и таким образом Анупу удержан от братоубийства. В конце концов с безопасной дистанции Бата смог убедить брата в своей невиновности, после чего Анупу возвращается домой и убивает вероломную жену Остаток истории содержит чудо за чудом и ряд волшебных превращений, которые направлены на то, чтобы привести Бату, а вместе с ним и его верного брата к самому трону В конечном счете Бата становится отцом будущего фараона.

«Сказка о двух братьях» ознаменовала только начало открытия египетской беллетристики. Она относится также к наименее древним из такого рода произведений, большая часть которых датируется Средним царством, возможно самым продуктивным периодом египетской светской литературы. Папирус «Харрис 500» содержит два прекрасных произведения. Одно из них рассказывает, как Джхути (Тахути), полководец Тутмоса III, взял Иоппу (древняя Яффа) хитростью, напоминающей одновременно троянского коня и «Али-Бабу и сорок разбойников». Джхути был историческим лицом, и сохранились его меч и подарок от его благодарного царственного властелина. Рассказ о его подвигах вполне может быть основан на подлинном случае.

Совершенно далека от реальности другая сказка в папирусе «Харрис 500» — «Обреченный царевич», действие которой полностью происходит в царстве сверхъестественного, но рассказана она с замечательным искусством и держит читателя в постоянном напряжении.

Флиндерс Петри, который, как и Масперо, Эрман и другие, издал собрание египетских литературных текстов, называет «Обреченного царевича» «историческим словарем элементов повествовательной литературы». Использованы все освященные веками приемы, включая царскую дочь, запертую в замке отцом, но использованы эти приемы с большим искусством и, насколько мы знаем, впервые. Пришел ли царевич к гибельному концу, как было предсказано его родителям до его рождения, и как произошла катастрофа, мы узнать не можем, потому что заключительная часть папируса Харриса разрушена.

«Папирус Салье I» содержит рассказ, также представляющий необычайный исторический интерес, и хотя это довольно фантастическая история, она может содержать элементы правды. Она переносит нас во времена гиксосов — чужеземных азиатских царей, правивших в дельте Нила. Действие рассказа относится ко времени начала египетской войны за освобождение. По-видимому, для Апопи, гиксосского правителя, князь Фив был как бельмо на глазу. Апопи изо всех сил старался спровоцировать князя на войну, которую он, со своей стороны, наверняка хотел представить как чисто оборонительную. Поэтому он направил энергичный протест против гиппопотамов, которые содержались как священные животные в фиванских бассейнах и которые, как он заявил, своим плесканием мешали ему (за 350 миль!) спать по ночам. Умышленное оскорбление, направленное, несомненно, на религиозные чувства фиванцев, достигло цели. Апопи добился войны. Насколько нам известно, он одержал в ней победу: до нас дошел проломленный череп его противника, фиванского князя (череп находится сейчас в Каирском музее). Однако военные действия вспыхнули вновь, и в конце концов наследники фиванца вытеснили гиксосов из Египта. Это событие ознаменовало подъем великой XVIII династии и начало Империи, когда египтяне обрушились на азиатов с местью.

История Ун-Амуна, найденная в Эль-Хибе, звучит столь правдиво, что египтологи еще не решили, является ли она фактом или художественным вымыслом. Предполагают, что это был приукрашенный отчет о путешествии Ун-Амуна, чиновника при храме Амона-Ра в Фивах, совершившего поездку в Сирию, чтобы закупить кедровое дерево для восстановления церемониального барка, и перенесшего настоящую цепную реакцию бедствий. Они описаны с большой правдивостью и юмором. Бедный Ун-Амун, который, как говорит Артур Вейгэлл, «не был путешественником», напоминает требовательного эф-фенди, странствующего по базарам Ближнего Востока. Язык рассказа простой и ясный, видно умение автора описывать события и людей. Есть, например, краткое описание местного властелина в одном сирийском портовом городе, которого посетил Ун-Амун, не превзойденное в литературе этой ранней эпохи: «Я нашел его сидящим в верхней комнате, со спиной, обращенной к окну, в то время как волны великого моря Сирии бушевали за его затылком».

И снова большая ценность рассказа заключается в многочисленных упоминаниях о жизни тех времен. Мы получаем ясное представление о расколе страны в рамсесовском Египте с его автономными князьками на севере и возрастающим могуществом фиванского жречества. Затруднения Ун-Амуна в Сирии, несомненно, объясняются упадком египетского престижа и силы в этих краях. В Сирии — Палестине, около современной Хайфы, мы встречаем только что прибывших захватчиков (вероятно, из Сицилии), что можно поставить в связь с миграционным движением сметавших все на своем пути «народов моря» и филистимлян, занявших палестинское (т. е. филистимлянское) побережье. Из рассказа мы узнаем интересные подробности об экспорте папируса из Египта, когда сирийский правитель требует в качестве уплаты пятьсот листов.

В истории Синухе (Синухета) мы встречаемся с прототипом приключенческого романа. Действие рассказа, который считается прекраснейшим произведением египетской художественной литературы, происходит в эпоху Среднего царства, в реалистической обстановке. Как и история Ун-Амуна, он переносит нас в Сирию, куда добровольно удалился Синухе. Популярность этого рассказа в Древнем Египте подтверждается сравнительно большим числом найденных фрагментов. Некоторые отрывки даже вошли в повседневный язык. Нам известно, например, что моряков, посланных царицей Хатшепсут, приветствовали в иностранном порту точно таким же образом, как некогда варвары приветствовали Синухе; все равно как мы сказали бы шутя путешественнику: «Простите, вы случайно не доктор Ливингстон?» Историю Синухе помещали даже в некоторые могилы для развлечения покойного.

Еще один рассказ в духе Эдгара Аллана По, на этот раз из эпохи Рамессидов, переносит нас прямо в египетскую гробницу. В одной сцене царевич играет в шашки с призраками умерших — классический «леденящий душу» эпизод, которым, однако, далеко не исчерпываются все прелести этого рассказа.

Так за последние полтора века из пыли веков поднялась египетская литература, обнаружив древнюю цивилизацию, питавшую огромное уважение к письменности и литературному творчеству. Несколько произведений религиозного или светского характера в течение веков пользовались общенациональной популярностью. Классическая литература, как и в Древнем Китае, ценилась очень высоко. Более того, египтяне сознательно и постоянно пытались проследить литературные традиции до гораздо более раннего времени и заново переоценить их в духе своеобразного возрождения. Восстанавливались или вновь обнаруживались более древние работы. В самой «Книге мертвых» утверждается, что в нее якобы был включен один текст, «найденный» в эпоху I династии. Другая такая находка была будто бы сделана царевичем Хордедефом, сыном Хуфу (Хеопса), в правление Менкаура, примерно за тысячу пятьсот лет до составления «Книги мертвых».

Поэтому нет ничего удивительного в том, что герой одной древней египетской истории предвосхищает примерно на три тысячелетия наших современных египтологов в своих поисках «утерянного» манускрипта. Эта приключенческая история сохранилась в демотической копии птолемеевских времен, которая сейчас находится в Каирском музее. Она излагает сказание о царевиче Сет-на (Сетме Хамуас), сыне Рамсеса II и жреце Птаха в Мемфисе, который был ревностным исследователем древних свитков. Сетна был прославлен в египетских легендах за свои исследования в оккультных науках. Статуя этого царевича с высеченным на ней его именем находится сейчас в Британском музее.

В сказании говорится о том, что Сетна охотился за книгой по магии, предположительно написанной самим богом Тотом. После долгих поисков он ухитрился найти свиток папируса в склепе в Мемфисе, где он вступил в состязание с духами покойного. Он проиграл, но, несмотря на предостережение, забрал желанный манускрипт и не откладывая в долгий ящик принялся за его изучение. Вскоре, однако, мертвец начал преследовать его, и царевич оказался на грани безумия. В конце концов его царственный отец Рамсес посоветовал ему вернуть книгу мертвецу и искупить свой грех — разграбление могилы. Сетна обещал перенести в гробницу мумии жены и сына покойного из их могил в Коптосе. Итак, охота за рукописями оказалась неблагодарным, если не опасным занятием. Хотя Сетна и должен был сменить Рамсеса на престоле, он умер раньше своего отца, который пережил тринадцать сыновей. В конце концов Меренптах, четырнадцатый в череде сыновей, унаследовал трон.

Современным охотникам за манускриптами и грабителям могил повезло больше, хотя некоторых из них как будто тоже преследовали демоны. Каждый из них, однако, внес свой вклад в осуществление египетского пророчества многовековой давности, содержащегося в одном из обнаруженных папирусов: «Что касается тех ученых писцов, кто жил подобно богам… их имена будут существовать вечно, хотя сами они ушли в небытие… и все их родственники забыты. Они не сделали себе медных пирамид с надгробными плитами из железа… Они сделали папирусный свиток жрецом, творящим (заупокойную?) молитву, письменную доску — любящим сыном; книги поучений были их пирамидами, тростниковое перо — их ребенком, а каменные поверхности — женой… Более полезна книга, чем резная стела или прочная могильная стена… Человек разлагается, тело его — прах, и все его родственники вымерли, но писания заставляют его имя жить на устах чтеца. Книга полезнее, чем дом строителя или погребальная часовня в песках Запада…»