Книга без обложек

«Хотя это многим может показаться парадоксальным, но я осмелюсь сказать, что нелитературные папирусы обладают для историка большей ценностью, чем литературные. Мы радуемся… когда земля Египта приносит нам древние книги или их фрагменты, особенно когда книги эти — утраченные литературные сокровища. Но с научной точки зрения подлинным сокровищем, скрытым в песках Египта, является не столько древнее искусство и литература… сколько вся эта древняя жизнь, реальная и осязаемая, ожидающая случая снова быть явленной миру». Человеком, написавшим эти когда-то звучавшие еретически слова, был Адольф Дейссман, немецкий теолог. Именно он сделал больше других для того, чтобы привлечь внимание к нелитературным папирусам, которые в таком изобилии обнаруживались при раскопках и до той поры вызывали у исследователей классической древности в основном раздражение. Новая строка Сапфо или сцена из исчезнувшей комедии Менандра — вот что было целью их устремлений. Грубовато написанное письмо греко-египетского крестьянина-арендатора, выражающее его досаду на сборщика налогов, или выполненный скорописью договор на обучение раба вызывали снисходительное к себе отношение. Литературные фрагменты публиковались, как правило, очень быстро. Мелочи повседневной жизни, составлявшие содержание более девяноста пяти процентов общего числа папирусов, могли подождать.

Адольф Дейссман был молодым преподавателем в небольшом протестантском университете, когда в начале 1890-х годов ему довелось ознакомиться в Гейдельбергской библиотеке с факсимильным изданием Берлинской коллекции папирусов. С внезапностью, типичной для самых простых, но одновременно революционных открытий, беглое чтение греческих документов навело его на мысль о новой оценке нелитературных папирусов. Полное понимание пришло к нему в процессе решения одной из самых загадочных проблем Нового Завета. Теологов и филологов уже давно удивлял греческий язык, которым был написан оригинальный текст Нового Завета. Синтаксис, стиль, значение слов, да и множество самих слов, настолько явно отличались от аттического диалекта, используемого авторами классической литературы и их более поздними подражателями, что, казалось, это едва ли не другой язык. Этот странный, обладающий очевидным своеобразием диалект чаще всего именовался «библейским» или «новозаветным греческим». Некоторые называли его «древнееврейским греческим», вполне правдоподобно объясняя странности языка семитскими корнями христианской религии, а также тем, что Христос и апостолы, слова которых воспроизводит этот священный текст, говорили на арамейском диалекте. В свете этих воззрений язык Нового Завета отражал приспособление другого языка к мышлению и речевым навыкам людей чуждой культуры, никогда не владевших греческим языком достаточно хорошо. Ярким примером пренебрежительного отношения классициста к этому якобы гибридному языку-посреднику является саркастическое высказывание Фридриха Ницше: «Довольно странно, что Бог счел необходимым выучить греческий язык для того, чтобы общаться с человеком, и при этом выучил его так плохо». Другой немецкий ученый более благочестиво нарек греческий язык Нового Завета «языком Святого Духа».

Таково было состояние вопроса в тот момент, когда молодой Дейссман решительно отринул как осмеяние этого языка, так и гипотезу о его боговдохновенности. Он заявил, что не существует такого явления, как библейский греческий язык. Язык апостола Павла и евангелистов, в сущности, идентичен тому, на котором говорило грекоязычное простонародье, населявшее Восточное Средиземноморье. Средством выражения в нелитературных папирусных документах выступал живой, разговорный греческий язык того времени, неизбежно отличавшийся по стилю и словарному составу от формального, величественного языка литературной традиции. Народный язык, с презрением отвергавшийся эллинистическими авторами, был воспринят Священным Писанием как вполне подходящий. Христианство могло стать мировой религией, только выбрав повседневный, разговорный язык цивилизованного мира. Заявление Дейссмана произвело почти такую же сенсацию, как идентификация «линейного Б» с догомеровским греческим, сделанная Майклом Вентрисом примерно пятьюдесятью годами позже.

Обыденным языком нелитературных папирусов и Нового Завета (а в значительной степени и «Септуагинты» ) был так называемый койне , который, обладая свежестью, выразительностью и теплотой, прекрасно отвечал духу христианской проповеди и скромности быта ранней Церкви. Среди примерно десяти процентов «экзотических» слов в греческом словаре Нового Завета (из общего числа около пяти тысяч) почти все так или иначе имели аналогии в папирусных документах. Прослеживались параллели также в особенностях структуры предложений и грамматики. Это открытие привело к новому пониманию текста подлинника, которому суждено было решающим образом повлиять на все последующие переводы Библии.

Специалисты в области классической филологии могли усматривать в «новозаветном греческом», разумеется, лишь ухудшенный вариант греческого языка Платона и Демосфена. Чтобы произвести решительный переворот в изучении и греческого языка, и Нового Завета, потребовался теолог, являющийся одновременно специалистом по греческой филологии и относящийся с постоянным интересом к исторической обстановке древнего — греко-римско-византийского — христианского мира.

Впрочем, известный «дейссманизм» уже существовал и до того, как на сцене появился молодой немецкий теолог. Даже Carta Borgiana, папирус конца XVIII в., обнаружил перед учеными, разбиравшими его текст, определенные языковые схождения с Новым Заветом. А в 1863 г. английский священнослужитель, епископ Лайтфут, высказал следующую мысль: «Если бы только нам удалось найти письма, которые обыкновенные люди писали друг другу, не заботясь о литературном стиле, мы получили бы величайшее подспорье для понимания языка Нового Завета в целом». Но это были лишь отдельные искры, вылетающие, если можно так выразиться, из филологического подполья. Они не могли в то время воспламенить общественное мнение настолько, чтобы эти идеи начали разрабатываться систематически. Традиционный взгляд на природу «новозаветного греческого» по-прежнему не оспаривался. Даже после заявления Дейссмана любая «секуляризация» Библии рассматривалась многими церковниками как святотатство.

Дейссман, в отличие от своих предшественников, сумел внятно растолковать всем то, что подсказывала ему его блестящая интуиция. Приглашенный вскоре возглавить кафедру в Берлинском университете, он получил всеобщее признание как ведущий немецкий геолог, второй после Гарнака, и остался горячим поборником большой ценности нелитературных папирусов. По этому вопросу он написал много книг, важнейшей из которых является книга «Новые данные о Новом Завете». Английские и американские университеты наперебой приглашали его для чтения лекций. Хотя он не меньше других был потрясен открытием так называемых «Ло-гий» — утерянных высказываний Христа, — а также рукописей Евангелий, более древних, чем все известные до тех пор, а к тому же был культурным европейцем, глубоко понимавшим важность возрождения древних классических текстов, он продолжал настаивать на том, что ни одна из этих эпиграфических жемчужин не может сравниться по своей ценности с нелитературными папирусами. Дейссман был как бы верховным жрецом этой доктрины. Его точка зрения сейчас принята всеми, хотя и с оговорками, признающими наличие в греческом языке Нового Завета отдельных «семитизмов». (Сам Дейссман допускал возможность того, что Евангелие от Матфея первоначально было написано по-арамейски.)

Свидетельство того, что ранние христиане вращались в греко-римском мире и говорили на его вселенском языке, было для Дейссмана едва ли не откровением. Сценой, на которой осуществлялась миссия Христа, был обычный мир простого человека Востока, жившего в эпоху Римской империи. Эти картины, весьма существенные для понимания первоначального христианства, воскрешались нелитературными папирусами, которые, благодаря их обыденности, обрели ценность, идущую много дальше их чисто христианского содержания. То были поистине «краткие и простые летописи бедноты» Древнего мира. Главным достоинством и очарованием этих документов было то, что они писались не для публики. Они были совершенно свободны от аффектации, лицемерия и искусственности, присущих замыслам с более осознанной литературной направленностью. Они звучат искренне, особенно письма, которым, быть может, недостает изысканности и эпистолярного мастерства Плиния Младшего, лорда Честерфилда или Рильке, но которые заслуживают большего доверия и приятно непосредственны. Как собрание документов, свидетельствующих о безымянной истории эпохи, нелитературные папирусы являются пределом мечтаний исследователя. Их многообразие не поддается классификации: они «столь же многосторонни, как и сама жизнь». Стало обычной практикой делить их на официальные и частные документы, хотя между ними не всегда можно провести четкую границу. Официальными бумагами считают различные юридические документы, как, например, квитанции об уплате налогов, земельные описи, акты купли-продажи, договоры аренды, документы о займах, прошения, закладные, договоры о сотрудничестве, брачные контракты, прошения о разводе, свидетельства о смерти, инвентарные списки, обвинительные заключения и правительственные указы. Огромное количество магических текстов и гороскопов образует отдельную группу. Существуют также различные записи для частного или личного употребления, школьные упражнения (некоторые из которых являются копиями утерянных литературных произведений), дневники, записки и самое очаровательное из всего этого — множество писем.

Почти любой обрывок папируса приносит новые данные о стране, эпохе и людях. Вот несколько примеров, демонстрирующих нам страсти, слабости человеческой натуры, ссоры, затруднения, добродетели и шутки мужчин и женщин древности. Один человек сообщает о дурном сне, в котором на него напал беглый раб. Другой рассказывает о мошеннике, который обманом лишил его мать заработанных денег. Судья выносит приговор преступнику: «Мне кажется, что у тебя душа не человека, а зверя или, вернее, даже хуже, чем у зверя». Или в одном из оксиринхских документов некий человек сообщает, будто, вернувшись в Александрию, он обнаружил, что его дом и дом его друга подверглись обыску и имели место массовые аресты высокопоставленных лиц. По-видимому, стук в дверь в предрассветный час не является изобретением современного полицейского государства. Другой вечный мотив звучит в переписанном школьником педагогическом нравоучении: «Старайся, мальчик, если не хочешь, чтобы с тебя спустили шкуру»; еще один — в просьбе солдата о переводе его с места службы — с какого-то богом забытого аванпоста на Красном море.

Частные документы нередко перемешаны с официальными сообщениями. Один папирус из Эль-Хибе может служить источником сведений о превосходно организованной местной почтовой службе, а список бедняков одного городка свидетельствует, что зажиточным горожанам вменялось в обязанность содействовать облегчению участи их менее удачливых собратьев. В одном из многих оксиринхских папирусов, касающихся религиозных вопросов, человек излагает свои условия сделки с божеством: «Знай, что я не намерен вообще обращать на бога внимание, если мне сначала не вернут моего сына». Другой выражает свои «религиозные» взгляды еще откровеннее: «Раз боги меня не пощадили, то и я не пощажу их». В противоположность этому встречаем благочестивое утверждение верующего: «Не кто иной, как Зевс, ниспосылает нам хлеб наш насущный».

Имя «Птолемей» в демотической (скорописной) и иероглифической передаче

Как и последний пример, много отрывков в различных папирусах напомнят нам Евангелия. Даже не будучи связаны с ними идейно, они все же обнаруживают ту же нравственную силу, ту же живость и вводят персонажи, которых мы, казалось, уже встречали: римского префекта, хозяина постоялого двора, мытаря, ростовщика, вора, повесу, а также толпу солдат, крестьян, писцов, ремесленников и рабов. Но эти ассоциации едва ли стоит учитывать при оценке значения египетских документов для изучения раннего христианства. Существует громадное количество фрагментов канонической и неканонической христианской литературы (гимны, проповеди, апокрифы, утерянные Евангелия), и некоторые тексты нелитературного содержания также проливают свет на христианскую традицию как таковую.

Впрочем, одна из наиболее известных крупиц информации, почерпнутой из папирусов, имеет по отношению к христианству характер лишь косвенного свидетельства. Она содержится в юридическом тексте 88 г. н. э., где цитируются слова римского префекта, обращенные к преступнику: «…ты заслужил кару… но я отдам тебя в дар толпе и тем покажу себя более милосердным, чем ты». Это сразу же напоминает нам евангельский эпизод с Вараввой, который был освобожден Пилатом таким же образом. «Выдача осужденного человека народу» была, как выясняется, обычной римской практикой.

Другое косвенное свидетельство содержится в папирусе, в котором говорится о предпринятой в 104 г. н. э. римской переписи населения. В нем приводится указание властей о том, что для переписи люди должны вернуться в города, где они живут постоянно. Мы знаем из Деяний апостолов и Евангелия от Луки, что Мария и Иосиф отправились перед рождением Христа в Вифлеем, подчиняясь требованию властей в связи с приближающейся переписью. Так снова подтверждается историческая достоверность деталей Нового Завета. Кроме того, датированные папирусы позволили установить, что римские переписи проводились каждые четырнадцать лет, и это помогло уточнить предполагаемый год рождения Христа.

Значительное количество документов из различных частей Египта отмечает распространение христианства; определенная сдержанность в некоторых несомненно христианских записях, возможно, свидетельствует о преследованиях. Наиболее наглядным свидетельством римских гонений на христианскую веру, особенно в период правления императора Деция, являются так называемые libelli — удостоверения, выдаваемые имперскими властями каждому из ранее подозревавшихся в принадлежности к Церкви после того, как он принял участие в языческих жертвоприношениях. В одном заявлении, поданном в 250 г. н. э. в Оксиринхе неким Аврелием Гайоном, написано следующее: «Я всегда имел обыкновение приносить жертвы, я совершаю возлияния и почитаю богов в соответствии с божественными установлениями, и сейчас в вашем присутствии я принес жертву и сделал возлияние, а также вкусил жертвенной пищи вместе с Таос, моей женой, Аммонием и Аммонианом, моими сыновьями, и Теклой, моей дочерью, от имени которых я выступаю, и я прошу вас заверить мое заявление…»

Некоторые документы касаются организации и становления Церкви (один ветеран римской армии в IV в., например, завещает половину своего имущества святой Церкви); возникновения монашества; частных дел приверженцев истинной веры в Египте. Все это обогащает наше представление о новой религии.

Одно письмо II в. н. э., найденное в деревне Каранис, в Файюме, было написано блудным сыном, который сообщал своей матери, что из-за постигших его несчастий ему стыдно возвращаться домой: «Я хожу в лохмотьях. Пишу, чтобы сообщить тебе, что я наг. Я прошу тебя, мать, быть снисходительной ко мне. Ведь я понимаю, что все это сделал я сам. Я получил урок, который заслужил. Мне известно, что я согрешил. Я получил весточку от Постума, который видел тебя в арсиноитском номе и рассказал тебе всё без утайки. Разве ты не знаешь: по мне лучше стать калекой, чем сознавать, что я остался должен кому-нибудь хотя бы пару грошей».

Иногда сын, боясь сурового гнева отца, прибегал к известному способу — апеллировал к более нежному материнскому сердцу, как, например, в этом примечательном своим бесстыдством отрывке: «Когда ты получишь мое письмо, будь добра, пришли мне 200 драхм… Я истратил все деньги… Пишу тебе, чтоб ты знала об этом. Пришли мне толстый шерстяной плащ и кошелек, пару обмоток для ног, пару кожаных плащей, немного оливкового масла, умывальный таз, о кагором ты говорила, и пару подушек. И еще, мать, пришли мое месячное содержание, и поскорее… Приходил ко мне отец и не дал мне ни гроша, ни кошелька, ничего. А они все насмехаются надо мной, говоря: „Его отец солдат и ничего не дал ему“… Так что я прошу тебя, мать, пришли мне все, что я просил, не оставляй меня…» В приписках на полях, во всем остальном неразборчивых, без конца повторяется: «Пришли мне… пришли мне…»

Полную противоположность этой плаксивой мольбе составляет письмо человека, до которого дошел слух, что брату его недостает сыновней преданности. Он пишет ему: «Мне сообщили, что все вы доставляете множество хлопот нашей почтенной матушке. Будь добр, мой возлюбленный брат, не огорчай ее ничем и, если кто-нибудь из наших братьев станет перечить ей, надавай им затрещин. Потому что ты остался теперь за отца… И не обижайся на мое письмо за эти упреки: мы должны почитать нашу мать как богиню, особенно такую хорошую мать, как наша. Я написал тебе об этом, брат, так как знаю, как ласковы к нам почтенные наши родители…»

Семейные письма, подобные этим, столь личные и столь непосредственные, как бы возвращают этих людей к жизни через бездну веков. Когда в такую семью приходит смерть, мы глубоко сочувствуем их человеческой драме, их безысходному горю, хотя, разумеется, при смерти близкого родственника характеры людей мот проявляться по-разному. Вот пример сурового выговора, сделанного одним «добрым самаритянином» двум бессердечным братьям: «Я очень удивлен тем, что вы так бесчувственно уехали, не взяв с собой тело своего брата: вы забрали все, что он имел, и после этого уехали. Отсюда я вижу, что вы приезжали не ради покойного, но ради его имущества». Вряд ли что-нибудь может превзойти по силе сопереживания и здравому смыслу следующее письмо: «Ирена к Таоннофису и Филону, с приветом. Я горевала и плакала по благословенному так же, как прежде. — по Дидиму; я совершила все, что подобает в таких случаях, и точно так же поступили все мои домочадцы: Эпафродит, Термуфион, Филион, Аполлоний и Планра. Но разве можем мы что-либо изменить? Поэтому утешьтесь. Желаю вам счастья».

Такой стоической силы духа явно недостает другому письму, которое выражает соболезнования иного рода: «…что ты страдал, как праматерь Ева, как Мария; и, пока жив Бог, о мой господин, ни одной праведной женщине и ни одной грешнице не пришлось выстрадать столько, сколько страдал ты; и, однако, грехи твои суть ничто. Но будем славить Господа нашего, ибо это Он дает и Он берет к себе; но будем молить Бога, чтобы Он дал им упокоение и удостоил тебя блаженства с ними в раю, когда Он станет судить души человеческие, ибо пришли они в лоно Авраама, и Исаака, и Иакова. И вот увещеваю я тебя, мой господин, не держать горя в душе своей и не разрушать своего счастья, но молить Бога о ниспослании тебе Его благословения, ибо у Бога есть много всяких даров и Он может вернуть скорбящим хорошее расположение духа, если они жаждут получить благословение от Него; и мы уповаем, что Господь через это горе ниспошлет радость тебе и господину, твоему брату…»

Сравнение языческого письма и второго, куда более многословного, отражающего появившееся к тому времени христианское мировоззрение, показывает коренные изменения, происшедшие в греко-римском Египте. Поистине конец был уже близок.

Папирусы неизмеримо углубили понимание историками, не говоря уже о палеографах, филологах и теологах, жизни эллинистического и римского Египта. Эпоха эллинизма долгое время оставалась в полном забвении, занимая незавидное положение между сверкнувшей ярким метеором карьерой Александра и появлением римских цезарей. Со времени заката фараонов о Египте было известно мало, за исключением нескольких упоминаний у Геродота (жившего до Александра Великого), а также у Страбона, Диодора Сицилийского и Плутарха. Почти все, что мы сегодня знаем, было собрано нами по крупицам из этих вновь обретенных документов.