Книга: Николай и Александра
Назад: Глава двадцатая За Русь святую!
Дальше: Глава двадцать вторая «Бедняги, они готовы отдать жизнь за улыбку…»

Глава двадцать первая
Ставка

С началом войны первым порывом императора было принять на себя командование армией по примеру древних царей, которые сами вели войско на супостата. Но министры принялись отговаривать государя от такого решения, убеждая его не рисковать своей репутацией как монарха, тем более что, по словам Сазонова, «надо быть готовыми к тому, что мы будем отступать в течение первых недель».
Верховным главнокомандующим стал великий князь Николай Николаевич, выехавший со своим штабом из Петрограда 13 августа. Ставку он организовал в Барановичах, узловой железнодорожной станции посередине между германским и австрийским фронтами, на боковой ветке железной дороги Москва – Варшава. Великий князь и штабные офицеры жили и работали в вагонах, поставленных веером и укрытых от посторонних глаз листвой деревьев в березняке, где кое-где росли сосны. Ставку охраняло тройное кольцо часовых. Со временем над вагонами были устроены навесы, защищавшие их от жары и снега, вдоль составов были проложены мостки.
Главной фигурой в Ставке был великий князь, занимавший отдельный вагон. На полу вагона лежали медвежьи шкуры и восточные ковры. На стенах спального купе висели сотни две икон. Над дверными проемами во всех помещениях, куда заходил великий князь, были прикреплены листки белой бумаги, напоминавшие саженного роста генералиссимусу о необходимости нагибаться.
Британский военный атташе в Петрограде генерал сэр Джон Хенбери-Вильямс, приехавший в Ставку на поезде великого князя, оставался там вплоть до отречения государя. В дневнике, который вел генерал все эти два с половиной года, дается яркая картина жизни в генеральном штабе Российской императорской армии во время этой войны: «Все мы ходили молиться в маленькую деревянную церковь, построенную на территории Ставки. Гвардейцы и лейб-казаки… в полевых гимнастерках и длиннополых серых шинелях стояли не шевелясь, похожие на статуи в сосновом лесу. Неожиданно раздавались звуки горнов, и вдали показывался великий князь Николай Николаевич – суровое лицо, высоко поднятая голова. Обожаемый всей армией, в которую он и сам был влюблен, он был почти мистической личностью… Дойдя до шеренги, он поворачивался лицом к военным и, глядя им прямо в глаза, приветствовал всех, невзирая на чины, общим приветствием: „Здорово, молодцы!“ Те дружно отвечали… Потом все мы чинно входили в церковь».
Государь любил приезжать в Ставку, где царила суровая и мужественная атмосфера. Когда вереница синих вагонов с золотыми двуглавыми орлами на бортах останавливалась возле великокняжеского состава, император с радостью погружался в армейские будни. Ему по душе была деловая обстановка, установившаяся в Ставке, нравилось, как четко отдаются и исполняются приказания; он любил профессиональные разговоры в офицерской столовой, простую жизнь среди природы. Все это напоминало государю его молодость, когда юного офицера больше всего заботило, как бы не проспать и не опоздать к утреннему построению. К тому же он отдыхал здесь от государственных забот и министров. И хотя государь всей душой был предан жене и детям, такие поездки заставляли его забыть оторванный от внешнего мира, тесный, по существу, женский мирок Царского Села.
Во время визитов в Ставку император старался никоим образом не ущемлять права великого князя. Садясь рядом с главнокомандующим во время утренних совещаний, царь играл роль почетного гостя. Оба выслушивали доклады о ходе боевых действий, происходивших накануне, оба склонялись над простынями карт Польши, Восточной Пруссии и Галиции, изучая красные и синие линии, обозначающие позиции противоборствующих армий. Но когда следовало отдать приказ, царь умолкал, предоставляя действовать великому князю.
Во время одного из таких приездов, когда Его Величество чувствовал себя раскрепощенным, генерал Хенбери-Вильямс впервые встретил его. «В 2½ меня вызвали к императору, – писал он. – У двери царского вагона я встретил двух громадного роста лейб-казаков… На императоре была надета простая армейская гимнастерка, синие бриджи и высокие сапоги. Он стоял за конторкой. После того как я отдал ему честь, царь подошел ко мне и тепло пожал руку. Я был поражен его удивительным внешним сходством с нашим монархом и его манерой улыбаться. При этом лицо императора осветилось, словно он испытывал истинное удовольствие от встречи со мной. Он прежде всего осведомился о здоровье нашего короля, королевы и королевской семьи… Николая II я представлял себе грустным, озабоченным монархом, согбенным под бременем государственных и прочих забот. Увидел же перед собой светлое, умное, счастливое лицо, лицо человека, не лишенного чувства юмора и проводящего много времени на свежем воздухе».
Пища в Ставке была простой и обильной: разного рода закуски, ростбиф, йоркширский пудинг, водка и вина. По словам Хенбери-Вильямса, водка прошлась по его пищеводу «словно факельное шествие». За столом, в окружении офицеров, к которым он относился как к своим сослуживцам, император чувствовал себя непринужденно, не то что среди придворных, где его связывали всяческие условности. Однажды он сделал анализ различий между Россией и Соединенными Штатами.
«Сегодня за обедом Е. И. В. [Его Императорское Величество] завел разговор об империях и республиках, – вспоминал английский генерал. – Смолоду он убежден, что на него возложена ответственность, и народы, которыми он правит, столь многочисленны и настолько отличаются друг от друга расой и темпераментом, настолько не похожи на западных европейцев, что без императора им не обойтись. Первая же его поездка на Кавказ, произведшая на него неизгладимое впечатление, укрепила его в этом мнении.
Соединенные Штаты, указал царь, совсем другая страна, и параллели между двумя государствами неуместны. Что же касается России, то, благодаря характерному для нее множеству проблем и особенностей, воображению, горячему религиозному чувству, привычкам и обычаям, монархия для нее – насущная необходимость. Так, по его мнению, будет продолжаться еще долгое время. Разумеется, неизбежна некоторая децентрализация власти, но решающее слово должно оставаться за монархом. Из-за сложности распространения образования среди широких масс подданных полномочия Государственной думы должны расширяться постепенно».
Что же касается личной роли самодержца, то, признался Николай II, отдавая какое-то распоряжение, он не был уверен в том, что оно будет выполнено. Зачастую, видя, что какое-то его распоряжение выполнено недобросовестно, он замечал, обращаясь к британскому атташе: «Видите, что значит быть самодержцем».
Живя в Ставке, государь любил совершать продолжительные прогулки по проселочным дорогам, предварительно обследованным казачьими разъездами. В теплую погоду катался на гребной лодке по Днепру. Иногда приглашал на состязания по гребле других офицеров. Император любил выигрывать гонки, но выбирал себе лишь сильных соперников.
В ноябре 1914 года, покинув Ставку, Николай II отправился на Южный Кавказ, где русские войска сражались с турками.
«Мы едем по живописному краю… с красивыми, высокими горами по одну сторону и степями – по другую… На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми; их целые тысячи… Мы катим вдоль берега Каспийского моря; глаза отдыхают глядеть на голубую даль: она напоминала мне наше Черное море… Невдалеке горы, чудесно освещенные солнцем…» Проезжая по Кубани, государь восхищался местными жителями и богатыми фруктовыми садами. «Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть, а главное, непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие; я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России», – писал он императрице.
Во время поездок, не имея возможности размяться, Николай Александрович занимался на спортивных снарядах, установленных в вагоне. Он писал, что трапеция оказалась очень практичной и удобной. По нескольку раз он подтягивался на ней перед трапезой. По его словам, такой снаряд – превосходное устройство, подходящее для железнодорожных путешествий; оно полирует кровь и встряхивает весь организм. Любопытное это было зрелище: императорский поезд мчался мимо запыленных селений и станций, запруженных любопытствующими верноподданными, а царь-батюшка, зацепившись ногами за перекладину, раскачивался на своей трапеции.
Осенью 1915 года император привез в Ставку одиннадцатилетнего наследника. Решение это было необычным – не только из-за юного возраста цесаревича, но и по причине его недуга. Однако решение государя не было скоропалительным, оно было давно обдуманным и мудрым.
Необходимо было поднять боевой дух армии, понесшей тяжелые потери и отступавшей в течение всего лета. Сам император неоднократно посещал войска, и визиты государя, символа святой Руси, повсюду вызывали огромный энтузиазм. Николай II надеялся, что появление рядом с ним наследника еще больше укрепит боевой дух солдат.
Главное, император думал о далеком будущем, когда престол займет его сын. До сих пор воспитание мальчика отличалось от того, какое необходимо наследнику престола. Цесаревич жил в уединенном мирке, населенном, главным образом, любящими его женщинами.
Привезя сына из душной атмосферы дворца в Ставку, где его окружали бородатые, пахнущие кожей портупей военные, Николай Александрович рассчитывал расширить кругозор будущего монарха.
Отпустить сына с отцом Александре Федоровне стоило большого труда. Ведь ребенок всю жизнь был у нее на глазах; если же он по какой-то причине отсутствовал, матери мерещилось невесть что. Во время поездок в Ставку Алексея Николаевича, как всегда, сопровождали доктора Федоров и Деревенко, учитель французского языка Жильяр и дядьки Деревенько и Нагорный. Однако риск был значителен, и государыня это хорошо понимала. Во время поездки ребенок мог споткнуться в коридоре и упасть. Трясясь в автомобиле по грунтовым дорогам, находясь в зоне действия германских аэропланов, совершая длительные переходы, выстаивая по нескольку часов на смотрах войск, он будет вынужден выносить такие перегрузки, какие не позволил бы испытать пациенту-гемофилику ни один врач. В письмах императрицы сквозит тревога за сына: «Позаботься о том, чтобы маленький [Алексей] не уставал, лазая по ступенькам. Он может совершать длительные прогулки… Маленький любит копаться в земле и работать, он такой сильный и забывает, что ему нужно быть осторожным… Позаботься о руке Бэби, не разрешай ему бегать по поезду, чтобы он не повредил себе руки… Прежде чем ты придешь к решению, поговори с мсье Жильяром, он такой толковый и все так хорошо знает о Бэби». Каждый вечер в девять часов Александра Федоровна шла в комнату сына и словно вместе с ним молилась. Опустившись на колени, она просила Господа вернуть ей сына живым и невредимым.
Однажды, когда Жильяр вернулся в Царское Село, оставив своего ученика в Ставке, государыня объяснила наставнику причину, по которой она отпустила сына с отцом.
«После обеда мы вышли на террасу, – вспоминал учитель. – Был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделия для солдат. Другие две великие княжны шили. Главным предметом нашего разговора был, естественно, Алексей Николаевич, о котором они хотели знать мельчайшие подробности… Императрица с удивившей меня откровенностью сказала, что государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына».
Скрепя сердце Александра Федоровна согласилась с супругом. Да и самому цесаревичу не терпелось вырваться из Александровского дворца. Вот уже много месяцев самое большое удовольствие он получал от поездок в автомобиле, удаляясь верст на двадцать от Царского Села. «Мы выезжали тотчас после завтрака, – вспоминал Жильяр, – часто останавливаясь у встречных деревень, чтобы смотреть, как работают крестьяне. Алексей Николаевич любил их расспрашивать; они отвечали ему со свойственными русскому мужику добродушием и простотой, совершенно не подозревая, с кем они разговаривали. Железные дороги в пригородах Петрограда также привлекли внимание Алексея Николаевича. Он очень живо интересовался движением на маленьких станциях, которые мы проезжали, работами по ремонту путей, мостов и т. д. Дворцовая полиция забеспокоилась насчет этих прогулок, которые происходили вне района ее охраны… Каждый день, выезжая из парка, мы неизбежно видели автомобиль, который несся вслед за нами. Одним из наибольших удовольствий Алексея Николаевича было заставить его потерять наш след».
Для живого, умного одиннадцатилетнего мальчика поездка в Ставку означала редкостное приключение. Однажды октябрьским утром 1915 года цесаревич, одетый в солдатскую форму, полный радостных ожиданий, поцеловал мать и поднялся в вагон царского поезда. Не успев добраться до Ставки, Алексей Николаевич впервые присутствовал на смотре войск, отправляющихся на фронт. «В Режице… государь сделал смотр войскам, отведенным с фронта… Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со страстным интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти, – писал Жильяр. – Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного слова из того, что они рассказывали. Присутствие наследника рядом с государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обмениваются впечатлениями о его возрасте, росте, выражении лица и т. п. Но больше всего их поразило, что цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей».
После побед, одержанных германцами летом 1915 года, Ставку пришлось перевести из Барановичей в находившийся в верховьях Днепра Могилев. Из поездов штаб перебрался в особняк губернатора – возвышавшееся на холме над излучиной реки здание. Поскольку в особняке было тесно, Николай II оставил за собой всего две комнаты – спальню и кабинет. Вторую койку, для сына, он поставил к себе в спальню.
6 октября 1915 года государь писал из Могилева супруге: «Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер… он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Я читал ему все твои письма вслух. Он слушает, лежа в постели, и целует твою подпись… Он спит крепко и любит спать с открытым окном… Шум на улице его не беспокоит… Вчера вечером, когда Алексей был уже в постели, разразилась гроза, где-то рядом с городом ударила молния, шел сильный дождь, после чего воздух стал чудесный и посвежело. Мы спали с открытым окном, что он очень одобрил. Слава Богу, он загорел и выглядит здоровым… Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня».
Оказавшихся на краткий период рядом в этой великой войне отца и сына соединяла нежная привязанность. Комната, в которой они жили, стала для них тихой гаванью, защищавшей их от разыгравшейся бури. «Он вносит столько света и оживления в мою здешнюю жизнь», – сообщал жене император.
Каждое утро вместе с Жильяром цесаревич готовил на веранде уроки. После занятий развлекался в саду с игрушечным ружьем. «Он всегда носит с собой свое маленькое ружье и часами ходит по определенной дорожке, – сообщал царь государыне. – Я отправился в садик, где Алексей маршировал, а Деревенько шел по другой дорожке и насвистывал… Левая ручка Алексея немножко болит – оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но он не обращает на это внимания и очень весел. После завтрака он всегда с полчаса отдыхает, а мсье Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он сидит слева от меня… Алексей любит подразнить Георгия. Удивительно, как мало застенчив он стал! Он всегда следует со мною, когда я здороваюсь с господами».
Пополудни они отправлялись на прогулку в автомобиле в лес или на берег реки, где разводили костер. Император прогуливался неподалеку. В жаркие летние дни они купались в Днепре: «Он плещется возле берега, я купаюсь рядом». Однажды отыскали очень красивое место, на котором играл счастливый ребенок. «Песок был белый и мягкий, как на берегу моря. Бэби носился с криками. Федоров разрешил ему ходить босиком. Естественно, он был в восторге». Иногда у цесаревича появлялись товарищи: «Писал ли тебе [Алексей], как крестьянские дети играли с ним во всевозможные игры?»
Обедали в Могилеве в столовой губернаторского особняка или же, если погода была теплой, в большой зеленой палатке, натянутой в саду. Кроме штабных офицеров, за столом постоянно находился кто-нибудь из приехавших с фронта полковников и генералов… «Я приглашаю их к завтраку и обеду. Могилев напоминает огромную гостиницу, через которую проходят толпы народа». Наследник с наслаждением погружался в эту суматоху. «Он [Алексей] сидит слева от меня и ведет себя прилично, но иногда становится необычно веселым и шумным, в особенности когда я беседую с остальными в гостиной. В любом случае, им это доставляет удовольствие и вызывает улыбку».
Особенно цесаревич подружился с иностранцами – военными атташе Великобритании, Франции, Италии, Сербии, Бельгии и Японии. Они скоро привязались к живому, подвижному мальчику. «Я рассчитывал встретить слабенького и не слишком шустрого ребенка, – вспоминал Хенбери-Вильямс, который стал одним из самых больших приятелей Алексея Николаевича. – Между тем в те периоды, когда он был здоров, цесаревич был столь же весел и проказлив, как и любой другой из его сверстников… Он носил защитную форму, русские сапоги, очень гордился своим званием рядового, имел превосходные манеры, грамотно и бегло говорил на нескольких языках.
Со временем он к нам привык, стал относиться к нам, как к своим старинным знакомым… и нередко забавлял нас. Так повелось, что он постоянно проверял, все ли пуговицы на моем мундире застегнуты. Естественно, я оставлял пару пуговиц незастегнутыми. Он тотчас останавливался, сообщал мне, что я снова „неопрятен“, и, вздохнув при виде подобной неаккуратности, принимался наводить порядок».
Освоившись со всеми, Алексей принимался шалить. «Пока остальные гости занимались закуской, – продолжал британский генерал, – начинались всевозможные игры, подчас чересчур шумные, оканчивающиеся игрой в мяч, в качестве которого использовалось все, что попадет под руку. Бельгийский генерал, довольно дородный господин, ставший любимцем наследника, называвшего его „папашей де Рикель“, был очень удобной мишенью. Добрый воспитатель не знал, что делать с мальчиком, пока не вмешивался император. Но ребенок успевал спрятаться за портьеры. После этого, с лукавым блеском в глазах, он выбирался из укрытия и чинно направлялся к столу. И снова начинались шалости: он принимался катать хлебные шарики и обстреливать гостей, подвергая опасности царскую посуду. Если же рядом оказывался незнакомец, мальчик становился олицетворением учтивости и обаяния, унаследованных от отца, заводил непринужденную беседу и задавал дельные вопросы. Едва мы выходили из столовой в коридор, игры возобновлялись, становясь подчас настолько шумными, что императору или наставнику приходилось уводить шалуна прочь».
Нередко развлечения продолжались и после завтрака: «Некоторых из нас он уводил из палатки, где мы завтракали, в сад к круглому фонтану, украшенному головами дельфинов с двумя отверстиями вместо глаз. Мы забавлялись тем, что, заткнув отверстия пальцами, неожиданно отнимали их. Кончилось тем, что я окатил императора и его сына с головы до ног, а они отплатили мне той же монетой. Всем пришлось идти переодеваться, хохоча до слез». Предвидя, что супруга может не одобрить столь грубые забавы, царь оправдывался: «Пишу, вернувшись из сада с мокрыми рукавами и сапогами: Алексей обрызгал нас у фонтана. Это его любимое развлечение… То и дело слышен его веселый смех. Я присматриваю за ним, чтобы он не слишком разошелся».
В конце октября, желая показать цесаревичу, что война – не забава с игрушечными крепостями и оловянными солдатиками, император взял сына с собой в месячную поездку по прифронтовой полосе. Неподалеку от Ровно, где размещался генерал Брусилов со своим штабом, «мы увидели длинные серые ряды войск, – вспоминал Пьер Жильяр. – Государь с цесаревичем прошел пешком по всему фронту, затем части прошли одна за другой перед ним. Вслед за тем он вручил Георгиевские кресты. Когда окончилась эта церемония, уже наступила ночь. Узнав, что неподалеку находится передовой перевязочный пункт, государь решил проехать туда. Это было небольшое здание, слабо освещенное красным светом факелов. Государь, сопутствуемый Алексеем Николаевичем, подходил ко всем раненым и с большой добротой с ними беседовал. Его внезапное посещение так близко от линии фронта вызвало изумление, выражавшееся на всех лицах… Алексей Николаевич стоял немного позади своего отца, глубоко потрясенный стонами, которые он слышал, и страданиями, которые угадывал вокруг себя». Несколько дней спустя Николай II сделал смотры частям войск генерала Щербачева. «По окончании смотра, – свидетельствует Жильяр, – он через командиров полков приказал, чтобы все, кто находился в рядах с начала кампании, подняли руку… Только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были целые роты, в которых никто не шевельнулся… Этот случай произвел очень глубокое впечатление на Алексея Николаевича».
Куда бы он с отцом ни ездил, всюду цесаревич пытался удовлетворить свое любопытство. В Ревеле они побывали на борту четырех британских субмарин, потопивших в Балтийском море несколько германских судов. Корпуса и боевые рубки подводных лодок, покрытые ледяным панцирем, сверкали на солнце, когда император обходил строй, благодаря за службу матросов и офицеров. Всем четверым он пожаловал знаки ордена Святого Георгия.
Царь писал государыне: «Мне так приятно было побывать на борту и поговорить с английскими офицерами и матросами. На палубе я их всех благодарил и некоторых наградил орденом за их последние подвиги («Принц Альберт» и «Ундина»). Наши ужасно хвалят их, и они стали большими друзьями – настоящими товарищами!»
Алексея Николаевича чрезвычайно заинтересовали подводные лодки. Государь рассказывал супруге: «Алексей лазил всюду и забирался во всякую дыру, в которую только можно было, – я даже подслушал, как он непринужденно беседовал с одним лейтенантом, спрашивая его о разных предметах!» К восторгу цесаревича, государь пригласил командиров субмарин отобедать в императорском поезде.
23 ноября, рассказывает Жильяр, «в Подолии государь делал смотр знаменитой Кавказской кавалерийской дивизии, полки которой вновь покрыли себя славой. Среди них были кубанские и терские казаки на высоких седлах, с длинными тонкими пиками, в мохнатых папахах, придававших им свирепый вид. Когда мы тронулись в обратный путь, эта масса кавалерии вдруг двинулась, развернулась по обе стороны дороги и понеслась галопом, взбираясь на возвышенности, спускаясь по круче оврагов, перескакивая через препятствия, и проводила нас до вокзала стремительной лавиной, в которой люди и лошади сталкивались, падали наземь. Воздух оглашался дикими криками кавказских горцев. Зрелище было одновременно страшное и величественное».
Отец и сын побывали не только в частях, но посетили также города, фабрики, верфи и больницы. В Одессе, писал император, «на улице толпились молодые солдаты, кадеты, ученики военных школ и народ – это так напомнило мне весеннее пребывание там. Но теперь около меня было наше сокровище. Он сидел с серьезным лицом, все время отдавая честь. Сквозь гомон толпы и крики „ура“ мне удалось уловить женские голоса, кричавшие: „Наследник, ангел, красавчик!“ Страшно трогательно! Он также слышал это и улыбался им». Однажды, вспоминал царь, котенок Алексея убежал и спрятался под штабелем досок. «Мы надели шинели и отправились на его поиски. Нагорный, светя фонарем, тотчас его нашел, но проказник никак не хотел вылезать. Он не хотел слушаться Алексея. Наконец мы схватили котенка за заднюю лапку и вытащили его через узкую щель». Вернувшись в Ставку после месячной поездки на поезде, император радостно докладывал супруге: «Алексей великолепно выдержал нагрузку. Лишь иногда у него возникало небольшое кровотечение из носа».
Видно, не в силах примириться с тем, что супруг и сын попали «в мужской монастырь», императрица время от времени приезжала в Ставку вместе с дочерьми, иногда приглашая с собой и А. А. Танееву (Вырубову). Жили они в поезде. По утрам, когда царь работал, государыня сидела на берегу реки или посещала семьи крестьян и железнодорожников. В полдень за дамами приезжали штабные автомобили, чтобы доставить их в губернаторский дом ко второму завтраку. К концу дня, пока августейшее семейство совершало совместные прогулки, автомобили возвращались к царскому поезду за прислугой, парадными платьями и драгоценностями, которые надлежало надевать к обеду государыне и ее дочерям. В доме, где жили одни мужчины, дамам с большим трудом удавалось найти уголок, где можно было переодеться.
Увидев Александру Федоровну во время обеда, Хенбери-Вильямс нашел, что она «гораздо общительнее, чем он ожидал. Она призналась, что очень робела, придя в комнату, где собрались главы союзных военных миссий и целое созвездие русских офицеров. Когда она услышала чей-то смех, лицо ее посветлело, и беседа полилась рекой. Удивительно, как мало нужно, чтобы развеселить ее. Она так гордится Россией и так страстно желает победы союзникам… Война для нее ужаснее, чем для многих других. Но, по словам императрицы, она видит в ней „выход из мрака к свету победы. Мы должны победить“».
Пока цесаревич находился в Ставке, заботы о его здоровье лежали на плечах государя. В своих письмах он подробно рассказывал жене обо всем, что происходило с сыном. В конце ноября 1915 года он писал: «Когда мы вечером прибыли сюда в поезде, то Бэби дурил, делал вид, что падает со стула, и ушиб себе левую руку (под мышкой), потом у него не болело, но зато распухло. И вот, первую ночь здесь он спал очень беспокойно, то и дело садился в постели, стонал, звал тебя и разговаривал со мной. Через несколько минут засыпал, – это повторялось каждый час до 4-х ч. Вчерашний день он провел в постели. Я всем объяснял, что он просто плохо спал, и я тоже, – да это и было так. Слава Богу, нынче все прошло, – только он очень бледен, и было маленькое кровотечение из носа. В остальном он совершенно такой, как всегда, и мы вместе гуляли в садике».
Год спустя, в июле 1916 года, Николай Александрович писал: «Нынче утром, когда мы еще лежали в постели, Алексей показал мне, что у него не сгибается в локте рука; затем измерил температуру и заявил, что собирается весь день пролежать в постели». В ноябре того же года царь сообщал жене: «Маленький растянул вену в верхней части правой ноги… Ночью он то и дело просыпался и стонал во сне». На следующий день была сделана такая запись: «Нога Бэби время от времени болит, и большую часть ночи он не спит. Когда я ложусь спать, он старается не стонать».
Хотя создалась ситуация, не имевшая прецедента в истории войн и монархий, – император, верховный главнокомандующий самой многочисленной из армий мира, ночами сидел у постели больного сына – он не желал разговоров о болезни сына. «Царь редко заводит разговор о состоянии здоровья цесаревича, – писал генерал Хенбери-Вильямс. – Полагаю, он понимает, что здоровье ребенка никогда не будет удовлетворительным и, несомненно, задумывается над тем, что произойдет, если сын унаследует его престол. Во всяком случае, он делает все, что в его силах, чтобы подготовить наследника к царскому служению, которое окажется для него очень тяжелой задачей. Император желает, чтобы сын смог путешествовать с целью увидеть свет и почерпнуть в этих путешествиях по зарубежным странам сведения, которые могут оказаться полезными для его страны, несмотря на огромные трудности, свойственные, по его словам, Европе».
В основном, все шло хорошо, недуг находился под контролем, и государь испытывал обманчивое чувство покоя и уверенности. Но болезнь эта коварна. Она только и ждет случая, чтобы нанести удар из-за угла. В декабре 1915 года у цесаревича началось сильное кровотечение. Со времени травмы, полученной в Спале, оно было самым серьезным. Именно таких кровоизлияний пуще всего страшилась Александра Федоровна.
Государь поехал с наследником в Галицию, чтобы произвести смотр полков гвардии. «Утром в день отъезда, 16 декабря, – вспоминал Пьер Жильяр, – у Алексея Николаевича, который накануне простудился, схватив сильный насморк, от чихания пошла носом кровь. Я уведомил об этом профессора Федорова, но тому не удалось окончательно остановить кровотечение… Ночью мальчику стало хуже. Поднялась температура, он слабел. В три часа утра встревоженный профессор Федоров решил разбудить государя и попросил его вернуться в Могилев, где он мог бы лечить его в более благоприятных условиях.
На следующее утро мы уже ехали назад, в Ставку, но состояние ребенка было столь опасным, что решено было отвезти его в Царское… Силы оставляли больного. Пришлось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменить ватные пробки в нос. Алексея Николаевича в постели поддерживал его матрос Нагорный, так как его нельзя было оставлять в совершенно лежачем положении. Дважды делались обмороки, и я думал, что это конец».
Во время этого кризиса Анна Вырубова находилась вместе с императрицей. Позже она вспоминала: «В середине декабря 1915 года император вновь поехал в Ставку, взяв Алексея Николаевича с собой. В расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у Алексея Николаевича началось кровоизлияние носом. Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничто не помогало, и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить государя вернуть поезд обратно, так как Алексей Николаевич истекает кровью. Какие мучительные часы провела императрица, ожидая их возвращения, так как подобного кровоизлияния больше всего опасались. С огромными предосторожностями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской: маленькое восковое личико, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась… Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Дома я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича.
Распутин приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимают, как это произошло».
В своем рассказе Жильяр отдает должное стараниям врачей, но не оспаривает утверждения А. Вырубовой, будто императрица была убеждена, что не кто иной, как Распутин, спас ее сына. «Наконец мы приехали в Царское Село. Было одиннадцать часов. Терзаемая тревогой, государыня стояла на платформе вместе с четырьмя великими княжнами. Больного ребенка с величайшими предосторожностями отнесли во дворец. Врачам наконец-то удалось прижечь шрам, образовавшийся в том месте, где лопнул кровеносный сосуд. И снова императрица объяснила улучшение здоровья сына молитвами Распутина и была убеждена, что мальчик остался жив благодаря заступничеству старца».
Скрепя сердце оставивший сына снова в дамском обществе, Николай II вернулся на фронт. Из Галиции, где он делал смотр гвардейским частям, царь писал жене: «Они не проходили маршем из-за густой, вязкой грязи, а то потеряли бы сапоги у меня на глазах… Уже начинало смеркаться… Посередине огромной площади был отслужен благодарственный молебен. Сев в автомобиль, я попрощался с войсками и услышал в ответ грозный рев, раздавшийся над полем… В тот день я сделал смотр 84.000 одним лишь гвардейцам и пригласил на обед в свой поезд 105 боевых офицеров… Скажи Маленькому, что я ужасно соскучился по нему».
В Могилеве в доме губернатора обстановка изменилась. Разговоры стали сухими и официальными. «Передай ему, – писал Николай Александрович супруге, – что они [иностранцы] всегда закусывают в маленькой комнате и вспоминают его. Я тоже очень часто думаю о нем, особенно в саду по вечерам, и мне недостает чашки шоколада в его обществе».
Восстанавливая здоровье, цесаревич оставался в Царском Селе до конца зимы. В каждом письме императрица сообщала супругу, как идут дела. «Слава Богу, твое сердце может быть спокойно насчет Алексея. Бэби встал и будет завтракать у меня в комнате. Он выглядит очаровательно, похудел, глаза стали больше… Надеюсь, что ты найдешь его таким же кругленьким и розовым, как раньше… Бэби получил прелестную телеграмму от всех иностранцев в Ставке, на память о маленькой комнате, в которой они сидели и болтали во время закуски».
К февралю ребенок поправился в достаточной мере, чтобы выходить в парк и играть в снежки. «Он [Алексей] подкрался сзади к младшей сестре, которая его не заметила, и кинул в нее огромный снежный ком, – писал Жильяр. – Отец подозвал мальчика к себе и строго ему заметил: „Стыдно тебе, Алексей! Ты ведешь себя как немец. Нападать сзади на человека беззащитного – это гадко, подло. Предоставь это немцам!“»
В мае 1916 года, полгода спустя после этого случая, императрица неохотно отпустила сына с отцом в Ставку. Цесаревич получил повышение: из рядового стал ефрейтором. «Он очень гордится своими нашивками и стал проказливее, чем прежде, – писал Хенбери-Вильямс. – За завтраком он подвинул ко мне все чашки, тарелки с хлебом, тосты, меню и т. д., до которых в состоянии был дотянуться, а потом попросил отца сосчитать количество предметов, скопившихся у меня».
Двадцатого декабря 1916 года наследник отправился в Ставку в последний раз. Через несколько дней ему следовало возвращаться на зиму в Царское Село. До наступления весны революция свергнет его родителя. В тот вечер генерал Хенбери-Вильямс получил из Англии известие о том, что его старший сын, воевавший во Франции, умер от ран. В тесной, почти без мебели комнатушке генерал сидел один со своим горем. Вошел цесаревич: «Папа велел мне посидеть с вами. Он подумал, что вам, наверное, тяжело оставаться одному».
Назад: Глава двадцатая За Русь святую!
Дальше: Глава двадцать вторая «Бедняги, они готовы отдать жизнь за улыбку…»