Эпилог

Русское Средневековье — это мир, принципиально отличающийся от нашего. Люди тех лет иначе думали, иначе веровали, иначе воспринимали время и пространство, имели иные нравственные идеалы, иное отношение к человеческой личности. Это был мир традиции, раз и навсегда заведенного порядка вещей. Худшим обвинением служило слово "новина", то есть разрушение устоявшегося социального института, обычая, изменение древнего бытового уклада. Даже самая смелая реформа производилась под флагом "возвращения к старине", искаженной людьми недобрыми и неумными. Любое бурное общественное и культурное развитие, стремительная "смена картинок" воспринимались как плавание по огромному и неизменяемому океану от порта "Сотворение мира" до порта "Страшный суд" на корабле, где одно поколение команды сменяется другим. Шторм ли стоит в волнах или затишье, вокруг лишь вода и небо, чайки и ангелы, рыбы и водяные бесы. Любая перемена — часть более глобального постоянства. Время поглощается вечностью. Время — палуба, вечность — океан.

Позднее этот мир постарел, европеизировался и стал постепенно разрушаться, покуда не грянул последний залп 1917 года. Сейчас от былого мира мало что осталось, и в прежнем виде ему уже не быть восстановленным никогда.

Но когда он был в цвету, каждому его жителю предназначались роль и место в строго распланированной общественной системе. Личность человека имела значение постольку, поскольку ему суждено было принять участие в мистерии жизни, уйти за кулисы и там получить оценку Высшего Судии. А значит, главная миссия христианского общества и государства состояла в том, чтобы обеспечить наилучшие, наиболее комфортные условия всех "актеров". Отказ от игры и от полученных вместе с ролью в спектакле прав и обязанностей, от места в жизни, от предназначения, оценивался прямо противоположно современным этическим образцам. "Бунт против системы", "обретение себя", личная независимость, выход за общепринятые нормы, попытка сломать их воспринимались не только и даже не столько как преступление, сколько как мерзость или дурость. Человек-вне-общества — по терминологии того времени, гультяй-меж-двор — приобретал для современников дурной запах. Он становился ходячей тухлятиной.

Но роли юродивого Христа ради, например, или нищего на паперти, или даже безбожного скомороха были частью спектакля. Гораздо хуже, когда человек "терял знак", то есть расставался с твердой принадлежностью к какой-либо общественной группе. Бродяга — человек подозрительный и неприятный, а разбойник плох не только собственно разбоем, но и оторванностью своей от общества. В этом смысле и тот, и другой рассматривались как люди второго сорта.

Общественные тяготы переносились с терпением и смирением — это одна из важнейших черт русской цивилизации. Люди видели в трудностях земных отблеск легкости небесной, спасение души стояло на порядок выше любых других личных приоритетов.

Общественный механизм XIV–XV веков напоминал большую деревню, где каждое княжество и каждая аристократическая республика представляли собой теплый, ухоженный домик; посреди высился храм общей для всех митрополии, а над крышами простирала Покров сама Богородица. Создание единого Московского государства превратило деревню в один очень большой дом, храм митрополии — в домовую часовню патриархии, и лишь Покров остался прежним. Однако это были изменения, поглощенные цивилизационным постоянством Руси. Их глобальный характер почувствовали только высшие слои общества, поэтому социальные конфликты XVI столетия в основном имеют верховой характер и не затрагивают толщу русской жизни.

В этом громадном доме общий порядок ни для кого не предусматривал исключений. Государь и митрополит были включены в действо. Им так же не полагалось выламываться из общей системы, как и последнему бедняку-крестьянину. От них требовалось даже более неуклонное следование роли, поскольку оба "играли" на виду у всего государства. И земная, публичная оценка их жизни производилась традиционным обществом именно по критерию соответствия предназначению. Если всем прочим социальная мобильность, сохранявшаяся в старомосковском обществе XVI века, давала возможность по собственному желанию или по непредвиденным обстоятельствам переменить роль и судьбу, то монарху и высшему архиерею страны можно было "уйти на пенсию" только в монахи или на тот свет.

За всю историю Московского государства лишь два монарха совершали попытки "сыграть не по правилам", противопоставить себя старомосковскому общественному укладу и культурной традиции, утвердившейся под влиянием православия. Иначе говоря — переменить роль. Это Иван IV и Лжедмитрий I. Последний стал признанным антигероем русской истории, и даже либеральные попытки представить его "неудавшимся реформатором" ничуть не улучшили массовое восприятие этого одиозного деятеля. Что же касается Ивана IV, то здесь все намного сложнее.

Иногда создается впечатление, что этого царя послал России сам Господь. Попущение всем его неудачам и злодеяниям, возможно, было уроком всей стране: насколько велик и удачлив был православный царь, пока он был настоящим православным царем и не пытался уклониться от своего предназначения, и насколько мерзок, жалок и несчастлив стал он, изменив собственной роли. Вернее сказать, попытавшись пересоздать ее, отвергнув то, что составляло ее суть изначально…

Иван IV возжелал не только править страной и народом, но и отделиться от них, встать над ними, преобразиться в независимую силу, ничем не сдерживаемую и ничем не ограниченную в своих планах и действиях по отношению к подданным. Законодательного, юридического ограничения ему и впрямь не существовало. Ни византийское, ни русское право его просто не предусматривало. А современные политологические представления о природе власти, социальная философия, навеянная духом эпохи Просвещения, в принципе непригодны для того, чтобы устраивать суд над государями старомосковскими и их временем. Невозможно и бессмысленно применять Уголовный кодекс Российской Федерации, скажем, к местническому делу. Так же невозможно и бессмысленно требовать от грозненской эпохи соответствия каким-то невнятным "общечеловеческим ценностям", за которыми кроется рублефицированный либерализм. Для всех этических максим нашей интеллигенции, гуманистичной и вестернизированной, у XVI столетия один ответ: пороть, пока дурь не вылетит из головы. И этот ответ на "критику слева" адекватен. Никогда нравственные вкусы потомков не были милосердны к духовному укладу предков, но лучше ли стали потомки? Наше время, мутное от интеллектуальной эквилибристики униженных поколений, слабое и неплодоносное, должно бы склонить голову перед героической, кровавой и блистательной эпохой последних Рюриковичей. Бурное социальное творчество того времени, самоотверженная борьба с опасными врагами, невероятная витальность и в то же время духовная эпичность дадут сто очков вперед нынешней невразумительной помойке… Совать в русское Средневековье какой-нибудь, прости господи, розовый социализм, либеральную хельсинковщину или, скажем, тупобесчеловечную науку экономике — проявление пошлости и недоумия одновременно. Но это не значит, что Московское государство в зените существования своего не знало высшего смысла и высшей правды, подчиняться которым должны были в равной степени и царь Иван Васильевич, и какой-нибудь гарнизонный пушкарь из Шацка. А смысл этот и эта правда таковы: государь — всего лишь первый из христиан, равных перед Богом. Истинный царь — Царь Небесный, и все жители православной державы ходят под рукой Его, смиренно подчиняясь Его воле, чтят Его заповеди, и хлеб насущный принимают из Его невидимых рук. Над царем земным, таким образом, стоит суд Бога, точно так же, как и над каждым из его подданных. И подданные вправе заниматься "критикой справа", то есть ставить вопросы: относится ли к ним государь как к участникам огромной христианской общины, иными словами, как к членам колоссальной семьи? Пусть он имеет право на строгость точно так же, как и всякий отец семейства, но и заботиться о семействе точно так же обязан — как о родне. Чтит ли он заповеди? Добрый он христианин или же отступник? Еще византийская традиция позволяла отказать государю в повиновении, если он покушается на основы веры. Если государь отступничает, если он "ложный царь", стоит ли ему подчиняться и как тогда упромыслить свою жизнь? Жизнь своей семьи? Жизнь города? Жизнь страны? Порой ответы на эти вопросы инициировали ужасающий бунт, а в Смутное время результатом стала титаническая борьба и социальная катастрофа.

Каким же христианином был царь Иван Васильевич? И каким он был православным государем?

Пришло время подвести итоги.

Иван III, гениальный политик, оставил своему сыну Василию страну, находящуюся на пике цивилизационного развития, мощную, богатую, получившую наследие утонченного византийского интеллектуалитета, бурно эволюционирующую, защищенную как энергичной дипломатией, так и свирепым войском выносливых бойцов-помещиков.

Василий III был достаточно хорош, чтобы не потерять основных приобретений отца и не ставить перед несущимся на полной скорости эшелоном русской цивилизации искусственных препятствий. Даже наша служилая аристократия, своевольная и самолюбивая, отдала не столь уж много в период правления Елены Глинской, а затем в юные годы Ивана Васильевича.

И вот молодой царь Иван IV взял вожжи в руки. Система управления пестрым военно-служилым классом, огромной территорией, полусложившимися сословиями, да еще в условиях постоянной готовности драться насмерть, отражая нашествия с юга и востока, оказалась безумно сложной. Церковь занята была важными реформами, иосифлянство и нестяжательство сцепились в клинче. Правильно выстроенные отношения с Церковью стоили дорогого, но добиться симфонической гармонии тоже стало непростым делом. Россия тех лет имела невероятно запутанное, да еще не до конца сформированное устройство, все оставалось в движении, ничто еще не успело застыть. Чтобы адекватно править страной, требовались колоссальная воля, твердость, холодный изощренный ум и одновременно чувство равновесия. Система адекватно действовала, покуда правитель видел, влияние каких групп требуется уравновесить, кого поддержать, а кому дать укорот, на каких условиях включить бывших властительных князей в московские правительственные круги, когда стоит им прощать фронду, а когда требуется применить силу. И если Иван III идеально подходил для этой задачи, то Иван IV унаследовал от деда один только масштаб мышления. Будучи наделенным нервной, артистической натурой, он больше умел выглядетьвеликим правителем, нежели бытьим. Он слишком многого ожидал от благоприятных обстоятельств и слишком быстро впадал в уныние, когда ситуация осложнялась. Государь не обладал должной твердостью и должной волей. Поэтому, испугавшись сложности и динамизма административной системы Московского государства, Иван Васильевич попытался заменить постоянную, нешумную деятельность хладнокровного манипулятора мерами экстренного характера, эффективную практическую деятельность эффектной идеологией, упорство в достижении целей простой жестокостью, а христианскую нравственность лицедейством. Это отчасти напоминает конец 1920-х — начало 1930-х годов в СССР: сплошная коллективизация в значительной степени была инициирована страхом не справиться с деревней и нежеланием всерьез, изо дня в день, из года в год вести кропотливую работу с сельским населением.

Напрасно, как уже говорилось, Ивана Грозного сравнивают со Сталиным: психологически он ближе к Троцкому.

Иван Васильевич не имел права поддаваться истерике, холить и лелеять нервную хлипкость. Он государь, с него и спрос другой.

Один книжник, свидетель грозненской эпохи, через несколько десятилетий после смерти Ивана Васильевича напишет о нем: "Больше к единоверцам, которые находились в его руках, под его властью, к близким ему людям — великим и малым, нежели к врагам, он оказывался суровым и неприступным, а к которым ему таким быть следовало, к тем он был не таким от поднимающегося в нем на своих людей пламенного гнева".

Лично он был исключительно богомолен, совершал то и дело паломничества в монастыри, даже пищу крестил за обедом. Он заказывал молебны по душам собственноручно им или по его приказу убиенных людей, повелев составить огромные синодики. И, насколько можно судить, покаяние государя было искренним и глубоким. Он непоколебимо стоял против ересей, не допустил в страну протестантизм, а в годы, когда Московской митрополией правил святой Макарий, установил с Церковью добрые отношения.

Но.

Иван IV умыл Россию кровью, несколько тысяч раз нарушив заповедь "не убий".

Такого не водилось за Иваном III, правителем суровым, а порой и жестоким. Длительное правление его скудно пытками и плахами.

Такого не водилось за Василием III. Этот не обладал и третью талантов отца, но страну от крупных неприятностей сберег и острых социальных конфликтов не вызвал.

Такого не водилось за Федором Ивановичем, а итог его царствования, без сомнений, положителен для России.

Такого не водилось даже за Борисом Годуновым, хотя он и сидел на престоле крайне непрочно.

Василий Шуйский казнил немало народу, но это происходило в условиях открытого вооруженного противостояния с мятежниками.

За Михаилом Федоровичем.

За Алексеем Михайловичем. При нем казнили много, но в подавляющем большинстве случаев — за открытый бунт, злой и разрушительный.

За Федором Алексеевичем…

Лишь деятельность Петра Великого по степени пролитой крови может сравниться с грозненской эпохой. Но это уже и время другое: старому Московскому царству приходит конец.

Бог судья Ивану Васильевичу, но никак не возможно, чтобы добрый христианин так зверствовал.

Владимир Святой, крестившись, спрашивал у Церкви, может ли он казнить, и Церковь на себя приняла его грехи. Царица Елизавета Петровна отказалась от смертной казни. И даже скорый на расправу Петр I спрашивал у патриарха: достойно ли казнить мятежных стрельцов? Если добрый христианин убил, даже защищая собственную жизнь, даже на войне, в бою, ему пристало сокрушаться сердцем и скорбеть о содеянном грехе.

Скорбеть не за день и не за месяц до составления синодиков, о которых говорилось выше. А ведь был период, когда государь жил на огромной дистанции от покаянных слов и мыслей. Тогда он убивал скоро, без особых рассуждений. Лишь с возрастом, видимо, мысли о последнем суде и спасении души растревожили его…

Отчего же Иван IV губил людей так легко?

Первый воевода страны, он добился к концу царствования очень сомнительных успехов. Где-то территория его державы расширилась, а где-то страна понесла утраты. Результат, таким образом, можно толковать по-разному. Нет ни очевидного успеха, ни явного провала. Но цена, заплаченная за этот зыбкий баланс приобретений и утрат, непомерно высока. Россия, большая и редко заселенная, располагавшая сравнительно небольшой армией, которая должна была проявлять крайнюю мобильность, чтобы успевать повсюду и везде, потеряла слишком много представителей военно-служилого класса, притом самый цвет его, то есть людей, относящихся к верхушке. Боясь собственных служилых аристократов, гневаясь на них за изменные замыслы и уничтожая их под влиянием страха и гнева, Иван IV нанес огромный урон обороноспособности страны.

Царь отвечал перед Богом за сохранность отданных ему под руку единоверцев. Отчего же он допустил московский разгром 1571 года? Отчего он не смог защитить столицу православной державы от басурманского нападения?

Бог судья Ивану Васильевичу, но никак не возможно доброму христианину столь мало заботиться о ближних, тем более о тех, чья судьба прямо зависит от слов его и действий.

Первый дипломат страны, Иван Васильевич упустил несколько удобных возможностей выйти с малыми потерями и большим прибытком из тяжелой Ливонской войны; не сумел подружиться с Крымом, хотя у деда его получилось сделать агрессивных крымских ханов своими помощниками; не смог найти для истекающей кровью России надежных и сильных союзников; бывал заносчив с иностранными государями, когда Бог попускал его державе успех, но в положении просителя впадал в униженное состояние. Между тем не одна честь государева поставлена была на кон, когда принимались важнейшие военные и внешнеполитические решения, но еще и тысячи жизней. Думал ли Иван IV, сколькими жизнями придется расплатиться стране за его горделивое артистическое любование собой?

Свою особую роль самодержца в христианском мире, особые пути спасения своей души, особые свои права Иван Грозный объявлял публично, не стесняясь несовпадения всего этого с учением Церкви. Государь произвольно толковал Священное Писание. На протяжении многих лет он не подходил к причастию, предпочтя ему плотские утехи и подведя под свой выбор нелепое идеологическое оправдание. Опричное сборище, и в частности Слободской орден, с религиозной точки зрения толкуют по-разному — то как подобие монашеского братства, то как вид эзотерического камлания или прямо бесопоклоннической секты, устроители которой сделали посмешище из богослужения. Среди всех мнений об опричных порядках особенно важно свидетельство архиерея и очевидца происходившего — святого митрополита Московского Филиппа. А он в опричных обычаях, опричной одежде, повадке опричников и склонности их к пролитию крови не увидел ничего христианского.

Бог судья Ивану Васильевичу, но никак не возможно, чтобы добрый христианин выдумывал еретические измышления и устанавливал безбожные обычаи, пытаясь придать себе особое положение в христианской общине.

Первый русский царь заключил больше браков, чем позволяли ему каноны православной Церкви. Любил ли он своих жен — знает один Господь. С некоторыми из них Иван Васильевич поступал сурово, с иными — заботливо. Будучи в официальном браке, беззастенчиво женихался к иностранной государыне, а потом к ее родственнице, не видев между тем ни той, ни другой… Он, по всей видимости, стал причиной гибели собственного сына Ивана. Летописец говорит: после смерти первой супруги царь "…нача… яр быти и прелюбодействен зело".

Бог судья Ивану Васильевичу, но никак не возможно, чтобы добрый христианин так распутствовал.

Наконец, отношения первого русского царя и Церкви были далеко не безоблачными. До несчастного дня 31 декабря 1563 года, когда скончался святой митрополит Московский Макарий, государь находился под его благодетельным влиянием, и это было доброе время для страны, для Церкви и для высшей власти. Наследовавшим от него Московскую кафедру архиереям приходилось хуже и солонее. Митрополит Афанасий самовольно оставил митрополичью стезю, видимо не выдержав зрелища казней. Митрополит Филипп восстал против опричнины и погиб. В разное время помимо святителя Филиппа от царя и его приближенных пострадали и погибли крупные деятели Церкви, в том числе настоятель Псково-Печерский святой Корнилий, архимандриты московских Симонова и Чудова монастырей Иосиф и Евфимий, архимандрит Солотчинский Исаак, архимандрит Троицкий Памва, архимандрит Антониево-Сийской обители Геласий, нижегородский Печерский архимандрит Митрофан, Новгородский архиепископ Леонид, причем на его долю выпала страшная, мученическая смерть. По приказу царя были убиты многие священники, монахи, церковные слуги и служилые архиерейские дворяне. Архиепископа Новгородского Пимена, лишив сана, заточили в веневский Никольский монастырь. Что же это за верующий, который, как пес, грызет собственную Церковь?! Впоследствии о грозненском времени с изумлением и печалью напишут: "…[царь] не устрашися же и святительского чина, оных убивая, оных заточению предавая…" Помимо казней, опал и ссылок в отношении людей духовного звания, государь беззастенчиво вмешивался в церковную жизнь, вертя ею по своему произволу. Фактически он низвел митрополичью власть до уровня простого приказного администрирования. Современники и ближайшие потомки разное писали о состоянии общества в грозненское время. Но никто ничего доброго не сказал об отношении царя к Церкви. А митрополита Филиппа канонизировали во времена Алексея Михайловича, и это о многом говорит.

Бог судья Ивану Васильевичу, но никак не возможно, чтобы добрый христианин терзал и унижал свою Церковь, ставя в полушку слова Символа веры "…во Едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь".

Не так давно в околоцерковной среде появилось движение за канонизацию Ивана Грозного, Григория Распутина и некоторых других спорных деятелей нашей истории. Интенция сего понятна. Естественно быть русским государственником и при этом крепко верующим православным. Многим хотелось бы слить воедино эти два понятия. Но любовь к Христу и любовь к национальной державности — разные вещи, далеко не всегда их можно соединить. Христова искупительная жертва выше любых этатических ценностей; любить свою землю, своих соотечественников, болеть душой за свое государство — желание понятное и правильное, но все эти душевные порывы и практические действия должны стоять в иерархически подчиненном отношении к заповедям Господа и вере в Него. Хорошо, когда никакое противоречие не раздирает единство державы и Бога, заключенное в душе и мыслях верующего. Полагаю, в большинстве случаев это возможно. Но если нет, тогда истину Святой Троицы следует предпочесть истине национально-государственных интересов. Не всех наших монархов, даже если это крупные политики, радетели за отечество и люди добронравные, стоит объявлять святыми. Любимые народом равноапостольные Ольга и Владимир, благоверные князья Александр Ярославич и Даниил Александрович, милосердный и богомольный царь Федор Иванович (совсем не политик) легко и естественно вошли в сонм святых. Другие князья и цари — не столь просто и в ряде случаев после горячей полемики, например Дмитрий Донской. Но в отношении Ивана IV церковная иерархия стоит прочно и непримиримо: этот человек не должен быть канонизирован.Между тем глас Божий в таких случаях может быть донесен до общества лишь посредством соборного решения архиереев.

Что же говорят архиереи?

Вот отрывок из речи патриарха Московского и всея Руси Алексия II к клиру и приходским советам храмов города Москвы: "Если признать святыми царя Ивана Грозного и Григория Распутина и быть последовательными и логичными, то надо деканонизировать митрополита Московского Филиппа, преподобного Корнилия, игумена Псково-Печерского и многих других умученных Иваном Грозным. Нельзя же вместе поклоняться убийцам и их жертвам. Это безумие. Кто из нормальных верующих захочет оставаться в Церкви, которая одинаково почитает убийц и мучеников, развратников и святых?"

Вот слово архимандрита Макария (Веретенникова): "Напомню, что за время правления Ивана Грозного единственным митрополитом, который скончался своей смертью, оставаясь главой Церкви, был святитель Макарий. Все остальные митрополиты либо сами покидали престол, либо их низводили. О какой же святости после этого можно говорить?"

Столь значительные и уважаемые архиереи наши, как митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн, а также митрополит Волоколамский Питирим, бывало, высказывались положительно о государе Иване Васильевиче, но никогда не призывали они к канонизации Ивана IV.

Вот и весь сказ.

Московское великодержавие было для страны благом, а для русской цивилизации — одной из главных составляющих. Просто Иван Васильевич оказался дурным птенцом в гнезде наших самодержцев…

Царь Иван IV — если и был великим в чем-то, так это в эмоциях, наполнивших историю страны звуками грозы: бурные волны гнева, мутный поток ужаса, гремящая река похоти, оглушительный водопад гордыни. Как устроитель земли Русской он хорош тем, что в истории его жизни звучит глас Божий, призывающий поглядеть на царевы страсти, ужаснуться им и укротить свои. Для человеческих ушей тяжки слова Бога, но это дар Его любви к нам. Государь Иван Васильевич, вероятно, послан был нашим предкам в качестве подсказки, или же испытания во исправление. Это был настоящий бич русского народа, отучавший нашего человека от привычки к своевольству и в личном, и в общественном смысле…

В театре Бога он сыграл роль живого предостережения.

Но будь же Ты и к нему милостив, Господи! Все мы грешные люди. Прости нас. Прости и его.