Глава 16
По скрупулезно вычерченной карте Валтасара мы ехали уже двенадцать дней, а потом уперлись в стену.
— Ну? — спросил я. — И как тебе стена?
— Велика, — сказал Джошуа. Я смерил стену взглядом.
— Положим, не так уж и велика.
К гигантским воротам выстроилась длинная очередь — там целая толпа чиновников взимала налоги с караванщиков. Даже караульные будки у ворот размерами были с дворец Ирода, а гребень стены патрулировали всадники — ездили по ней взад-вперед докуда хватало глаз. Мы остановились в доброй лиге от ворот, и очередь, похоже, не двигалась.
— На весь день, — сказал я. — Зачем вообще понадобилось эту дрянь строить? Если можешь воздвигнуть такую дуру, запросто и армию соберешь, никакой захватчик не страшен.
— Эту стену выстроил Лао-цзы, — ответил Джошуа.
— Старый учитель, сочинивший Дао? Это вряд ли.
— Что превыше всего ценится в Дао?
— Сострадание? И те два алмаза, как их там?
— Нет. Недеяние. Созерцание. Постоянство. Консерватизм. Стена — оборона страны, дорожащей недеянием. Но стена — не только защита, но и тюрьма для народа. Поэтому Валтасар отправил нас этой дорогой. Хотел, чтобы я увидел ошибку Дао. Без действия не бывает свободы.
— Так он все это время обучал нас Дао, чтобы мы поняли, как там все криво?
— Нет, не криво. И не все. Сострадание, смирение и умеренность Дао — свойства праведного человека. А недеяние — нет. Все эти люди — рабы недеяния.
— Джош, ты сам работал каменотесом. — Я кивнул на массивную стену. — Думаешь, эту громадину недеянием построили?
— Волхв учил нас действию не как работе, но как перемене. Именно поэтому первым мы проходили Конфуция — все, что связано с порядком, заведенным нашими отцами, законом, манерами. Конфуций — это как Тора. Он дает правила, которые нужно выполнять. А Лао-цзы — еще консервативнее: он учит, что если ничего не будешь делать, то и правил никаких не нарушишь. Нужно, чтобы традиция иногда разваливалась, нужно действовать, иногда есть бекон. Вот чему Валтасар старался меня научить.
— Я тебе уже говорил, Джош, и ты сам знаешь, как я люблю бекон, но все-таки, мне кажется, маловато, если Мессия принесет один бекон.
— Перемены, — отозвался Джошуа. — Мессия должен нести перемены. А перемены появляются в действии. Валтасар мне как-то сказал: «Консервативных героев не бывает в природе». Мудрый был старик.
Я думал о старом волхве, разглядывая стену, что вытянулась вдаль по горам, и череду странников перед нами. У входа для нужд застрявших «шелковых путешественников» уже вырос небольшой городок, и он весь кипел от торговцев едой и питьем, разносивших товар вдоль очереди.
— Ну его на фиг, — сказал я. — Мы тут целую вечность проторчим. Какой величины она может быть? Пошли в обход.
Спустя месяц, когда мы вернулись к тем же воротам и снова встали в очередь, Джошуа спросил:
— Ну как тебе стена теперь?
— Она мне кажется нарочитой и неприятной.
— Если ей не придумали пока имени, можешь предложить свое.
Вот так и сложилось, что в веках стена эта стала прозываться Нарочитой и Неприятной Китайской стеной. По крайней мере, я надеюсь, что так сложилось. На моей карте Дружелюбных Миль Постоянного Авиапутешественника ее нет, поэтому я не уверен.
Гору, где располагался монастырь Гаспара, мы увидели издали. Подобно окрестным пикам, она вспарывала небеса гигантским зубом. К подножию лепилась деревенька с пастбищем. Мы остановились передохнуть и напоить верблюдов. Деревенские жители высыпали нам навстречу — они удивлялись нашим странным глазам и кудрям Джошуа так, словно мы — боги, сошедшие к ним с небес. (Пожалуй, Джош и впрямь с небес сошел, но об этом как-то забываешь, если тусуешься с ним круглосуточно.) Беззубая старуха, говорившая на диалекте китайского, похожем на тот, которому нас учила Радость, убедила нас оставить верблюдов в деревне. Узловатым пальцем она показала тропу вверх по склону — даже издали было очевидно, что дорожка слишком узкая и крутая для животных.
Селяне угостили нас каким-то очень пряным мясом, дали запить пенистым молоком. Я как-то засомневался и посмотрел на Джоша. Тора запрещала нам одновременно есть мясо и пить молоко.
— По-моему, тут как с беконом, — сказал Джошуа. — Очень сильно сдается мне, Господу плевать, запью яка молоком или нет.
— Ты-ка?
— Это зверь так называется. Мне старуха сказала.
— Ну, грех это или не грех, а есть его я не стану. Лучше просто молочка попью.
— Это молоко того же яка.
— Не стану я его пить.
— Что тебе подсказывает здравый смысл? Он же так хорошо служил тебе в прошлом. Например, когда ты решил, что надо обойти стену вокруг.
— Знаешь… — Меня эта стена уже заманала. — Я не говорил, что сарказмом можно пользоваться когда пожелаешь. Похоже, мое изобретение ты применяешь способами неподобающими.
— Например, против тебя?
— Вот! Понял, о чем я?
Следующим утром спозаранку мы покинули деревню, захватив с собой лишь рисовых колобков, курдюки и скудные остатки денег. Трех верблюдов, которых взяли в Кабуле, мы вверили попечению беззубой старухи — она пообещала о них заботиться до нашего возвращения. Мне их будет не хватать. Роскошный двугорбый транспорт: просты в обслуживании, удобны для езды, но главное — ни один ни разу не пытался меня укусить.
— Знаешь, они ведь наших верблюдов слопают. И часа не пройдет, а первый уже зашипит на вертеле.
— Да не съедят они верблюдов. — Джошуа — идеалист, несгибаемо верящий в людскую доброту.
— Тут вообще не знают, что это такое. Они думают, это просто пища на высоких ножках. Они их съедят. Тут у них сплошь мясо, и то — як.
— Ты вообще не знаешь, что такое як.
— Вовсе знаю, — ответил я, но воздуха на такой высоте уже было маловато, и на самоутверждение сил не оставалось.
Когда мы наконец добрели до монастыря, солнце садилось за горные хребты. Весь монастырь, за исключением больших деревянных ворот с маленькой форточкой, был из того же черного базальта, что и гора, на которой он стоял. И вообще больше походил на крепость, чем на место отправления религиозного культа.
— Поневоле задумаешься. Неужели все волхвы теперь живут в крепостях?
— Бей в гонг, — сказал Джошуа. У двери висела большая бронзовая тарелка, а рядом стояла палка с мягкой колотушкой и табличкой на языке, которого я не смог разобрать.
Я ударил в гонг. Мы подождали. Я ударил в гонг опять. Мы опять подождали. Солнце скрылось, и на склоне стало очень холодно. Я ударил в гонг три раза подряд, очень громко. Мы тем временем съели все рисовые колобки и выпили почти всю воду. Я загромыхал в гонг так, что в господа бога душу мать, и форточка приоткрылась. Тусклое зарево изнутри осветило гладкую щеку китайца примерно нашего возраста.
— Чего? — спросил он по-китайски.
— Нам нужно увидеть Гаспара, — ответил я. — Нас прислал Валтасар.
— Гаспар ни на кого не смотрит. Облик ваш смутен, а глаза слишком круглые. — И форточка захлопнулась.
На сей раз в гонг колотил Джошуа — пока китаец не вернулся.
— Дайте мне взглянуть на эту колотушку, — сказал монах, просунув руку в форточку.
Джош вручил ему палку и отступил на шаг.
— Ступайте прочь и возвращайтесь утром, — сказал монах.
— Но мы шли весь день, — возмутился Джош. — Мы замерзли и проголодались.
— Вся жизнь — страдание. — И монах захлопнул форточку, оставив нас в абсолютной темноте.
— Может, этот урок мы и должны были выучить? — предположил я. — Пойдем домой.
— Нет, подождем, — сказал Джошуа.
Мы провели ночь у больших ворот, тесно прижавшись друг к другу, чтобы совсем не окоченеть. Наутро монах снова открыл форточку.
— Вы еще тут? — спросил он. Нас он не видел — мы съежились под самыми воротами.
— Да, — ответил я. — Теперь нам можно увидеться с Гаспаром?
Хитро изогнувшись, монах высунул шею, затем втянул ее обратно. Появилась деревянная мисочка, из которой он окатил нас водой.
— Ступайте прочь. Ноги ваши изуродованы неправильно, а брови срослись на угрожающий манер.
— Но…
Он захлопнул форточку. И мы провели у ворот еще один день: мне хотелось спуститься с горы, а Джош настаивал, что надо ждать. Когда мы проснулись на следующее утро, в наших волосах застыл иней, а у меня ныли даже кости. С первым лучом солнца монах вновь открыл форточку.
— Вы так глупы, что гильдия деревенских дурачков пользуется вами как стандартом для приема новых членов, — сказал монах.
— На самом деле, — отозвался я, — я и так уже в ней состою.
— В таком случае, — сказал монах, — ступайте прочь. Я долго и красноречиво матерился на пяти языках и уже начал было с досады рвать на себе волосы, как вдруг в небесах над головой заметил что-то крупное. Оно двигалось. Когда оно подлетело поближе, я опознал в объекте ангела в привычном облике: черная мантия и крылья. С собой он тащил горящий пучок просмоленных палок и оставлял след из языков пламени и черного дыма. Пролетев над нами несколько раз, он схилял за горизонт, а в небе остались дымные китайские иероглифы: СДАВАЙСЯ ДОРОТИ.
Я просто мозги вам трахал, как говаривал Валтасар. Вообще-то Разиил не писал в небе СДАВАЙСЯ ДОРОТИ. Вчера вечером мы с ангелом посмотрели по телику «Волшебника страны Оз», и сцена у ворот Изумрудного города напомнила мне, как мы с Джошем сидели под монастырем. Разиил сказал, что из всех героев ему ближе Глинда, Добрая Волшебница Севера. (Я бы, конечно, решил, что ближе всех ему летающие макаки, но он, наверное, просто блондинку выбрал.) Должен признать, я симпатизировал Страшиле, хотя распевать о собственной нехватке мозгов все же не стал бы. На самом деле, после обилия музыкальных жалоб, кому чего не хватает — сердца, мозгов или мужества, — неужели никто не обратил внимания, что им всем не хватает пениса? Мне кажется, и у Льва он наверняка был бы заметен, и у Железного Дровосека, а уж когда потрошат Страшилины штаны, из всей этой набивки ни единая летучая макака не выуживает даже самой захудалой соломины. Каково? Я знаю, что за песню пел бы я:
Я б весенние денечки
Коротал, дроча в цветочки,
И лилась бы звонко песенка моя.
Я бы золотил лилеи,
Размахавшись поживее,
Если был бы длинный кранику меня.
И тут, за сочинением вышеприведенного опуса, мне вдруг пришло в голову: несмотря на то что Разиил обликом своим всегда вроде напоминал особь мужескаго полу, у меня нет ни малейшего понятия, имеются ли у ангелов гендерные различия. В конце концов, Разиил — мой единственный знакомый из небесного воинства. Я соскочил с кресла и перекрыл ангелу обзор утреннего фестиваля «Песенок с приветом».
— Разиил, у тебя есть агрегат?
— Агрегат?
— Йух, калдыбобер, хозяйство, штуцер, елда, хрыч? Есть?
— Нет, — ответил ангел, озадачившись тем, что я вообще поинтересовался. — А зачем?
— Для секса. Разве ангелы сексом не занимаются?
— Вообще-то да, но мы этими штуками не пользуемся.
— Так, значит, есть ангелы и ангелицы?
— Есть.
— А с чем же вы тогда занимаетесь сексом?
— Я же говорю — с ангелицами.
— Нет, у вас есть орган секса?
— Конечно.
— Покажи?
— С собой нету. — Угм.
Я все понял. Есть вещи, которых лучше не знать.
Как бы там ни было, в небе Разиил ничего не писал, да и не видели мы вообще-то никакого Разнила. Через три дня монахи нас впустили. Объяснили, что всех заставляют ждать три дня. Выпалывают неискренних.
Весь монастырь — двухэтажная коробка — был сработан из неотесанных камней, как раз таких, что по силам поднять человеку. Вся задняя часть уходила прямо в скалу. Конструкция располагалась под скальным козырьком, поэтому собственно крыша, отданная на растерзание стихиям, была минимальна. Выступал только небольшой наклонный карниз из терракотовых плиток, — очевидно, чтобы соскальзывал снег. Приземистый и безволосый монах в шафрановой тоге провел нас по внешнему двору из плитняка, и сквозь суровую на вид дверь мы протиснулись внутрь. Пол внутри тоже был из плитняка — хоть и безупречно чистого, но необработанного, как и снаружи. Окон мало, да и те, что есть, — скорее узкие бойницы, пробитые чуть ли не под самым потолком. Когда дверь закрылась, света в помещении оказалось немного. Воздух загустел от благовоний, и в нем низко зудел хор мужских голосов. Казалось, ритмичный напев исходит отовсюду сразу и ниоткуда в особенности. Ребра и колени мои завибрировали изнутри. Языка, на котором они пели, я не знал, но смысл ясен: эти люди заклинали нечто не от мира сего.
Монах провел лас по узкой лестнице в длинную щель коридора — там по бокам тянулись открытые норки высотой где-то по пояс. Наверняка монашеские кельи, ибо в каждой каморке едва мог вместиться лежа человечек небольших размеров. На полу — соломенные циновки, в головах — скатанные валяные одеяла, но ни единого признака хоть каких-то пожи-ток я, проходя по коридору, не наблюдал. Да и деть их там было бы некуда. Закрыться от мира тоже не представлялось возможным, ибо дверей не было как таковых. Короче говоря, очень напоминало тот дом, где прошло мое собственное детство, хотя легче мне от этого не стало. Почти пять лет сравнительного изобилия и роскоши в крепости Валтасара меня избаловали. Я тосковал по мягкой постели и полудюжине китайских наложниц, что кормили бы меня с рук и натирали мое тело пахучими маслами. (Я же говорю — избаловали.)
Наконец монах ввел нас в большой зал с высоким потолком, и я понял, что мы уже не в человеческой постройке, а в огромной пещере. В дальнем конце ее, скрестив ноги, сидела каменная статуя человека: вежды сомкнуты, покойные руки на коленях чуть вытянуты вперед, большие и указательные пальцы сведены в кольца. Статую освещали оранжевые свечи, над бритой головой курился дым благовоний — похоже, человек молился. Монах — наш провожатый — испарился куда-то во тьму, клубившуюся по краям пещеры, и мы с Джошем осторожно приблизились к статуе, пытаясь не споткнуться на ухабистом полу.
(Нас уже давно не удивляли и не возмущали кумиры и идолы. Весь мир и произведения искусства, что видели мы в своих странствиях, похоже, сгладили даже эту строжайшую заповедь. Когда я спросил Джоша, он ответил просто: «Бекон».)
Громадный зал и служил источником звука, поразившего нас еще у входа. Судя по кельям, в хоровом гудеже участвовали по меньшей мере человек двадцать, хотя эхо в пещере отзывалось такое, что певец мог оказаться один. Или тысяча. Едва мы приблизились к изваянию, раздумывая, из какого камня оно вырезано, статуя открыла глаза.
— Это ты, Джошуа? — спросила она на чистом арамейском.
— Да, — ответил Джош.
— А это еще кто?
— Мой друг Шмяк.
— Теперь он будет зваться Двадцать Один, когда возникнет нужда его позвать, а ты будешь Двадцать Два. Здесь у вас нет имен.
Статуя, конечно же, оказалась никакой не статуей. То был сам Гаспар. Оранжевое пламя и полная неподвижность вкупе с отсутствием всякого выражения на лице сыграли с нами этот трюк. Наверное, смутило нас и то, что мы ожидали увидеть китайца, а этот человек, похоже, был выходцем из Индии. Кожа темнее нашей, на лбу красное пятнышко — такие мы видели у индийских торговцев в Кабуле и Антиохии. Трудно сказать, сколько ему лет, поскольку ни волос, ни бороды он не носил, а лицо не прорезала ни единая морщина.
— Он Мессия, — сказал я. — Сын Бога. Ты приходил к нему на день рождения.
По-прежнему ноль эмоций. Гаспар сказал:
— Если хочешь научиться, Мессия должен умереть. Убей его завтра же.
— Прошу прощения? — переспросил я.
— Завтра научишься. Накормите их, — произнес Гаспар.
Из сумрака выступил еще один монах — вылитый первый — и взял Джоша за плечо. Он вывел нас из часовни обратно к кельям и показал, где мы будем жить. Потом забрал у нас котомки и ушел. Через несколько минут вернулся с двумя мисками риса и кружками жидкого чая. И опять ушел, за все время не сказав ни слова.
— Разговорчивый парняга, — заметил я. Джошуа загреб пятерней немного риса, отправил в рот и сморщился: холодный и несоленый.
— Как ты считаешь, нам стоит волноваться? Ведь он сказал, что завтра Мессия умрет?
— Сам знаешь. Ты никогда не был до конца уверен, Мессия ты или нет.
— Ну да.
— Завтра, если они не убьют тебя первым делом на рассвете, скажи им об этом.
На следующее утро монах Номер Семь разбудил нас с Джошем, отлупив по пяткам бамбуковой тростью. К своей чести, Номер Семь улыбался, когда я наконец продрал глаза, но это слабое утешение. Номер Семь был низкоросл, худ, с высокими скулами и широко посаженными глазами. На нем была длинная оранжевая тога, сотканная из грубого хлопка, и никакой обуви. Выбрит начисто, голова — тоже, если не считать жиденького хвостика волос, начинавшегося на макушке и перевязанного бечевкой. Возраст — какой угодно, от семнадцати до тридцати пяти, не вычислишь. (Если захочется представить себе монахов со Второго по Шестой, а также с Восьмого по Двадцатый, вообразите Номер Семь девятнадцать раз. По крайней мере, такими они казались мне первые несколько месяцев. Впоследствии, и я в этом глубоко уверен, не будь мы с Джошем — монахи Двадцать Один и Двадцать Два — выше ростом и круглее глазом, мы бы тоже подошли под такое описание. Когда пытаешься сбросить узы эго, уникальная внешность — помеха. Именно поэтому придумали то, что называется «униформой». Но я забегаю вперед.)
Номер Семь подвел нас к окну, которое явно использовали как латрину, подождал, пока мы закончим свои дела, а потом доставил нас в небольшую комнату, где в анатомически немыслимой позе, скрестив ноги, перед низеньким столиком сидел Гаспар. Монах поклонился и вышел, а Гаспар пригласил нас сесть — снова на нашем родном арамейском.
Мы уселись на полу… Нет, не так: на самом деле мы не уселись, мы прилегли на бок, опираясь на локоть, как возлежали бы за низкими столами дома. Сели мы только после того, как Гаспар извлек из-под столика бамбуковую трость и движеньем стремительным, как бросок кобры, звезданул нас обоих по головам.
— Я сказал, сесть! Мы сели.
— Есусе… — вздохнул я, потирая быстро вспухшую над ухом шишку.
— Слушайте, — сказал Гаспар и воздел свою палку, дабы подчеркнуть то, что он имеет в виду.
Мы прислушались так, словно весь звук в мире через минуту выключают навсегда, а нам хотелось запастись им на всю оставшуюся жизнь. Кажется, я даже перестал дышать ненадолго.
— Хорошо. — Гаспар отложил палку и разлил чай по трем безыскусственным мисочкам.
Мы посмотрели на чай, исходивший паром, — просто посмотрели. Гаспар залился младенческим смехом, вся суровость и властность, явленные на его лице секунду назад, пропали. Он мог быть нашим добрым дядюшкой. В действительности, если б не индийские черты лица, он сильно напоминал мне Иосифа, отчима Джоша.
— Никакого Мессии. — Гаспар снова перешел на китайский. — Понятно?
— Да, — ответили хором мы с Джошуа.
В тот же миг палка одним концом оказалась в руке Гаспара, а другим охаживала Джоша по голове. Я и сам прикрылся, однако мне не досталось.
— Я ударил Мессию? — спросил Джоша Гаспар.
Похоже, друг мой весьма озадачился. Он задумался, потирая шишку на голове, и тут второй удар пришелся ему в другое ухо. Жесткий треск разнесся по всей комнатке.
— Я ударил Мессию? — повторил Гаспар. Темно-карие глаза Джоша не выражали ни боли, ни страха — одно смятение, причем — глубокое. Недоумение агнца, которому храмовый жрец только что перерезал глотку.
Палка снова просвистела в воздухе, но на сей раз я поймал ее в полузамахе, вывернул из руки Гаспара и метнул в оконце у него за спиной. Потом быстро сложил руки и уставился на столик перед собой.
— Покорнейше прошу прощения, учитель, — сказал я, — но если ты ударишь его еще раз, я тебя убью.
Гаспар встал, но я боялся взглянуть на него (да и на Джоша, вообще говоря, — тоже).
— Эго, — произнес монах. И вышел из комнаты, не добавив больше ни слова.
Несколько времени мы с Джошем сидели в тишине, думая и потирая шишки. Интересная, конечно, поездочка, и все такое, но Джошуа не научится быть Мессией у человека, что лупит его палкой всякий раз, когда упоминается это слово. Мы ж сюда учиться на Мессию приехали, предполагал я. Что ж, вперед. Я выпил миску чая, предложенную мне, затем — ту, что осталась от Гаспара.
— Двух умников прошли, остался третий, — сказал я. — Перед дорогой нам бы лучше где-нибудь позавтракать.
Джошуа посмотрел на меня так же озадаченно, как несколько минут назад — на Гаспара:
— Думаешь, ему очень нужна эта палка?
Монах Номер Семь вручил нам котомки, низко поклонился, юркнул в монастырь и закрыл за собой ворота, а мы с Джошем остались на том же самом месте — возле гонга. Ясное свежее утро. Внизу, над деревенскими очагами, поднимались дымки.
— Надо было еды потребовать, — сказал я. — До деревни путь неблизкий.
— Я никуда не пойду, — ответил Джош.
— Шутишь, да?
— Мне нужно многому здесь научиться.
— Например, как получать палкой по голове.
— Может, и это.
— Не думаю, что Гаспар впустит меня обратно. Кажется, он мной не особо доволен.
— Еще бы. Ты грозился его убить.
— Не грозился, а предупредил. Есть разница.
— Так ты, значит, не останешься?
Вот он, большой вопрос. Оставаться ли мне с лучшим другом, лопать холодный рис, спать на ледяном полу, получать тумаки от сбрендившего монаха и очень запросто окончить свои дни с расколотым черепом — или уйти? Уйти — куда? Домой? Вернуться в Кабул к Радости? Несмотря на долгое странствие, идти по своим стопам — легче всего. Хоть что-то знакомо. Но если я предпочитаю пути наименьшего сопротивления, как я вообще тут оказался?
— Ты уверен, что тебе сюда надо, Джош? Мы разве не можем пойти искать Мельхиора?
— Я знаю, что мне есть чему здесь поучиться. Джошуа взял колотушку и ударил в гонг. Через какое-то время отворилась форточка. Высунулся монах, которого мы раньше не видели.
— Ступайте прочь. Природа ваша тупа, а изо ртов смердит, как из задницы яка. — И он захлопнул форточку.
Джошуа ударил в гонг опять.
— Не нравится мне вся эта история с убийством Мессии. Я здесь оставаться не могу, Джошуа. Если он тебя и дальше так колошматить будет.
— У меня такое чувство, что колотить меня здесь будут довольно часто — пока я не пойму то, чего он от меня хочет.
— Я пошел. — Иди.
— А может, остаться?
— Нет. Поверь мне: сейчас ты должен покинуть меня, чтобы не покидать потом. Увидимся. — И он отвернулся к двери.
— Ох ты какой — сам говоришь, что ни черта не знаешь, а тут вдруг взял и все понял, да?
— Да. Иди, Шмяк. До свиданья.
Я зашагал по узкой тропинке — и от неожиданности чуть не слетел с обрыва, когда сзади форточка открылась и монах заорал мне вслед:
— Куда пошел?
— Домой, — ответил я, не оборачиваясь.
— Ну и вали, пугай детей малых своим блистательным невежеством.
— И напугаю. — Уходя, я старался плечи держать ровно, а душу мою словно выдирали из загривка. Я поклялся не оборачиваться и медленно, мучительно спускался по тропе. Я был уверен, что никогда больше не увижу Джоша.
