О загадочной смерти Казарского ходило тогда по Николаеву много толков. Супруги Фаренниковы, не покинув сразу город, попытались восстановить события последних дней жизни Казарского. Они установили, что, прибыв в Николаев, Александр Иванович, за неимением гостиницы, снял комнату у некоей немки. У неё и столовался, причём, обедая, как правило, просил её саму вначале испробовать приготовленную пищу. «Делая по приезде визиты кому следует, — пишет Фаренникова, — Казарский нигде ничего не ел и не пил, но в одном генеральском доме дочь хозяина поднесла ему чашку кофе…» Посчитав, видимо, неудобным отказать молодой девушке (а на этом, видимо, и строился весь расчёт), Казарский выпил кофе. Спустя несколько минут он почувствовал себя очень плохо. Сразу же поняв, в чём дело, он поспешил домой и вызвал врача, у которого попросил противоядия. Мучимый страшными болями, кричал: «Доктор, спасайте, я отравлен!» Однако врач, скорее всего, тоже вовлечённый в заговор, никакого противоядия не дал, а посадил Казарского в горячую ванну. Из ванны его вынули уже полумёртвым. Остальное известно…

Реакцию властей на столь внезапную и подозрительную смерть столичного ревизора Фаренникова описывает следующим образом: «Были доносы (надо понимать — письма друзей А.И. Казарского. — В.Ш.), что Казарского отравили, через полгода прибыла в Николаев следственная комиссия, отрыли труп, вынули внутренности и забрали их в Санкт-Петербург. На этом всё и кончилось». Удивляться здесь не приходится. Ведь даже если предположить, что члены комиссии, прибывшие для расследования этой загадочной смерти, не были подкуплены, криминалистика того времени была ещё слишком слаба, чтобы устанавливать причину смерти спустя годы…

И ещё один факт. В это самое время из Николаева на имя императора Николая I поступило письмо о неестественной смерти А.И. Казарского, подписанное николаевским купцом первой гильдии Василием Кореневым, в котором он также указывал на существование заговора злоумышленников. Военный российский историк В.Н. Малышев в своём труде «Флигель-адъютант его императорского величества капитан 1-го ранга Александр Иванович Казарский», вышедшем в Петербурге в 1904 году, пишет по этому поводу: «Донос сей, по произведённому исследованию, оказался не имеющим никакого основания, и государь император по донесению об этом его императорскому величеству высочайше указать соизволил: „Николаевского 1-й гильдии купца Василия Коренева, за упомянутый выше неуместный донос, опубликовать от Сената, со строгим подтверждением удерживаться впредь от подобных действий“. Это было исполнено указом Сената от 22-го марта 1834 года». Говоря современным языком, Кореневу было приказано держать язык за зубами. Обращает на себя внимание, что Коренев являлся не просто горожанином Николаева и даже не просто купцом, а купцом первой гильдии, то есть наиболее богатым и влиятельным. Навряд ли человек такого положения, обладающий трезвым, расчётливым умом, стал бы писать заведомую напраслину, заранее подвергая себя возможности быть наказанным и лишённым каких-нибудь привилегий. Уж он-то, торговый человек, наверняка немало знал о заговоре флотских казнокрадов, с которыми вращался в одной среде.

Более Коренев уже ничего никуда не писал. А вскоре купец внезапно для всех умер от «апоплексического удара». О внезапной смерти энергичного здоровяка купца в Николаеве много судачили, но дальше разговоров дело не пошло. После смерти Коренева никто в городе уже и не помышлял о каких бы то ни было обличениях. Пример правдолюбца Коренева был весьма очевиден…

Возникает справедливый вопрос: почему Николай I не настоял на более тщательном расследовании причин смерти своего флигель-адъютанта? Ответить на него непросто. Но вспомним, что отравлен Казарский был в доме генерала, и сразу станет ясно: в том, чтобы замять «дело Казарского», были заинтересованы самые высокие инстанции, имевшие связи и в столице. При таком положении дел, естественно, весьма несложно было организовать должным образом и подачу материала о смерти Казарского императору. К чести Николая I, он предпринял все возможные усилия, чтобы разобраться с таинственной смертью своего флигель-адъютанта. Расследование дела он поручил шефу корпуса жандармов генералу Бенкендорфу.

8 октября 1833 года Бенкендорф передал императору записку, где значилось следующее: «Дядя Казарского Моцкевич, умирая, оставил ему шкатулку с 70 тысячами рублей, которая при смерти разграблена при большом участии николаевского полицмейстера Автамонова. Назначено следствие, и Казарский неоднократно говорил, что постарается непременно открыть виновных. Автамонов был в связи с женой капитан-командора Михайловой, женщиной распутной и предприимчивого характера; у ней главной приятельницей была некая Роза Ивановна (в других бумагах она проходит как Роза Исаковна), состоявшая в коротких отношениях с женой одного аптекаря, еврея по национальности. Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу чёрные пятна, которые три раза были смываемы, но остались чёрными. Когда Казарский умер, то тело его было черно, как уголь, голова и грудь необыкновенным образом раздулись, лицо обвалилось, волосы на голове облезли, глаза лопнули, и ноги по ступни отвалились в гробу. Всё это произошло менее чем в двое суток. Назначенное Грейгом следствие ничего не открыло, другое следствие также ничего хорошего не обещает, ибо Автамонов ближайший родственник генерал-адъютанта Лазарева».

Версия Бенкендорфа, совпадая в целом с рассказом Фаренниковой, имеет и ряд различий. Прежде всего, обращает на себя внимание полное игнорирование производимой Казарским ревизии и упоминание каких-то «дядюшкиных денег», о которых Фаренникова, как ближайшая знакомая всего семейства Казарских, безусловно, должна была знать. Но она не упоминает об этом ни слова, зато настойчиво указывает на боязнь ревизии Казарского со стороны николаевских чиновников. В записке упоминается и адмирал Лазарев. Однако он в это время находился с эскадрой в Босфоре и оттуда влиять на ход следствия в Николаеве никак не мог. Какую цель преследовала ссылка на известного адмирала, непонятно. Возможно, что здесь сказалась давняя неприязнь между ним и Грейгом, отчаянная борьба между старой коррумпированной и новой не запятнанной тёмными махинациями флотскими властями, олицетворением которых в тот момент и были Грейг и Лазарев. Данный факт упоминания имени Лазарева говорит об огромном накале этой борьбы, перешедшей и на личные отношения между старым и новым командующим. Вспомним здесь ещё раз обвинения жены Грейга в адрес Лазарева! А потому не вызывает удивления, что терпящий поражение по всем фронтам Грейг (или его жена) не упустил случая выставить своего соперника в неприглядном свете перед императором. При этом он не учёл доскональное знание императором всего происходящего на флоте.

Автору не удалось найти никаких свидетельств о каких-либо родственных связях Лазарева и Автамонова, думается, что таковых и не было. Скорее всего, если какое-то родство между Лазаревым и Автамоновым всё же и имелось, то это было родство, связанное с крещением детей, что в то время весьма практиковалось. Однако крестничество ни к чему особенному не обязывало.

В истории Николаева полицмейстер Николаева Г.Г. Автамонов остался известен тем, что якобы он предложил адмиралу Грейгу назвать центральную улицу Николаева, носившую ранее название Купеческой, — Большой Морской. Название «Большая Морская» было предложено полицмейстером Г.Г. Автамоновым в 1835 году. Николаевские краеведы считают, что определение «большая», по-видимому, означало, что на этой улице жили «большие» морские чины. Так что был, судя по всему, полицмейстер Автамонов человеком не без подхалимства.

Но если в отношении фигуры Автамонова никаких сведений найти не удалось, то в то же время на Черноморском флоте прославился наиболее масштабными и громкими воровскими делами главный флотский шкипер Артамонов, заведующий всем снабжением кораблей и судов, всеми видами имущества. Известно, что у этого Артамонова было ещё два брата. Один из них участвовал в декабристском движении, когда же его арестовали, то черноморский Артамонов сразу же подсуетился и прибрал к рукам имение брата. В отношении третьего из братьев Артамоновых никаких сведений нет. Однако возникает предположение: не был ли уже известный нам полицмейстер Николаева Автамонов на самом деле Артамоновым? Описка в фамилии для того времени дело весьма обычное. Фамилия того же Казарского писалась тогда в одних случаях как Казарский, а в других как Касарский и так далее. Если «Автамонов» и Артамонов были действительно представителями одной фамилии и братьями, то можно представить, какую власть и какое влияние они сконцентрировали в своих руках! Ведь полицмейстер главного порта Чёрного моря осуществлял всю полицейско-следственную власть во всех портах Чёрного моря!

Теперь вспомним об аудиторе Михайлове, который полутора годами ранее пытался скрыть наличие контрабанды на борту иностранного судна, пришедшего в Николаев, за что и был бит мичманом Спицыным. Должность флотского аудитора — это уровень чина капитана 1-го ранга. За прошедшие полтора года аудитор Михайлов вполне мог получить и следующий капитан-командорский чин, так как явно входил в ближайшее окружение Грейга и его жены. Если всё это так, то, разумеется, Казарского совсем не случайно заманили в дом именно этого прожжённого интригана, где он и был отравлен…

А что же Николай I? Как он отреагировал на записку Бенкендорфа? Поверх докладной император наложил размашистую резолюцию: «Поручаю вам (главнокомандующему вооружёнными силами России на юге страны Меншикову. — В.Ш.) лично, но возлагаю на вашу совесть открыть лично истину, по прибытии в Николаев. Слишком ужасно. Николай».

Из резолюции видно, что император был очень сильно потрясён содержанием записки по обстоятельствам смерти своего флигель-адъютанта и писал свою резолюцию достаточно сумбурно, дважды не слишком к месту употребив слово «лично».

Любопытно и то, что, отказываясь от услуг департамента Бенкендорфа, Николай перепоручил расследование Меншикову. В чём причина, что жандармы были отстранены от «дела Казарского», неизвестно. Только ли в том, что Бенкендорф в своей записке даёт недвусмысленно понять, что не верит в результат расследования и не очень-то хочет им заниматься? Снова вопросы, ответа на которые пока нет.

Расследование Меншикова тоже никакой ясности в раскрытие истинных причин смерти бывшего командира брига «Меркурий» не внесло. А прошло ещё немного времени, и дело за давностью и недоказанностью было предано забвению.