В первую неделю июня 1918 года Алессандро каждое утро будили на заре яростные и тарабарские споры болгарских солдат, которые годились только для охраны пленных. Бывшие рабочие, крестьяне и бандиты носили овчинные жилетки, мешковатые штаны и фески или серые бараньи шапки, совершенно неподходящие для дикой жары, которая обрушилась на венгерскую равнину.

Второго июня они остановились на берегу сизо-синего озера. Земля здесь была такой ровной, что противоположный берег удавалось разглядеть, лишь забравшись на дерево. Стоя на крепкой ветви в окружении вишневых или яблоневых цветов, человек видел равнину, расстилающуюся на противоположном берегу, и безмолвные, похожие на овец облака плыли над океаном еще зеленой пшеницы.

У болгар кровь, похоже, так и кипела, и Алессандро, который не знал ни одного славянского языка, наслаждался каждым необычно звучащим звуком. Опасный, завораживающий и ужасный язык тюремщиков вызывал у него восторг. Он словно смотрел на тигра, который пожирает веревку, связывающую его руки и ноги. Когда болгары разговаривали, он слышал что-то вроде: «Блит скарач пи шполга. Трастрич минойя дравич нажколди апражда. Жарга мажловни буриц».

Проснувшись, они отвешивали друг другу тумаки и оплеухи. Пинались, некоторые доставали ножи, но, накричавшись, убирали их, отдавая предпочтение длинным кнутам, которыми хлестали мулов. Если устраивали поединок на этих кнутах, то вставали так, что не могли достать друг друга, плевались, скрипели зубами, вены и артерии на шее бугрились, как виноградные лозы на доме в Котсуолдс.

Они, конечно, горевали, потому что даже они, хоть и не могли читать газет и находились в восьмистах километрах от линии фронта, знали, что война проиграна, Австро-Венгрия обречена и мир рушится. А потом они, в прямом смысле этого слова, заблудились. Знали, что находятся в Венгрии, но более точно установить свое местонахождение не могли. Разделились на четыре фракции, и каждая точно знала, в каком направлении надо двигаться. Более образованные могли определить, где юг и восток, и спрашивали полных невежд, каким образом Болгария может находиться на севере или к западу от Венгрии. Фракции севера и запада не понимали, о чем те толкуют, и просто указывали на горизонт, за которым – с каждым днем их вера в это росла – находилась Болгария. В силу полнейшего равенства всех четырех фракций они оставались на берегу прекрасного озера, голодая в прекрасную летнюю погоду.

Алессандро и несколько сотен других военнопленных – итальянцев, русских, греков, французов, англичан и суданцев, некоторые с высоты своего роста могли видеть другой берег озера – отдали в распоряжение болгар, чтобы строить укрепления на болгарском фронте против греков, французов и англичан.

В конце марта семьдесят одетых в овчину болгар и пятьсот пленных вышли из Клагенфурта, направляясь в Софию. Продовольствие им подвозить перестали очень скоро, и уже к маю пятьсот семьдесят человек питались тем, что удавалось раздобыть самим. И в Венгрию забрели, не ориентируясь по солнцу или компасу, а потому, что двигались зигзагом, увидев вдали поле, на котором паслись овцы, или амбар, где, возможно, могли быть куры.

В озере водилась рыба, а вдоль берега расположились богатые фермы. И все равно еды им доставалось совсем ничего, потому что местные крестьяне после нескольких тысячелетий общения с жадными сборщиками налогов и иностранными армиями умели прятать продовольствие как никто. Все понимали, что летом голодать приятнее, чем зимой, тем более в такую жару, они же только голодали – не мерзли, но голод все равно досаждал.

Пленные наравне с охранниками плавали в воде, открывали глаза, в надежде увидеть рыбу. Суданцы плели круглые сети, забрасывали их в воду, а потом тащили к себе, но европейская рыба никак не хотела в них ловиться, а если и попадалась, то совершенно случайно, и ее тут же бросали в общий котел. Тогда из картофельной похлебки получалась рыбно-картофельная. В марте и апреле, когда колонна проходила в непосредственной близости от итальянского фронта и Адриатики, многие ударились в бега. Болгары особо и не пытались их остановить, но если пленный, а такое случалось часто, проблуждав несколько дней под холодным дождем, возвращался, совершенно оголодавший, впадали в дикую ярость и убивали его выстрелом в голову.

У Алессандро и мысли о побеге не возникало. Он все еще приходил в себя от полученных ран. Передвигался с трудом, тело покрывали свежие шрамы, и ему не хотелось снова рвать кожу, продираясь сквозь заросли кустов или скатываясь по каменистой земле. Он гадал, как теперь выглядит, потому что не смотрелся в зеркало уже много месяцев. Когда просил других описать себя, слышал в ответ: «У тебя шрам от щеки до уха». Больше никаких особенностей они не находили, да и вообще не знали, как он выглядел прежде. Один суданец сказал ему по-английски, что он выглядит, как маленькое животное, которое едва спаслось из когтей льва, а шрамы, по словам суданца, были розовыми, как солнечный закат после песчаной бури.

Недалеко от их лагеря стояла церковь, куда болгары водили группы пленных, чтобы те полежали на холодном полу. Час или около того они лежали на спинах, глядя в купол над ними, прячущийся в сумраке, или поворачивали головы к портретам на цветном стекле. В эти минуты молчали даже болгары, да и суданцы тоже, хоть и были мусульманами. Вместо этого, лежа на спинах и ворочая глазами, они словно поднимались вверх и плавали там бок о бок со светящимися святыми и младенцами, запеленатыми в яркую белизну.

Святые и дети, казалось, застывшие в стекле, двигались легко и непринужденно, как и свет, проникающий сквозь них. В своей неподвижности они обладали жизненностью, от которой у Алессандро захватывало дух. Он буквально слышал слова Гварильи: «Бог позаботится о моих детях». Воспоминание о руке отца, в последний раз коснувшейся его руки, заставило его сжать пальцы в кулак. И Ариан плавала в круге серебра, жидком, как вода, в которую суданцы забрасывали сети.

Болгары ели лепестки шиповника с овечьим сыром, луком, оливковым маслом, солью и перцем. Если ягоды еще не созрели, то шиповник уже расцвел. Его кусты непроходимым барьером разделяли залитые солнцем поля, окружали каждый дом и амбар, росли из разбитых каменных стен.

Оливковое масло и сыр полагалось только болгарам, пленные ели цветы незаправленными. Нежные цветки с таким тонким запахом вкусом сильно уступали эскариолю, и от них могло вытошнить. Поскольку пленным требовалась еда, болгары разрешали им выходить на ее поиски за пределы лагеря, но расстреливали тех, кто возвращался после наступления темноты. Двое бедолаг думали, что сумерки – это день, и их жизни оборвались под горькие улыбки остальных пленников. После этого живые предпочитали возвращаться до того, как солнце скатывалось к самому горизонту.

Алессандро побрел к западной стороне озера в поисках чего-нибудь съестного. Хотя он ослаб от голода, ему нравилось бродить одному среди полей, яблоневых садов и синей воды. Иногда он ложился в траву и спал час или два, заглушая голод.

В полдень его отделяли от лагеря четыре часа пути, а ничего съедобного он так и не нашел. Он снова лег, решив проснуться в два или три часа, чтобы успеть вернуться к шести или семи, и это ничем ему не грозило, поскольку солнце садилось только в девять, но заснул так крепко, что открыл глаза только в шесть. Не понимал, где находится, не соображал, что произошло. Обгорев до такой степени, будто провел эти часы в пустыне, он пошел к озеру. Вода плескалась о берег мелкими волнами высотой в палец. Положив руки на два камня, лежащие чуть ниже поверхности, сунул голову в воду. Напившись, сел на берегу, пытаясь окончательно проснуться, и наконец-то осознал, что сделал.

Даже если бы он побежал, а сил бежать у него не было, ему все равно не успеть в лагерь до наступления сумерек. Поэтому оставалось разве что пройти тысячу километров по вражеской территории до Сербии. Или двинуться прямиком к Адриатике. Любой из маршрутов тянул на подвиг. Он выбрал Италию.

Двадцать минут шел на солнце, впереди показался холм, а на вершине появилось шесть всадников-болгар.

Их командир, знакомый Алессандро охранник, сказал, что тот идет не в ту сторону.

– Правда? – притворно удивился Алессандро.

– Даже если бы ты шел в правильном направлении, до лагеря ты доберешься слишком поздно, – командир достал из кобуры револьвер и прицелился в голову Алессандро.

– Если вы меня подвезете, я доберусь до лагеря вовремя.

– Если не подвезу, не доберешься, так что придется тебя пристрелить.

– Это правда, но если подвезете, пристреливать не придется.

– Все-таки я тебя пристрелю, потому что подвозить не собираюсь.

– Вы не собирались пристреливать меня, так что придется подвезти.

Какое-то время они скакали по дороге, а потом повернули в сторону от озера, и Алессандро спросил, почему они не едут в лагерь.

– Там может быть еда, – прокричал болгарин, перекрывая свист ветра.

– А если мы не вернемся вовремя?

– Ты все знаешь.

– А крюк вы учитывать не собираетесь?

– Нет.

Карабин на спине командира чуть ли не бил Алессандро по лицу при каждом движении лошади. Если бы Алессандро сдернул его и соскользнул с лошади, он бы разобрался с одним болгарином, а из винтовки мог пристрелить остальных. Если бы действовал быстро, все могло получиться. С другой стороны, был шанс вернуться в лагерь вовремя.

Пока он пытался найти решение, солнце, не останавливаясь, продолжало опускаться к горизонту, но принимать решение так и не пришлось, потому что они свернули к крестьянскому дому, окруженному деревьями.

Молодой крестьянин вышел из дома, шагнул им навстречу, поздоровался, словно зная, что они приехали, чтобы отнять у него что-то из еды.

– Где у тебя жратва? – прямо спросил один из болгар.

– Ничего нет.

– Врешь. Не такой ты худой, чтобы не врать.

– У меня широкая кость.

– Расстрелять ублюдка, – приказал командир.

Крестьянин пришел в ужас. Болгары и венгры воевали на одной стороне. Он не понимал, что командир говорит не всерьез. Этого не понял и один из болгар, потому что, пока другие смеялись, он вскинул винтовку и прострелил парню голову.

Из дома выбежала женщина, склонилась над мужем. Закричала, но не оплакивая мужа, а, к несчастью для нее, злобно и пугающе. Болгарин, убивший мужа, вновь поднял винтовку. Алессандро казалось, будто время остановилось, и волна тоски захлестнула его, когда две пули уложили женщину на землю.

Ребенок, маленькая девочка лет трех, быстро вышла из двери и уставилась на родителей.

Алессандро не стал ждать, что будет дальше. Может, они расстреляли бы ребенка, может – нет, но, если бы Алессандро ничего не сделал, он мог и опоздать. Он не хотел этого делать, хорошо зная: если сделает, его убьют, но, даже если бы и попытался сдержаться, его рука уже схватила карабин, и он скинул болгарина с лошади, придушив лямкой. Лошадь попятилась, болгарин упал на землю, и во всеобщем замешательстве Алессандро успел загнать патрон в казенную часть и выстрелить. Пуля попала в переднюю ногу лошади.

Стараясь удержать лошадей, болгары не могли схватиться за оружие, потому что лошади брыкались, вставали на дыбы, пытались сбросить седоков.

Перезарядив карабин, он выстрелил и убил еще одного болгарина, сбросив с лошади. Выстрелил снова, но лошадь дернулась, и пуля прошла мимо.

Два болгарина спешились и бросились к Алессандро, один с кинжалом, второй со штыком. Он свалил одного, но второй стащил его с седла, выбил из рук карабин, развернулся и направился к девочке.

Алессандро пополз к ней, и ему досталось как от винтовочных прикладов, так и от лошадиных копыт. Сквозь лес гнедых ног и поднятую пыль он увидел, как болгарин с кинжалом подошел к ребенку и занес оружие над головой. Девочка с коротко стриженными волосами смотрела на него темными глазками, напоминающими изюминки. Их взгляд поднялся вслед за кинжалом, а потом кинжал стремительно опустился, так быстро, что взгляд за ним не успел.

Алессандро закрыл глаза, думая, что сейчас убьют и его. И ошибся.

Они оставили его на земле, пока успокаивали лошадей. Раненый привалился к стволу невысокого дерева, судя по всему, рана не была тяжелой, убитый лежал кучей тряпья.

Два болгарина вошли в дом и вынесли несколько деревянных клеток. «Что в клетках?» – спросил раненый, рассчитывая на кроликов, кур или другую съедобную живность. Но там сидели четыре большие крысы.

Болгары разграбили дом подчистую. Вытаскивали одеяла из большого сундука и бросали в пыль. Забрали одежду крестьянина и украшения его жены. Фотографию ребенка бросили на землю. Она упала лицом вниз.

Когда лошади успокоились, а болгары смотрели на крыс, размышляя, стоит их есть или нет, Алессандро велели выкопать две могилы. Мелкую и глубокую.

Разные мысли роились в голове Алессандро, а когда болгары опустили сундук в землю, предположил, что сундук послужит гробом для их друга, но они похоронили убитого болгарина в другой могиле.

Поскольку болгары не проявляли интереса к семье фермера, даже не смотрели в их сторону, Алессандро сделал вывод, что глубокая могила для него, только не мог понять, почему болгарина положили в сырую землю, а ему приготовили гроб.

Но потом увидел, что один из охранников выходит из дома с молотком и пригоршней самодельных гвоздей. Алессандро посмотрел на смеющихся болгар, потом на крыс. И пустился бежать.

Почти стемнело, он ломился через какие-то колючие кусты, мчался со всех ног. И хотя прокладывал путь болгарам, двигались они гораздо медленнее, потому что за прорыв сквозь колючки им светила куда как меньшая награда, чем ему.

Алессандро думал, что сможет удрать, если темнота прикроет его, и бежал даже после того, как затихли редкие винтовочные выстрелы болгар. Где-то через час залез совсем в другие кусты и затих. Прислушивался всю ночь, но слышал только соловьиные трели и журчание реки.

В сумерках следующего дня – он брел по залитой солнцем равнине, так и не найдя ничего съестного, – Алессандро вышел к невысокому холму, на котором цвело множество цветов, несорванных и несъеденных, и яркостью они не уступали витражам со святыми и младенцами, которые он оставил болгарам и суданцам. Принявшись за еду, он подумал, что увидел солдата, но этот человек стоял, не шевелясь, за островком наперстянки, одетый в красные, как маки, штаны, ярко-синий мундир с белым кантом и золотой шлем. Мундир украшали пуговицы, галуны, нашивки, а сапоги и усы были такие черные и такие вощеные, что Алессандро уже и не знал, то ли это галлюцинация, то ли игрушка.

– Наперстянка славится тем, – заговорила галлюцинация по-немецки, – что не блекнет даже через несколько месяцев после того, как ее срезали. Все потому, что цветы остаются ядовитыми, пока не теряют цвет. У меня в поместье росла такая, но мы ее срезали, чтобы освободить место для теннисного корта. Три месяца спустя я перекинул мяч через ограду, пошел за ним и увидел, что наперстянка лежит огромной кучей, над ней тучей висят комары, а цветы не поблекли.

Алессандро повернулся к галлюцинации.

– И где же твое поместье? – спросил он, запинаясь, по-немецки.

– Неподалеку от Вены.

– Понятия не имел, – Алессандро продолжал кормиться цветочными лепестками, – что немецкий – язык моего подсознания.

– Немецкий – язык моего подсознания, – заверила его галлюцинация.

– Разве ты не говоришь по-итальянски? – удивился Алессандро, глядя на него снизу вверх.

– Да, конечно. Ты предпочитаешь говорить по-итальянски?

– Так будет проще.

– Не возражаю, – ответила галлюцинация на итальянском с сильным немецким акцентом.

– Ты что, не можешь говорить без акцента?

– Боюсь, что нет, но и твой немецкий не так уж безупречен.

– Да, но ты – продукт моего воображеня, поэтому должен говорить по-итальянски безупречно.

– Ты думаешь, что только представляешь меня себе? – спросила галлюцинация.

– Я точно знаю, что ты – плод моего воображения.

– Как интересно. Никогда не встречал человека, который разговаривал бы со мной в полной уверенности, что я – плод его воображения. Судя по твоей одежде, ты, без сомнения, сумасшедший. Я прав? Где твоя психиатрическая лечебница? Ты сбежал или тебя выпустили, чтобы ты поел цветов?

– Исчезни, игрушка. – Алессандро прогнал галлюцинацию взмахом руки.

– И не подумаю!

– Исчезни! – приказал Алессандро, щелкнув пальцами. Галлюцинация улыбалась, не двигаясь с места. Алессандро выпрямился, отступил на шаг, восхищаясь розовым кустом, высоким, как он сам, с десятками сочных желтых цветков. – Мне кажется, никто в мире не понимает роз.

– Кроме тебя, разумеется. Ты их ешь.

– Помолчи. С едой это не связано. Все говорят о шипах и цветах. Забудем про шипы: накалываются на них только идиоты. Самое удивительное в розах – роскошные женственные цветы, которые привлекают тебя ароматом, нежностью, цветом, словно это действительно женщина, и растут не на кусте с шипами, а на кусте, который такой неловкий: неустойчивый, долговязый, худой и очень он похож на девушку, которая из гадкого утенка превращается в самую красивую женщину мира. С шипами это никак не связано. По этой части каноны метафоры, поэтические и визуальные, необходимо пересмотреть.

– Что ты делал до того, как стать сумасшедшим?

Алессандро объяснил и опять принялся за цветы.

– То есть ты – итальянский военнопленный, который ест цветы от голода и думает, что я – галлюцинация.

– Совершенно верно, – в словах Алессандро слышался сарказм. – Это я и есть.

– Намерен ли ты вернуться к болгарам, которые тебя пристрелят?

– Конечно.

– Я собираюсь задать тебе вопрос, – продолжала галлюцинация, – и твой ответ определит, будешь ты жить или умрешь. Не так уж часто в жизни все решается так просто.

Алессандро посмотрел на галлюцинацию, которая подошла ближе и выглядела неестественно реальной, даже зубы не отличались от человеческих.

– Ты должен ответить абсолютно правдиво, потому что совсем скоро выяснится, солгал ты или нет.

– Правда – это единственное, что у меня осталось.

– Ты ездишь верхом?

– Не хуже кавалериста.

– Тогда будешь жить. Мы выступаем на рассвете.

Два крепких солдата, одетых почти как галлюцинация, нашли Алессандро, который лежал, уткнувшись лицом в землю, а его правая рука сжимала розовый куст. Они подняли его и помогли подняться на холм.

– Тебе повезло, макаронник, – сказал один. – Тебя спас Штрассницки, и теперь перед тобой широкая дорога.

С вершины невысокого холма Алессандро увидел зеленый луг рядом с рекой, которая вытекала из синего озера. Яркое многоцветье, открывшееся ему, болше всего напоминало эпизод из «Неистового Роланда», а не войну, которую он знал, такой образ представляют себе люди, уходящие на войну, чтобы потом жестоко разочароваться.

Образовав идеально прямую линию, сотни гнедых и вороных лошадей арабских кровей и неотличимые друг от друга паслись между лагерем и рекой. Сотня белых палаток – брезент натянули так туго, что он него отскакивали бы монетки – стояла буквой «V», обращенной открытой стороной к реке. Составленные вместе седла, винтовки и сабли напоминали миниатюрные пирамиды, в центре каждой торчала пика с флажком. Часовые с суровым видом маршировали по периметру лагеря и между сложенного пирамидами оружия, которое сверкало в лучах заходящего солнца. Пыхтели водяные бойлеры и плиты из хрома и бронзы, в топках ярко пылал огонь.

Между фургонами и лошадьми стояли длинные столы, уставленные тарелками, фужерами и столовыми приборами. На открытом огне жарилась оленина, около машины для приготовления льда стояла огромная цинковая лохань, наполненная битым льдом и бутылками шампанского.

Офицеры и солдаты носили ту самую красно-синюю форму, во что Алессандро никак не мог поверить. На некоторых не было ничего – они плавали в реке или выходили на берег после вечернего купания. Другие читали, писали, играли в шахматы.

Алессандро провел рукой перед глазами и закрыл их. Когда открыл, ничего не изменилось.

– Первый бельведерский гусарский полк, – пояснил один из солдат. – Императорская гвардия.

Скоро Алессандро очутился в ванне с обжигающе горячей водой. После того как он долго тер себя мылом, цирюльник наклонился над деревянным краем и побрил его, ни разу не порезав. Потом подстриг. Алессандро намыливался трижды и вылез из ванны чистым и аккуратным, словно собирался предстать перед Богом.

Ему дали серые штаны из саржи с синей полосой, высокие, почти до колен, сапоги для верховой езды, синюю рубашку из египетского хлопка, коричневый кожаный ремень с бронзовой пряжкой и бронзовые шпоры. Сунули в руку оловянный гребень и велели причесаться и закатать рукава.

Ум Алессандро, его выправка и самообладание выделяли его не только среди пленных, но и среди солдат и офицеров.

– Кто я? – спросил он у цирюльника.

Тот обратился к офицеру, который ответил, что спрашивать надо у Штрассницки. За обедом пленные и обслуживающий персонал сидели за теми же столами, что солдаты и офицеры. Алессандро посадили за один стол со Штрассницки, но достаточно далеко от него.

Устрицы подали не в раковинах, а в салатнице, но свежие, и это так потрясло Алессандро, что он даже не спросил, каким образом в кавалерийской части, расквартированной на венгерской равнине, в разгаре лета потчуют устрицами на льду. За ними последовала черная икра с четвертинкой лимона, шинкованным яйцом и кубиками лука. Младший офицер, сидевший рядом с Алессандро, извинился за то, что обычного рыбного блюда не будет.

– Даже не упоминайте об этом, – ответил Алессандро.

– Почему не стоит об этом упоминать? – с недоумением спросил офицер.

Алессандро взглянул на молодого офицера и ответил:

– Просто такое выражение. Оно означает: «Все и так превосходно».

Офицер наполнил шампанским фужер Алессандро. Главным блюдом была оленина, поджаренная на углях. Под мясо подали великолепное красное вино в графинах, салат из эндивия и помидоров, молодой картофель, поджаренный в оливковом масле с паприкой. На десерт – торт «Захер» и черный чай «Дарджилинг».

– Вы всегда так едите? – поинтересовался Алессандро соседа.

Младший офицер, чех, смущенно покраснел.

– Иногда мы едим очень просто: консоме, салат, копченая рыба с перепелиными яйцами и лимоном, а потом чай, фрукты и шнапс.

– А как насчет кормежки в полевых условиях?

– Это и есть полевые условия.

– А боевые пайки?

Младшему офицеру, определенно набравшему излишний вес, хотя щеки светились здоровым румянцем, начал надоедать этот допрос. Ответ прозвучал резко:

– В бою мы едим то же, что и все: сэндвичи с гусиной печенью, пирожные с трюфелями, турецкие сушеные абрикосы и бренди из фляжки.

– А когда вы возвращаетесь в казармы? Что тогда?

– Отвечать не буду.

– Пожалуйста.

– В казармах шеф-повар и его помощники словно сходят с ума. Они просто счастливы снова увидеть свои кастрюли, мраморные столешницы и ледники. Возвращаясь в казармы после полевых лишений, мы, конечно, пируем, особенно когда император осчастливливает нашу столовую своим присутствием. Ты, возможно, даже увидишь его.

– Даже не верится.

Солдаты и офицеры за десертом не засиделись, но Алессандро, не зная, что ему делать, остался за столом. Офицер высокого ранга со знаками отличия, такими же загадочными, как и его акцент, подошел к Алессандро.

– Фельдмаршал желает тебя видеть.

– Фельдмаршал? – переспросил Алессандро.

– Граф Блазиус Штрассницки. Слышал о нем?

Алессандро покачал головой.

– Не волнуйся. Чем меньше ты о нем знаешь, тем больше ему понравишься. Пошли.

Ломая голову, какие мотивы побудили фельдмаршала пригласить пленника в свой шатер, Алессандро решил задать вопрос, прежде чем возникнет опасность вновь оказаться перед расстрельной командой.

– Этот Штрассницки, он не… э…

– Кто мы, по-твоему? Греки?

Штрассницки сидел в палатке на складном стуле. Мундир снял, рукава рубашки закатал. Одеждой почти не отличался от Алессандро, разве что цветом штанов – красные, и сапог – черные. Стул стоял среди низких столиков, заваленных картами, блокнотами для донесений, книгами, газетами, журналами, деревянными чехлами для биноклей, ручками и прочим.

– Ты играешь в шахматы? – спросил он, предложив Алессандро сесть напротив него на такой же стул.

– Не особенно хорошо, – признался Алессандро. – Мне отдавать честь?

– Ты же не служишь в нашей армии, так?

– Мы привыкли отдавать честь нашим болгарским охранникам… рядовым… а вы фельдмаршал.

– Пока мои люди готовы умирать за меня, – Штрассницки пожал плечами, – и пока они без промедления выполняют мои приказы и делают свое дело, как мне того хочется, я всего это чинопочитания не терплю… за исключением случаев, когда посторонние не поймут. Я фельдмаршал, потому что наш гусарский полк подчиняется непосредственно императору. В армии я был бы полковником, но, поскольку никто не может приказывать командиру императорского гвардейского полка, кроме самого императора, полковник автоматически становится фельдмаршалом.

– С фельдмаршальскими привилегиями?

– Ты пообедал?

Алессандро улыбнулся.

– Император оберегает свои прерогативы, оберегая своих подчиненных.

– А не растолстеют ли от этого подчиненные?

– Подожди до завтра. Если быстро скакать по двенадцать часов каждый день, можно есть сколько угодно, и все равно останешься худым, как гончая.

– Как за вами поспевают фургоны?

– Они едут прямо. Мы – зигзагами, прочесывая территорию. Фургоны проезжают за день пятнадцать-двадцать километров, а мы не меньше семидесяти пяти, а когда ты вступаешь в бой, энергии тратится столько, что ее необходимо восполнять.

– Когда вы сражались в последний раз? – спросил Алессандро.

– Сегодня.

На лице Алессандро отразилось изумление. Война еще не дошла до равнин восточной Венгрии.

– Греки зажаты в Салониках, итальянцы – в Венето, русские разбежались, сербы сброшены в море. С кем же вы сражались?

Штрассницки вздохнул.

– Два дня назад мы схватились с колонной вражеских партизан: сербами, румынами, греками боснийцами, еще черт знает с кем, все верхом, как чикоши. В битве, которая длилась два часа и растянулась на двадцать километров равнины, мы уничтожили всех, но и сами потеряли много людей. Сегодня мы сражались снова, и из наших оставшихся шестисот восьмидесяти четырех человек потеряли сорок три. Теперь нас шестьсот сорок один.

– Их настроение и поведение удивительны после такой жестокой сечи.

– Каждый достоин награды, – заявил Штрассницки. – Лучше моих людей никого нет.

– А где же вторая часть полка? – спросил Алессандро.

– Вторая часть?

– Триста сорок один человек. Я сосчитал лошадей. Они пасутся тридцатью группами по десять.

– Числа на войне… как тебя зовут?

– Джулиани, Алессандро.

– Числа на войне, Алессандро, совсем не такие, как в мирное время.

– Не такие?

– Разумеется, ты это знаешь. Сколько ты воюешь?

– Три года.

Штрассницки пожал плечами.

– Что ж, тогда точно знаешь. Война влияет на арифметику в значительной степени так же, как гравитационная линза на свет. Это очень сложная идея, и я сомневаюсь, что итальянцы уяснили ее в полной мере.

– Я с ней знаком, – ответил Алессандро.

– Да брось, – в голосе Штрассницки звучало пренебрежение. – Как это может быть?

– Может, – заверил его Алессандро, – потому что я читал статью о теории относительности, когда сидел в окопах на Изонцо в девятьсот пятнадцатом. Мне прислал ее отец. Она была в его последнем письме, которое дошло до меня. Свет для тех, кто занимается эстетикой, то же, что физика для инженеров. И, если говорить о свойствах света, я знаком с работами Эддингтона, потому что английские журналы поступали к нам без проблем. Как я понимаю, не с такими сложностями, как к вам. Приходили по почте, тогда как вашим шпионам приходилось перевозить их в чемоданах с двойным дном или копировать мелким почерком, чтобы потом отправлять привязанными к лапке голубя.

– Ты физик? – спросил Штрассницки с видом человека, только что попавшего в десятку. – Я сам физик. Не совсем физик, но обучался физике. Начинал с баллистики…

– Моя работа в немалой степени включает и физику, и космологию, – ответил Алессандро, – но едва ли меня можно называть физиком.

– Область твоей деятельности – эстетика.

– Была.

– Кроче?

– Да, Кроче, и многое другое.

– Представить себе не мог, что наши профессии так близки и ты достаточно осведомлен о том, что знаю я.

– В каком-то смысле это одна и та же профессия. Невозможно понять науку без искусства и искусство без науки. Только дураки в обеих дисциплинах не понимают, что это два проявления одного и того же. – Алессандро наклонился вперед. – Но что вы говорили насчет чисел в войну? Не уверен, что понял.

– Позволь объяснить. Это изумительно. Числа, как ты хорошо знаешь, это хрупкие иллюзии. Нет никакой нужды в умении рассуждать об Ахилле и черепахе, чтобы знать, что при объяснении отрицательных чисел, имея дело со школьниками, ты поешь, как друид. Разве нет? Разумеется, да. Итак, война, ужас, множество эсхатологических вопросов, ограничение прав человека, недостаток здравого смысла, неразбериха, энтропия… Все соединилось, чтобы полностью уничтожить значение и сложность чисел. Посмотри на военные расходы. Посмотри на невероятные числа потерь на Западном фронте или, к примеру, на Изонцо. Посмотри на полную сумятицу со временем. Время, которое всегда четко обозначалось числами, в битве просто совершенно сходит с ума, как тебе должно быть известно. Та же ситуация с численными абстракциями.

– Но где же остальные триста сорок один человек? – продолжал настаивать Алессандро.

– Доверься мне. В некоторые вопросы нельзя вникать слишком глубоко. Сейчас война, ты военнопленный, я фельдмаршал. Ты же не можешь ожидать, что я буду обсуждать с тобой военные тайны, так?

– Пожалуй, нет.

– Рад, что ты это понимаешь. Образование у тебя прекрасное, но скажи мне, красивый ли почерк?

– Нет.

– Нет? Какая жалость.

– Для меня написать одно слово все равно что схватиться за оголенный провод. Моя кисть и рука готовы делать все, что я от них хочу, но это больно. И при этом мне постоянно приходилось писать эссе и статьи, и не было возможности диктовать. Да и склад характера не позволял. Когда я работал в юридической конторе отца, да поможет мне Бог, меня определяли в писцы. Он и не знал, насколько мне это трудно. Думал, мне просто наплевать. Я его простил.

– Почему же ты не выбрал другую профессию, в которой тебе не пришлось бы так страдать?

– Обычная история: человек занимается тем, на что не способен.

– А как насчет устройств, как там это называется, печатающих буквы, когда ты ударяешь по клавишам?

– Пишущие машинки.

– Нет, название другое, французское, вроде rotopisseur.

– Это кабинка, где писают.

– Ага, я вспомнил, эта штуковина называется engrosseur papyreanne.

Алессандро заволновался. Само собой, его тревожило любое упоминание пишущей машинки, и он надеялся, что Штрассницки сменит тему.

– Умеешь ей пользоваться?

– Это удивительно, учитывая мои проблемы с письмом, но да, и очень неплохо. Вероятно, причина в том, что в первом случае я должен сжимать пальцами ручку, а во втором случае они свободно летают. И тут мне подвластно все. Но научные журналы косо смотрят на машинопись, так что я обречен. Разумеется, все это ерунда.

– Потому и спрашиваю. Мне нужен образованный человек на должность личного секретаря, пока мы не доберемся до Вены. Там ко мне вернется мой прежний секретарь, оправившись от раны, полученной при игре в русскую рулетку.

– Как пуля могла разминуться с мозгом?

– Легко.

– У вас есть пишущая машинка?

– Да, маленькая. Министерство рассылало их всем фельдмаршалам.

– Простите меня, но почему бы не взять кого-то из офицеров? Их немецкий лучше, и можно доверять им в большей степени, чем военнопленному, и они лучше знакомы с адресами и официальными обращениями.

– Нет, – покачал головой Штрассницки. – Они предпочитают не сочинять историй о собственных подвигах. Смущаются. Мой секретарь, видишь ли, гражданский. Поэтому я и считаю военнопленного достойной заменой.

– С удовольствием, – согласился Алессандро.

– Хорошо. Я буду платить тебе по текущей ставке. Данкварта мое жалованье вполне устраивало. У него квартира в городе и шале около Инсбрука, где он прыгает с трамплина.

– Но я же военнопленный.

– Война скоро закончится, с империей будет покончено, и все изменится. Вот и нам надо вернуться к гражданской жизни равными и с достоинством.

– Вы очень добры, – сказал Алессандро. – А что будет со мной после Вены?

– При той скорости, с которой мы движемся на север, в Вене мы будем где-то в сентябре. К тому времени война, возможно, закончится. Если нет, то закончится вскоре после этого. Принеси пишущую машинку. Все меняется очень быстро, и они ожидают донесений фельдмаршала. Иначе с чего им присылать мне пишущую машинку?

После того как Алессандро полчаса приноравливался к машинке, чтобы локти сгибались в нужной мере, он доложил Штрассницки, что готов к диктовке.

– Названия частей и коды я проставлю позже. Оставляй пустые места. Значит, готов?

– Да.

– 04.00: В темноте мы сворачиваем в лагерь под Сеги-Маслов и двигаемся на северо-запад, при свете четвертушки луны, четырьмя колоннами, растянувшимися на два километра. 06.00: При дневном свете колонны поворачивают на север, разбившись на эскадроны, чтобы преодолеть пятьдесят километров. 07.00: Строевая лошадь покалечилась при падении. Сломала ногу. Ее пристрелили. Запасного жеребца привели из резерва в 07.25. 12.00: Остановка на дневную трапезу. 12.30: Продолжаем движение на север. 13.15: Разворачиваемся на северо-запад, на полной скорости скачем к цепочке холмов, протянувшихся с северо-востока на юго-запад. Наши карты показывают, что за этими невысокими холмами находится небольшое озеро. Во время остановки отправлены патрули, чтобы разведать холмы и территорию за ними. 13.37: Гонец из западного патруля возвращается, чтобы доложить о дыме и стрельбе на берегу озера. 13.40: Перестраиваемся в четыре колонны, движемся к холмам. Высланы новые патрули. 13.50: Останавливаемся у подножия холмов. Слышна стрельба, виден дым западнее и северо-западнее озера. Дожидаемся возвращения патрулей. 14.00: Патрули вернулись единой группой, потеряв двух человек (см. приложенный список потерь). Военнопленные, лагерь которых находился у озера, взбунтовались и захватили охранников врасплох. Из охранников, все болгары, в живых не осталось ни одного, военнопленные, многие из которых обладали значительным опытом боевых действий, завладели более чем сотней винтовок и револьверов. Хотя они не располагали большим запасом патронов, наши патрули доложили, что они уже строят оборонительные укрепления, зная о нашем присутствии в непосредственной близости от их лагеря. Вероятно, им хватило ума, чтобы по поднимающейся за холмами пыли прикинуть, что к ним приближаются восемьсот лошадей. В зависимости от геологии региона, иногда можно узнать о приближении большого кавалерийского отряда по звуку, передающемуся землей. Кроме того, в такую жару мы не одну неделю видели в степи миражи. Вот и они, возможно, увидели в небе скачущую конницу.

Алессандро напечатал все на одном дыхании.

– Решив, что чем быстрее мы ударим, тем меньше времени будет у врага для возведения земляных насыпей, стрелковых позиций и рытья окопов, я разделил полк на восемь колонн и сразу атаковал. Приказ звучал просто: захватить вражеский лагерь как можно быстрее прямой атакой с трех сторон. Солдаты получили приказ стрелять низко, чтобы избежать попадания в своих, атакующих с другой стороны. 14:08: Одновременное соприкосновение с врагом с трех сторон. Насыпи они достроить не успели, и наши лошади легко их перескакивали. Мы мчались с такой скоростью, что для захвата лагеря потребовалась пара минут. Им хватило ума перебраться на другую сторону насыпи, и оттуда они открыли огонь. Лошадям в тесноте не хватало места, чтобы разогнаться и снова перепрыгнуть насыпи. Тем более что они видели, как останавливались те, кто пытался это сделать. Примерно в 14.10 я отдал приказ спешиться. Именно на эти минуты пришлась большая часть наших потерь. Враги стреляли точно и действовали дисциплинированно. Когда кто-то из них падал, убитый или раненый, другой подхватывал его оружие, а потому сражение продолжалось с прежней яростью. В 15.00 я приказал второму батальону садиться на коней. Через бреши в обороне они вырвались из лагеря и атаковали врага с тыла. В 15.30 враг обратился в бегство. Два остававшихся в лагере батальона оседлали коней и бросились в погоню. 17.30: Полк собрался на берегу озера. Мы напоили лошадей. Похоронили павших. Сорок три человека, ни одного раненого. Враг стрелял точно и с небольшого расстояния. Мы убили пятьсот четырнадцать человек. Примерно три сотни разбежались. Один взят в плен (см. прилагаемое донесение адъютанта). 20.00: Разбили лагерь на правом берегу реки, вытекающей из озера, по всем правилам, предписанным уставом. Завтра, в 04.00 выступаем на северо-запад.

Когда Алессандро закончил печатать, у него тряслись пальцы.

– Не я начинал эту войну, – добавил Штрассницки уже не для печати, – как и ты. Наша главная задача – дожить до ее завершения. Империя гибнет, как и Италия. Италия победит, но и ее коллапс неизбежен. Я думаю, Бог начал эту войну, чтобы мы могли сидеть у этой реки при свете лампы, вспотевшие, и изумляться, что нам за нужда убивать друг друга. Тем не менее мы выступаем завтра в четыре ноль-ноль без завтрака. Поэтому мы так плотно поели сегодня вечером, хотя некоторые будут плохо спать на полный желудок. Никто не знает, какой фортель может выкинуть пищеварительный тракт и по какому поводу. Когда-нибудь кто-то использует рентгеновские лучи, чтобы получить карту живота.

В три утра под небом, усыпанным звездами, солдат, их пленников и гражданский обслуживающий персонал разбудила труба, сыгравшая подъем. Часовые обрадовались тому, что их вахта закончена и теперь бодрствуют не только они, хотя до зари еще очень далеко.

К четырем часам, разбившись на эскадроны, они стояли боевым строем перед Штрассницки и его офицерами, чьи кони, в отличие от более спокойных лошадей рядовых гусар, всхрапывали и били копытами. Алессандро сидел верхом на кобыле, которая статью и выучкой могла конкурировать с Энрико. Не хуже были и седло с упряжью.

Алессандро доводилось видеть итальянскую кавалерию на дорогах, ведущих к Риму, обсаженных высокими тополями. Амуниция сверкала на солнце. Лиц всадников никогда не покидала серьезность, словно они думали только об одном: а сумеют ли удержаться в седле? Вооружение казалось церемониальным, но никак не боевым. Гусары Штрассницки вооружением больше напоминали пехоту, чем кавалерию. Да, у сотни улан были пики, и у всех – сабли, но этим сходство с традиционной кавалерией заканчивалось.

У каждого на ремне висела кобура с полуавтоматическим пистолетом, рядом – два подсумка с запасными обоймами, еще шесть лежали в кожаной суме. Также к седлу крепился чехол – под левым бедром всадника – с винтовкой «Маузер-98» (мощной и точной, в которой никогда не заклинивало патрон). В чехле имелся специальный карман для штыка. Другие кожаные сумы, тщательно притороченные к седлу позади всадника, предназначались для винтовочных патронов, ножниц, режущих колючую проволоку, стальной каски, аптечки, фляги и двух ручных гранат. Каждый тридцатый, помимо винтовки и седельных сум, вез легкий пулемет, привязанный к седлу позади ремнями, пряжки которых быстро расстегивались. Пулеметные ленты распределялись между всеми гусарами. Одну, на пятьдесят патронов, вез даже Штрассницки.

У многих всадников арсенал дополняли ножи, дополнительные патронташи, окопные дубинки. Алессандро чувствовал, что такого количества оружия, как у трехсот гусар Штрассницки, не наберется и у тысячи итальянских пехотинцев. Каждый блестяще владел техникой верховой езды, оставаясь при этом опытным воином. Впечатленный всем этим, Алессандро надеялся, что своими глазами увидит балканские стычки, о которых слышал в окопах Изонцо. Они обретали мифические подробности, возможно, потому, что горы на востоке, когда итальянцы смотрели на них на восходе, казались далекими не только в пространстве, но и во времени. Он, правда, не очень понимал, где они найдут врага, потому что, насколько ему было известно, вокруг царил мир.

Штрассницки подъехал к эскадрону, в который определили Алессандро. Он нервно ерзал в седле, ожидая приказа трогаться в путь. Звезды плыли по небу, на востоке за грядой холмов появилась узкая, более светлая полоска. Штрассницки взглянул на нее, приподнялся на стременах. Сев, повернулся к Алессандро. Его лошадь вздрогнула, отошла на два шага, потом вернулась на прежнее место.

– Если ты не умеешь скакать, как кавалерист, в чем ты меня заверил, я тебя пристрелю, – пообещал Штрассницки.

– Вы будете не первым австрийцем, который в меня стреляет, – ответил Алессандро.

– Я и не говорил, что буду в тебя стрелять.

– Предлоги для языка все равно что прицел для винтовки, – заметил Алессандро.

– Именно.

– А где же враг? – полюбопытствовал Алессандро. Они вроде бы готовились с ходу вступить в отчаянный бой, находясь при этом в тысяче километров от ближайшего фронта.

– Враг там, – ответил Штрассницки.

Отъехал на открытое пространство. Вновь поднялся на стременах. Его зычный голос разнесся далеко окрест:

– Шесть колонн, двигаться вплотную, по дороге на запад до рассвета. Потом поворачиваем на север. Вперед!

И пришпорил коня, направив его в реку. В воде он стал похож на палочку с лошадиной головой, вокруг которой пенилась вода. Вскоре он выбрался на противоположный берег и поскакал по дороге. Остальные последовали за ним, вода так и бурлила. Вскоре все триста лошадей мчались галопом, стук копыт громом раскатывался по равнине.

Иногда у дороги с обеих сторон росли деревья, превращая ее в галерею с колоннами, каких хватало в Риме, куда бизнесмены и адвокаты приходили на завтрак. Даже до рассвета под деревьями воздух казался прохладнее. Когда же показалось солнце, осветив поля и склоны холмов, воздух наполнился запахами травы и росы. Когда солнце поднялось выше, легло на плечи всадников, а их лошади стали отбрасывать длиннющие тени, колонны все с той же бешеной скоростью повернули направо и поскакали на север.

Звук железных подков, вдавливающихся в траву, вызывал мысли о саранче, пожирающей пшеничное поле. Лошади дышали ровно, создавая ощущение, что они, точно самолетные двигатели, могут работать без отдыха еще много часов. Они проламывались сквозь кусты, перемахивали живые изгороди и невысокие каменные стены, легко лавировали между деревьями, пролетали над канавами, болотистыми участками, бревнами без малейшего колебания, четко реагировали на команды седоков, не сбавляя скорости, только наращивая ее.

Эта скачка так утомляла, что в какой-то момент Алессандро уже стало казаться, что это он несет на себе лошадь, а не наоборот. Так часто приходилось менять позу, что все мышцы находились в постоянном движении, взгляд метался из стороны в сторону, и он постоянно о чем-то думал, рассекая воздух с такой скоростью, будто падал с обрыва. Потом, в полдень, они остановились под жарким солнцем на поле недавно сжатой озимой пшеницы. Алессандро взмок от пота и дышал, точно раненый олень. Восемь часов он думал, не переставая, и мысли эти были связаны исключительно с движением. Не мог размышлять, лишился прошлого, будущего, осталась только смесь движения, цвета, запаха и звука. Ему это понравилось.

На привале они выпили только теплой воды из фляжек в фетровых чехлах и съели несколько персиков, твердых, как камень. Потом снова двинулись в путь, практически без отдыха, по трем долинам, которые, согласно карте, соединялись у города с названием Яностелек. В шесть вечера батальон Алессандро вторым прибыл в Яностелек, вихрем проскакав по средней долине, чтобы обнаружить, что на главной площади накрыты столы, расставлены стулья, на которых уже сидят гусары других батальонов. За одним восседал и Штрассницки в компании трех прекрасных и подвыпивших проституток.

Бегали туда-сюда официанты из ресторанов, окна которых выходили на площадь. Жаровни пылали, дети поворачивали вертела, а их отцы и матери поливали жиром жарящееся мясо и резали готовое. Каждый из двух оркестров играл свой чардаш, у одного преобладали турецкие мотивы, второй все делал как надо, но потом Штрассницки вдруг встал и объединил их, чтобы они могли играть вальсы, которые так любила столица империи и тем более ее уроженцы.

Кавалеристы сидели, полностью вооруженные, в белых, как соль, рубашках, с грязными руками и лицами. Ели под сенью глициний и виноградных лоз, сметали все, что приносили официанты. И лошадей не оставили без внимания. Построенные длинными рядами, мордами к площади, они жевали овес и пили из желоба, по которому текла чистая ключевая вода.

Алессандро наблюдал, как приземистые дома и раскидистые деревья благодаря музыке обретают новую жизнь. Штрассницки платил золотом, и город раскрыл перед ними все двери. Даже в магазинах каждому гусару разрешалось взять практически все, что ему хотелось, а магазины Яностелека торговали газетами, бакалеей, кухонной утварью, сладостями, книгами, короче всем тем, что солдатам редко удается увидеть.

Хотя большинство добропорядочных женщин остались дома, проститутки трудились вовсю, правда, на весь город их набралось только восемь. Три, сидевшие за столом Штрассницки, выпили слишком много и, заливисто хохоча, гладили его по волосам, как умеют гладить только проститутки, всем своим видом показывая, что для них это впервой.

Позаботившись о лошади, Алессандро направился к Штрассницки.

– Думаю, донесение я напишу попозже, – услышал он от фельдмаршала, – и, наверно, не буду писать обо всем. – Проститутки пьяно засмеялись. – Я наблюдал за тобой. Мне показалось, ты ездишь верхом, как джентльмен или форейтор… то есть можешь только держать скорость и не падать. Потом подумал… – он отпил шампанского. – Подумал, что ты ездишь, как охотник на лис. А понаблюдав за тобой чуть подольше, убедился, что ты ничуть не хуже любого из моих парней. Ты ездишь верхом, как человек – вроде меня, – который обучен этому с детства и охотился еще до того, как ему исполнилось десять лет, привыкший на своей собственной лошади постоянно ставить себе все новые и новые цели, когда тренировочный лагерь – вся страна.

– Моего жеребца звали Энрико, – ответил Алессандро, – отец купил его для меня в Англии.

– Ты итальянец? – спросила одна из проституток. – У меня есть книга о выпечке. На итальянском. Я так и не смогла ее прочитать. Может, расскажешь мне, что там написано.

– Почему бы не рассказать? – спросил Штрассницки.

– Пошли, – проститутка поднялась, оставляя Штрассницки своим двум товаркам. – У меня есть и игрушечный паровоз, который тебе, возможно, понравится. Мне дал его брат, когда уходил в армию.

– Твой брат жив? – спросил Алессандро, когда они пересекали площадь.

– Да. Он пекарь, и до него снаряды никогда не долетают. Я заняла его комнату.

– А кто твои родители?

– Мать певица. Нашего отца мы не знали, да и она тоже. Она отдала нас нашей тетке, которая отдала нас бабушке, а когда та умерла, мать не захотела брать нас обратно: она певица и постоянно переезжает с места на место. К тому времени моего брата взяли в ученики, а я стала служанкой. Когда его призвали в армию, он хотел, чтобы я сберегла для него комнату. А поскольку я его сестра, государство платит мне какие-то деньги. – Она посмотрела на Алессандро и улыбнулась. – Я совершенно свободна. И делаю все, что захочу. А у тебя как?

– Я никогда не делаю того, что мне хочется.

– Я не об этом. Я про твою семью.

– Все умерли, осталась только сестра.

– Это нас сближает, правда?

– Почему?

– У тебя только сестра, а меня только брат.

– Не думаю, что это нас сближает.

– Тогда, может, постараемся найти что-то, что нас сблизит.

– Ты говоришь, как женщина, с которой я познакомился в Тулоне, – ответил Алессандро. – Она была дочерью адмирала и выглядела совсем как ты: высокая, загорелая блондинка, может, и не с такой крепкой фигурой. Мы оказались в одном купе. Она сказала, что обожает говорить по-итальянски, и пока мы говорили, а она итальянский знала плохо, что-то, по ее словам, случилось с ее бюстгальтером. Я думал, что она предложит мне выйти из купе, но она попросила помочь его поправить.

– Ты, как я понимаю, не отказался.

– Я не смог его починить. Даже не знал, что с ним случилось, но чем больше старался, тем сильнее она дергалась, около застежки все рвалось, и, в конце концов, бюстгальтер держался на одной нитке. Тогда она глубоко вдохнула, и нитка разорвалась.

Губы женщины чуть разошлись, и при выдохах изо рта тянуло шампанским. Она сощурилась, глядя на Алессандро. И они поспешили к ее комнате над пекарней.

До лагеря Штрассницки, разбитого за городом, Алессандро добрался пешком. Площадь опустела, на улицах царила такая тишина, что он слышал журчания нескольких фонтанов и реки, зажатой между каменных стен набережной. Реку он пересек по одному из нескольких мостиков, посмотрел на текущую воду. В самых темных местах от поверхности отражались звезды. Лагерь гусар расположился на огромном поле, с четырех сторон огороженном высокими деревьями, которые чуть покачивались на ветру. И здесь царили тишина и покой.

Алессандро, на лице которого читалась глубокая удовлетворенность, наклонившись, нырнул под полог палатки Штрассницки, где фельдмаршал сидел на складном стуле, положив ноги на столик, и смотрел на фонарь.

– Мои, боюсь, оказались более требовательными, – сказал Штрассницки.

– Правда?

– Может, тебе следовало взять моих, а мне – твою. Они были ненасытны, просто набрасывались. Наверно, думают, что солдатам именно это и нужно. Они, кстати, лучше других должны знать, что некоторые части тела, как над ними ни трудись, иной раз затвердеть не могут.

Алессандро сел за пишущую машинку, хрустнул пальцами, разминая.

– Мы дальше пекарни не пошли. Пекарь угостил нас свежим хлебом и чаем, так что теперь я, наверное, уснуть не смогу.

– Это неважно, – ответил Штрассницки. – К тому времени, как мы закончим, до подъема останется самая малость. Скажи-ка, почему итальянцы всегда непредсказуемы в отношении женщин?

– О чем это вы?

– Она хотела тебя. Жаждала. Я это видел.

– Я не захотел.

– Почему?

– Когда мы сидели в пекарне за мраморным столиком, на котором пекарь раскатывает тесто, мое желание, ранее сильное, прошло. Смерть не ослабляет верности – только усиливает.

– А кто умер?

– Женщина, которую я люблю.

– Понятно.

– Когда возможности встретиться уже нет, страсть оживает с новой силой.

– Как у Данте с Беатриче.

– Возможно.

– Я знаю, как думают итальянцы, – продолжал Штрассницки. Он мог не проявлять мягкости к своему пленнику. – Уйди в мир душ сейчас, и будешь готов к нему, когда настанет время туда попасть. Посвяти себя вечности и страдай, чтобы страдания не стали для тебя сюрпризом. Ты римлянин, так?

Алессандро кивнул.

– Естественно. Рим – подготовительная школа для Града Небесного, этакий трамплин. Ты берешь земные удовольствия и переводишь их на язык божественного.

– Это называется искусством, – вставил Алессандро.

– А если смерть всего лишь ничто?

– Даже если небес не существует, я побываю там, потому что сам их создам.

– А как насчет удовольствий и веселья?

– Можно и веселиться, если хочется, оставаясь при этом набожным.

– Как Фома Аквинский и Августин? Они в свое время повеселились.

– Мне об этом ничего не известно, – в голосе Алессандро послышались чуть ли не надменные нотки, – но именно Бог решает все вопросы, связанные с жизнью и смертью. Это я узнал на войне.

– Думаешь, Бог собирается познакомить тебя с операциями австрийской армии?

– Не знаю, но, если бы и собирался, наверное, первым делом Ему следовало забросить меня в Вену.

Штрассницки не переставал удивлять. Наутро после бессонной ночи и для большинства гусар, и для него самого, проведенной в ярко освещенном лагере у города, он погнал всех к горам, которые казались лиловыми в лунном свете, чтобы с приходом зари стать красными, розовыми, светло-розовыми и, наконец, ослепительно-белыми, чуть прикрытыми дымкой тумана.

В поисках места, где он побывал до войны, фельдмаршал вел свои колонны через сосновые леса у подножия холмов. Лошади прибивали траву, перескакивали через стволы упавших деревьев, а полосатые дикие кабаны в ужасе наблюдали за тремя сотнями всадников, которые не обращали на них никакого внимания.

Миновав дубраву, они оказались у красных скал, поросших невысоким хвойным лесом, затем последавали пастбища и болота, а потом они выехали к прекрасному озеру, окруженному гранитными выступами, между которыми встречались полоски берега с мелким белым песочком.

Они бы остановились в любом месте, но Штрассницки направил их на западный берег озера, где в него впадала стекающая с гор река. Длинный язык гранита формировал скат, спускающийся в озеро, и река стекала по нему пятью или шестью прогревающимися на солнце потоками, где-то по дуге, где-то задерживаясь в небольшой запруде, где-то водопадом, а сам гранит цветом напоминал шкуру слона. Особенно сильно вода прогревалась во впадинах, так что стекала в озеро насыщенной кислородом и приятно теплой.

Здесь они провели день. Составили оружие пирамидами и спали, положив головы на седла. Бродили по протокам, которые струились от пруда к пруду, лежали во впадинах с теплой водой, прыгали в озеро с высоты в десять метров, вновь забирались на обрыв, используя уступы и искривленные стволы сосен, укоренившиеся в расщелинах.

Они ничего не ели, зато выпили много воды. После нескольких часов, которые большинство солдат проспало, Алессандро вызвал Штрассницки. Он сидел на плоском камне, смотрел на вершины сосен, курил трубку, и запах дыма ничуть не уступал аромату сосен. Он повернулся к Алессандро.

– Сюрприз. – И указал на пишущую машинку, стоявшую на камне неподалеку с уже вставленным в каретку листом, который чуть покачивался на ветру. – За работу! Бернард, он хорошо разбирается в машинах, разобрал ее, чтобы везти каретку в одной суме, а клавиатуру в другой. Какой роскошный антураж для занудной работы. Мы напишем донесения за два дня, а то и за три или четыре.

– Как же мы это сделаем? – удивился Алессандро. – День еще не закончился.

– По образу и подобию, – ответил Штрассницки.

Алессандро не стал спорить, поставил машинку на колени и хрустнул костяшками, разминая пальцы. «При такой близости машинки, – подумал он, – можно удариться локтями».

– Готов? – спросил Штрассницки, щурясь от яркого солнечного света.

– Да.

– Хорошо. Поехали. Я намерен не указывать время и все такое. Доложу, что написал это не сразу, а значительно позже.

Штрассницки начал диктовать, Алессандро – печатать.

– В части событий, которые я сейчас опишу, донесение составлено позже по некоторым размышлениям, через день после самих действий. Покинув лагерь в обычный час шестью колоннами, мы продвинулись на запад и юго-запад примерно на двадцать километров, после чего повернули на север, как поступали всегда. Поскольку горы и предгорья вдавались в puszta, мы уже не могли скакать по бескрайней равнине. В какой-то момент увидели перед собой три долины, которые, согласно карте, вели к городу Яностелек. Разведывательные данные, полученные от местного населения, свидетельствовали о том, что сербы контролируют одну из долин, а возможно, и сам город. Первым в бой с сербами вступил Второй батальон, в центральной долине.

Алессандро поднял голову.

– Я был в составе Второго батальона.

– И что?

– Мы не вступали в бой с сербами. Мы вообще ни с кем не вступали в бой. Это Венгрия. Сербы живут в Сербии. А в Венгрии – венгры.

– Это все отсюда. – Штрассницки постучал пальцами по голове и сжал губы, чтобы затянуться из трубки.

– Что, оттуда?

– Все.

– Может, вы имели в виду Первый или Третий батальоны?

Штрассницки задумался.

– Хорошо, – кивнул он. – Третий батальон. Знаешь, ты итальянец, я из Вены, и мы в Венгрии. Так почему здесь не может быть боснийцев?

– Вы хотите сказать, сербов?

– Да-да, сербов. – Он стал диктовать дальше. – Третий батальон первым вступил в бой с сербами, которые прятались за деревьями и на высоких склонах долины. Сербы выказали свойственную им дисциплину и не открывали огонь, пока колонна полностью не втянулась в долину. Наши люди спешились без команды и сформировали штурмовые группы. В жестком бою в лесу и на крутых склонах они обратили врага в бегство, убив восемнадцать человек. Третий батальон потерял шесть убитыми, девять ранеными. Тем временем Второй батальон, продвигавшийся по центральной долине, повернул назад, услышав вдали выстрелы, чтобы избежать засады.

– Нет, этого не было, – возразил Алессандро.

– Нет, было.

– Нет, не было. Я провел с ними весь день. Мы не никаких слышали выстрелов. Не поворачивали назад.

Штрассницки постучал трубкой по камню, выбивая пепел, потом снова набил ее табаком, раскурил.

– Хорошо. Поправка – Третий батальон.

– Но вы только что продиктовали, что Третий батальон…

– Извини. Первый батальон.

Алессандро напечатал: «Первый батальон».

– Возвращаясь, – продолжал Штрассницки, – Первый батальон угодил в засаду под огонь мортир и пулеметов. Мортиры, правда, выстрелили слишком рано, и только один снаряд взорвался рядом с колонной, предупредив о засаде и позволив остановиться до того, как авангард попал бы под пулеметный огонь. Колонна продвигалась в артиллерийском строю, одной длинной цепочкой, главным образом из-за узости тропы. Так что снаряды причинили лишь незначительный урон, убив одну лошадь и ранив другую, да еще осколком перерубило лямку бинокля. Гусары, оставшиеся без лошадей, быстро оседлали других лошадей и все ускакали из-под огня. Сербы перестали стрелять и оставались на позициях, решив, что стычка закончена, но Первый батальон нашел тропу, которая выводила на гребень склона выше вражеских позиций. Последовала команда спешиться, и гусары изготовились к стрельбе. Сербы, которые заметили их, выстрелили несколько раз из мортир и выпустили несколько пулеметных очередей, но тщетно, потому что наши люди находились вне досягаемости их огня. Зато враг находился в пределах досягаемости наших винтовок на расстоянии примерно тысяча двести метров. Стреляли мы сверху и имели все основания попасть в цель, учитывая точность нашего оружия и кучность стрельбы. И действительно, первыми же выстрелами из «маузеров» мы убили троих, выбив врагов с их позиций. Они отступили на открытую местность, потеряв еще одного человека. Тем временем только Второй батальон проскакал центральную долину, не встретив сопротивления, – Штрассницки помолчал, потом добавил: – Если не считать камнепада, который устроили враги, затаившиеся на гребне.

– Какого камнепада? – удивился Алессандро.

Штрассницки наконец вышел из себя. Повернулся к Алессандро, глубоко затянулся, выдохнул облако дыма.

– Послушай, или ты печатаешь то, что я диктую, или ты уволен!

– Вы не можете меня уволить. Я военнопленный.

– Ты прав. Я не могу тебя уволить, но могу пристрелить. Печатай.

Алессандро вновь склонился над машинкой, выражая тем самым согласие.

– Соединившись на окраине города, батальоны обнаружили, что он захвачен врагом, который оборудовал артиллерийские и пулеметные позиции, натянул колючую проволоку, укрылся за минными полями и земляными насыпями с мешками с песком поверху.

Глаза Алессандро метались из стороны в сторону, он строчил с дикой скоростью.

– Мы – легкая кавалерия, не имеющая необходимого оснащения для осады города. У нас нет артиллерии, только легкие пулеметы. Врагов было немного, порядка ста семидесяти пяти человек, поэтому стычки в долинах оказались таким скоротечными, и мы быстро взяли верх. Их выучка производила впечатление, как и оборонительные рубежи, да и город располагался на берегу канала с каменными стенами, по которому пустили реку, что облегчало оборону. Только та часть города, что выходила на равнину, требовала строительства укреплений. Именно здесь нам противостояли ряды колючей проволоки, минные поля и пристреленные пулеметные позиции. Когда мы прибыли, вокруг начали рваться снаряды. Мы опасались, что те сербы, которых мы рассеяли в долинах, ударят нам в тыл. Могли быть и другие, о которых мы ничего не знали. Настроение моих гусар упало, они устали и проголодались. Офицеры предложили обойти город. Я не только отверг этот план действий, но и отказался отдавать приказ выйти из-под обстрела. Что-то не давало мне покоя. Снаряды продолжали падать, самих мортир мы не видели, зато мои гусары засекли наводчиков (они находились на колокольне) и, не слезая с лошадей, сняли их несколькими винтовочными залпами. Второй раз за день подтвердилась целесообразность вооружения кавалерии длинноствольными винтовками. Снаряды все падали и взрывались, лошади нервно фыркали, некоторые пытались встать на дыбы, и тут я понял, что надо делать. Отправил двух гусар, чтобы они веревкой измерили ширину канала. Когда они вернулись, я приказал положить веревку на землю. Положил пику рядом с веревкой. Отъехал, развернулся и погнал моего жеребца к пике. Он ее перепрыгнул, без особого запаса, но перепрыгнул. Это вдохновило моих людей. Они знали, как я, что пятисотметровый участок берега обороняется десятком стрелков, которых было вполне достаточно, если бы одиночки попытались форсировать реку. Мы выстроились в две колонны лицом к реке. Обороняющиеся здесь сербы поняли, что сейчас произойдет, и начали стрелять. Тогда мы рванулись вперед. Я возглавлял первую колонну, и мы проскочили мимо стрелков, чтобы добраться до основных сил, прежде чем те успеют развернуть пулеметы и мортиры. Вторая волна расправилась со стрелками, пистолетами и саблями. Восемь моих людей погибли как от пуль сербов, так и от удара о каменную стену, если лошади не удавалось допрыгнуть. Семнадцать лошадей не сумели перескочить реку, шестерых мы нашли позже в заводи к западу от города. Седла болтались под ними. Битва за город была короткой и яростной и дорого нам обошлась. Первая линия атаки ударила по врагу с тыла, маленькими группами, не сразу, в течение минуты. Врага победил не столько наш заход в тыл, сколько наши пули, сабли и пики, а также, в немалой степени, наша уверенность, что он обречен. В таких ситуациях безумцы и наркоманы сражаются лучше, чем обычные солдаты, потому что они не могут смириться с поражением, и битва кипела, несмотря на неизбежность ее исхода. Мы прижали их к построенным ими укреплениям, убивали чуть ли не в упор, рубили саблями, но они сопротивлялись до последнего. Мы потеряли двадцать восемь убитыми и пятьдесят ранеными. Некоторые из раненых, скорее всего, умрут. Что касается врага, то шестьдесят одного пленного мы передали первой же колонне военнопленных, которая встретилась нам на дороге. Раненых оставили под присмотром местных охранников. Остальных, числом более сотни, убили.

– Это все? – спросил Алессандро.

– Нет, – покачал головой Штрассницки и продолжал:

– Наши ряды редеют от почти ежедневных стычек с врагом, отряды которого рассыпаны в горах. Здесь надо отметить бесценную помощь разведки, находящейся в постоянном контакте с местными жителями. Они точно направляют нас на врага, который предпочел бы избежать встречи с сильным противником.

– Теперь я понимаю, где ваш второй отряд, – кивнул Алессандро. – Он у вас в голове. Вы уничтожаете его в воображаемых сражениях, чтобы к прибытию в Бельведер от него не осталось ни единого человека, но при этих огромных потерях остальные останутся живы, здоровы и предстанут перед императором, закаленными в битвах. Какая система! Война закончится, вы станете героем, успешно прошедшим самые глубокие долинами смерти!

Штрассницки вытащил револьвер из расшитой кожаной кобуры.

– Приготовься к смерти.

– Послушайте, я же говорил, что у меня осталась только правда. И она проведет меня сквозь смерть. Я готов к ней с того дня, как впервые попал на передовую. Все, что я сказал, правда. Можете застрелить меня хоть тысячу раз, но она от этого не изменится.

– Правда действительно стоит того, чтобы умереть за нее? – спросил Штрассницки, взводя курок. Алессандро видел, что револьвер снят с предохранителя. Подумал, что сейчас его жизнь закончится, и ощутил невероятную радость и облегчение.

– Да, – ответил он. – Да, она того стоит.

Штрассницки прицелился Алессандро в сердце и нажал на спусковой крючок. Раздался сухой щелчок, но выстрела не последовало. Алессандро оставался совершенно спокойным. Он чуть ли не начал привыкать к подобным ситуациям. Думал, что уж сейчас-то отправится на небо, но опять не сложилось.

– Револьвер не заряжен, – объявил Штрассницки. – Ты держался хорошо. Договорившись со смертью, ты проживешь прекрасную жизнь, что бы с тобой ни случилось.

– Почему он не заряжен? Боитесь подстрелить себя на скаку?

– Разумеется, нет. Это оружие случайно не стреляет. Необходимо пять действий, чтобы оно выстрелило, а случайно больше трех не сделать. Запрещают законы теории вероятности, которые, как подсказывает мне интуиция, лежат в основе физики. Нет, просто я его не заряжал. Я пацифист.

– Пацифист!

– Еще в школе я вышел из дома в костюме для верховой езды и высоких сапогах и, спускаясь с лестницы, почувствовал, как на последней ступеньке наступил на птенца, который там спрятался, спасаясь от ястреба. Конечно же, я раздавил его своим весом, он пискнул, а когда я нагнулся посмотреть, откуда этот звук, птенец так посмотрел на меня, что я раз и навсегда понял: даже у животных есть душа. Только у существа с душой могли быть такие выразительные и все понимающие глаза. Но я раздавил птенца, и он умирал. Ему потребовался целый день, чтобы умереть, и с тех пор я тот, кого принято называть пацифистом. Термин неточный и оскорбляющий достоинство, потому что в душе пацифиста мира нет, он подвластен ярости, как и любой другой, просто он не может убить.

– А как насчет беззащитных людей под вашим началом? Вы не станете убивать, если придется, чтобы их спасти?

– Я прижму их к своей груди, и мы погибнем вместе.

– Простите меня, но, хоть я и итальянец, верующий и нахожу ваши принципы интересными, мне бы хотелось перевести разговор на что-то более прозаическое.

– Например?

– Как пацифист стал фельдмаршалом?

– Если бы император узнал, меня бы расстреляли.

– Само собой. Для любого, имеющего власть, непоследовательность – предательство, и вы, несомненно, единственный фельдмаршал на свете за всю историю, живущий согласно принципам ненасилия. Каким же образом вы так высоко продвинулись по службе?

– Удачно женился. Я никогда не думал, что начнется настоящая война, никто не думал. Я прекрасно ездил верхом, моя семья высокого происхождения, и денег у нас полно. Естественно, я поступил в гусары, потому что гусары – цирковая труппа. Цель их существования заключалась в парадах: прекрасные лошади, сверкающие штыки, великолепная форма, множество портных. Посмотри на нас, так мы, казалось, были готовы растерзать врага, но на самом деле никто ни разу не выстрелил в гневе. Я думал, и война будет такой же. Если я не участвовал в парадах, то танцевал на императорских приемах. Летом восьмого года танцевал с принцессой, фавориткой императора, и к Рождеству мы поженились. После этого я стал быстро продвигаться по службе. Когда началась война, уже был полковником, а тут скоропостижно умирает генерал. Командиром назначили меня, произвели в генералы, отправили в Сербию, где мы благодаря моей изобретательности служили честно, но не убили ни души. И, можешь мне поверить, с сербами это сложно, потому что они тоже очень изобретательны, да еще их хлебом не корми, но дай умереть мученической смертью. Фельдмаршал я уже два года. У меня так много медалей, что я превращусь в витрину лавки старьевщика, если надену их все.

– И ни одна не заработана, – вставил Алессандро.

– Au conrtraire, – не согласился Штрассницки, – все до единой. Из моих трехсот гусар, которые реально существуют, я не потерял ни одного. Ни одного ребенка мы не оставили без отца, мать – без сына, женщину – без мужа или брата. Когда мы встречаем голодающих крестьян, делимся с ними своими съестными припасами. Мы освобождаем пленных, лечим больных и никого не убиваем.

– Как же вас не раскрыли? Как вышло, что вас не бросили в бой? Не понимаю.

– Все было гораздо сложнее, пока я был генералом, – Штрассницки смотрел мимо сосен со стволами цвета ржавчины на горы, вздымающиеся к синему небу, – и стало совсем просто, когда я стал фельдмаршалом. Фельдмаршал обычно командует одной или несколькими армиями. Это звание несет еще и политическую нагрузку, и по-хорошему я мог бы командовать фронтом. Но, раз у меня всего триста человек, это исключено. Вместо этого я иду, куда хочу, и делаю, что хочу, стараясь не наступать никому на пальцы. Если я вторгнусь в зону операций другого фельдмаршала, мое присутствие станет вызовом его власти, поэтому все только рады, что я никуда не лезу. Вот почему мы путешествуем, ездим всюду, где никто не сражается, и участвуем в воображаемых битвах, причем никто не может ни подтвердить нашего участия в них, ни обвинить нас в том, что никаких сражений не было вовсе. Я набрал еще триста человек, потребовал денег на их подготовку и обеспечение, забрал триста настоящих кавалеристов с русского фронта, отправил их домой к семьям, чуть изменил их имена и фамилии, и, оп-ля, моя призрачная часть вылилась в настоящую, эскадрон за эскадроном, человек за человеком. И в сражениях гибнут только они. Настоящего солдата могли звать Хартмут Данкхаузер. Его комиссовали до того, как мы выступили, а призрачный Хартмут Динкхаузер отправился с нами. Когда Динкхаузер умирает, о нем сообщают в газете, но кого это волнует? Или ты думаешь, кто-то действительно за этим следит?

– Вся бюрократия существует для того, чтобы за этим следить, – возразил Алессандро.

– Именно. У фельдмаршала есть свой штаб. В промышленной стране или в армии, комплектуемой по призыву, ты можешь все, если контролируешь документооборот. Война начинается с манифеста на бумаге и заканчивается бумагой о перемирии. Бумага решает все. Бои – дело второстепенное. Продолжаются они короткое время, результаты зачастую неопределенные, и помнят их… на бумаге. Я мог бы сражаться с монголами или турками, если бы они стояли у ворот Вены, и в этом случае забыл бы о пацифизме. Но теперь мы воюем абсолютно ни за что. Никто не знает, что именно следует спасать, а потому ничего и не спасется. Миллион человек умирает, атакуя и защищая клочок земли, ничем не примечательный до войны. И ведь он останется таким же непримечательным после ее окончания. Когда потомки посмотрят на это время, они будут смотреть глазами побежденных. Ты видел поле боя, усеянное трупами, так? Разумеется, видел. Первое, которое я увидел, подорвало мою веру во все, кроме любви и мира. Я смотрел и думал: потребовались миллиарды людей и несколько тысяч лет, чтобы дойти до такого и создать кофеварку. Мы сражаемся не за идею и не за жизнь. Государства одинаковы с обеих сторон. Мы наслаждались компанией друг друга до войны и будем наслаждаться после. Действительно, вы предательски напали на нас в Тироле, но после того, что мы натворили на Балканах, это более чем заслуженно. Нынешнее время слишком быстрое для империй, которые могут формироваться и существовать, когда мир движется вперед с куда меньшей скоростью. Чем быстрее все происходит, тем меньше вероятность того, что один может управлять многими, потому что за всеми изменениями в масштабе империи не уследить. Австро-Венгрия обречена на развал. В Хофбурге этого не хотят. Само собой. Как и все, они знают, что случится, если Австрия отдаст все. Она останется на карте кучкой мышиного дерьма. Но все равно так и будет. И в сравнении с этим все остальное, наши поступки, участие, точнее, неучастие моего полка в боевых действиях, сущие пустяки.

– Как вы можете со спокойной душой разъезжать по стране, в полной безопасности, останавливаться, чтобы искупаться и поесть устриц, словно ты в отпуске, когда людей рвут в клочья и убивают всеми возможными способами в грязи окопов?

– Поскольку цель любой войны – мир, я сразу выбрал его. Если бы все поступили так же, то в грязи окопов никого бы не рвали в клочья и не убивали всеми возможными способами.

– Не у всех есть такие привилегии. Вы это делаете, потому что в звании фельдмаршала командуете крохотным отрядом.

– Я это понимаю, – кивнул Штрассницки, – и получив редкую возможность, о которой большинство людей не может даже мечтать, я поступил бы непростительно, если бы упустил ее, верно? Поэтому я использую ее по полной.

Алессандро оставалось только удивляться. Он подумал, что никто никогда не поймет, что такое война, поскольку она разнообразна, как жизнь. И думать, что это одни сражения, большая ошибка.

– Вы не уничтожили колонну пленных?

– Мы оставили им целый фургон консервов и выпечки, но до Болгарии они все равно не дойдут. Хочу у тебя кое-что спросить.

– Что?

– У некоторых офицеров есть оперные певцы, которых они взяли в плен. Для меня большая удача заполучить итальянского интеллектуала, тем более что, по мнению Вены, это большая редкость. Но тем не менее ты умеешь петь?

– Нет.

– Правда?

– Я пою ничуть не лучше, чем большинство людей, которые не умеют петь.

– Но ты же итальянец.

– И поэтому должен уметь петь?

– Ну да.

– А вы австриец.

– И что?

– Йодль.

Штрассницки улыбнулся.

– Давай напишем донесение о сегодняшней битве. А если останется время, то и завтрашней.

В июле и августе полк Штрассницки без конца перемещался от одной границы империи к другой. Три сотни вооруженных до зубов кавалеристов на гнедых и каурых лошадях играли свою роль. Когда они мчались все вместе, по двое или трое в ряд, или эскадронами, или отдельными колоннами, которые с легкостью соединялись или разъединялись, грохотали копыта, летела пыль, бряцало оружие. Они всегда двигались то ли к фронту, то ли от него, и всем казалось, что они или несутся в бой, или только что покинули поле боя. Хотя никто никогда не спрашивал, где разворачиваться, обычно это происходило, когда Штрассницки слышал ружейные выстрелы или видел вспышки орудий. Тогда он останавливал колонну и прислушивался. После чего приподнимался на стременах, указывал в сторону, противоположную звуку, отдавал приказ: «Вперед!» – и они мчались во всю прыть как минимум пять часов.

Две недели занял путь к русскому фронту, хотя война там давно прекратилась, и чтобы убедиться, что русские ничего не замышляют, они патрулировали территорию большую часть августа, останавливаясь на отдых и восстановление сил на берегу чистейших озер и на горных лугах, где играли в футбол и койтс.

Города и деревни, не тронутые войной, если не считать отсутствие и гибель большинства мужчин, тихие и наслаждающиеся летом, напоминали Алессандро Италию до 1911 года. В этих спокойных местах, где никогда ничего не случалось, полк Штрассницки следовал на станцию за провиантом, поступившим из Вены, и ждал по десять часов, пока начальник станции вернется с горного склона, где пасет своих коз. Поезда приходили раз в неделю, и после дождя рельсы покрывались налетом ржавчины.

Наконец они встали на отдых в каком-то городке, затерянном в горах Словакии, где Штрассницки перестал писать донесения.

– Пусть поволнуются, пока мы не прибудем в Вену, – пояснил он. – Пусть забудут про наши последние сражения. Тогда не будут задавать лишних вопросов. Мы должны выглядеть безмерно уставшими, а кроме того, мы отвоевались. Все, кого не существует, уже убиты.

Алессандро остался без работы. Они были всего в четырех днях пути от Бельведера и больше не собирались получать довольствие. Пишущую машинку – вместе с бланками донесений – убрали в фургон. В последнюю неделю сентября их палатки стояли на лугу над церковью, и полк ждал, когда закончится война и переменится погода.

Погода и правда переменилась. Ночью лошади дрожали, днем солнце светило ярко, но воздух оставался холодным. Алессандро плавал в реке, на которой стоял город, и мог оставаться в воде, сколько требовалось, чтобы доплыть до больших валунов, выступавших из нее на середине, где вытягивался на камне под лучами солнца. Всю неделю он проделывал это вместо обеда, поскольку обед из распорядка дня исключили.

Штрассницки счел, что все слишком растолстели, а прибытие в столицу откормленных гусей могло вызвать вопросы, что они делали на войне. Поэтому фургоны отправили в Вену, часовые бдительно охраняли крошечный запас еды, и фельдмаршал пообещал расстрелять всякого, кто попытается раздобыть пищу где-то еще. Теперь их кормили два раза в день без всяких разносолов. Утром они получали яйцо, галету и миску пустого мясного бульона. Вечером – яйцо, галету и миску пустого мясного бульона. В особые дни в бульоне плавала морковка.

Все ели медленно и ходили по лагерю, как в трансе. Благодаря длинным марш-броскам и плаванью ожирением никто не страдал, но Штрассницки хотел, чтобы они выглядели истощенными. Он также хотел видеть их загорелыми и сильными, поэтому заставлял заниматься физической подготовкой и оставаться на солнце от зари до зари. Никто особо не возражал, потому что в тени уже властвовал холод.

День Алессандро начинался в шесть, когда он просыпался от голода. Завтракали в восемь. С половины девятого до двенадцати он вместе с остальными занимался физической подготовкой. Потом, слишком уставшие, чтобы продолжать, многие шли к реке и плыли к валунам, где часами валялись без движения, словно ящерицы. Валун Алессандро, самый плоский и удобно расположенный, достался ему только потому, что больше никому не удавалось на него залезть. Именно лежа на нем, над водой, но в шуме потока, Алессандро осознал, что пережил войну.

И без газет гусары Штрассницки чувствовали, что война подходит к концу. Фронтовики особенно тревожились в самом конце войны, опасаясь, что их убьют за месяц, неделю, час, даже минуту до перемирия. Когда все знают, что стрельба со дня на день прекратится, что зазор между действием и намерениями зависит исключительно от бюрократии и связи, самым трудным становится день, предшествующий подписанию перемирия.

Для Алессандро и необычного подразделения, к которому он прибился волей судьбы, все выглядело иначе, потому что им ничего не угрожало. Впереди ждала мирная жизнь со всеми ее удовольствиями. Погода менялась, как и положено осенью. Еще немного, и воздух станет холодным, а ветры погонят ворон из степей России в сравнительно более теплую Вену. Все начнется заново – от нового учебного года до сезона в оперном театре, новых государств, нового мира. Солдаты разъедутся по домам, где найдут новых женщин, одетых в новые одежды, и родятся новые дети.

Там и там ученые начнут писать историю. И он, Алессандро, каким-то образом вернется в Рим, хотя возвращаться-то ему и не к кому. Он подумал о том, что в опустевшем мире римской осени знакомые будут цениться куда больше, чем прежде. А может, ему тоже следует начать все сначала, с чистого листа.

Штрассницки исчез седьмого и вернулся десятого. В одиночку ездил в Прагу, где узнал, что война, как он и думал, близка к завершению. Но на всякий случай он решил продержать своих людей на лугу над церковью до первой недели октября.

Ударили морозы. По вечерам, до того как разойтись по палаткам и улечься в кровать, они сидели в церкви, которую согревала огромная белая с золотом печь. В ней жарко пылали сосновые и еловые поленья. Плавать Алессандро уже не мог: уровень воды в реке поднялся, и стало слишком холодно.

Двадцать девятого сентября они поели жареной курятины, а тридцатого поняли, что не смогут взять с собой палатки, месяц простоявшие на лугу, потому что фургоны давно укатили. Первого октября они позавтракали чаем и бутербродами с маслом и джемом. Упаковали седельные сумы и в девять утра построились. Оставив палатки, покинули луг, медленно проехали через город, а добравшись до главной дороги, пустили лошадей галопом. После четырех дней скачки, по ходу которой они мало ели, мало спали, не брились и не меняли одежду, полк оказался на равнине, ведущей к Дунаю.

Вскоре после полудня они увидели Каленберг, а скоро и столицу империи. После маленьких городов и горных деревень Вена, казалось, излучала энергию, точно костер. Темные купола и черепичные крыши блестели, и кавалеристы видели высокие шпили соборов. Дорогу запрудил транспортный поток, так что продвигались они медленно. Алессандро вдруг разволновался сверх всякой меры от ожидания увидеть чайную чашку, сверкающую в солнечном свете, семью, гуляющую в парке, прекрасную девушку, спускающуюся по лестнице… ради чего и велись все великие сражения и в сравнении с чем они бледнели.

Всех так будоражила перспектива мира, что к Дунаю они помчались во весь опор.

Охранники Хофбурга отвели Алессандро в подземное помещение с выбеленными стенами и сводчатым потолком. Там стояло навытяжку около ста робких итальянских военнопленных, одетых в похожую на пижаму форму, которая у Алессандро ассоциировалась с людьми, услужливо-послушно бредущими по гостиничным коридорам, услужливо-послушно сметающих крошки в латунный совок, услужливо-послушно закрепленный на длинной ручке.

Итальянцы, мягкие, пухлые, бледные, выглядели так, будто не видели боев с начала времен. В сравнении с ними Алессандро, в сапогах, рейтузах и кожаной куртке, смотрелся барином. Плюс выглядел подтянутым, сильным, загорелым.

– Ты! Ты! – презрительно крикнул слуга в напудренном парике. – Ты итальянец?

Алессандро кивнул, только в тот момент осознав, что сверху доносится музыка и ритмичное постукивание ног, кружащихся в танце над сводчатым потолком. Пленников держали под бальным залом. Подняв голову, Алессандро представил себе, что происходит наверху.

– Ты не похож на итальянца, – насмешливым тоном продолжил слуга в парике.

Долгое время пребывая в подчиненных, Алессандро знал, что должен трусливо улыбнуться и попытаться что-то униженно пролепетать. Но вместо этого смотрел сквозь слугу на итальянцев, которые уже начали замечать его отношение к происходящему. В их глазах читалась озабоченность, и они поглядывали на двадцать других слуг более низкого ранга, стоявших у стен, каждый с длинной, чуть ли не до груди, тростью с набалдашником.

– Я Клодвиг, – истерично выкрикнул слуга. – Твой начальник. Это, – он указал на других лакеев, напудренных, в париках, золотистых ливреях, белых, до колен, носках и кожаных туфлях с большими пряжками, – мои помощники. Ты должен называть тех, кто выше тебя по рангу, Hobeit. Ты знаешь немецкий? Это означает высочество, но ты должен запомнить и их имена, для справки.

– Для справки?

– Для справки, Hobeit!

– Для справки, Hobeit?

– Если кто-то, к примеру, велит тебе принести мыло другому или явиться к нему в свечной чулан.

– Понятно.

– Понятно, Hobeit!

– Понятно, Hobeit! – Алессандро проорал «Hobeit» во всю мощь легких, так что его услышали в бальном зале, и некоторые танцоры с недоумением посмотрели на пол.

– Избыток усердия ни к чему.

– Вам тоже.

Клодвиг не услышал последней реплики Алессандро, зато услышали итальянцы. Они очень хорошо знали, о чем говорит его тон, хотя Клодвиг пребывал в полном неведении, и думали, что Алессандро или законченный идиот, или отчаянный храбрец.

Клодвиг повернулся к своим помощникам и слегка кивнул – так особа королевской крови могла кивнуть муравью. Потом назвал всех по имени: Либорий, Мамерт, Маркварт, Непомунк, Набор, Одо, Онно, Ратод, Ратвард, Панкратий, Хиларий, Над, Полипарк, Гандольф, Килиан, Кацилия, Сутувнин и Кортельц.

– Это же шутка, – сказал Алессандро.

– Не понял?

– Вы пошутили.

– Насчет чего?

– Это не имена.

Все помощники выступили на шаг вперед, крепко сжимая трости, готовясь пустить их в ход.

– Не надо! – крикнул один из итальянцев Алессандро, но едва закрыл рот, как трость одного из помощников рассекла воздух, и итальянец рухнул на пол, держась за живот.

Клодвиг сощурился и сделал шаг к Алессандро.

– Я собираюсь отправить тебя туда, – рявкнул он, указывая на потолок, – потому что ты красивый. Но не сейчас! – Его улыбка показалась Алессандро безумной. – Так или иначе, ты должен быть послушным. Мы это требуем.

Алессандро моргнул.

– Ну? Можешь ты быть послушным?

Итальянцы затаили дыхание.

– Да, я могу быть послушным, – ответил Алессандро, разочаровав соотечественников. – Я мастер послушания, но в итальянском стиле. Конечно, имея в подчинении столько итальянцев, вы знаешь, что я имею в виду, Hobeit.

– Нет, не знаю, – возразил Клодвиг, с искренним любопытством.

– Хотите узнать?

Клодвиг кивнул.

– Дело вот в чем, – ответил Алессандро, сощурился, шагнул вперед и со всего размаха врезал Клодвигу в челюсть. Вложил в удар всю свою силу и ярость.

Алессандро висел на цепях, подвешенный к потолочной балке, Клодвиг хлестал его плетью, а оркестр наверху играл «Голубой Дунай». Алессандро знал этот вальс с далекой юности. Слышал его в горных хижинах и танцевал в посольствах.

В Зимнем дворце, с обреченным императором Австро-Венгрии над головой, он висел на цепях, и его избивал слуга-психопат в напудренном парике. Помимо его сестры, все, кого он любил или к кому чувствовал привязанность, умерли, некоторые прямо у него на глазах, в пламени, расстрелянные, зарубленные, взорванные. Сотня итальянцев в пижамах, несомненно, тоже могла подтвердить, мир просто подошел к концу. «Голубой Дунай», невероятно красивый вальс, теперь казался жестоким и неприятным. Будь Алессандро революционером или циником, он бы возненавидел офицеров в белых штанах и золотых галунах и роскошно одетых женщин, которые проплывали в танце над его головой, но ненависти он не испытывал: он пребывал в мире, созданном им самим.

С каждым ударом плети Клодвига комната наполнялась красными и желтыми вспышками, но после удара Алессандро совершенно не менялся. Даже Клодвиг, собиравшийся бить его до того, как тот обвиснет на цепях, был в ужасе, потому что за час порки Алессандро ни разу не вскрикнул.

В какой-то момент он обошел Алессандро, чтобы посмотреть, жив ли тот. Алессандро следил за ним взглядом и улыбался самому себе, потому что знал: он полностью контролирует себя. Не Клодвига, не Хофбург, не войну, не мир, а себя.

На каждый удар, на каждый звук блестящей музыки наверху Алессандро слышал другую музыку, пусть и тихую, за которой уже не было никакой музыки вовсе, и эта другая музыка идеально сочеталась и с танцами наверху, и с пыткой в подвале, потому что соединяла их воедино и в равной степени превращала в ничто. Он содрогнулся, волосы встали дыбом, электрический разряд пробил тело.

– Что такое? – изумленно спросил Клодвиг, потому что, несмотря на льющуюся кровь, Алессандро вдруг запел.

Штатские редко понимают солдат. Те, кто видел войну, навсегда будут воспринимать ее естественным состоянием мира, а все остальное – иллюзией. Бывший солдат уверен: когда время ослабит мечту мирной жизни и все подпорки уберут, он вернется в состояние, которое его сердце считает родным. Он грезит о войне и вспоминает ее в мирное время, занимаясь чем-то еще. Мир губит его. Он столкнулся лицом к лицу с великим и загадочным, каковым является смерть, но не умер, и не может не задаваться вопросом, почему?

Когда Алессандро достаточно поправился, чтобы работать, Клодвиг пришел к нему и заплакал. Он, как выяснилось, никогда не бил человека, который при этом бы не кричал, и это вызывало у напудренного парика угрызения совести, усиленные близким окончанием войны и великими изменениями в Зимнем дворце.

– Скажи, что я могу для тебя сделать, – спросил Клодвиг, усевшись на кровать Алессандро.

– Для начала, чуть отодвинься.

Клодвиг выглядел печальным и расстроенным.

– Что я могу для тебя сделать? – повторил он.

Алессандро поднес ладони ко рту, потом сложил рупором.

– Мне нужна информация, – прошептал он.

– Информация?

– Имя пилота одного самолета, который летал над горами прошлой зимой, и где его можно найти.

– Пилота?

– Меня восхитило его мастерство. Он потряс нас всех, даже будучи врагом, и я хочу сказать ему об этом лично. Теперь, когда война почти окончена, я с удовольствием пожму ему руку.

– Он красивый?

– Да, – кивнул Алессандро, – очень.

– Тогда я этого не сделаю! – прокричал Клодвиг, его лицо исказилось.

– Не настолько красивый.

– Не настолько?

– Нет.

– Как он выглядел?

– Он выглядел как византийский сосуд, как амфора.

Клодвиг слушал, как зачарованный.

– Его уши напоминали глиняные ручки, лицо пятнали маленькие красные и золотые керамические квадраты. Летел он головой вниз, шасси – кверху, такой храбрец.

– Я этого не сделаю, – ответил Клодвиг. – Все, что ты говоришь о нем, печалит меня.

Алессандро принял отказ Клодвига.

– Но я пришел, чтобы сказать другое. Поскольку ты еще выздоравливаешь, я не заставлю тебя таскать мусор, скрести котлы или убирать навоз. Вместо этого ты будешь убирать подносы из коридоров.

– В каком смысле?

– Во дворце всегда живет много людей, гости, придворные. Когда они что-то просят, когда бы то ни было, днем или ночью, им приносят это на подносах. Иногда они вызывают лакея, чтобы забрать поднос, но чаще делают проще: выставляют поднос в коридор. Нам не нужны лакеи, чтобы забирать подносы. Прежде это делали итальянские военнопленные. Тебе надо быть ниже травы и тише воды, кланяться, если столкнешься с кем-нибудь из гостей или придворных, а когда будешь нести поднос, смотреть ты должен исключительно в пол. Если идешь без подноса и кого-то увидишь, глубоко поклонись и не понимай глаз. Видишь ли, они постоянно трахаются друг с другом, а мы должны оставаться невидимыми и сами ничего не видеть.

– Какая альтернатива?

– Ты когда-нибудь выгребал навоз?

– Допустим, кто-то из этих людей проснется в четыре утра и попросит артишоки и черную икру или суфле из семги. Повара встанут и разожгут печь?

– Повара ждут и печи разожжены. Все наготове. Все исполняется мгновенно. Кухни здесь размером с Палермо.

– Потрясающе, – усмехнулся Алессандро.

– У меня такое впечатление, – сказал Клодвиг, – что король Италии живет довольно просто, даже с какими-то лишениями. Ничего такого у него нет и в помине, верно?

– Верно, – кивнул Алессандро, – но у него есть специальный резиновый трон с электрическими шарами, и шляпы, напоминающие мертвых страусов.

– Электрическими шарами? – Клодвиг наклонился ближе.

– Hobeit, вы знаете, почему вороны черные?

– Нет, никогда об этом не думал.

– Они отвратительные на вкус и черные, чтобы хищники знали, что они вороны и на вкус отвратительные.

– Почему они не желтые?

– Они живут в холодном климате, а черное поглощает тепло. Им не нужен камуфляж, вот они и используют преимущество своего цвета, который вбирает в себя солнечный свет.

– Почему ты задаешь такие вопросы? – спросил Клодвиг.

– Чтобы напомнить вам, Hobeit, что невозможно спорить с природой.

Следующим вечером Алессандро вышел на работу. Зимние ветры достаточно выстудили город, чтобы печи топились и в огромных залах, и в просторных коридорах дворца. Несколько часов один из помощников Клодвига водил его по коридорам. Он обратил внимание, что все, мимо кого они проходили, выглядели потрясенными и удрученными.

Алессандро решил, что такое настроение связано с состоянием империи и началом зимы, но пусть даже до весны погода не сулила ничего хорошего, он не мог понять, почему некоторые женщины плакали, проходя мимо, а некоторых мужчин так шатало, что они едва шли. Он видел, как бьются их сердца, приподнимая сшитые по фигуре рубашки и жилетки.

– Почему все эти люди так подавлены? – спросил Алессандро проводника.

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Сегодня Австрия капитулировала. Война закончена.

Алессандро остановился. Подумал о детях Гварильи.

– Какая напрасная жертва. – Он покачал головой. – Когда меня освободят?

– Италия взяла в плен сотни тысяч. Обмен пленными – часть договора о перемирии, и кто знает, когда это произойдет? Произойдет, конечно. Может, весной. Не волнуйся, ты тоже поедешь домой.

– Зачем?