Книга: Вечный поход
Назад: Глава четвертая Золотой кречет
Дальше: Глава одиннадцатая Шагающая стена

Часть вторая
Дорогами Войны

Земным творениям не дано скрыться от небесного взгляда. И застить его глаза не под силу им. Всё видит Вечное Небо…
Скорбная поклажа, обёрнутая девятью белыми войлоками, покоится внутри двухколёсной повозки. Запряжена повозка девятью быками. Путь её лежит на восход.
Пролегает на многие-многие сотни вёрст. Ведёт он туда, где за многими-многими рассветами раскинулся великий град Карокарум. Процессию, предваряемую дозорными чамбулами, сопровождает тысяча закованных в панцири воинов. Когда огненный шар мажет излётными лучами металлическую чешую на туловищах всадников, багровые отблески падают на суровые неподвижные лица и кровавят их до хищных сгустков в очах. Всё живое при встрече с ними становится неживым. Словно сами демоны войны возвращаются с жестокой сечи в свою Орду, захватив необычайно важную добычу. И целый мир покорно склоняется пред ними, как эти травы у копыт их лошадей…
Внутри войлоков находится массивный гроб, он выдолблениз цельного дубового кряжа и роскошно отделан изнутри. Там, в полном мраке, возлежит молодой воин с обезображенным болезнью лицом старца. Выглядит оно как маска, натянутая на голову, но рассмотреть и осознать это можно было бы, только приблизившись вплотную и склонившись над телом… Ему только тридцать три года, половина из них проведена в изнурительных походах и жестоких сражениях. Облачён покойник в бесценную, достойную лишь хана кольчугу. Возложенные крест-накрест руки прижимают к груди рукоять меча, пущенного вниз, вдоль тела. Несомненно, принадлежит он к знатным воинам, ибо покоится в полном доспехе. Воронёный железный шлем с пышным султаном усиливает землистость кожи лица. Кроме прочего — лука со стрелами, ножа, боевого топора — у ног его положен кубок для питья. И летит стремительно по золотой стенке кубка в неведомую высь искусно отлитый кречет. Пытается улететь прочь, но не отпускает хищную птицу золотой плен…
Процессия тороплива настолько, сколь быстро способны передвигаться быки. Если какое-то из животных валится с ногот усталости — его тут же убивают и пускают в пищу. Взамен новых впрягают, захваченных по дороге. Это дарует быкам отсрочку от смерти. Только быкам. Ибо всех прочих встреченных живых существ — будь то зверь, будь то человек — убивают!
Никому не дулжно узреть похоронную процессию — смертное горе глазам, случившимся некстати!
Вот в высоких травах испуганно юркнули две человеческие фигуры. Десяток всадников тут же пускают коней во весь опор. Мчатся к ним, рассыпаются веером, преграждая все пути для бегства. Настигают… Коротко свистят неотразимые стрелы. Свет меркнет в глазах случайных путников, которые так ничего толком и не успели понять.
И поясняет старший ловчий вослед их улетающим душам: «Отправляйтесь в Заоблачную Страну! Будьте там покорными слугами нашему повелителю! Служите усердно и молчаливо».
Снова и снова шарят раскосые глаза по степи. Выискивают тех, кто должен отдать свои жизни только за то, что случайно, не ко времени, оказался не в том месте.
Несовершенен этот мир! У камня нет кожи… у меча нет разума… у человека нет вечности… И не все пути ведут в завтрашний день. Особенно — пути, пересекающие страшные нити оборванных жизней.
Хлещут кнуты по спинам измождённых быков. Падают с их мясистых губ хлопья пены. Подрагивает голова мёртвого воина, сокрытого во мраке гроба. Колышется кубок с неподвижным кречетом, обречённо зависшим в золотом небе.
Всё ближе стольный Чёрный град.
Всё ближе и ближе безутешные рыдания и обильные потоки слёз…
Не на ратном поле, не в бою… от хвори, коварно подкравшейсяизнутри… однако в военном походе, как сам того желал…
УМЕР величайший полководец всех времён и народов земных.

Глава восьмая
Взгляд Серой звезды

Солнце пробивалось сквозь несвежую и нестройную зелень, дробилось, переламывая о листья поредевшие лучики. Обломки лучиков падали с ветки на ветку, осыпаясь светящимися брызгами. Эти осколочки солнечной мозаики заполнили перелесок неожиданно радостным светом. И если бы ещё птицы опомнились и защебетали наперебой — подсознание обязательно сыграло бы со мною злую шутку.
Оно меня принялось бы успокаивать и почти наверняка своего добилось бы, незаметно отдав приказание всем частям тела расслабиться. И тело мгновенно допустило бы сбой, утомившись несколько дней подряд исполнять роль безотказного механизма, боевой двуногой машины. И тогда я вряд ли даже дёрнулся бы на этот еле-еле слышный короткий свист… Но, слава ка-пэ-эс-эс, как приговаривал мой давно покойный наставник, — птицы меня не подвели.
Птицы молчали.
И эта птичья неразговорчивость оглушала похлеще, чем тишина, стоявшая бы в перелеске, не будь здесь птиц вовсе… Но в том-то и дело, что птицы — были. Я даже чувствовал их шевеление в гнёздах, их балансирование на качающихся ветках с непроизвольными взмахами крыльев. Я физически ощущал птичьи взгляды сквозь плотную, но не сплошную листвяную крышу.
И я лежал, не шевелясь, прислонив затылок к стволу орешника, уже понимая, что нелогичное поведение птиц — прелюдия к чему-то смертельно опасному. Вот тогда-то слух и выхватил тихий короткий свист, мгновенно замыкая незримую цепь приобретённых долгими тренировками рефлексов. Голова резко отдёрнулась, ушла вправо и назад, нырнула в пожухлую траву.
Буквально долю секунды спустя в ствол орешника, в кору, нагретую моим затылком, с упругим шлепком вонзилась незваная гостья — полуметровая стрела с чёрным оперением. Всё это я выхватил боковым зрением, уже совершив первую фазу движения, откатившись вправо и автоматически выхватив из-за пояса пистолет. Продолжив двигаться — кувырок и резкий уход с точки приземления, — я затих, изготовившись к стрельбе…
Если начистоту, то всё это мне уже начинало порядком надоедать. Шёл второй месяц моего похода неизвестно куда сквозь непонятно что. Тем более, что в суровой реальности всё оказалось, мягко говоря, немножко НЕ ТАК, как описывалось «до того, как». Точнее, совсем не так. Абсолютно НЕ.
Загвоздка была даже не в изматывающем темпе и нечёткости задания, и не в донельзя неподъёмной ноше полного боекомплекта, рассчитанного на двух средних спецназовцев, и даже не в жестокости, непонятной жестокости, всех двуногих, повстречавшихся мне по дороге.
Изматывающий темп — понятие условное, и скорее говорит о неподготовленности того, кто выдохся или пал духом. Нечёткость поставленного задания тоже дело привычное и находится в прямой зависимости от ранга начальника, отдавшего приказ, а уж в этой системе, чем больше звёзды и выше уровень, тем нелепее команды. Как если бы пехотой командовала авиация… И груз, посильный лишь двоим средним, не расстраивал. Хотя бы потому, что я средним не был. И это была нормальная самооценка, адекватная объективным данным о себе и уровне своей подготовки. Да и потом, любой новичок спецназа знает: не бывает лишних боеприпасов для задания, не имевшего конкретной цели и реально представимых противников.
Но беспричинная жестокость всех встречных — эта характерная особенность уже была теплее, теплее… и, в общем-то, непосредственно примыкала к главному.
Я ещё не видел и даже не представлял, кто напал на меня, но это, в принципе, уже детали, уточнения. Они ничего, в сущности, не меняли, тем более, что напавшие могли оказаться кем угодно. В прошлый раз, а именно двое суток назад, — это были индейцы. Даже не скажу какого племени — понятия не имею.
В военном училище не учат, как по боевой раскраске, одежде и тотемным знакам отличить, скажем, свирепых команчей от их более уравновешенных соседей по прерии — индейцев племени дакота. Или же, как, не запутавшись в диалектах, отличить боевые кличи любого из ирокезоязычных индейских племен. Будь то онеида или же мохауки, онондага или тускарора.
В наших военных училищах не изучают индейцев. Посему все свои, более чем скромные, знания о них я почерпнул в далёком детстве. Когда, ещё даже не подозревая о существовании спецназа, постигал азы маскировки, слежения и внезапного нападения. Когда воплощался в вождя краснокожих, начитавшись романов Фенимора Купера и Карла Мая, как и большинство ребят в моём дворе. Но были то придуманные игры в благородных туземцев.
Настоящие же индейцы оказались куда как далеки от образа рыцарей прерий; скорей уж на рыцарей плаща и томагавка похожи. Хотя томагавк у них был один на всех, а плащей не оказалось и вовсе. Но набросились они на меня именно по-разбойничьи, как-то бездарно, сумбурно, мешая друг другу. И лишь один додумался обойти, чтобы оказаться за спиной, но и то — не сумел этим воспользоваться.
Они напали на меня перед закатом солнца, отбрасывая длинные тени, — шесть мускулистых краснокожих воинов, что вышли на тропу войны, да так на ней и остались. Безмолвно, бездыханно, в нелепых позах. И чья вина, что их тропа войны опрометчиво пересекла мой загадочный маршрут? Уж во всяком случае не моя, это точно. Меня учили забирать чужие жизни, если нельзя от этого уклониться, и особенно если их хотят обменять на одну мою, неважно по какому курсу конвертации…
Я не видел нападавших, но уже знал, что их на этот раз трое. Откуда знал — невозможно объяснить, да я и не собираюсь. Это приходит с годами, и только к тем, кто дожил до предела, за которым уже не считают количество выполненных заданий и тем более — не радуются новым наградам. Просто кладут их к старым, так и не вытащив из коробочки, не прикрутив к парадному кителю. Лишь, как ритуальное заклинание, шепчут молитвенно: «Слава богу, не посмертно…»
Неведомые противники не были индейцами, если, конечно, одного контакта с этим народом, хоть и получившегося слишком плотным, достаточно, чтобы делать какие-то выводы. Те хоть напали честно, издалека предупредив боевым криком. Сегодня же меня заученно и хладнокровно просто убивали. Вернее, пытались убить, не спеша выцеливая из зарослей, и, наверное, убили бы, если б не рефлексы. Но, что ещё хуже — после неудачной попытки они себя ничем не обнаружили и не потеряли самообладания; не бросились на добивание в скоротечном рукопашном бою.
Я лежал, прижимаясь к травяному покрывалу, и напряжённо всматривался сквозь заросли тяжёлым взглядом затаившегося зверя. Их было трое, и они не отсиживались на месте, а медленно приближались, покамест не выдав себя ничем. Но я звериным чутьём сверхпрофи ощущал точки в рыхлом зелёном пространстве. В тех самых местах, откуда они должны были возникнуть, а не появиться, уж коль приближались бесшумно, как неразличимые тени… Я мысленно соединил прямыми линиями эти точки с точкой моего местонахождения и получил сектор обороны, края которого наступали на объект нападения под углом около восьмидесяти пяти градусов. Это был не лучший вариант, так как заставлял использовать для контроля за краями сектора боковое зрение, но я и не ждал лучшего. Просто молча и решительно готовился к худшему.
Время уплотнилось.
Секунды уже не бежали, превращая кусочки жизни в песок, стекающий сквозь пальцы. Секунды даже не шли. Казалось, они тщательно вытирали ноги, затягивая время, прежде чем сделать следующий шаг или же осторожно крались, подражая нападавшим. Весь мир для меня сузился до кусочка пространства, ограниченного перелеском, и в этом замкнутом объёме у него были иные свойства, не объясняемые физикой. Обострённые чувства докладывали мне по-военному — чётко и по существу.
«…ближайший — справа… притаился в густом кустарнике… до него метров пятнадцать…»
«…средний сместился влево градусов на пять… помаленьку сокращает расстояние… наверное, ползёт…»
«…левый дальше всех… метрах в тридцати — тридцати пяти… всё больше смещается в сторону… сектор обороны уже увеличен до девяноста градусов…»
Сознание моё растворилось.
Я перестал быть нормальным человеком — живым существом, которое на сознательном уровне воспринимает реальность в основном посредством биологических органов чувств. Имеющих, по правде говоря, достаточно ограниченный диапазон чувствительности… Теперь я впитывал параметры окружающей среды буквально всей кожей, напрямую, или душой, если угодно. Улавливал их изменения на энергетических уровнях, куда более расширенных и тонких, чем грубые биологические.
Я слился с миром, обернулся на самом деле частицей единого, неделимого и нерукотворного. Я лежал, расширяя области восприятия своего сознания, распространяя эту способность вовне, по разным направлениям и особенно — назад… Не доверяя обычным ощущениям. Словно отделял от себя, раздвигал вокруг незримую чувствительную оболочку. Моя кожа при этом заметно потеплела и даже начала вибрировать, отзываясь на все звуки и движения в перелеске.
Я ощущал потоки энергии, текущие от неба, земли и деревьев. Мне казалось — от меня отделилась некая сфера и, постоянно расширяясь, росла и передавала мозгу свои ощущения, словно вторая кожа. И в который уже раз при вхождении в подобное состояние, как будто опять впервые, опять заново — меня захлестнули ураган чувств, потоки информации, большинство которых я просто не умел расшифровать…
Но в хаосе, обрушившемся на меня, чётко выделялись три схожие ритмические пульсации. Я сосредоточился только на них, постаравшись отключиться от всего остального. Биения стали восприниматься ещё более отчётливо, они уже определённо несколько отличались одно от другого по частоте ритма и тембру звука.
Это стучали сердца моих врагов!
И стук этот отдавался на поверхности моей кожи. Меня захлестнула волна холодного возбуждения, в сознании ярко вспыхнуло озарение… и я их увидел.
Я увидел троих воинов, облачённых в облегающие чёрные комбинезоны, полностью экипированных по образцу средневековых диверсантов «ниндзя». Я увидел это не с помощью глаз, просто ко мне вдруг пришла уверенность в том, что среди кустов, приближаясь ко мне, прячутся те самые легендарные «воины-тени». И ещё я понял — они меня пока не обнаружили. Возможно, ошиблись во мне, и сначала, тратя время зря, пытались обнаружить своими обострёнными сверхчувствами тяжёлое дыхание и учащённое сердцебиение перепуганного одиночки, звучащие громогласно, как радиомаяк.
Их энергия была враждебна. Она ощутимо колола ледяными иглами, когда, шаря в поисках врага по всему перелеску, периодически натыкалась на моё тело. Я уже не сомневался, что они пришли забрать мою жизнь. Но средневековый спецназ не учёл одного… Несмотря на мою склонность все осознанные годы только тем и заниматься, как играть своею жизнью, раз за разом ставя её на кон, несмотря на то, что устал от этого до чертиков, — я не собирался прекращать это утомительное, но уж очень понравившееся занятие.
Это более чем опасно для самочувствия, господа ниндзя, отнимать у иногда невзрослых их любимые игрушки! Вот и я не собирался её отдавать — мою по-детски плюшевую, большущую и во всех отношениях распрекрасную игрушку. Жизнь. Она была дорога мне как память. Память о подарившей её маме. Да и будущее своё, как ни крути, я без неё тоже не представлял… А посему выходило, что мы никак не сможем договориться не только о цене, но и о собственно товаре.
Тем более, что Мой дом, хоть и начинался на букву «М» — вряд ли это был «Магазин», скорее, всё же — «Музей». И там не было таблички «Покупатель всегда прав», зато имелось предупреждение: «Руками, ногами и другими частями тела — не трогать! Не продаётся».
Я продолжал впитывать и анализировать информацию.
«…самый ближний — справа… необъяснимо быстро приблизился… метров десять… по-прежнему не знает, где я…»
«…средний замер… почти не ощущаем…»
«…левый продолжает уходить в сторону… обходит по дуге… сектор увеличен до ста пяти градусов…»
Пора!
Я резко отпустил натянутые поводья. И моё внутреннее время ринулось лавиной, затаптывая собственные секунды, не успевавшие переставлять свои крохотные ножки. Я пытался поспевать за ним. Наверное, в чём-то сам уподобился времени — стал бесплотен, неотвратим и безжалостен. Все листья перелеска мгновенно слились в единый зелёный холст, на котором я двигался, смешивал краски, наносил быстрые и решительные мазки. Картина, которую я рисовал, по замыслу называлась «Победа», но пока это был только первый эскиз.
Всё, кроме врагов, перестало существовать и различаться. Замелькало. Размазалось…
Я незримым духом ушёл в сторону. Пропустил «правого» мимо себя, наблюдая, как он медленно возник чёрной кляксой на зелёном, как проследовал мимо, не сделав ни единого лишнего движения. Их внешнее время здорово отставало от моего, и потому движения врагов были сильно замедлены. Словно я просматривал лучшие моменты матча в видеоповторе, уже зная о результате встречи.
Как же медленно он полз!
Я еле дождался, когда наступит момент для броска. И вот…
Может быть, в представлении ниндзя смерть выглядит как старуха-японка в белом окровавленном кимоно, сжимающая в руках ржавую катану. Может быть. Это даже романтично, ведь при самом плохом раскладе, если этих таинственных ребят ненароком удавалось взять в плен, то их либо совали живьём в чан с кипятком, либо распиливали тупой бамбуковой пилой. Однако на самом деле сейчас для этого молодого диверсанта смерть выглядела иначе. Она носила камуфляж, боевой грим и служила в спецназе, в элитной группе «Эпсилон», предпочитая косовидной катане универсальный боевой нож «гарпия». А самое неожиданное — она оказалась мужчиной по имени Алексей. Который ещё полчаса назад даже не помышлял заниматься сокращением штатов в отделении ниндзя. Но, как говорится: «Кто с катаной к нам войдёт…»
Он умер хорошей для ниндзя смертью — мгновенно, так ничего и не сообразив. В первую очередь, не поняв, что уже не живёт. Лишь пронзительно дёрнулись глаза, навсегда отпуская кончик путеводительной ниточки взгляда, теряя способность впитывать. Теперь они только отражали — два бесполезных, ничего не видящих глаза на кусочке лица в скупой прорези чёрного капюшона. В них отражались листья. Целое зелёное мозаичное панно из листьев на голубом фоне…
А почему, собственно, на голубом, ведь сквозь листву над головой почти не проглядывало небо?
Если кто подумал/а, что я способен в перелеске, пропахшем смертью настоящей и будущей, стоять и размышлять о природе глаз, из которых ушло всё, кроме отражений, из которых я сам же распугал последние взгляды, то он/а крупно ошибся или ошиблась. Если бы я был к этому философическому мысленному разлагольствованию склонен, то не дожил бы даже до своей второй боевой награды. Просто первая — стала бы и последней… В этот миг я уже скользил ужом, заходя в тыл второму кандидату в покойники.
И мой персонифицированный компьютер «Ума Палата» добросовестно прокладывал оптимальный курс. А неожиданное присутствие голубого среди зелени он попутно анализировал каким-то «…надцатым» периферийным мышлением. Наверное, мой ПК «УП» терпеть не мог информационных поступлений в виде сваленного в кучу хлама и потому искал каждому свою полочку. И полочка всё же отыскалась — она висела в простом и доступном для понимания месте. Получалось в итоге — это не отражалось в глазах небо, это сами глаза были голубого цвета!
Голубоглазый ниндзя…
Не знаю, может быть, кому-то на моём месте было бы равнобедренно, но меня это обстоятельство почему-то вывело из равновесия. Сразу же вспомнился Димка Севидов по кличке Кураж, мой дружок, сгинувший без вести под Багдадом. Его голубые глаза, их молчаливый немигающий укор, преследовавший меня по ночам все эти годы. С тех пор я невзлюбил цветные сны — они не давали выспаться моей совести. А невыспавшаяся совесть — подруга стервозная, покруче ревнивой жены с тёщей впридачу. Я кричал каждый раз: «Димка! Мы искали тебя двое суток, наплевав на смерть… Димка…» Но увы… Совесть глядела голубыми глазами, не веря ни единому словечку. И только чёрно-белые сны, где все глаза были одного сероватого оттенка, приносили покой.
Как ни стыдно в том признаться — мне до ломоты в затылке захотелось вернуться и сорвать тот чёрный капюшон. А вдруг?!
Вдруг это… ведь в этой невозможной реальности ничего невозможного, похоже, не…
Я вернулся.
«Правый» по-прежнему лежал недвижимо возле кряжистого дерева. На спине. В неловкой позе, сразу же отгонявшей прочь мысли о том, что он спит. Кисть правой руки судорожно сжимала охапку прелой листвы. Левая — неестественно подломлено — лежала поверх короткого чёрного лука.
Осмотревшись и выждав, я осторожно приблизился к телу. Застывшие удивлённые глаза моей совести глядели в небо. Чуток прищуренные, но от того не менее узнаваемые.
«Димка!»
Я не мог ошибиться, хоть с той поры миновало шесть лет. Именно эти глаза преследовали меня по ночам.
«Димка, куда ж ты тогда канул?! Будто под землю провалился, или в небо испарился… И как тебя угораздило нарядиться в этот нелепый наряд? Ну какой из тебя, к чёрту, ниндзя?!»
В висках запульсировало. Изморозью взялась спина. Я посмотрел на свои окровавленные руки. На нож. И еле сдержался, чтобы не заорать на весь мир: «Не-е-е-ет!!! Не может быть!.. Выходит, я… своими руками… своего друга…»
Ну что, убедился, в ЭТОМ мире ничего невозможного не…
А мой мир начал крениться, валиться вниз. Мои руки судорожно цеплялись за какие-то кочки. За выбоины. За траву. Цеплялись за стволы деревьев. За воздух. За чёрный ненавистный капюшон. За…
Я падал! И ничто не могло меня удержать или хотя бы на миг остановить падение… Пальцы соскальзывали с кочек. Трава выдиралась пучками с корнем. Стволы переламывались, как спички. Капюшон — и тот пополз, не в силах сопротивляться. Пополз, да так и остался в моей руке, обнажая голову убитого. И вдруг я замер… Сердце ухнуло в пропасть.
Но, зависнув, постепенно поднялось, вернулось из живота назад, вверх.
На меня глядело незнакомое омертвевшее лицо…
Чужое!
Глаза не прищуренные, а от природы раскосые! Выпирающие скулы. Ярко выраженный восточный тип внешности… А что касается голубого цвета, то скорее всего — это всё-таки небо пробилось сквозь листву и успело наполнить их собою. Наполнить эти две прощальные чаши глаз своей поминальной голубой влагой…
«Уф-ф, пронесло-о… К чёрту! — Я отпрянул, метнулся назад, пытаясь догнать своё убегающее время и выйти на прерванный маршрут. — Да-а-а… Ну и стерва же ты, совесть! Какие же ещё штучки у тебя в запасе? По-твоему, я ещё по-прежнему виноват? По-твоему…»
Между тем, обстановка существенно изменилась. И наверняка — к худшему. «Левый» исчез с моего чувственного экрана. Я его больше не «видел»! Вообще.
А вот «средний», по-прежнему, находился в своей точке, разве что со смещением в пару метров. Должно быть, он просто не понимал, что вокруг него происходит. Судя по всему, он так и не нащупал меня, к тому же потерял своего ведущего «левого» и больше не ощущал погибшего «правого». Он ещё не знал, что совсем скоро он перестанет ощущать даже себя. И вот именно это я и собирался ему растолковать, показать всеми доступными жестами, что в избытке имелись в моём боевом арсенале.
Я опять наблюдал замедленное кино. Практически зайдя ему в «хвост», смотрел, как «средний» неспешно озирается по сторонам. Вот эти кажущиеся неспешность и беспомощность чуть было и не сгубили мою головушку… Он был неважным стратегом и давно запутался — какая пешка и куда передвигается по этой зеленой доске, — но вот тактиком он оказался великолепнейшим! Не знаю, когда он почувствовал моё присутствие. Может — уловил чуть различимый хруст, может — тень движения… Но в тот самый миг, когда я уже готовился к броску, он резко развернулся. И тут же молниеносно, одним длинным круговым движением по касательной, сорвал один сюрикен из закреплённой на груди обоймы, пронеся его по дуге и отпуская в полёт.
Я еле-еле уклонился от встречи с этой смертоносной «звёздочкой». Она прошелестела в сантиметре от моей головы и, судя по звуку, где-то вонзилась в древесный ствол. Его рука уже пошла на следующий круг и даже ухватила второй сюрикен, но…
Пуля, пробившая ткань комбинезона и тело в левой части торса, отбросила «метателя звёзд» назад. Я был просто вынужден нажать спусковой крючок, уже не помышляя о маскировке. Вот уж поистине: «Увидишь летящую „звёздочку“ — загадай желание… если успеешь!»
Я успел.
Он рухнул навзничь, разметав по сторонам руки.
Результаты выстрела можно было даже не проверять. Я и не собирался. Теперь уже спешить куда-то можно было, если только желать поскорее наткнуться на собственную смерть. Я выдал своё местонахождение. Оставалось лишь ждать. Конечно, предусмотрительно сместившись в сторону. Что я и сделал незамедлительно, приготовившись ко всем неожиданностям. Даже к самым невероятным. Например, к нападению с неба…
Я знал, что «левый» движется ко мне. Но я не чувствовал этого! И объяснений тому было всего лишь два. Либо пресловутые сверхспособности на этот раз решили саботировать мои потуги выжить, желая подвести меня даже не «под монастырь», а конкретно — под могильный камень. Либо — приходилось развести руками — маловероятно, но факт, этот Воин был выше меня на голову, а стало быть, и не по зубам мне.
Не знаю, сколько протикало на внешних часах, сколько на внутренних. Мои мысли не мешали взгляду отрабатывать заросли напротив.
Я перебирал каждый лист.
Мысленно отводил ветку за веткой, заранее рисуя для себя фигуру в чёрном, скрывавшуюся за ними.
Стоп!
Его взгляд ударил меня, как стрела с тупым концом. Неожиданно прилетел из кустов. Причём, заметно правее того места, куда я, посоветовавшись с собой и определившись с чувствами, напряжённо всматривался. Явивший себя «левый» обозначил свою персону именно в тот момент, когда сам захотел этого!
Между нами было не более семи шагов.
Он раздвинул руками ветки и сократил расстояние на шаг. Потом медленно поднял правую руку, пронёс над головой, уводя назад за шею. И застыл в этой позе готовности к удару.
Я выпрямился в полный рост, держа руку с пистолетом сзади за поясом. Мне нужно было всего пару секунд! Для двух движений собственных пальцев. Большого. И указательного.
Большой палец аккуратно и неслышно сдвинул с мёртвой точки рычаг предохранителя. Щелчка не было. Но, должно быть, мой враг был поистине демоном, а не человеком. Нет, он не услышал движение — это невозможно было услышать.
Он знал!
И, зная об этом движении большого пальца, он покачал головой: не стоит…
Под прицелом этого взгляда я медленно вытащил руку из-за спины, направляя пистолет в землю. Где-то посередине между нами. Я помню не только каждую секунду этого противостояния, но и каждое движение. Даже то, что так и не было сделано.
Я не сдвинул указательный палец ни на миллиметр. Спусковой крючок остался на месте.
Его взгляд ринулся холодной волной, заливая всё перед собою, ввинчиваясь буравом прямо в мои зрачки. Казалось, ещё миг — и эта леденящая безудержная сила вомнёт их внутрь, расплещет глазные яблоки по глазницам и заморозит вечным холодом. Дрожь. Да что там дрожь — крупная волна пошла вниз по позвоночнику! От этого дьявольского давления закололо в висках.
У него были серые глаза! Глаза крупного хищника. Глаза природного убийцы.
Испокон веков повелось так — схватка двух достойных противников выигрывается победой в поединке взглядов. Тот, кто глазами сумеет убедить противника в его уязвимости, тот и победитель. После этого добить противника мечом — не более, чем простая формальность. Ещё немного, и ниндзя, пожалуй, мог неспешно приступать к исполнению этой формальности.
Но я сумел вырваться из пелены серого смерча. И, восстанавливая защитные свойства взгляда, бегло осмотрел его с ног до головы. Чёрные сапоги. Чёрный комбинезон. Чёрный капюшон. Предметы экипировки, оружие, и те — чёрные! Абсолютно… Единственно эмблема на груди была серого цвета. Серая семиконечная звезда. Она отчётливо выделялась на чёрной ткани, заслоняя собою сердце. Если, конечно, такая абсолютно бесполезная штуковина, как сердце, имелась у этого ниндзя.
Мой взгляд ринулся в его глаза с неменьшим натиском. Ещё немного — и он принялся бы блуждать по выжженным глазницам врага. Но постепенно «Серая звезда» (как я подсознательно принялся называть своего противника) выровнял положение, и наши взгляды уравновесили друг друга. Застыв в воздухе, где-то на половине расстояния между нами. Пауза становилась невыносимо длинной, словно в воздухе столкнулись, сплющив друг о друга наконечники, две стрелы, и теперь заправским стоп-кадром висели в пространстве, и что-то мешало им упасть в траву…
Он опять покачал головой, поднёс указательный палец к части капюшона, за которой должен бы находиться рот, предлагая не шуметь. Не потому, что боялся шума или же не хотел кого-то вспугнуть. По чуть дрогнувшим серым глазам мне показалось, что его губы тронула мимолётная улыбка. Хотя не уверен.
Самое страшное — он не рвался в бой, желая поскорее отомстить за двух бездыханных собратьев. Напротив, он для себя уже всё решил. Война взглядов, которую я, надеюсь, выдержал — красноречиво сказала ему без слов: сегодня не время для фехтования; пути бойцов неисповедимы — «завтра» обязательно наступит, причём именно для того, чтобы один из нас никогда не вступил в «послезавтра». И эту мысль «чёрный воин» теперь доходчиво передавал мне выражением серых холодных глаз.
Движение!
Он вдруг бросил быстрый опасливый взгляд влево и вверх. Словно оттуда ему или нам обоим грозила неведомая опасность. И я невольно повёл глазами в ту сторону, подсознательно желая лично оценить степень угрозы. Растяпа!
Наказанием мне была невыносимо яркая вспышка. Мгновенно расцвётший в воздухе красно-жёлтый цветок. И темнотища в глазах…
Для адаптации потребовалось секунды три. И первое, что я различил — был рассеивающийся клубок серого дыма; второе — серо-зелёные листья, сплошь и рядом постепенно восстанавливающие ярко-зелёный цвет. Но самого главного я уже не видел.
Ниндзя исчез!
Растворился до срока в густых зарослях неизвестной лесистой местности. И среди этой неопределённости и недосказанности что-то мне подсказывало — можно расслабиться. Пока.
Есть звёзды — путеводные. Эта же семилучевая серая звезда была, скорее всего, — путеобрывающая. И, должно быть, оборвала уже не один десяток жизненных путей. И что там греха таить, я был рад, что она на время или навсегда погасла на моём горизонте.
Да-а, хотя свою военную карьеру я, мягко выражаясь, далеко не в штабах делал — настолько тяжкого маршрута со мной ещё в этой жизни не приключалось. Мой Путь Воина ещё никогда не был до такой фантастической степени… воинственным, короче говоря. Ни малейшей передышки. Покой мне даже не снится…
Мои сны теперь от яви ничем не отличаются.

Глава девятая
Первый шаг

«…О, сколько раз вылетал ты соколом стремительным из-под тёмного колпака ножен, затевая охоту славную, забаву кровавую! Сколько раз бил ты блестящим прямым крылом в страшной тесноте смертельной жатвы, вминая шлемы в головы и отсекая нити никчемных жизней чужих! Многажды бился ты в агонии скоротечной конной сшибки, но воскресал вновь и вновь, отворяя потоки дымящейся крови иноземной. И текли потоки сии в подставленные жертвенные чаши-ладони ненасытного, пьяно хохочущего Бога Войны. Не счесть, сколько раз ты сплетал из сверкающих движений-молний защитную чудо-рубаху, отводящую лучше доспехов удары врага! И не однажды становился невесомым ты, заслышав грозное „Хур-раг-гх-х-х!“, — и даже вёл за собою утомившуюся рубить руку, пытаясь дотянуться до наиболее уязвимых мест противника. Хвала Вечному Синему Небу, что не отвело глаза воина, некогда обратившиеся на тебя и на тебе задержавшиеся. Из великого множества даров, доставленных в Орду генуэзскими купцами, разглядели они сей, простой с виду меч, в небогато украшенных ножнах. Не привлекал ты взгляд, скромно гляделся среди блиставших каменьями мечей и сабель. И лишь настоящий Воин способен был почуять родственную душу, живущую в клинке. Только ему было по силам совладать с истинно воинственным духом, что томился в ножнах, каким-то чудом либо по воле Небес заточённым туда на неведомый срок неизвестным мастером…»
Губы непрерывно шептали. И независимо от них работали сильные уверенные руки.
Хасанбек в полном боевом облачении сидел на овечьей шкуре, расстеленной невдалеке от костра. Лишь воронёный шлем с пышным красным плюмажем покоился рядом, давая всклокоченным волосам свободу шевелиться от бодрящего ветерка. Темник сидел, поджав под себя ноги, и неторопливо водил по клинку меча массивным хурэ, правя лезвие.
Наконец, посчитав режущую кромку достаточно острой, чтобы не обидеть воинственный дух меча, спрятал точило в саадак. Поднёс клинок к переносице, ещё раз внимательно осмотрел смертоносную линию. Остался доволен. Снова беззвучно зашевелил губами в заговоре, прося помощи у меча и обещая ему взамен скорый доступ к телам врагов: «Храни меня, о Стремительный и Ненасытный…»
Ощупывая взором прохладный металл, нойон задержался на таинственной надписи, нарушавшей гладь клинка у самой пятки, на расстоянии ладони от рукояти. Не смог тогда заезжий купец объяснить ему смысла этих выбитых на металле символов: шесть попарно скрещенных между собой палочек и седьмая одиночная, стоячая. «XXXI». Пообещал напоследок разузнать тайну у мастера, что изготовил чудо-оружие… и уехал безвозвратно, как сгинул. Доведётся ли ещё встретиться?
В ход пошёл кусок меха, смазанный бараньим жиром. Клинок умиротворённо залоснился. Это не было обычным уходом за оружием, как не являлось и жертвоприношением. Скорее, Хасанбек боготворил свой меч и верил, что в нём живет один из демонов войны, на время покинувший Облачную Орду и слетевший на Землю. Могучее и безжалостное существо, имя которого желательно не знать вовсе, не то что произносить, или даже упоминать мысленно.
Да и меч этот не нуждался в жертвоприношениях — свои жертвы он брал сам, стоило лишь освободить его от ножен.
Взгляд темника скользнул по жёлтому навершию рукояти. Круглая пластина, с которой пристально смотрел широко открытый глаз. Чей? Не иначе как Того Самого демона… Не приведи Небо узнать его имя!!
Хасанбек не смог бы сейчас объяснить, почему тогда, пять зим назад, он остановил свой выбор на «Стремительном и Ненасытном». Подобные мечи «мэсэ», с массивной прямой полосой клинка и заострённым концом, не так часто встречались в арсенале воинов-кочевников. Им были привычнее более лёгкие, слабоизогнутые однолезвийные сабли «хэлмэ».
Лучшие воины тумена не единожды до хрипоты спорили у костра, что сабля, из-за её сравнительной лёгкости, позволяет делать более быстрые движения рукой, нежели тяжёлый меч (при этом они непременно поглядывали на своего темника), и что, несмотря на ощутимую разницу в весе, кривой клинок немногим уступает в силе удара, если, конечно, его изгиб рассчитан правильно… Хасанбек не вмешивался в споры, лишь иногда насмешливо качал головой или же сердито осаживал не на шутку разошедшихся спорщиков.
Впрочем, сегодня об оружии никто не спорил. Возле костра царило молчание. Лишь треск пламени да отдалённое ленивое ржание стреноженных лошадей. Кэкэритэн, не снимая доспехов, в расслабленных позах расположились на земле. Большинство пребывали в полудрёме, используя временную передышку. Впереди расстилалась незнакомая местность, и вряд ли там их ждал отдых. Разве что — вечный покой, для тех, кому не повезёт.
…Когда он врезался в дикое месиво туманных чудовищ, что стеною воздвиглось на пути Чёрного тумена…
Снова и снова вспоминал нойон этот жуткий миг. Были ли они — Облачные Врата?! Не померещились ли в кошмарном сне?..
Когда он вонзился, подобно огромной стреле, в шевелящиеся ворота, сжав копьё до боли в руке, — последнее, что запомнил: плавающие клочья оскаленной морды и конвульсии ещё пары соседних страшных голов, пронзённых точным ударом.
И всё!
Он провалился в незримую бездну, лишившись разом слуха и голоса, будто стояли странные врата на самом краю обрыва, и за ними просто разверзлась степь. Рот продолжал извергать из себя боевой клич до судороги в челюстях. Но крик не рождался. Умер, как и прочие звуки этого мира… Слева и справа белели пролетавшие навстречу тени, тянули к нему когтистые ручищи. Мнился скрежет когтей по доспехам. Точные стремительные удары воина проваливались в пустоту. Хрипел испуганно конь, судорожно перебирая ногами в пустоте. Исчезли команды и смертные стоны. Мёртвая тишина стянула голову кованым железным обручем.
Его боевые сотоварищи исчезли. Должно быть, туманные чудовища, навалившись неисчислимой ордой, без остатка поглотили непобедимый корпус — ханскую гвардию. То, что было не под силу людям — шутя сотворили демоны!
Думать об этом было некогда — на него стремительно надвигалось бесформенное облако клубящегося тумана. И уже не было ни желания, ни сил уклониться от роковой встречи. Темник стиснул копьё так, что ногти врезались в древко. Тревожа ударами пяток крутые бока своего скакуна, вынудил его перейти на галоп и…
Врезался в белое марево и выронил копьё из рук, враз обессилевших. Схватился за лицо, шаря в поисках глаз, ни бельмеса не видя вокруг. И зарычал, как застонал — ему захотелось вырвать, выцарапать свои бесполезные, ничего не чувствующие глаза!
ОСЛЕП!!!
О, Сульдэ… Разве не молил тебя Хасанбек о единственной милости — когда придёт срок, оборвать нить его жизни без мучений?! Не доведи Небо остаться немощным калекой, обузой для всех!
Потом были какие-то вспышки. Мерцание колких искорок. И, помнится, — полнейшая, густая как смола, тягучая тьма! Он висел или падал, не ощущая никакого движения и не находя опоры. Из чёрной бездны начали проступать огоньки. Звёзды! Со всех сторон — сверху, снизу… Проступали и тут же гасли одна за другой. Словно тлеющие крохотные угольки догоравшего мироздания. Умирали. Чахли, сдавленные навалившейся бескрайней бездной. Ещё чуть-чуть — и погаснут навсегда.
Сколько это длилось — кто же ответит? Может быть, он умер?! Скорее всего, так оно и было… Но, видать, сумели духи-заступники отстоять его душу. Убедили Великое Синее Небо вернуть темника на землю; позволить окончить незавершённые дела, выполнить последнюю волю хана. Поручились за него.
И отступила страшная бездна.
Потом было свечение. Оно исподволь нарастало откуда-то, просачивалось сквозь болезненно зажмуренные веки. Когда темник открыл их, то моментально с опаской захлопнул — вокруг всё было усеяно светлыми шевелящимися пятнами. Бледные призраки, отдалённо напоминавшие всадников, бились в отчаянных потугах умчаться прочь, избавиться друг от друга, но что-то их удерживало вместе.
Хаотический безумный танец-пляска тысяч светящихся лошадей. Белёсая равнина — Степь, враз растерявшая все краски, превратившаяся в сплошное месиво безвольного ковыля, в буйство белого цвета. Свечение усиливалось. Стало покалывать иголочками глаза. Начало жечь усталые веки.
И накатило равнодушие к собственной судьбе. Даже конь постепенно успокоился. Остановился. Согнув ноги, опустился на колени. Наклонился, давая возможность седоку скатиться с него. Земля встретила Хасанбека прохладной равнодушной твердью. И всё-таки, после всего пережитого — это было наилучшее, что могли даровать Небеса: твёрдая опора и передышка. Темник перекатился подальше от лошадиного тела, раскинул руки и вытянулся на спине. Мысли разбежались, как травяные волны по степи, и не вернулись обратно — дали горячо желанную возможность забыться глубоким сном.
…Хасанбек провёл мехом по клинку в последний раз. Поиграл бликами солнечных лучей, осевшими на смертоносной металлической плоскости. Вложил меч в ножны, прошептав при этом несколько запирающих охранных слов. И поднялся, распрямляя затёкшие ноги. Нукеры, сидевшие рядом у костра, подобрались, ожидая распоряжений, но темник неопределённо махнул рукой — отдыхайте! — и направился к своему стреноженному коню.
…Именно — забыться глубоким сном.
Когда светлое всё-таки пришло в мир — он напоминал мертворожденный кусок земли. На огромном пространстве вповалку лежали тысячи воинов и лошадей, как на поле побоища. Те из нукеров, кто очнулся и открыл глаза в числе первых, наверняка испытали потрясенье — весь их Непобедимый тумен пал в неведомом сражении! И они об этом ужасающем поражении даже не имели понятия! Они не ведали, что творили — если, конечно, это их рук дело… Неужели всё-таки не было никакой Облачной Орды? Только насланный кем-то морок, внезапное боевое безумие — вынудили каждого из них сражаться со своими собственными соратниками?! Неужели Повелитель Вселенной наблюдал сверху за этим позором?! Как убивали друг друга Чёрные Гвардейцы Чингисхана, которых доселе не мог уничтожить ни единый враг в мире…
Да и сам-то Хасанбек… Очнувшись после сонного забытья, он даже застонал от ужаса увиденного. Захлопнул глаза и долго не решался открыть их вновь. Только когда донеслись голоса — всё ближе, всё громче…
Потом был хаос. Не верилось, что пробудившиеся когда-нибудь успокоятся… Но всё же взрывы ярости и приступы отчаяния пошли на спад. Не подвёл выработанный годами инстинкт. Тяга к единому строю, в котором каждый становится сильнее во сто крат. И потянулись взоры нукеров к десятникам, те в свою очередь — искали глазами сотников… Зазвучали команды. Сначала отрывисто и безнадёжно, потом громче, протяжнее.
И ощетинился участок чужой степи. Шлемами. Мечами и копьями. Решительными взглядами. Десять тысячных отрядов разметались по округе. Схлынули. И тут же, вернувшись каждый в указанное место, выстроились уступами, образовав огромный многоугольник. В середину, за спины воинов, дежурная сотня споро согнала подвершных коней с небольшим обозным хозяйством.
Так и встали монголы, как не раз в прошлом стоять им доводилось — привычно ожидая нападения со всех сторон и защищая спины соседей. И пуще всего, тщились высмотреть главный ориентир — нагромождение чудовищных облаков, которое не так давно им пришлось прорывать с боем. Облачные Врата. Но даль была чиста и безлюдна на многие вёрсты. Да и на небе сегодня не было ни облачка… И склонились копья долу, коснулись наконечниками трав.
…Освободив своего коня от самых строгих пут — шудэр,* — темник потрепал его по гриве и отпустил немного пробежаться. Сам же — вновь принялся осматривать окрестности. Вокруг Чёрного тумена, что расположился походным полевым станом, во все стороны до горизонта простиралась пустынная местность. С виду она ничем не отличалась от родных бескрайних степей.
«Не отличалась? Ой ли!»
Никаких поводов для волнения вроде не было, и всё же не приносила эта картина успокоения. Не мог Хасанбек мыслями выразить то, что чувствовал кожей, вернее — нутром того зверя, что таился где-то глубоко внутри него, не показываясь даже хозяину.
А чувствовал… Ох, как чувствовал! И знал — ни разу не подвёло его чутьё этого самого зверя. Как ни разу и не ошиблось оно. Единственное, что мог выразить темник привычными человеку словами либо мыслями: безжизненная! Именно это почувствовал он, обозрев раскинувшиеся вокруг просторы. Безжизненная, несмотря на зримые проявления жизни.
Вот! — вспорхнула пичуга за десяток шагов от него и снова упала в траву. Вон! — далеко — стелется в быстром беге, прижимается к земле стайка копытных, не разобрать, то ли косуль, то ли сайгаков. А над головою — парит, раскинув крылья, крошечная птичка. Таким видится огромный орёл, забравшийся в поднебесье. Висит почти неподвижно, лишь иногда сносит его по дуге немного в сторону.
Но откуда тогда привязалось к Хасанбеку это странное чувство: что-то здесь не так, жди беды…
«Ох, и подозрительным стал ты, нойон! А может быть, просто стареешь?»
Темник покачал головой. Подавил невесёлую усмешку. Что дальше?
Действительно, ЧТО? И ещё один мучительный вопрос: КУДА?!
Топтать до изнеможения степь? Искать то, чего не положил? Во имя чего?! Во имя увеличения империи? Во славу родных мест? В предвкушении богатой добычи, захваченной у встречных народов? Куда её складывать, эту добычу? Где они, родные улусы? И где оно — это имя?
Повелитель!!
Он до изнеможения сжал кулак — ногти впились в ладонь. Сам встряхнул себя: а клятва?! Обещание выполнить последнюю волю хана! Ты — ВОИН! Покуда у тебя есть чёткий приказ — выбрасывай из головы все дурные мысли, Хасанбек! Не гоняйся по бескрайним степям за барашками-оборотнями — всех не одолеть!
Схлынуло минутное смятенье духа.
Темник прикрыл очи и улыбнулся солнечным лучам, осторожно ощупывающим лицо… Резко распахнул веки, впуская в себя этот бескрайний мир.
Небеса даровали им ещё один день жизни — хвала тебе, Сульдэ! — вот и будем ЖИТЬ. И будем ЖДАТЬ. Знака. От Великого Хана. От Вечного Неба. А может быть — эти понятия уже слились воедино?
Они «ждали» уже третий день.
Первый полностью ушёл на то, чтобы прийти в себя, обуздать обескураженность и растерянность. Пока огляделись, пока подсчитали потери… павшие были в каждой тысяче, за исключением Отряда Багатуров. Тел не обнаружили — двадцать три нукера исчезли, будто канули сквозь землю. Может, не успели проскочить в захлопнувшиеся Врата? Если так — стоит ли скорбеть? У них, по крайней мере, будет шанс вернуться назад.
А что ожидает тех, кого Врата пропустили?..
Весь второй день всадники продвигались по бескрайней степи. Неспешно. Настороженно. Неизменно в направлении, указанном в последнем волеизъявлении хана, — прямиком на закат. Двигались вместе с солнцем. Раскалённый огненный шар, взойдя, быстро нагнал мрачную колонну. Повисел высоко над головами, мгновенно плавя до слёз ничтожные взгляды крохотных всадников. А потом, забыв о подобной мелочи, продолжил свой непостижимый полёт. Стал клониться к окоёму, медленно остывая и крася багровым тучные облака, сбившиеся у самой земли.
Всадникам спешить было некуда, и сигнал трубы остановил колонну задолго до сумерек, когда солнечный шар ещё только начал тяжелеть. Ночь миновала спокойно. На этот раз походный стан разбили по всем правилам. Однако, несмотря на кажущееся спокойствие и безлюдные окрестности, постов выставили вдвое больше против обычного, а костры развели лишь под утро, когда схлынула тьма.
И вот — день третий. Имеет ли смысл, как вчера, трястись в седле до вечера?
Хасанбек свистом подозвал к себе скакуна. Повёл в поводу. Задумался: а не распрячь ли его? Кони уже двое суток не отдыхали от упряжи, и даже на привалах паслись в попонах с броневыми пластинами. Темник потянулся было к подпруге и замер…
Его взгляд, скользнувший по седлу и помимо воли улетевший вдаль, наткнулся на три тёмные точки. Они чуть заметно подёргивались, как гнус, пляшущий перед глазами. Шевелились. «Комары? Нет! Люди на лошадях…»
Цепкий взор монгольского нойона прикипел к всадникам. Они, судя по мелкому дёрганью, мчались широкой рысью. В точности оттуда, куда должен следовать его тумен — с запада. И вряд ли это было случайностью.
Приближавшихся незнакомцев уже заметили многие нукеры. Сдержанные возгласы ветерком заметались по огромной толпе вооружённых людей. Их лица опять обратились к своему темнику: «Только прикажи!»
На этот раз жест Хасанбека был резким и понятным.
«По коням!»
…Когда троица всадников, пропавшая было из виду в низине, появилась вновь, укрупнившись при этом от пятнышек до хорошо различимых фигурок, — все воины Чёрного тумена уже застыли в сёдлах. Ожидающая приказа грозная конная лава, неспроста прозванная «тьмой», настороженно взирала на троих приближавшихся смельчаков. А может — безумцев?! Воины мяли в руках поводья, кони коротко ржали, переступали с ноги на ногу. Затевать облавный фланговый охват или же погоню — не требовалось. Незнакомцы, хотя при всём желании уже не могли не заметить грозной силы, возникшей на их пути, — и не помыслили изменять своё направление. Они даже не замедлили бег своих лошадей!
Ощутимо лопалась минута за минутой. Всадники приближались, понемногу увеличиваясь в размерах. До ушей уже доносился мерный топот…
«Наваждение?!»
Хасанбек легко тронул ногами бока своего скакуна. Тот шагом вынес его из передних рядов багатуров.
«Не могут люди вести себя столь безрассудно! Тем более, в этой тревожной неприветливой местности. Не могут… Уж не демоны ли в гости пожаловали?! Вынюхивают след Великого Хана?»
Предводитель отъехал шагов на сорок, остановил коня. Оглянулся. Кэкэритэн мрачной стеной застыли на расстоянии прицельной стрельбы, готовые при малейшей опасности прийти на помощь своему обожаемому темнику.
«О Вечное Синее Небо! Демоны ли это… Багатуры ли… Трусы не будут мчать втроём на целое войско… Сульдэ, не отврати от нас своего благосклонного взора, дай знать вовремя — на чьей они стороне…»
Хасанбек осадил расплясавшегося коня и положил руку на кибить* «номо», покамест не вытаскивая его из саадака.
Троица, по-прежнему не колеблясь, приближалась. Ничуть не отклоняясь от избранного направления.
Уже можно было различить масть лошадей и крупные детали вооружения незнакомцев. Рослый буланый жеребец, скакавший впереди, нёс на себе воина в длинном синем плаще. На голове этого всадника блестел низкий шлем из начищенного белого металла. Второй всадник, следовавший поодаль и правее, восседал на вороном скакуне. На нём также был длиннополый плащ синего цвета, накинутый поверх дорогих доспехов. Третий смельчак, ехавший сзади, был укрыт с головою чёрной накидкой, его стремглав нёс серый скакун.
Оружия в их руках, за их спинами и на их сёдлах не было!
Никакого!
«Точно — демоны!»
Хасанбек судорожно сжал кибить.
Буланый жеребец первого всадника наконец-то приблизился на расстояние прямого выстрела.
Темник извлёк лук из саадака. Огладил крутые рога, слегка оттянул и тут же бросил тетиву. Номо издал сухой нетерпеливый щелчок. Пальцы уже тянули из колчана стрелу с наконечником-срезнем. Прилаживали ушко к тетиве.
«Буланый жеребец… Синий плащ… Буланый жеребец… Синий… Буланый…», — мысли Хасанбека забегали по кругу, гоняясь друг за другом.
Синяя мишень неотвратимо приближалась.
Вдруг…
«Да это же!»
Важнейшее воспоминание — ИМЯ! — всплыло из глубин памяти тёмной рыбиной, шлёпнуло хвостом, придерживая всё остальное.
«Не может быть!»
Ненавистное имя вспыхнуло в голове темника.
«Кусмэ Есуг! Но откуда он здесь?!»
И сложились воедино все детали, уже видные воочию. Серебряная дорогая кольчуга с большой броневой пластиной на груди. Чёрные наручи. Низкий шлем с бармицей, отороченный бело-жёлтым мехом барса. И этот длинный синий плащ, который постоянно напоминал темнику о Вечном Небе!
ОН.
Лжепосланник, сгубивший Великого Хана! Что бы там ни говорилось о непричастности пары «синих плащей» к смерти Повелителя, Хасанбек подозревал, что… Предатель!
«О, Сульдэ! Благодарю тебя за эту встречу…»
Руки решительно, одним движением, развели в стороны кибить и тетиву. Срезень коснулся роговой накладки.
Синий плащ, развевая на ветру полы, по-прежнему порхал навстречу ополоумевшей птицей. Уже вся троица въехала в зону прицельной стрельбы. И тут первый всадник, заметив позу целящегося в него темника, рванул поводья на себя. Буланый жеребец засбоил, взметнул ноги в небо, становясь на дыбы. И на время заслонил седока своей широкой грудью.
«А вот и Дэггу Тасх!» — перевёл Хасанбек взгляд и натянутый лук на второго обладателя синего плаща. — Ну надо же, какой удачный день! Одним махом убью обоих змеев… Больше ни единого слова из этих лживых уст!»
Нойон вновь направил лук на того, кто был, по его разумению, всего опасней.
Но одно слово всё же успело прозвучать.
Вонзилось в уши Хасанбека…
— СТО-ОЙ!!!
Знакомо и властно.
— Не стреляй, Хасан!
И ослабела рука темника, дрогнул натянутый лук, вырвалась из пальцев тетива, отпуская стрелу в свободный неприцельный полёт. Миг! — и взрыла она землю перед копытами буланого коня старшего «посланника неба».
«Голос! ЕГО голос… Не может быть! Неужели?!»
Третий всадник, вылетев на сером иноходце из-за спин предателей, сорвал с головы чёрную накидку. На Хасанбека смотрели, пронзали его издалека точнее и страшнее стрелы — ЖЁЛТЫЕ КОШАЧЬИ ГЛАЗА. И этот раскалённый песок знакомого взгляда обдал темника горячей волной.
«Повелитель!!! О Небо! Жив?! — Но тут же, помимо воли: — Нет! Он же мёртв… Не стоит общаться с покойниками! Ещё немного, и нас не спасёт даже Сульдэ».
Рука потянула повод, разворачивая коня вправо к своим нукерам. И вновь голос остановил его.
— Хасан! Не бойся, я не демон… Я просто НЕ УМЕР!
По войску, что выстроилось в готовые к лобовой атаке колонны, пополз гомон: «Великий Хан! Повелитель!.. Потрясатель Вселенной…»
Темник коснулся рукояти меча, словно испрашивая совета. Меч промолчал, не кольнул ладонь агрессивным импульсом, не прилип к руке, требуя свободы. Не возжаждал немедленной крови… И расслабленно опустились плечи Хасанбека.
Чёрный всадник, остановив жестом двух попутчиков, пустил коня шагом. Он на ходу сорвал с себя чёрное покрывало и остался в знакомом всему войску синем атласном халате, по которому полз вышитый золотом дракон.
Хан приближался. И соскользнул с коня темник, припав на колено. Склонил голову в почтительном поклоне. А вслед за ним спешилось и всё войско, спешилось и пало ниц. Всё живое замерло в этой незнакомой местности. Лишь где-то под облаками величаво кружил орёл, наверное, пытался понять, что же происходит с этими странными существами, собравшимися воедино в таком огромном количестве.
Хасанбек терпеливо ждал, пока Великий Хан подъедет. Пока спешится. И лишь увидев краем глаза серые танцующие ноги скакуна и чёрные расшитые золотом сапоги, наполовину утонувшие в траве, — медленно поднял очи. На кулак, сжимающий поводья. На мелкую воронёную кольчугу. И наконец, на знакомое усталое лицо, покрытое пылью и потом.
По лицу Чингисхана блуждала улыбка, а глаза, напротив, смотрели серьёзно и испытывающе.
— Встань, Хасан! — Хан решительно шагнул вперёд и без заминки обнял его, на виду у всей гвардии. — Я знал, что только ты можешь выполнить любой приказ, — шептали губы Великого завоевателя прямо в ухо верного сподвижника. — Только ты был способен привести мою гвардию в эти края… Суть не в Золотом Кречете. Ты сам теперь, Хасан, мой Хранящий Кречет.
Взгляд Хасанбека дёрнулся за спину хана, вонзился в ненавистные лица Кусмэ Есуга и Дэггу Тасха. «Плащи» неотвратимо приближались.
— Успокойся. — Хан немного отстранился и до боли сжал его руку. — Ты многого не знаешь. Поверь мне, они нам не враги. Но об этом позже… Нужно спешить. Посланники сообщили, что через пару дней здесь будет отборная армия ещё одного народа, нам доселе неведомого. И нам никак не миновать встречи с ней… А о своей мнимой смерти я тебе расскажу потом… после битвы.
С плеч Хасанбека, казалось, рухнул огромный камень, который он носил все эти дни и ночи, что тоскливо тянулись после штурма Облачных Врат. «Ну наконец-то! Всё становится на свои привычные места. Мудрые слова Повелителя. И битвы. Битвы… Да разве мало было на нашем походном пути этих неведомых народов?! Стоит ли сушить над этим голову больше, чем они того заслуживают?»
Его плотно сжатые губы дрогнули в усталой улыбке:
— Я приветствую тебя, мой Повелитель… Я верю тебе. Приказывай.
…Ближе к вечеру, когда Чингисхан и Хасанбек собрали всех тысячников Чёрного тумена, с закатной стороны примчался посыльный нукер на взмыленном коне. Ещё два дня назад выслал осторожный темник несколько разведывательных чамбулов. Веером ушли разъезды в сторону заката. И вот — первая весточка.
Измождённый гонец едва держался в седле. Загнанный жеребец хрипел. Но весть, поистине, стоила того! По словам разведчика выходило, что не далее как в одном дневном переходе отсюда, по направлению к монгольскому тумену движется огромная армия доселе невиданного народа; причём идут они не в походном, а в полубоевом порядке. И хотя большую часть неизвестного войска составляет пехота, их выучка и слаженные действия говорят о многом. Например, о том, что это отборные части, перед которыми ставят выполнение самых ответственных задач.
Тысячники переглянулись с Хасанбеком. Молча уставились на хана.
— Всего лишь один дневной переход?! Они должны были появиться гораздо позже! — вырвалось у Дэггу Тасха.
Слова эти, как и быстрый недовольный взгляд Кусмэ Есуга, брошенный на молодого напарника, естественно, насторожили темника. «Что значат его слова — „должны были“?! — Хасанбек тут же попытался взять себя в руки. — Опять? Не о подозрениях думать надо, а о будущей битве. Повелитель ведь сказал, что они наши союзники…»
Хасанбек отвернулся, якобы озирая окрестности. И вдруг, всё же не справившись со зверем, до поры сидевшим внутри него, заскрипел зубами от бессильной злости. Злился он пуще всего — на самого себя. «Ну сколько можно натыкаться лицом на одну и ту же паутину! Зачем было размышлять, что кроется за безрассудным приближением трёх странных всадников? Стрелять! Стрелять надо было, прямо в эту кривую усмешку на ненавистном лице самозванца, околдовавшего и опутавшего Великого Хана… Как только опознал синий плащ, стрелять. До окрика Повелителя у меня была целая вечность, для одного-единственного выстрела! Эх, лишние мозги воину, поистине, ненужный и опасный груз… Ну да ладно. Ещё хватает сил, и подолгу не дрожит рука на растянутой тетиве. Ещё приспеет час поквитаться за всё».
Кусмэ Есуг нарушил затянувшееся молчание:
— Видишь, о Великий Хан… Небо на твоей стороне… Оно заранее, нашими устами, предостерегало… об этой преграде на твоём пути… Предупреждённый вдвое сильней и наполовину победитель… Не так ли?.. — Кусмэ Есуг учтиво поклонился Повелителю. — Теперь ты понимаешь, что наши пророчества… и донесения твоей разведки… толкуют об одном и том же… Осталось немногое… победить этого врага.
— Вы уверены, что это именно ВРАГ? — наконец молвил хан.
— Несомненно… — склонили головы оба советчика. — Это войско ведёт очень молодой, но… весьма мужественный царь… ещё никто на свете не мог одолеть его.
— Никто?.. — Потрясатель Вселенной искривил губы в презрительной ухмылке. Хасанбек мысленно продолжил: «Это потому что он Чингисхану доселе на зуб не попадался!»
…Ввиду неотвратимого приближения враждебных чужаков, первейшим занятием становилось исполнение благодарственного ритуала. Умилостивить богов — что для воина может быть важнее перед битвой?
Для этого непременно полагалось сложить Обо — святилище в виде кучи камней с закреплёнными на вершине её копьями и шестами, увешанными ритуальными лентами. Однако вокруг простиралась равнина, поросшая травой, и в поле зрения — ни о каких камнях для Обо не могла и речь идти. Пришлось посылать одну тысячу всадников на поиски камней… Вскоре первые собранные валуны, выбеленные ветрами и солнцем, легли на траву в месте, избранном лично Чингисханом.
Один за другим сновали собиратели, росла гора камней, разысканных и доставленных ими. Побелевшие глыбы укладывались горкой, и очень походили на ритуальную кучу черепов. Они служили напоминанием богам: после дарованной божественным благорасположением победы в грядущей битве — воины принесут истинную жертву, сложив ещё большую кучу из отрезанных голов побеждённых. На вершине горы собранных камней монголы воткнули несколько копий и шестов. Длинные ленты затрепетали на ветру, точно как люди, которые всю жизнь трепещут в ожидании волеизъявлений богов.
Затем Чингисхан распустил* пояс и, тщательно расправив, повесил его себе на шею. После этого снял с головы шлем,* отороченный мехом барса, закрепил на поясе. Ударяя ладонью в грудь, он девять раз преклонил колени и совершил возлияние кумысом.
Застыл на некоторое время, прислушиваясь к голосу Неба… Должно быть, получил ответ — мольба Великого просто не могла остаться безответной! — вновь повязал пояс, надел шлем и необычайно ловко для своих лет запрыгнул на коня.
На гарцующем от возбуждения иноходце Повелитель проскакал перед выстроившимися колоннами воинов — туда, обратно и вернулся к середине.
Великий Хан остановился и принялся зычно вещать, обращаясь ко всем сразу:
— Слушайте меня, мои доблестные соратники! Много воды утекло с того дня, когда Небо повелело мне завоевать мир и править всеми народами, и во исполнение небесной воли я поднял Белое Девятихвостое Знамя. На следующий же день было мне видение. Явил предо мною свой лик бог войны Сульдэ и среди многих прочих откровений научил создать Тугургха цэриг — свою верную гвардию… Это вы, преданные мне нукеры дневной и ночной стражи, для спокойствия моего тела и души оберегали кругом мою ставку в дни и ночи дождливые и снежные, знойные и ветреные, равно как и в час тревог и битв с врагами… Во многом благодаря вам достиг я великих успехов, поднялся выше всех земных людей! Завещаю же потомкам смотреть на вас, моих телохранителей, моих гвардейцев, как на величайший памятник обо мне. Повелеваю тщательно заботиться о вас, не возбуждать вашего неудовольствия и считать вас благодетельными духами… Моя кончина была мнимой, обманной уловкой! Мой Путь Военачальника не оборван, он длится! И я призываю вас отправиться со мною в новый поход! Исполнить свой воинский долг, пребывая и далее моей непобедимой армией… Нет предела доблести и отваге нашего войска! Сегодня мы вновь выходим на опасный путь, который неминуемо приведёт в объятия Смерти. Но достойным воинам он подарит неувядаемую Славу… и позволит влиться в ряды грозной Облачной Орды! Слышите, мои багатуры?! Я верю, среди кэкэритэн недостойных НЕТ! Я лично буду просить Вечное Небо за каждого из вас. И клянусь, что пройду с вами каждый шаг этого похода под неотступным взором Ока Неба!..
Я сказал!!!
Громогласный одобрительный рёв тысяч глоток был ответом Чингисхану.
Полководец, за которым воины следуют по убеждению, а не просто вынужденно подчиняясь ему, — уже на четверть выиграл любую битву. Военачальник, которого его войско любит — победил уже наполовину.
— …недавно вы слышали из уст гонца разведчиков, что на нас идёт целая армия незнакомого воинственного народа… — продолжил Чингисхан. — Непокорённых народов земных оказалось гораздо больше, чем я полагал… Копья нового врага так длинны, что задевают собой облака! Но разве что-нибудь на свете способно испугать доблестный Чёрный тумен?!
— Не-е-ет!!! — громыхнуло над бескрайней степью.
— Так выступим же, не мешкая! И пускай Сульдэ решает, достойны ли мы победоносно шествовать по этим новым землям, на которые его воля нас привела! Вперёд, мои могучие барсы! Хур-раг-гх-х-х!!!
Взвилась длинная ажурная плеть. Ожгла бок скакуна.
Иноходец Джуггэ взвился на дыбы. Заржал, показывая Небу воинственную улыбку-оскал. Несколько раз ударил копытами передних ног по податливому воздуху и опустился на землю. Подсел… И, наконец, рванув с места, выбросил обе передние ноги далеко вперёд. Почти одновременно взрыл ими почву, завершая прыжок.
Первый шаг!
Первая песчинка, оброненная на оглушительно пустынную поверхность нижнего отделения песочных часов.
Новый отсчет времени на шкале Вечности.
Первый шаг по нескончаемой тропе Военного Похода. Сделал его стремительный хурдум хуба Джуггэ, подаренный Великому Хану старшим сыном Джучи. Тайна смерти которого так и останется неразгаданной где-то там, позади, в прошлой жизни… Сохранил конь, сам того не ведая, жизнь хану — унёс на себе от злобных демонов, стелившихся по следу. Теперь же — уносил по новой тернистой тропе навстречу желанным победам.
…Серый в яблоках иноходец быстро удалялся, грациозно выбрасывая правую переднюю ногу. Вслед ему, спохватившись и настёгивая коней, вытягивался, лязгая железом, ударный клин первой тысячи — отборнейший из отборных. Отряд багатуров. Напряглись, ожидая команд своих нойонов, другие тысячные колонны… Немного запоздав, пронзила даль звуками будоражащая труба дунгчи Тасигхура.
Где-то впереди простирались неведомые земли, возможно, усеянные цветами, а может, пропитанные смертью насквозь…
Где-то, не далее десятичасового перехода отсюда, навстречу монголам спешила целая грозная армия, если верить словам этой подколодной парочки — Кусмэ Есуга и Дэггу Тасха. И абсолютно ни за что нельзя было поручиться, только молить Небо, просить его не отвращать свои благосклонные очи. И всё-таки по губам Великого Хана блуждала, угасала и вспыхивала вновь — улыбка! И прищуренные глаза посветлели до невиданного ранее серо-жёлтого оттенка.
Давно уже не видал Хасанбек своего обожаемого Повелителя таким счастливым!
Шаг за шагом, постепенно срываясь на полурысь, уходили одна за одной колонны всадников, выстраивались в тяжёлую бронированную змею, ползущую навстречу Неизвестности.
Шаг за шагом. По бесконечной дороге войны…
Лишь чуть различимый среди облаков орёл неподвижно парил над ними. Медленно оскальзывая с нисходящих потоков и тут же взбираясь на восходящие. И — что тут дивного? — должно быть, сам того не желая, плыл в одном направлении с Чёрной тьмой Чингисхана.
Хасанбек скакал в полный опор. Тёплый упругий ветер развевал полы его плаща, незло хлестал по лицу. Где-то совсем рядом с ножнами, ритмично покачивающимися в такт движениям скакуна, расходилась волнами незримая упругая сила. Возле самой земли, во все стороны от темника. Энергия недавно произнесённых им непростых слов: «Храни меня, о Стремительный и Ненасытный…»
И наверное, уже не раз прошептал-добавил Хасанбек к этому старому заклятию четыре новых слова: «…в этом Вечном Походе».
Иначе — отчего бы неустанно шевелились его губы, при застывшем, тяжёлом, как клинок его меча, взгляде?

Глава десятая
В деревне Забродье

Наверное, именно такой исподлобный взгляд загнанный волк бросает из чащи на человеческое жильё.
Дома с виду были так близко, что пяток шагов сделай — упрёшься в скрипучую деревянную калитку, и она своим ворчанием разбудит кого-нибудь из домочадцев. Я отвёл от глаз свой мощный комбинированный бинокль «Зевс», попутно по привычке запомнив показания дальномера. Расстояние до ближайшего дома составляло 294,8 метра.
Жилища, судя по всему, были русскими избами; «самыми что ни на есть», с резными наличниками и ставнями, с коньками на крышах и взаправдашними завалинками. Да и маячивший в начале улицы колодец с «журавлём», склонившимся поближе к воде, вряд ли мог иметь другую национальность. Но вот только… веяло от этой деревни некоей музейностью. Не могла в наши дни, искорёженные тотальным «прогрессом цивилизации», сохраниться до мелочей такая красота, непонятно какого века. Никак не могла!
Пришлось в который раз невольно переспросить самого себя: и куда ж я попал?!
Хотя вопрос этот уже давным-давно стал обыденным…
Было раннее утро, и улицы выглядели безжизненными. Солнце ещё не вырвалось из-за плотных облаков, скопившихся на горизонте, а небо не наполнилось голубым свечением, просто нависало светло-серой бездной, напоминая неохотное пробуждение после липкой, знойной июльской ночи без сновидений.
Деревенька располагалась, на мой профессиональный взгляд, очень удачно. Одна улица, самая длинная, примыкала к смешанному лесу, дуговидно повторяя очертания его опушки. Она напоминала нестройную атакующую цепь, что нехотя наступала на лес огородами, о чём свидетельствовали многочисленные, ещё не выкорчеванные пни побеждённых деревьев. В самом конце, дальнем от меня, улица резко отворачивала от леса крючкообразным отростком в пять-шесть домов, словно бы там поселились отступники от общего дела. Две другие улицы, а их в деревне и было-то всего три, отходили от «лесной», как я её окрестил, в сторону под разными углами, пытаясь слиться в чистом поле, но так и не сумев этого сделать. Между полосами улиц кое-где особняком стояли несколько домишек с подворьями, обнесёнными заборами, остальная земля, вероятно, использовалась для выпаса домашней живности.
В этот рассветный час утонувшая в зелени деревня безмолвствовала. Правда, где-то вдали в большом количестве по очереди коротко ржали лошади, как бы переговариваясь между собой, да одиноко и беззлобно лаяла чья-то собака, может, вылаивала свою собачью тоску по закатившейся невесть куда собеседнице-луне.
Неожиданно неподалёку от меня «заговорил» топор невидимого дровосека, упруго и нечасто ударяя по древесине. Я насторожился, некстати усмехаясь. Просто ничего не мог поделать со своей улыбкой. Память ехидно подсунула мне строчки из элементарной школьной программы. Образчик наследия поэта позапрошлого века Некрасова, модернизированные неким пародистом столетия не то прошедшего, не то нашего: «В лесу раздавался топор дровосека — он тем топором отгонял гомосека…»
Да-а уж, далеко не первый десяток лет отсчитывает себя век нынешний, компьютерный, а по-прежнему не забываемы чтящим народом великие классики бумажной литературы. Вот я, как типический представитель оного народа, не заб…
Я стиснул зубы, поиграв желваками. Улыбка сникла, потом угасла. На смену ей наконец-то пришло дельное соображение: пообщаться с хозяином топора и выведать у него кое-что из местных реалий. Для этого пришлось покинуть разлапистые ветви гостеприимной сосны на окраине леса, с которых я и рассматривал окрестности.
Обнаружить дровосека было несложно, хотя бы потому, что он ни от кого не прятался, как, впрочем, и никого не отгонял, а стоял как раз там, где один из огородов схлестнулся с лесом в невидимой борьбе за жизнь. Возле «рыцаря пилы и топора» лежали пара берёзовых стволов, спиленных загодя, куча обрубленных и уже увядших веток и с десяток отпиленных чурок. Вот их-то он и рубил на поленья, ставя по очереди на самый толстый пень.
Роста дровосек был среднего, сухощав и подвижен. В белом рубище, подпоясанном веревкой, в чёрных штанах и — неожиданно — в сапогах. Я сразу кратко определил его статус: крестьянин, безуспешно мечтающий о зажиточности. Несколько минут понаблюдал за его умелыми действиями, попутно убедившись, что он один. И лишь потом решился привлечь внимание, стараясь сделать это помягче, чтобы крестьянин с перепугу не отчленовредительствовал себе что-нибудь жизненно-нужное.
— А что, отец, немцы в деревне есть? — брякнул я первое, что взбрело в голову, придав вопросу непонятную интонацию, — то ли «своего» на оккупированной территории, то ли шутника, изнывающего от безделья.
«Отец» — как стоял вполоборота ко мне, замахнувшись для очередного удара по березовой чурке, — так и замер истуканом, предварительно вздрогнув всем телом и едва не выронив топор. Потом медленно-медленно развернулся ко мне лицом, при этом топор приопустился до уровня плеч, словно бы привёл его в боевое положение, готовясь рубануть справа по короткой диагональной дуге… Если, конечно, у его топора существовало это «боевое положение», в чём я обоснованно усомнился, глядя на треснувшее топорище и выщербленное лезвие. Рубить им, вообще-то, ещё можно было, но лучше всего молодую поросль, не толще руки. Можно было даже замахнуться и на более толстые стволы, но уж ни в коем случае не на матёрого спецназовца.
Сам же «отец» годился мне в ровесники, но только какие-то чересчур помятые жизнью. Похоже, судьба вытворяла с ним абсолютно всё, что хотела, напоследок одарив двойным комплектом морщин.
— Закуривай, батя, — протянул я ему открытую пачку «Кэмел», стараясь разрядить обстановку.
— Благодарствуйте… э-э, свой табачок имеется, — героически совладав с шоковой немотой, выдавил из себя «батя», не меняя позы.
— Вот и закуривай, раз имеется, покалякаем, — миролюбиво присел я на корточки перед ним, из дипломатических соображений как бы подставляясь под удар. — Да что ты всё в меня из топора целишься? Прицел запотеет.
— Мало ли… Ходют тут всякие, — не снимал он с меня касания цепких глаз, но топор, поколебавшись, опустил.
— Вот всяких и руби, а своих нечего, — добавил я металла в голос, внимательно наблюдая за его лицом. — Развелось лесорубов — по лесу не пройти.
Заслышав властные нотки, «батя» подобрался, взгляд приобрёл виноватый оттенок.
— Да где они, свои-то? — неопределённо махнул рукой крестьянин. — Драпают поди…
— «Драпают поди»… — передразнил я его. — Тебя, батя, как кличут-то?
— Митричем меня кличут.
— Вот я и говорю, Митрич, германец в деревне имеется?
— Боже збавь! — торопливо перекрестился он, размашисто и, похоже, привычно. — Нам и хранцуза во-о-о как хватает… А ежели ещё и германец…
— Стоп! Ты что такое несёшь? Я ж шутил… Какой француз?!
— Знамо дело какой — Буонопартий… Третьего дня пожаловали, раны зализывают.
— Эк, горазд ты заливать, Митрич! Да будто и не пьяный… Откуда ж в вашей-то Козощуповке Обалдуевского округа Бонопартию объявиться? Ты чё, мужик?
Мне показалось, что Митрич задохнулся от возмущения, хватая ртом воздух. Он в сердцах воткнул топор в пень и, оглянувшись на свою избу, выпалил:
— Какая Козощуповка! Забродье мы… А Буонопартий откуда надоть — оттель и объявился… не моего ума это дело! А остановился он, супостат, через три избы от меня, у Прокопа Семенихина, там побогаче будет…
— Ну, дела-а… — протянул я задумчиво, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, — вот только Наполеона мне и не хватало.
В самых смелых предположениях своих, интересуясь у Митрича диспозицией, я ожидал, как верх неожиданности, услышать, что в деревне — гитлеровцы в лице «дойчен зольдатен унд херр официрен Вермахта», ну, в крайнем случае, что зондеркоманда СС — как апофеоз юмористичности. Но чтобы напороться на действующую наполеоновскую армию?! Ну, знаете, господа вербовщики, за такие сюрпризы можно и по рылу. «Пуркуа па, месье?»
— Во-во! — поддакнул Митрич. — Токмо так-то они его и величают, промеж собой… Наполеон. Самолично слыхал.
— Слыхал, говоришь?.. А ну, побожись.
— Да вот те истинный крест! — рьяно перекрестился он. Жестами, явно отточенными ежедневными тренировками.
Между тем солнце наконец-то вырвалось из облачного плена и залило полнеба золотистым светом. Деревня понемногу оживала, наполнялась звуками, где-то невдалеке переговаривались женские голоса.
— Слышь, мил человек, а тебя как звать-то? — спохватился Митрич.
— А зови Алексеем, не ошибешься, — отвлёкся я от раздумий.
— А вот пошто ты, Алексей, так вырядился — равно аки леший? Зелёный весь… пятнами. Да ишо размёлеванный какой-то. Я как узрел, ну, думаю, всё, Митрич, отстучал ты своё топориком, никак нечистый пожаловал… Ей-богу, чуть было Кондратий меня не облапил.
— Эх ты, Митрич-Митрич! Хоть и не из Козощуповки, а всё одно — дерёвня ты дерёвней. С лешим он меня сравнивает. Да это ж новая партизанская форма. В аккурат, с неделю назад получили.
— Партизан стало быть! — облегчённо выдохнул Митрич. — Ну-у-у… а я-то уже… чуть было… А ты эта… Чьих будешь — из гусар? Аль из Василисиного воинства?
— Из как… кого воинства? — аж поперхнулся я. — С каких это пор бабы командовать стали? У вас что, мужиков рожать заставили да в юбки рядиться? Что за Василиса такая?
— Ну-у-у… Скажешь тоже — баба! Да она трёх мужиков стоит! Старостиха Василиса Кожина… из Юхновского уезда. Её хранцузы — о как боятся!
Он определённо нравился мне всё больше и больше. Подсознательно. Ненавязчиво. Этот простой русский мужик, проживавший у счастья на задворках, в приймах, даже не двоюродный, а так — седьмая вода. Было в нём что-то неуловимо «расейское», то изначальное, что потом по крупице теряло каждое последующее поколение, а к моему — уже почти ничего и не осталось. Так — чужие слова да глаза неверящие.
Примолкший было, Митрич дёрнулся, видать, что-то не сходилось в его мыслях:
— Слышь, Алексей, гришь неделю назад, а форма-то заношена, вон даже дыра возле локтя.
— Глазастый ты мужик, Митрич, так и зришь насквозь. А вот мозгами раскинуть — недосуг. Заношена, говоришь. А ты представь себе — воюем. За неделю же не токмо форма — люди до дыр стираются. Хоронить, бывает, не то что не в чем, а и некого… Ты вот чего. Коль так о моей форме заботишься… Принеси-ка мне одежонку переодеться.
Лицо крестьянина враз приобрело кислое выражение.
— Да не жмись ты, дядя. Я тебя тоже чем-нить одарю… — пришлось для убедительности порыться в карманах. — Вот, к примеру…
На моей ладони лежала диковинная для времён наполеоновских войн вещица — зажигалка. Заманчиво поблёскивала никелированными боками.
— Смотри… незаменимая штуковина. — Я притопил сенсор, извлекая из металла язычок огня.
Поражённый до глубины души Митрич округлил глаза и судорожно сглотнул слюну.
— Ишь ты… — больше слов, видать, не сыскалось.
Я чувствовал себя бродячим фокусником, улыбаясь лишь глазами. Загасил язычок. Потом опять зажёг. Загасил.
— Ишо… — выдохнул крестьянин.
А то! Лицезреть чудо кому не понравится.
Я повторил свой фокус ещё. И, загасив, протянул зажигалку Митричу. Он тут же потянулся, но опустил руку, не донёс. Замялся.
— Ишь ты, скромник! — я демонстративно вложил вещицу в его ладонь, загнул пальцы и усмехнулся. — Носи на здоровье… Только колхозы не поджигай.
— Каки-таки… калхозы? — переспросил Митрич.
— А-а-а! — отмахнулся я. — Лучше тебе, батя, не знать… Вам покуда и своей напасти хватает, барщина, оброки там всякие.
Митрич погрустнел. Должно быть, вспомнил о поборах.
Деревня уже шумела вовсю. Того и гляди, сюда мог пожаловать кто угодно. Поди тогда, объясняй по-новому — что ты за леший.
Нужно было срочно переодеться и обдумать ситуацию. Что-то где-то не стыковывалось, и если я хочу дожить до цели, просто обязан уразуметь, что и где…
После вручения бесценного подарка радостный «кутюрье Митрич» мигом притащил кучу какого-то рванья, и мы подались в местный подиум — покосившийся бревенчатый сарай, крытый соломой. Там я, первым делом, снял и спрятал под хламом свой пятнистый комбинезон и остатки вооружения. Потом приступил к кинопробам на роль второго плана «бывалый партизан 1812 года». Получилось не сразу. Оказалось — надобно было приложить всю сноровку и фантазию, чтобы в этих обносках хоть немного отличаться от огородного пугала. Надеюсь, у меня получилось. Вскоре я имел примерно такой же внешний вид, как у хозяина. Вот только состояние одежды вызывало печальный вздох. Должно быть, она просто валялась в избе, в ожидании, когда же наконец-то её используют для мытья полов. Ан нет! Ты глянь — партизан подвернулся.
Спустя минут десять мы сидели на поваленных дровяных чурках. Ни дать, ни взять — два крестьянина на лесозаготовках. Правда, Митрич иногда прыскал в бородку, пряча улыбку, да лукаво отводил взгляд. Надо понимать — крестьянин из меня был совсем никудышный. Мне же не давала покоя одна мысль.
— Да, Митрич, чуть не забыл. Ладно, коз вы не щупаете… А вот Забродье-то почему? Я когда к вам пробирался — не то что брода не видал, а даже ничего похожего на речку.
— Как так не видал? Чай, оба глаза на месте… Странный ты какой-то, Алексей… Да ежели хочешь знать, мы так спокойно и жили-то, потому как с трёх сторон речкой окружены. Змеится она в аккурат возле нашей деревни. Течение тут сильное, не токмо чужаки — из своих-то не один ужо на самой стремнине утоп. Вот броды и выручают… Их возле нас несколько. Местные многие знают, а пришлый поблудит вокруг да около, глядишь — и передумает переправу ладить.
— А может, я не с той стороны шёл? С четвёртой? — единственное, что мне оставалось предположить.
— Говорят тебе — у нас с какой стороны не зайди, хочь издаля, а всё едино воду увидишь! — не соглашался Митрич. — Да я самочинно… второго дня через Орешников брод переправлялся. Орешник у нас там, вот и назвали. У нас ведь кажный брод своё поименование имеет… А ты говоришь — воды нет!
Глядя на его уверенность «с пеной у губ», впору было согласиться. Но… Хоть затопчите меня в блин — я знал точно: с той стороны, откуда прибыл, никакой воды, кроме дождевых луж, не имелось!
Ну надо же! Первый настоящий населённый пункт за несколько недель пути — и вместо ответов уже масса новых вопросов на повестку дня вывалилась.
Во мне ожил отвратительный занудный тип — Альтер Эго… И с энтузиазмом начал выдвигать свои умозаключения сомнительного содержания. В них он всячески топтал моё достоинство и вообще какую-либо способность к трезвой оценке обстановки. Иногда у меня складывалось впечатление, что он меня попросту ненавидит и был бы рад, если б я всё-таки сложил на маршруте свою буйну головушку. Причём, чем быстрее — тем лучше! Видимо, его останавливало лишь то, что при этом он также должен отойти в небытие. Мы были с ним повязаны телесно! ПОТЕЛЬНИКИ. Мысленно я его называл АнтиЛЕКСЕЙ, или же Антил, но никогда не произносил этого прозвища вслух. Впрочем, он наверняка знал об этом. Он вообще, гад такой, знал обо мне практически всё…
Потельник принялся сверлить мои извилины, распугивая и без того смутные мысли. Я напоминал археолога, обнаружившего древнюю, плохой сохранности мозаику и тщившегося доставить её в музей. Он же, мой Антил — был напарником с наклонностями клептомана и при каждом удобном случае старался выковырять кусочки смальты и рассовать их по карманам. В итоге древняя мозаика «Жизнь» напоминала дуршлаг. Растаскивала внимание по многочисленным дырам, возникновение которых я, как ни бился, объяснить не мог. Тем более, что здесь не срабатывали ни жизненный опыт, ни элементарная логика.
Продолжил свой мысленный диалог я уже на чердаке, куда по моей просьбе определил меня Митрич.
Итак… Разложим весь скопившийся хлам по полочкам. На полочки прикрепим таблички: «Что может быть», «Чего не может быть», «Чего не может быть никогда»…
«Что МОЖЕТ быть».
Вполне может быть только одно: я опять вляпался в какое-то несусветное дерьмо. То, что происходит вокруг — абсолютно реально, и мне не нужно щипать ни себя, ни Митрича.
С чего, собственно, начались злоключения? С согласия, с коротенького слова «да»… Моя служебная карьера на тот момент как раз расплачивалась в лавке судьбы за белые тапочки и уже собиралась их примерить. Лишь по большой случайности государство ещё не предложило мне сдать оружие, жетон, дела. А попутно — сдать всех тех, кого уважал и знал лично… Два «типа в штатском», использовавшие этот критический момент в жизни профессионального супермена — также были реальны до щетины на кадыке.
Они не смахивали на пасынков дьявола и не предлагали никаких сделок с моей «недвижимостью-неслышимостью» — с душой… Их желания были вполне реальны — заполучить настоящего спеца для выполнения пусть невозможного, но объяснимого задания. Именно эта пресловутая «невозможность выполнения», в разговоре подчёркиваемая ими несколько раз, и явилась катализатором для появления моего положительного ответа.
Согласен! ДА.
А кем, по сути, являлись на тот момент эти двое, что предложили мне более чем отличные деньги и более чем отличную возможность испытать себя — мне было неважно. В тот период жизни я лез на рожон. Как прикажете себя вести потомственному офицеру чуть ли не в десятом поколении, командиру элитного спецподразделения, которое разыграли как козырную карту в государственном перевороте? Вернее — в недовороте. В последний момент инициаторы испугались и кинули спецгруппу в самую мясорубку, обвинив затем во всех грехах. Мертвые сраму не имут! Традиционная отрасль политического животноводства — разведение козлов отпущения…
Из шестидесяти ребят в живых остались трое.
Жека Черепков, сразу же попавший с ранением в госпиталь, а по излечению залёгший на дно. Ещё один, о котором мне упорно не хотелось вспоминать: просто не был уверен, что он не внёс посильную лепту в гибель спецгруппы. И я. Вот, собственно, и все «эпсилоновцы»… А те двое, что меня вербовали… Да назови их как угодно — заказчики, хозяева, эмиссары, режиссёры! — ничего не изменится. Я их звал: резиденты. Отыскав меня в питейном заведении отставного майора Торхова и затем, нанимая меня, они преследовали какие-то свои цели, несколько раз повторив кодовое название операции: «Вечная Война». Но… было бы смешно даже теоретически допускать, что это они воскресили из исторического небытия, выловили из омута времени целый корпус кавалерии Наполеона с самим императором в придачу. Наверное, парни пребывают сейчас в неменьшем недоумении, чем я, их дорогостоящий наёмник…
«Чего НЕ может быть».
Не может быть этой встречи с частями регулярной армии из другой исторической эпохи. Это намного серьёзнее, чем все предшествовавшие стычки с воинами-одиночками или небольшими группами, которые вполне могли оказаться обычными «ряжеными». А главное — вот именно! — не может быть здесь никакого Наполеона! Это так же верно, как то, что меня зовут Алексей Алексеевич Дымов. Одно дело — безликие исполнители конкретных заказов (пусть даже организованные с целью проверить — чего я стою как боец), наёмники в самых невероятных нарядах. Совсем другое дуло — конкретное историческое лицо! Из прошлого, из иного времени.
«Чего не может быть НИКОГДА».
Того, что ИМЕННО Я сижу на чердаке, реальном до мельчайшей занозы, в зачуханном сарае, который стоит на подворье настоящего крестьянина, которое расположено в деревне Забродье, обитатели которой живут по текущему календарю тысяча восемьсот двенадцатого года, который… которые… Тьфу! Даже если допустить, что деревня живёт, как и жила — по своему укладу, то отчего этот самый крестьянин не имеет понятия о рельефе окружающей местности?! В упор не знает окрестностей! Ведь нет же вокруг этого Забродья никакой воды, нету!!!
Вопросы… Вопросы…
Стоп! Задний ход. Мой процессор перегрелся и вот-вот может выйти из строя…
К чёрту непонятки. Пойдём простым привычным путём. Когда нельзя определиться — куда ты попал и что происходит вокруг тебя, — что делает даже новичок спецназа? Ответ правильный: берёт «языка». И этот самый язык у него, по возможности, развязывает. Глядишь — чего и прояснится…
Мои раздумья тормозили шумы извне. Слаженный топот множества сапог. Лошадиное ржание, забиваемое стуком копыт. Скрип колёс. Ругань и команды.
Я прильнул к большой щели между досками чердака и замер.
То, что было мною отложено на полочку «Не может быть» — припеваючи жило, не обращая на мои сомнения ни малейшего внимания. Внизу, по всем трём улицам, по подворьям и пустошам передислоцировывались вооружённые люди. Выдвигались за околицу конные отряды. Должно быть, на разведку местности. Тягловые лошади, в сопровождении артиллерийских расчётов, неспешно тащили допотопные пушки, предназначенные для стрельбы ядрами.
В какой-то момент мне даже показалось, что я провалился в детство и впервые в жизни смотрю историческую эпопею о войне с Наполеоном, кадры, где враги хозяйничают на русской земле. Более того, в памяти вдруг всплыло одно из упоминаний моего деда о его собственном послевоенном детстве. Однажды отставной полковник танковых войск рассказал, как он, бывало, подсматривал сквозь щель в дощатой стене сельского клуба, где поздними вечерами шли взрослые сеансы. На которые его, пацана, родители не пускали, но он сбегал. И вот так, тайком, дедушке моему, тогда одному из детей героев второй Отечественной, Великой войны, довелось познакомиться с образами легендарных героев Отечественной первой. Пацан, конечно, ещё не имел понятия, что его будущий сын Алёша, а мой отец, будет среди тех оставшихся безвестными героев-ракетчиков, что не допустили в ноль девятом году развязывания третьей Отечественной, которую вряд ли бы сочли Великой, скорее уж Позорной… но это уже совсем другая история.
В щель, выпавшую на мою долю, я наблюдал сейчас не киноэкранную жизнь, а нечто абсолютно ирреальное.
Бред! Пронзительный до безысходности… Сомнений у меня оставалось всё меньше и меньше. Это не было детскими фантазиями. Не было ни взрослыми галлюцинациями, ни старческим маразмом. Не было массовкой на съёмках очередного неудачного квазиисторического сериала. От каждого движения тел там — за щелью! — веяло суровой жизненной правдой. Эти чужие люди вели себя привычно и непринуждённо. Моментально и категорически верилось в их реальность, в их профессиональную способность убивать…
Пускай даже ситуация была в высшей степени фантастической. Пусть я её пока объяснить никак не смог, но вот в одно я поверил на все сто.
Там, за потрескавшимися досками — ВРАГИ!
И хотя они, в принципе, ничем не отличались от ранее встреченных мною индейцев или ниндзя — также невозможных при нормальном развитии событий, — те ходячие анахронизмы были, как ни крути, экзотикой. Эти же — когда-то сожгли Москву… «спалённая пожаром» осталась после их визита российская столица. Эти пришлые — однажды напрямик вмешались в реальную историю МОЕЙ Родины.
И убивали, убивали, убивали моих соотечественников.
Пришли с запада, чтобы убивать моих предков, в том числе прямых. Насколько я помню родословную, мой четырежды прадед — мальчиком чудом выжил именно во время французского нашествия. Будущий генерал от инфантерии больше никогда в жизни не видел своего отца, ротмистр Алексей Дымов не вернулся домой с поля Бородинского…
Насмотрелся? Пора брать «языка»! И не дай ему бог оказать сопротивление — я ж ему не только Москву припомню.
Тщательно проинструктировав Митрича, в ожидании вечера я зарылся в солому и забылся в тягучей дрёме. Спешно покидать ирреальное Забродье не было ни малейшей нужды. Да и организм активно протестовал против такого непочтительного отношения к нему. Сначала отдых! А потом требуй чего хошь… Я не возражал, тем более, что ситуация была подходящей, к тому же настоятельно нуждалась в разъяснениях, поиск которых я и отложил на вечер.
Мне снились какие-то бессюжетные обрывки: незнакомые лица и невиданные пейзажи прерывались провалами в чёрную бездну. И только под конец — в уснувшем от скуки кинозале — на внутреннем экране вспыхнула и задвигалась донельзя реальная картина.
Я это уже где-то видел. Я этим уже когда-то был…
Опять подо мной ходил ходуном конь, скачущий во весь опор. Подрагивала недоступная линия горизонта, манила… И колонны вооружённых всадников, ползущие на приманку лязгающими жирными змеями. Я был военачальником… И последнее, что я помнил: серьёзное недовольство какими-то двумя пришлыми людьми. У них были туманные, сбивчивые речи и очень бледные лица! Мне даже показалось, что я слышал имя одного из них, звучанием напоминавшее слово «укус». Что-то типа Куус или Кусм…
Это ощутимое недовольство встряхнуло меня и разбудило. Придя в себя, я лежал, напряжённо сканируя окружающее пространство, и мысленно чертыхался.
«Бледнолицые! Ба, знакомые всё оттенки лиц… Резиденты. Это ж как меня наяву достать надо было, чтоб ещё и сниться?! А вот имечко-то не соответствует, мои совсем по-другому представлялись».
Близлежащее пространство мне пока ничем не угрожало. Я привёл себя в порядок и условным стуком призвал к себе Митрича.
Тот явился минуты через две — надо понимать, проникся ответственностью и соблюдал все мыслимые меры предосторожности. Его плутоватой улыбочки не было и в помине. Вполз на полусогнутых, воровато оглянулся и старательно доложил, копируя военных:
— Тут эта… Алексей… пару часов назад басурманам ещё подкрепление прибыло. Сила-силенная… Все на лошадках. Я до стольки и считать-то не умею…
Я жестом успокоил его. Усадил рядом с собой.
— Митрич, не бзди, наших всё равно больше! Ты лучше… расскажи-ка мне, что тут у вас творится. Как себя французы ведут по сёлам… чего людишки бают?
Хмурый крестьянин сначала комкал фразы, выстраивал их коряво, будто по принуждению. А потом ничего — завёлся и речь потекла.
Из его подробного рассказа я узнал многое…
Когда прошёл слух о взятии Смоленска и о тех бесчинствах, что творили басурманы — крестьяне затаились по своим подворьям. Подвоз продуктов в город почти прекратился. Из уст в уста передавались страшные свидетельства очевидцев о лютом поругании врагами храмов Божиих.
Православные церкви и монастыри повсеместно были обращены в тюрьмы, конюшни, пекарни и склады. Ненависть к захватчикам усилилась безмерно, когда, не дождавшись поступлений продовольствия, французы принялись формировать специальные команды, чтобы разыскивать съестные припасы и фураж по помещичьим имениям и деревням. Всё чаще и чаще крестьяне стихийно нападали на мародёров, а когда к этому подключились и помещики, принявшиеся вооружать своих людей — всю губернию охватило народное восстание. Внешне, причём, это не очень-то бросалось в глаза. Многие из крестьян даже толком не понимали — то ли их кто-то направляет, то ли они сами такие герои, защитники родной земли.
Я остановил Митрича и напомнил его же слова:
— Подожди, друг мой ситный. Не части так… Ну-ка, поясни свои недавние слова… когда ты спрашивал, чьих я буду — из Василисиного воинства или… из гусар? Это каких таких гусар ты имел ввиду?
Словоохотливый крестьянин тут же перестроился и продолжил рассказ:
— Наше Забродье-то, в аккурат, расположено в паре вёрст от столбовой Смоленской дороги. Ежели проехать вперёд по тракту, через пятнадцать вёрст попадёшь в сельцо Андреевское. Там у меня свояченик Прохор с семейством проживают. Так он мне и сказывал, что второго дня объявился у них посыльный от партизанского главаря… а может, и сам главарь… кажись, Давыдовым того кличут. И будто бы он большой гусарский чин носит, а сюда самочинно государем послан — мужиков на войну подымать… Вот его воинство мы и называем «гусары». А в тот раз он, стало быть, мужикам андреевским таковы слова говаривал, излагал как царёву волю: «Коль к вам французы всё ж таки пожалуют — примите их дружелюбно. Поднесите с поклонами всё, что у вас есть съестного. Поклоны они понимают лучше слов, потому как русской речи не ведают… А особенно рьяно подносите питейного. Уложите спать пьяными, а когда приметите, что они точно заснули, бросайтесь все на оружье их… Они его обыкновенно кучею в углу избы иль на улице ставят под приглядом постового. А уж набросившись — свершите то, что бог повелел свершать с врагами христовой церкви и отечества нашего. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте…» Строго-настрого наказывал — беречься, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно через недавно вскопанную землицу. Для того советовал набросать на него кучу камней, брёвен, золы или другого чего. Всю добычу военную, как мундиры, шапки и протчее, всё сжигать иль зарывать в таких же местах, как и тела французов. Эта осторожность оттого надобна, что другие басурманы, верно, будут рыться в свежей земле, полагая отрыть в ней или деньги, или ваше имущество… но, отрывши вместо добычи тела своих сотоварищей и вещи, им принадлежавшие, вас всех побьют и деревню пожгут. Вот так-то. А старосте наказал иметь над всем сказанным надзор… И чтобы на дворе у него всегда были наготове три иль четыре парня, которые, завидя многое число французов, садились бы на лошадей и скакали врознь искать партизан — и тогда они придут, дескать, к нам на помощь… А в конце обратил сей гусар свой взор к небесам, помолчал и молвил, что Бог велит православным христианам жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам антихриста, которые не щадят и храмы Божии. Ещё велел передавать сказанное всем соседям нашим…
Я устало махнул рукой — вопросов у меня больше не имелось. Ни о какой инсценировке не могла идти речь — это была самая что ни на есть реальная реальность.
Чувство необратимости ситуации навалилось как смертельная усталость. Будто я без снаряжения и кислорода почти вскарабкался на Эверест, а в метре от края вершины сорвался и покатился вниз.
— Всё правильно, Митрич. Истинная правда. Зовут его Давыдов Денис Васильич. Это самый геройский гусарский полковник из всех, что я знаю. А ещё — мой начальник. Так что я тоже из гусар, токмо служу в… таком особом отряде, потому и форма такова.
…Вечер пришёл незаметно. Как осознание: ПОРА!
Итак, нужен чужой разговорчивый «язык».
Он был нужен мне просто позарез. И я его добыл! Как? Ну, это-то как раз и неинтересно. Всё прошло по-будничному, словно на тренировках. Тем более, что мы были в неравных условиях. Враги меня не видели, а я их — очень даже отчётливо. Насколько позволял мой бинокль «Зевс», переведённый в режим ночного наблюдения. Минут двадцать я выбирал будущую жертву, водил вооружённым взором по передвигающимся багровым силуэтам, и наконец остановился на одиноком воине, поспешно седлавшем коня.
«Куда, куда на ночь глядя?» — вопросил встрепенувшийся во мне Антил.
«Сейчас спросим», — степенно ответил я ему.
А дальше — немного ползком, немного бесшумным шагом. Бросок и… удар! И «отъезжающий в неведомую даль» отъехал внутрь себя. Тело мешком повалилось на землю, правда бесшумно — в последний момент я заученным движением руки подхватил его.
Лошадь всхрапнула, шарахнулась в сторону, поскакала прочь — на пустырь.
Выждав пару минут, я обшарил тело. Вынул из-за его пояса два пистоля, отбросил подальше — пока не нуждался в таком допотопном оружии. Больше всего меня радовала объёмная и увесистая сумка с документами, которую он так и не успел приторочить к седлу.
«Фельдъегерь? Порученец? Курьер? Ладно, в сарае разберёмся».
Пришлось изрядно попотеть, чтобы дотащить этого вражину к месту моего «квартирования». Само собой, соблюдая все меры предосторожности и выжидая, пока ночные патрули удалятся на безопасное расстояние.
В полумраке сарая униформа пленного кавалериста утратила все свои цвета и казалась серо-чёрной. О чём, впрочем, я ни капли не сожалел, так как совершенно не разбирался в знаках различия наполеоновской армии. А вот головной убор, даже при тусклом освещении, бросался в глаза своей причудливостью: жёлтая металлическая каска, окруженная тюрбаном с меховой шкурой, с выдавленным латунным гребнем, который поддерживал чёрную конскую гриву и кисточку. К нижней части каски крепились кожаные козырёк и подбородочные ремни. Вся эта красота сейчас была изрядно смята — соразмерно силе моего удара по ней. И удерживалась на безвольно болтающейся голове лишь благодаря ремням.
Сгрузив бесчувственную тушу на ворох соломы в дальнем углу, я занялся бумагами, сопровождавшими это тело. К моему большому огорчению, они оказались обычными письмами на Родину. Должно быть, мой пленник был армейским почтальоном или, как там они звались у Наполеона… Ну, что ж. Не бывает бесполезной информации.
«Когда я на по-очте служил ямщиком…», — затянул мой внутренний двойник.
Я хмыкнул и принялся рассматривать эти диковинные письма. Витиеватые вензеля подписей, оставленные в конце посланий. Размашистые строки. Или наоборот — нервные, неровные, с пляшущими словами. И за каждым из этих слов стояла ВОЙНА! Именно эта жутковатая правда жизни — свежий срез Истории Родины, на котором ещё выступал сок — завораживала, и я постепенно с головой ушёл в чтение. Канул в Прошлое, ставшее Настоящим, лишь изредка краем глаза приглядывая за неподвижным «языком». Но тот вёл себя деликатно — истинный француз! — и чтению не мешал. Он по-прежнему НЕ ШЕВЕЛИЛСЯ. Вот и воспользовался я невольным досугом для… э-э, перлюстрации корреспонденции. Во загнул! Но суть отразил стопроцентно.
«Мон шер ами Дениз!
Вот уже пять дней, как Наполеон с главной квартирой пошёл вслед за армией по Московской дороге; итак, тщетно мы ожидали, что войска наши останутся в Польше и, сосредоточив силы свои, встанут твердою ногою. Жребий брошен; русские, ретируясь во внутренние свои земли, находят везде сильные подкрепления, и нет сомненья, что они вступят в битву лишь тогда, когда выгодность места и времени даст им уверенность в успехе.
Несколько дней раздача провианта становится весьма беспорядочной: сухари все вышли, вина и водки нет ни капли, люди питаются одной говядиной от скота, отнятого у жителей из окрестных деревень. Но и мяса надолго не хватает, так как жители при нашем приближении разбегаются и уносят с собою всё, что только могут взять и скрываются в густых, почти неприступных лесах.
Солдаты наши оставляют свои знамёна и расходятся искать пищу; русские мужики, встречая их поодиночке или несколько человек, убивают их дубьём, копьями и ружьями.
Собранный в Смоленске в небольшом количестве провиант отправлен на возах за армией, а здесь не остаётся ни одного фунта муки; уже несколько дней почти нечего есть бедным раненым, которых здесь, в госпиталях, от 6 до 7 тысяч. Сердце обливается кровью, когда видишь этих храбрых воинов, валяющихся на соломе и не имеющих под головою ничего, кроме трупов своих товарищей. Кто из них в состоянии говорить, тот молит только о куске хлеба или о тряпке, или корпии, чтобы перевязать раны; но ничего этого нет. Нововыдуманные лазаретные фуры ещё за 50 миль отсюда, даже те фуры, на которых уложены самые необходимые предметы, не успевают за армией, которая нигде не останавливается и идёт вперёд ускоренным маршем.
Прежде, бывало, ни один генерал не вступит в сражение, не имея при себе лазаретных фур; а теперь всё иначе: кровопролитнейшие сражения начинают когда угодно, и горе раненым, зачем они не дали себя убить. Несчастные отдали бы последнюю рубашку для перевязки ран; теперь у них нет ни лоскутка, и самые лёгкие раны делаются смертельными. Но всего более голод губит людей. Мёртвые тела складывают тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; не хватает ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимая вонь на всех улицах, она ещё более увеличивается отгородских рвов, где до сих пор навалены большие кучи тел павших. Множество мёртвых лошадей покрывают улицы и окрестности города. Все эти мерзости, при довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым несносным местом на земном шаре.
Мысленно с вами. Ваш виконт де Пюибюск.
Россия. Смоленск. 15 августа 1812 г.»
Следующее послание было от него же и красноречиво свидетельствовало, что победоносным оккупантам лучше не стало. Им существенно поплохело… мягко говоря.
«Мон шер ами Дениз!
Пишу спустя 20 дней. Наша кампания, похоже, терпит крах. Дела идут хуже некуда.
Вместо того, чтобы тотчас после сражения преследовать неприятеля гвардиею тысяч в 40 или 50, наша армия оставалась целые сутки на месте и после уже тронулась в путь; неприятель тем временем успел уклониться от нападения. Таким образом, сражение под Москвою (Бородинское) стоило французской армии 35000 человек и не принесло никакой выгоды, кроме нескольких захваченных пушек.
Мы получили приказание отправить из Смоленска в армию всех, кто только в состоянии идти, даже и тех, которые ещё не вполне выздоровели. Не знаю, зачем присылают сюда детей, слабых людей, не совсем оправившихся от болезни; все они приходят сюда только умереть. Несмотря на все наши старания очищать госпитали и отсылать назад всех раненых, которые только в состоянии вытерпеть поездку, число больных неуменьшается, а возрастает, так что в лазаретах настоящая зараза. Сердце разрывается, когда видишь старых, заслуженных солдат, вдруг обезумевших, поминутно рыдающих, отвергающих всякую пищу и через три дня умирающих. Они смотрят, выпучив глаза, на своих знакомых и не узнают их, тело их пухнет, и смерть неизбежна. У иных волосы становятся дыбом, делаются твердыми, как веревки. Несчастные умирают от удара паралича, произнося ужаснейшие проклятия. Вчера умерли два солдата, пробывшие в госпитале только пять дней и со второго дня до последней минуты жизни не перестававшие петь.
Даже скот подвержен внезапной смерти: лошади, которые сегодня кажутся совсем здоровыми, на другой день падают мёртвыми. Даже те из них, которые пользовались хорошими пастбищами, вдруг начинают дрожать ногами и тотчас падают мёртвыми. Недавно прибыли 50 телег, запряжённых итальянскими и французскими волами; они, видимо, были здоровы, но ни один из них не принял корма; многие из них упали и через час околели. Принуждены были оставшихся в живых волов убить, чтобы иметь от них хоть какую-либо пользу. Созваны все мясники и солдаты с топорами, и — странно, несмотря на то, что волы были на свободе, не привязаны, даже ни одного не держали — ни один из них не пошевельнулся, чтобы избежать удара, как будто они сами подставляли лоб под обух. Таковое явление наблюдалось неоднократно, всякий новый транспорт на волах представляет то же зрелище.
В это время, как я пишу это письмо, 12 человек спешат поскорее отпрячь и убить сто волов, прибывших сейчас с фурами девятого корпуса. Внутренности убитых животных бросают в пруд, находящийся посредине той площади, где я живу, куда также свалено множество человеческих трупов со времени занятия нами города. Представьте себе зрелище, каковое у меня перед глазами, и каким воздухом должен я дышать! Зрелище до сих пор вряд ли кем виденное, поражающее ужасом самого храброго и неустрашимого воина, и, действительно, необходимо иметь твёрдость духа выше человеческого, чтобы равнодушно смотреть на все эти ужасы.
Пребываю с вами. Ваш виконт де Пюибюск.
Россия. Смоленск. 5 сентября 1812 г.»
Следующим письмом было и вовсе драматическое для судьбы Смоленска послание неведомого Матеуша Зарембы. Я отметил, что в нём о русских было упомянуто с должной степенью уважения, как о достойных противниках. Славянин к славянам относился с куда большим почтением.
«Милый брат, Вацлав!
…Мы уже под Смоленском. Наполеон думает его взять, но русские дерутся, как львы. Даст Бог, дойдём до Москвы, вот там заживем! Мюрат мне обещал, что когда дойдём до Москвы, он сделает меня генералом. Целуй мать и скажи ей, что образок цел. Теперь у вас под Гродной спокойно, а у нас грохочут пушки. Из нашего села убит в прошлый штурм Мацек Флюгер и Ян Храбрый. Я имею рану в левую руку. На утро назначен последний штурм. Наполеон будет штурмовать город с четырёх сторон. Главная атака со стороны Молоховских ворот. Мой полк уланов будет идти от Свирской по берегу Днепра на штурм к Пятницкой башне, где сделана брешь.
До свидания! Может быть, это моё последнее письмо. Что-то на утро будет?
Матеуш Заремба. 4 августа 1812 года».
Судя по датам (я не поленился — перебрал все имевшиеся в наличии шестьдесят семь писем), здесь был охвачен период со второго августа по седьмое сентября двенадцатого года. Тысяча восемьсот…
«Странно. Как вышло, что такая уйма писем пролежала в сумке целый месяц не отправленной?! Где же хвалёная организация лучшей военной машины того времени?» — опять заворчал мой недовольный Антил.
«Это только все пули на войне летят в сердце матери. А письма… Кто сказал, Антил, что все письма на войне доходят по назначению? Разве почта застрахована от форс-мажорных обстоятельств? Всяких там наводнений-землетрясений. Эпидемий коклюша и мора среди почтальонов. От партизан, в конце концов…»
Тут я приосанился. Вспомнив прочитанное, смахнул пот. Это не было учебником истории — это были НАСТОЯЩИЕ ПИСЬМА. Писали их НАСТОЯЩИЕ СОЛДАТЫ! Разве такое можно выдумать?! Реалистичность впитанного вдавливала меня в грязь рельефной жёсткой подошвой.
«Ну как же всё-таки ЭТО стало возможным? Каким макаром я мог попасть в прошлое?!
Нет, гнать эти мысли! Хотя бы пока — гнать… Иначе безвольно опустятся руки. Где этот «язык», способный хоть что-то добавить к прочитанному? А подать его сюда… на второе. Иль на десерт, как говорят его же сородичи.
Поди сюда, сладкий фрукт!»
В чувство своего пленника я приводил минут десять, добиваясь, чтобы он хотя бы открыл глаза. Далее всё произошло само собой — наверное, у меня было поистине зверское выражение лица! Во всяком случае, пленный испуганно отшатнулся, закрылся растопыренной пятернёй и непроизвольно пополз, судорожно помогая себе рукой и что-то неразборчиво лепеча. Я в сердцах плюнул себе под ноги и занялся подготовкой к активным действиям. Нет, ради бога! — я не собирался начинать сражение с гвардией Наполеона. Мне уже было пора выдвигаться в точку очередной встречи со своими резидентами. Вот уж кому я задам самые животрепещущие вопросы!
Между тем, очухавшийся француз забился в уголок сарая и оттуда округлёнными глазами наблюдал, как я накладываю на лицо боевой грим. Когда же, достаточно обезобразив свою физиономию, я подошёл к нему — в его глазах заметался неподдельный ужас! — он был готов оптом выложить этому ЧУДОВИЩУ всё, что знал или хотя бы догадывался.
И он заговорил!
Я лишь задавал наводящие вопросы и пытался вникнуть в путаный словесный поток. Его французский достаточно сильно отличался от того современного, которому обучили меня… Из всего выходило, что он — кавалерийский капитан Жан Биэнкур из корпуса полковника Вильмонта — прикомандирован вместе со своим подразделением к гвардии Наполеона для выполнения курьерских поручений. Не далее как третьего дня они вошли в деревню Забродье. Намереваясь покинуть её тотчас же, как только пополнят запасы провизии, однако необъяснимо задержались, ожидая приказа императора. Наполеон же, по словам Жана, ведёт себя эти три дня довольно странно: никого не принимает, равно как и не принимает никакого решения. Такое впечатление, что русская военная кампания перестала его интересовать…
Хотя, на самом деле, это я всё связно изложил, а он… Иногда у меня создавалось впечатление, что «язык» мне жалуется. На всё сразу, в том числе и на то, как плохо ему в России, словно он приехал сюда на туристическую экскурсию! Один из фрагментов звучал примерно так: «Жизнь наша невыносима… Спим на соломе… За два часа до рассвета — уже на ногах… Частенько не слезаем с лошади по шестнадцать часов кряду… Сапог никогда не снимаем… По ночам нас то и дело будят… Питаемся скверно: без вина, всё на чёрном ржаном хлебе, и пьём отвратительную воду… Много нужно сил, чтобы выносить всё это… В армии столько болезней, что… Наш образ жизни и здешний климат — враги посильнее русских…»
Устав выслушивать эти откровения, я бесцеремонно отключил звук — заткнул его пасть подвернувшейся под руку грязной тряпкой. Глаза француза испуганно заметались по моему лицу.
— Да успокойся ты, почтальон Печкин! — Образ придурковатого мужичка из древнего мультфильма, обожаемого мною в детстве, вызвал улыбку, смягчившую страшную боевую гримасу. — Никто тебя не собирается убивать. Жить будешь. Правда, по-прежнему плохо.
От моей странной, необъяснимой улыбки он притих, послушно дал себя связать. И вёл себя, как неодушевлённый, пока я нёс его назад, к месту пленения. И потом, когда я осторожно положил его там, где пару часов назад взял, напоследок поднеся палец к сомкнутым губам с наказом «молчать!» — он только послушно закивал головой, не издав ни звука.
«Ну что ж, прощай, лягушатник! Извиняй за перлюстрацию».
Я оставил его валяющимся на земле, но ЖИВЫМ. Рядом положил сумку с письмами — пусть летят с приветом! Письма на войне — дело святое… Опять же — о бедном историке замолвите слово! — пускай дуцентам и прохвессорам будет хоть капельку легче «изучать».
…С Митричем прощаться было намного тяжелей. Как-то так глянулся он мне с первого раза да притёрся к сердцу за целый день общения. Он тоже глядел на меня с таким жалобным видом, будто вот-вот расплачется. Потому я выбрал суровый отеческий тон.
— Помнишь, Митрич, что гусары мужикам андреевским сказывали? Вы только кликните — и приспеет помощь… Так что ждём известий. И никого не бойтесь, пусть басурманы боятся по нашей земле ходить. А на рожон не лезь, береги себя.
Обнял, как родного. Похлопал по спине да в путь — и без того уж выбился изо всех маршрутных графиков! — теперь добрых полночи навёрстывать придётся.
Я выскользнул в темноту кусочком чёрного. И вмиг слился с нею.
«Прощай, Митрич! Не свидимся, поди».
Аутентичная русская деревня, в которую мне довелось забрести, канула во тьме за спиной.
Я не оглядывался.
Уходя — ухожу.
Назад: Глава четвертая Золотой кречет
Дальше: Глава одиннадцатая Шагающая стена