ГЛАВА IV
Дверь подалась с натужным скрипом, взмутив в воздухе незаметное облачко пыли и древесной трухи. Дощатая дверь с поперечными планками в форме буквы дубль вэ — а почему бы и нет? Во всяком случае, такая дверь не имела права присутствия ни на какой лестничной площадке, а другого критерия выбора у меня просто не было. И время — оно работало против меня, нужно было торопиться. Даже если машины здесь нет — и откуда такое чувство, отчетливое, до полной уверенности? Может, она как раз именно здесь! Но, даже если нет, нужно как можно быстрее убедиться в этом, и тогда будет меньше на одно необследованное пространство. Кстати, о времени — интересно, который здесь час? По моим биологическим как раз пора спать, черт, эта нелепая ночь в тропической тюрьме…
Внутри оказалось темно, темнее, чем на лестничной площадке, там хоть горела над головой лампочка, а тут нет, и только из-за следующей двери на том конце помещения пробивалась узкая полоска желтого электрического света. Захотелось пошарить рукой по стене и по-домашнему, на ощупь, найти выключатель. Но на это я не решилась, тем более что глаза адаптировались к полумраку довольно быстро.
Через просторный длинный коридор протянулись узкие полосатые дорожки грубого ручного плетения. Вдоль стен стояли низкие сундуки, один из них, с откинутой крышкой, был доверху наполнен, кажется, яблоками. В темных углах угадывалась какая-то хозяйственная утварь, а на ведро у самого порога я чуть не наткнулась, черкнув по воде полой пальто — теперь с нее редко и ритмично падали на пол крупные капли. Здесь было довольно прохладно, я запахнулась поплотнее — и тут же почувствовала, как спереди тянет хорошим, уютным, домашним теплом. Из-за той двери, окруженной желтой световой каемкой.
Дверь скрипнула, каемка стала пошире — но только чуть-чуть. Оттуда выскользнула миниатюрная, словно игрушечная, черная против света тень и совершенно бесшумно заскользила ко мне. Я присела на корточки, и маленький белый котенок сначала ткнулся теплой мордочкой в ладонь, а потом присел на задние лапки и вспрыгнул мне на колени. Снежно-белый — даже в полумраке — сероглазый и пушистый. Я взяла в руки вибрирующий изнутри живой комочек и поднялась на ноги, когда дверь в освещенное помещение распахнулась.
Классика жанра: открывается дверь, прожектором выпадает столб света, пришпиливая тебя к месту, в проеме возникает черная фигура, а грозный голос обязательно сверху спрашивает: «Кто ты такая и что здесь делаешь?!»
Пожилая женщина в проеме не казалась черной, потому что свет падал на нее не только сзади, но и сбоку, и была на голову ниже меня ростом. И она спросила негромко, без всякой враждебности, страха или угрозы:
— Ты заблудилась, да?
Я кивнула, прижимая к груди котенка Другой версии у меня все равно не было.
— Так проходи, — сказала старушка. — Мы как раз чай пьем, обогреешься.
— Спасибо, я. Да, спасибо.
Белый котенок выпустил коготки и, чувствительно оцарапав мне руку, вывернулся на пол. Я машинально облизнула царапину. Эта старушка — белые, но еще густые волосы на прямой пробор, контрастно коричневое лицо в меленьких, неглубоких, но бесчисленных морщинках, светлые, удлиненные глаза, — почему она мне кажется такой знакомой? Никогда в жизни ее не видела. Точно.
Мы прошли в комнату — похоже, гостиную. Небольшие окошки, плотно задернутые полотняными, вышитыми по краю занавесками, деревянная лесенка с перильцами на второй этаж, у стены диван, почти скрытый за пирамидой разноцветных подушек, посередине антикварный круглый столик, застеленный кружевной скатертью и увенчанный букетиком искусственных цветов, вокруг него три стула из того же гарнитура, один с поломанной, но тщательно подклеенной завитушкой. В углу — телевизор. И фотографии по стенам, трогательно разнокалиберные: от каких-то древних дагерротипов до кодаковских красноглазых фоток мыльницей. Я едва начала глазеть на них, как под ноги кинулся неугомонный котенок, я отскочила, чуть было не потеряла равновесие и рассмеялась.
Бабулька тоже улыбнулась:
— Внучек принес. Только-только приехал, узнал, что у меня нет кота — а его уж сколько лет нету, кота-то, — так сразу сходил куда-то и принес. Еще и не назвали никак. А он животных любит, он добрый у меня, внучек.
И сухой, как птичья лапка, коричневой рукой она указала на стену. На самую большую центральную фотографию, увеличенную и подкрашенную, как это делали в провинциальных ателье лет двадцать назад
И я поняла.
И стало холодно обнаженным под пальто плечам, и глаза едко, ядовито защипало, и захотелось повернуться и сбежать отсюда — бессмысленно, глупо, идиотски, — но сбежать, захлопнуть за собой рассохшуюся дверь с перевернутой буквой дубль вэ. Нет здесь никакой машины, я же знаю, точно нет, так зачем же…
На фотографии эта самая старушка, точно такая же, ничуть не моложе, обнимала за плечи пяти-ще-стилетнего мальчика, толстого серьезного мальчика со светлыми длинными глазами У которого тоже есть такой снимок в альбоме…
Крис.
Ну и что?
— Садись за стол, — пригласила старушка — Сейчас я и чайник принесу, а внук мой у себя наверху закрылся, наверное, мастерит что-то. Мужчина' Вот поставлю чашки, тогда его и позовем. А ты раздевайся, у нас тепло, сейчас согреешься. Телевизор тебе включить? Там сейчас идет про Марию-Сильвию, смотришь?
Я машинально помотала головой. Фотографии на стенах, эти самые новые — пестрые и мелкие — один сплошной Крис. Крис на фоне всех городских достопримечательностей. Сосредоточенный Крис в офисе за рабочим столом. Подтянутый и молодцеватый Крис в спортивном зале. Трогательный, несмотря на красные глаза, Крис крупным планом с канарейкой на плече. Затянутый крахмальным воротничком, вымученно улыбающийся Крис — под ручку с молодой женой. И большая компания в лесу у костра, слева в профиль — Крис, а рядом с ним, да что там, темно и почти не видно — я…
— Я тоже не смотрю, — сказала бабушка Криса. — Так, иногда, чтоб было о чем с соседками поболтать. Вот через десять минут новости — тогда и включим…
Прогрессивная у него бабушка. Я нервно хихикнула, провожая ее взглядом, а потом рывком сняла пальто и бросила прямо на диванные подушки. Крису это, конечно, не понравится — и пусть. Кстати, ему и мое платье не понравится, покажется вульгарным и неприличным — короткая юбка, открытые плечи! «Немедленно набрось что-то, люди же на тебя смотрят!» Зануда, а мне это когда-то казалось нежной заботой. Теперь Крису может не нравиться все, что угодно, — мне все равно. Меня интересует только одно: он просто воспользовался машиной профессора Странтона, чтобы попасть к любимой бабушке, или прихватил прибор с собой? Узнаю — и уйду. И все. Все!
Дробным ритмичным поскрипыванием зазвучали у меня за спиной ступеньки лесенки, ведущей наверх. Топ-топ-топ-топ… стоп. Немая и неподвижная сцена. Выдержим паузу — зачем? А просто так, для полноты драматургии, — вот, а теперь можно медленно, красиво повернуться…
Я успела увидеть, как его губы беззвучно беззащитно шевельнулись. Он стоял где-то посередине лестницы, нелепо занеся ногу над очередной ступенькой. Встретившись со мной глазами, смущенно улыбнулся и двумя гигантскими шагами спустился вниз.
И сказал:
— Привет.
Он сказал «привет» и снова улыбнулся, так тепло, радостно, чуть-чуть насмешливо, как будто… как будто… Как будто и в самом деле был рад меня видеть. Словно хорошего друга, с которым долго не встречался. Словно хорошее воспоминание, за давностью времени еще более светлое. Словно женщину, которую…
Крис.
И я тоже сказала, только без улыбки:
— Привет.
И никакого там волнения, трепета или дрожи в голосе. Я, в отличие от Криса, прекрасно помню, что видела его сутки назад. Что-то слишком часто мы стали видеться, вы не находите, молодой человек, вся интрига теряется. Может быть, теперь оно и дальше так будет? Каждый вечер будем собираться в тесном кругу за чашечкой чая: я, Крис, его бабушка и его…
Кстати, где она, — Клауди, кажется?
Крис заметил на диване мое пальто, живописно раскинувшее рукава, поднял его за петельку и, выглянув в прихожую, пристроил где-то там за дверью. Когда он вернулся в гостиную и отодвинул от стола стул с подклеенным завитком, с другой стороны комнаты широко распахнулась дверь и вошла бабушка с большим овальным подносом. Фарфоровый чайник, три сервизные чашки, блюдце с какими-то коржиками и совсем миниатюрное блюдечко — с желтыми колечками лимона. По всему сервизу плясали пастухи и пастушки, у маленького блюдца была пощерблена каемка. Им, наверное, двести лет, этим чашкам и блюдцам… От носика чайника поднималась струйка пара, пряча в дымке и сглаживая старушкино лицо.
— Спустился уже, вот и хорошо, — коричневые бабушкины руки быстро, словно сами собой, сервировали стол. — А у нас, видишь, гостья сегодня…
— Это Инга, — сообщил Крис как ни в чем не бывало. — Моя очень хорошая знакомая. Она должна тут где-то быть на фотографии, — он обвел комнату широким жестом. — А это, ты уже, наверное, догадалась, моя бабушка, я тебе о ней много рассказывал…
Рассказывал. Много. Так много, что потом, той зимой, было как-то странно поверить, что бабушка Криса, уже совершенно материальная в моем сознании, на самом деле навсегда останется пустым звуком. Да, странно… А еще — почему-то я думала, я даже была уверена, что Крис откажется при ней меня узнавать. Сделает вид, что мы вообще не знакомы, так же проще, так удобнее! Я бы ему подыграла, честное слово, я же знаю, насколько важно для него мнение и суждение о его поступках этой старушки с густыми белыми волосами на пробор. Честное слово, в мои планы вовсе не входило грубо вторгаться в его карманную идиллию за дощатой рассыхающейся дверью.
— А я думала, просто девушка заблудилась, у нас тут немудрено, ночью, в такой туман… Бери лимон, Инга. И сырные коржики, Крис их очень любит — помнишь, внучек, я тебе всегда раньше их пекла?
Крис кивнул — уже с набитым ртом. Он вылил чай из чашки в блюдце, подул на него, подняв небольшие желтые волны, и, вытянув губы трубочкой, отхлебнул длинный глоток. Так спокойно, так патриархально. Я тоже отпила чаю, обожгла небо и чуть было не закашлялась, сдержалась, только несколько раз схватила губами воздух. Стоп, это никуда не годится, возьми себя в руки, ничего особенного не происходит. Просто сельский домик, поздний вечер, двухсотлетние чашки, вечная старушка. И Крис. Удивительно органичный здесь и совершенно безразличный мне.
— Ба, может, новости включим? — небрежно спросил он, снова наполняя из чашки блюдце.
— Новости!
Я улыбнулась, глядя, как бабулька сорвалась с места и бросилась к телевизору в углу. Нет, действительно на редкость прогрессивная бабушка! По экрану побежали косые полосы, превратившиеся в горизонтальные, когда она легонько стукнула сверху по корпусу. Крис встал, подошел и за пару секунд наладил изображение.
— «…только восемь процентов опрошенных продолжают выказывать доверие действующему Президенту, более трети респондентов считают, что он вообще уже сошел с политической арены. Почти вдвое вырос рейтинг вице-президента, пообещавшего в сегодняшней речи направить войска против сторонников Фредерика Хэнкса, число которых неуклонно растет. Социологические данные были любезно предоставлены службой…»
— Самое интересное пропустили, — вздохнул Крис, убавляя громкость. Он вернулся к столу и одним глотком опорожнил остывшую чашку. Бабушка тут же наполнила ее снова и, держа чайник на весу, вопросительно взглянула на меня. Я помотала головой.
— Число сторонников неуклонно растет, — процитировал Крис. Он заглянул в чашку с чаем, отодвинул ее и откинулся на спинку стула. Довольный жизнью, наевшийся и напившийся мужчина для полноты ощущений хочет поболтать о политике.
Смешно.
— Что у нас за народ, Инга? Готовы пойти за любым маньяком, психом, который всего-то оказался, не знаю как, в выигрышном месте и толкает оттуда свои безумные речи. А в результате даже армия уже не подчиняется законному Президенту. Нормально?
— Но, внучек, значит, этот человек нашел, что сказать людям, — спокойно отозвалась бабушка. — Почему сразу псих? Вспомни… ну хотя бы Жанну д'Арк…
— Глупости, ба. Его скоро повяжут, и в результате от этого выиграет только вице-президент. Я подозреваю, что именно он все и организовал, а как бы иначе этот Хэнке проник в президентскую спальню?..
Я вдруг подумала, что в городе люди обсуждают новости совсем по-другому. Ну, если не другими словами, то, во всяком случае, с совершенно другой, не настолько безмятежно-отстраненной интонацией…
— Возьми еще лимона, Инга, — предложила старушка.
Я опустила в чашку тонкий кружочек, чай посветлел, стал прозрачно-желтым. Фарфоровые пастушки, пляшущие уже двести лет. Круглый антикварный столик, искусственные цветы. Раз и навсегда сложенные горкой диванные подушки. Льняные занавески — чистые, но пожелтевшие от времени — на окнах, за которыми ночь и больше ничего. Внешний мир — только в прямоугольном окошке старого телевизора, и этот мир существует разве что для того, чтобы небрежно перемыть ему косточки за чашкой чая. Ведь на самом деле его, телевизионного мира, просто нет. Надо же — всего за какие-то сутки Крис проникся сознанием этого, ведь раньше-то ему приходилось жить по-настоящему, с реальным миром за окнами.
Хотя, наверное, он никогда не умел как следует так жить…
— Спасибо, — сказала я, вставая. Надо, наверное, помочь старушке убрать со стола. Хотя… черт их знает, эти законы сельского гостеприимства. Крис, во всяком случае, поднялся как ни в чем не бывало, даже не думая кого-то благодарить, и направился к лестнице наверх. Уже на первой ступеньке он обернулся и со скрытым зевком возвестил:
— Всем спокойной ночи!
И все-таки зевнул, а потом поднял руку и улыбнулся — одной мне.
— Идем, Инга, я покажу тебе твою комнату, — сказала бабушка. — Да поставь же поднос, не вздумай' Я сама потом уберу. Зеваешь, устала, бедняжка…
Да, я действительно устала, я действительно не могла сдержать зевоты, я действительно бедняжка. И пусть. Переночую здесь, не так уж много у меня вариантов, утром допрошу с пристрастием Криса и уйду. А может быть, кто знает, может, это Крис прячет в своей комнате на втором этаже то, что ему никак не принадлежит. Отдаст. Пусть только попробует…
Комната, куда привела меня бабулька, была крохотная и мягкая, похожая на внутренность шкатулки.
На всю стену — клетчатый коврик из квадратных кусочков ткани, среди которых никак не отыскать двух одинаковых, даже если не так сильно хочется спать. На узкой кровати точно такое же пестрое покрывало. Свежее, чистое — хотя в этой комнатенке явно никто не живет. На противоположной, за два метра, стене висела фотография кинозвезды двадцатых годов, вырезанная из журнала двадцатых годов, и еще плоский букетик сухих цветов в деревянной рамочке. И напротив двери — совсем незаметное окошко, плотно задернутое льняной занавеской.
— Располагайся, отдыхай, — сказала бабушка. — Спокойной ночи.
А зеркала здесь нет, даже самого маленького. Придется располагаться и отдыхать, не взглянув на себя напоследок. И окно, конечно, закрыто наглухо и навсегда. Ладно.
Я откинула край клетчатого покрывала и взбила белоснежную подушку, когда в дверь негромко постучали.
Крис.
А кто же еще?
— Да, — отозвалась я на стук, и это должно было прозвучать совершенно нейтрально.
Он вошел, извиняющеся улыбнулся, поискал глазами что-то похожее на стул и, не найдя такового, опустился рядом со мной на краешек кровати.
— Ты позволишь?
Сказать бы «не позволю» и спустить с лестницы. Да ладно, шутка. Тем более что нам есть о чем поговорить. Чем раньше, тем лучше, вот если бы еще не так путались мысли и слипались глаза…
— Ты меня искала, — сказал Крис почти без вопроса. Если бы был вопрос — я бы ответила «нет», но отвечать не на что, и как-то лень произносить лишние слова. Если спросить его в лоб про машину — он соврет или нет? Может, и соврет… лучше не в лоб.
— Я хотел, — продолжал Крис, — хотел извиниться за вчерашнее. Вел себя с тобой, как свинья, я просто сорвался. Знаешь, эта сумасшедшая жизнь последнее время… одно, другое… Чувствуешь себя выжатым до последней капли, а она продолжает выжимать и выжимать, эта проклятая жизнь. В какой-то момент срываешься, перестаешь отвечать за свои слова, свои поступки. Прости меня.
И зачем ему это нужно?
— Инга, — он заерзал на клетчатом покрывале И сел глубже, основательнее. — Знаешь, в нормальной жизни все совсем по-другому. Я здесь только сутки, а уже чувствую себя совершенно другим человеком. То есть ты должна понимать, я не идеальный, у меня вообще вздорный характер, я эгоист, зануда… да что там, ты же все про меня знаешь. Но, если ты меня разыскала, если ты пришла ко мне…
Он сделал длинную паузу и затем добавил:
— И бабушке ты понравилась.
Хочется спать. Сильно, сильно хочется спать, наверное, я и заснула уже, и все это мне снится. Крис. Поцеловаться с ним и проснуться, как в сказке. Сказка про исполнение желаний, придуманная неким профессором Странтоном, очень неважным сказочником… Я, наверное, что-то должна отвечать, но я же сплю, пусть ответит кто-то другой…
И кто-то другой отвечает:
— У тебя, если я не ошибаюсь, жена. И она, если я не ошибаюсь…
Крис раздраженно мотает головой и перебивает:
— Я же ей все оставил! Квартиру, деньги — все! Ты ее не знаешь, Инга, это глупая, приземленная, меркантильная женщина, ей больше ничего от меня не надо, абсолютно ничего! Она… она даже искать меня не будет.
И совсем тихо:
— А ты… Ты силой своего желания совместила пространственные измерения, ради меня, — ты думаешь, я не в состоянии этого оценить?
Горячо! Вот, на этом и сосредоточимся, надо же, и ресницы уже не склеиваются, к черту сон! И… все остальное, о чем я то ли слышала, то ли грезила только что через дремотную дымку — тоже к черту, к черту, к черту!..
Я резко встала с кровати и посмотрела сверху вниз на Криса, нелепо задравшего голову, чтобы встретиться со мной глазами.
— Какие еще измерения?
Крис недоуменно и глупо захлопал ресницами, пожал плечами с самым идиотским видом.
— Ну как же… Та машина, ее изобрел профессор, который потом покончил с собой. Я сам сюда попал с ее помощью, там такой рубильник, клацаешь туда-сюда, и… Подожди, ты должна все это знать, тот парень в халате тебе рассказывал, я же слышал из-за двери!
— Как интересно! И где он сейчас?
— Тот парень? Откуда я знаю?
— Прибор!!!
Его лицо. Если он сейчас соврет, я замечу, я обязана заметить! И тогда я на все соглашусь, может быть, я действительно его поцелую — несчастная Спящая красавица! — только бы вытащить, выманить, вырвать правду. Может быть…
Лицо Криса оставалось таким же равнодушным и недоуменным.
— Не знаю. Я клацнул рубильником и пошел на лестничную площадку, там еще один тип не хотел меня выпускать. А прибор… он остался…
Крис хотел еще что-то сказать, но только шевельнул губами — и замечательно, дальше мне все равно неинтересно. Поднялся с кровати, направился к двери. Обернулся на пороге — жалкая, умоляющая улыбка.
— До завтра, Инга.
— До завтра.
Завтра я поднимусь ранним-ранним утром, пока еще будут спать и Крис, и его бабушка, и белый котенок. И спущусь по лесенке так осторожно, что не отзовется ни одна ступенька. Найду в прихожей свое пальто и постараюсь не налететь в полумраке на ведра с водой, пробираясь к рассохшейся дощатой двери. А перед этим ровно, аккуратно застелю постель клетчатым покрывалом, и кто там будет проверять, сухая или влажная под ним подушка…
Спать.
ГЛАВАV
Зачем вообще в этой раскаленной проклятой стране нужен уголь?
Грег вонзил лопату вертикально в черную скворчащую кучу. Да нет, это не бунт, не перекур и не забастовка, — хватит, уже пробовали, — просто противно, когда пот заливает глаза. Пока полицейский-надсмотрщик — белый, как ни странно, еще и с рыжими усами щеточкой, — потрясая дубинкой, приблизился к Грегу, тот уже успел вытереть лоб тыльной стороной ладони, нахлобучить поплотнее расплетающееся по краям казенное сомбреро и снова прилежно взяться за черенок лопаты. Солнце, хоть и скатившееся уже к верхушкам пальм, жарило ничуть не слабее прежнего, груды угля дымились и только что не возгорались изнутри. Угольная пыль въелась в лицо, в ладони, в пузыри солнечных ожогов на плечах. Закатанные до колен джинсы приобе-ли тот же серо-черный оттенок, что и загрубевшие, уже нечувствительные к жару босые ноги. Интересно, заключенным положено что-то вроде душа или морского купания после работы? Если нет, что очень может быть, долго ему не выдержать. Да, собственно, в любом случае ему никак не выдержать…
«Полтора месяца исправительных работ на муниципальном участке. Следующий».
Сам виноват, идиот! Нечего было пятиться в кусты, как последний трус, и оставлять в сложной, практически неразрешимой ситуации парня, который доверился тебе, старшему, знающему чуть больше о жизни! Если бы ты остался тогда с Эдом, если бы помог ему разобраться, разрубить лишние узлы, как это потом сделала в участке та девушка, — черт возьми, все было бы совсем по-другому. Это ведь пространственное измерение Эда, активизированное силой его желания, это его шанс, который парню, кажется, удалось-таки поймать. Тебе оставалось только держаться поближе к этому шансу, К этой удаче — а пацан бы тебя не бросил! Так нет, ты предпочел самоустраниться, пустить Эда с его мамашей — да кто такой тебе этот Эд? — на самотек, а сам не придумал ничего лучшего, чем бродить привидением по окрестностям, предлагая себя реем подряд в качестве неквалифицированной рабочей силы. Что и имеем на данный момент. На ближайшие полтора месяца.
Когда солнце зайдет за верхушку вон той пальмы, сюда дотянется тень. Станет чуть легче — а кстати, сколько времени в день положено вкалывать на этих самых муниципальных работах? Часов десять уже точно прошло, не считая пятнадцатиминутного перерыва на похлебку из чего-то несъедобного. А. может — часов же все равно нет, — и все одиннадцать-двенадцать…
— Отбой! — внезапно рявкнул рыжий полицейский, и от неожиданности Грег выронил лопату на курящуюся груду угля. Кому он нужен, к черту, уголь, В этой жаркой тропической идиотской стране?..
Заключенных выстроили в шеренгу спиной к угольным кучам и лицом к солнцу. Слева от Грега окказался квадратный мулат, с которым они вместе представали перед судом, и Грег с мрачным удовлетворением вспомнил, что тому за драку и дебош дали целых три месяца. Не слабое, конечно, утешение…
А Эда вообще отпустили — что, от этой мысли не легче? И ту девушку, Ингу. Грег усмехнулся. Когда она непонятным образом возникла среди ночи в его камере, одновременно материализовалось какое-то ровное спокойствие и уверенность в том, что теперь-то уж ничего плохого ни за что не случится. Глупо, смешно и недостойно. Как будто она раз и навсегда подрядилась вытягивать его из безвыходных ситуаций. Как будто он сам изначально ни на что не способен.
А вот это мы еще посмотрим.
Их выстроили попарно в колонну и резвым маршем повели обратно в тюрьму. Сковывать руки почему-то не стали — то ли наручников не хватает на всех, то ли просто лень в такую жару заниматься лишними процедурами — сам Грег на месте нефов-конвойных точно бы поленился. В паре с ним оказался тот самый мулат, тупой и бесстрастный, как кирпич, и даже почти не вспотевший, словно и не ворочал десять часов подряд этот проклятый уголь. Можно бы попробовать расспросить его — просто для интересу, — что из себя представляет эта Лайза, мамочка Эда. Хотя нет, а то сейчас начнется: разговорчики в строю! — кстати, могут и дубинкой…
Для разговоров есть более важные темы.
Заключенных вели по самому краю берега, в этом месте высокого, обрывистого. Внизу волны ударялись в отвесные скалы, взрываясь конкретными веерами брызг, — одна из них по колена окатила Грега, — а потом расходились по зеленой поверхности белыми разводами, крутя буруны. Страшно? Страшно уже было, тогда, в автобусе, лимит исчерпан, извините.
Он толкнул под локоть соседа.
— Эй, приятель, здесь глубоко?
Мулат медленно повернул коричневую морду-кирпич.
— Метров двадцать.
Кто-то нервный в колонне пронзительно вскрикнул, передние заключенные остановились и пообо-рачивались, тормозя остальных, негр-полицейский лениво снял с пояса револьвер и несколько раз выстрелил наобум в пенящиеся волны, а Пако негромко выругался, провожая взглядом крутящееся в бурунах старое сомбреро.
— Во кретин, хоть бы дослушал про скалы.
…Острый, как пика, подводный камень серьезно оцарапал плечо, а соседний с ним близнец пришелся в десятке сантиметров от головы. Да, пожалуй, прыгать с тропинки, с сомнительной долей артистизма имитируя случайное падение, все-таки не стоило. Но передумывать было уже поздно, теперь оставалось позаботиться, чтобы полиция Сайта-Моники-Бич как можно дольше искала его безгласное тело. Грег вцепился в скалу, из последних сил сдерживая дыхание — набрать в полете побольше воздуха не получилось, и сейчас легкие уже разрывались на части. Только бы не всплыть пробкой на поверхность, эти идиоты наверняка все еще глазеют с высоты на его плавающую по всем канонам жанра шляпу. Сколько же времени они способны торчать там? Наверняка гораздо дольше, чем он — сидеть под водой. Берег, если скалы спускаются к морю под отрицательным углом, их подножия сверху не видно. Грег с силой оттолкнулся ногами от шершавого, покрытого водорослями камня и торпедой выстрелил вперед свое тело, подхваченное, к счастью, волной прибоя.
Высунуть голову удалось только на полсекунды — в следующее мгновение сверху обрушилась стена пены и брызг, и полубесчувственный Грег едва успел вцепиться обеими руками в обросший выступ скалы. Если дать отхлынувшей волне утащить себя обратно в море, следующая, швырнув тело о гранитные камни, уж точно сделает его навсегда безгласным. И эта следующая уже надвигалась сплошной пенной стеной. Лихорадочно глотнув воздуха, Грег нырнул ей навстречу, под водой его перебросило через голову и все же сильно швырнуло о берег. Это становилось очень даже серьезным. Грег распластался по отвесной каменной стене, готовясь к очередному сокрушительному удару. Возможные зрители на тропе прочно отошли на второй план, теперь он не отказался бы от брошенной сверху веревки, плевать, если с наручниками на том конце. Стихия, черт бы ее побрал, кто бы мог подумать!
Слава богу, скалы были не гладкие, они пестрели шероховатостями, выступами и впадинами вулканической породы и примерно на метр над уровнем моря — хотя попробуй его определи в такую погоду, этот уровень, — поросли водорослями. Воспользовавшись полосой сравнительно мелких и безопасных волн, Грег вцепился пальцами в ближайшую дырку в камне, подтянулся и полез вверх. Черт с ними, пусть ловят, сажают и накидывают за попытку бегства еще пару месяцев муниципальных работ. Не такая уж плохая штука — уголь, даже в жаркой стране…
Когда весь в синяках и ссадинах, с кровоточащими ладонями и сетью пляшущих червячков перед глазами он выбрался на тропу, там давно и след простыл колонны арестантов. И никакого солнца, вечер, мягкий ветерок и шелест насекомых. Минуты две рухнувшее поперек тропинки тело бессмысленно и безмятежно наслаждалось жизнью. Затем в голове зашевелилось что-то похожее на мысли, и Грег сел, подобрав под себя исцарапанные ноги.
Значит, оставаться дальше в этом городе, то есть в этом измерении, никак нельзя. Единственная перспектива — снова угодить за решетку, всерьез и надолго. Так что — сматываться как можно скорее, путь известен: кабинка для переодевания на пляже, узнаваемая по надписи «ремонт». Черт возьми, Инга, опять не обошлось без ее помощи… Ладно-ладно, от полиции он сбежал сам, и как сбежал! Неплохо было исполнено, как будто всю жизнь проработал штатным героем приключенческого романа. Стоп, а что делать там, в своем измерении, что делать с тамошней полицией, с Ольгой, с телом профессора Странтона? Черт знает, что там произошло за почти двое суток. Может быть, Ольга добилась своего, и по всей стране объявлен его розыск… Но другого выхода все равно нет, и, в конце концов, не обязательно возвращаться сразу в то измерение — всего лишь на лестничную площадку…
Если ориентироваться по заходящему солнцу, пляж там. Вперед — а что остается?
…Пляж оказался совсем близко, еще не успело стемнеть, и в легких сумерках Грег без труда отыскал бы помеченную кабинку, но даже этого делать не пришлось. Еще издалека он увидел ее — неуверенно озирающуюся по сторонам женскую фигуру, маленькую, прямую, железную. И внезапно ринувшуюся ему навстречу с криком:
— Грегори!!!
Она бежала по песку, на каждом шагу проваливаясь каблучками-шпильками, и только в нескольких метрах от Грега, не останавливаясь, нагнулась и сняла туфли. Так и подбежала: в сером деловом костюме, безупречно накрашенная и причесанная, с туфлями в руках. И это было уже как-то слишком.
Ольга
Грег шагнул ей навстречу. Ее появление никак не укладывалось в схему, он вдруг почувствовал себя полным идиотом и физически ощутил, как это чувство зримо проявляется на лице. Нет, какого черта!
И сказал:
— Здравствуйте.
В ответ она — нет, слава богу, не кинулась на шею, просто вцепилась в его саднящие плечи своими маленькими заостренными ногтями.
— Где он?!!
— Кто?
Нет, он понял. Он должен был понять еще раньше, едва разглядев эти сумасшедшие черные глазищи на искусно загримированном под несомненное превосходство и успех лице Ольга выпустила плечи Грега и на секунду отвернулась — как же, берет себя в руки, накладывает пластический грим на глаза, она не собирается и дальше выдавать свои чувства. Только поздно! Грег дотронулся до содранного о камень места на плече — настоящая рана, — искусственно взбивая со дна то самое чувство, от которого двое суток назад плясала стрелка на полукруглой шкале. Все из-за этой деловой дамочки, из-за ее извращенных желаний, из-за ее презрения к людям, из-за. Наверное, он устал, настоящей злобы не получалось.
И все равно: это был единственный и наилучший случай за все ей отомстить
Не дожидаясь, пока Ольга обернется, Грег медленно и раздельно сказал ей в спину:
— Понятия не имею, о ком вы.
Ему показалось, что она вздрогнула, словно собиралась заплакать. Нет, ничего подобного.
Ольга повернула голову. Так и есть — бесстрастное лицо дипломата на переговорах с представителями враждебной державы. В одну секунду Грег потерял всякую уверенность, что месть удалась, снаряд достиг цели. Нет, с этой бабой невозможно, никак невозможно что-то понять. Ни с того ни с сего она расстегнула и сняла жакет, вывернула его наизнанку, сложила вдвое и бросила на песок.
— Садитесь, Грегори.
И сама присела на краешек серого рукава. Грег пожал плечами и опустился рядом. Солнце садилось в сплошную тучу, завтра по-любому будет шторм, уже сейчас волны накатывались на пляж вдвое дальше вчерашнего. И это несмотря на волнорезы — а каково теперь там, под тем обрывом? Грег передернул плечами. Черт возьми, эти каторжные работы, потом эти смертельные буруны, а сейчас вот…
— Послушайте меня, Грегори, — привычным железом заговорила Ольга. — Мне необходимо знать, где находится Эдвард. Он попал сюда вместе с вами, вы были вдвоем, не отрицайте. Знаете, я даже рада, что вы нашли общий язык, за время работы в компании вы проявили немало качеств, полезных для молодого человека, я имею в виду Эдварда и ваше влияние на него. С другой стороны, я понимаю, что личная неприязнь ко мне мешает вам просто так выдать интересующую меня информацию.
Жакет был маленький, и они сидели, соприкасаясь плечами, почти спиной друг к другу. Ну и пусть, все равно по ее лицу ничего не прочитать. А даже если бы… и что? Грег стиснул кулаки. Инициатива снова была безнадежно на ее стороне.
— Так что придется поторговаться, — продолжала Ольга. — Жизнь, свободу, работу, повышение зарплаты я вам уже обещала, и все это остается в силе, я честный предприниматель. Если у вас возникнут сложности по делу самоубийства профессора Странтона — я имею в виду ваши вещи в ванной, затем ваше исчезновение, — понятно, у полиции могут быть к вам вопросы, — обязуюсь и это уладить. Но вам всего этого мало, не так ли?
— Мало, — автоматически повторил Грег. Странно, такое чувство, что она не врет. Да собственно она никогда ему не врала, она совершенно недвусмысленно объявила тогда, что он был — был! — неплохим парнем. Ну, и что же еще она предложит за душу Эда, тоже, кстати, неплохого парня, единственного, кто, кажется, сумел осуществить свои заветные нехитрые желания с помощью машины профессора Странтона?..
— Машина.
Грег вздрогнул — черт, что за телепатия? Что за озвучка его случайной, мимолетно промелькнувшей мысли?
Он даже повернул до упора голову и встретился с глазами Ольги — так близко, что они поплыли в сумерках, слились в один огромнейший черный глаз.
— Я знаю, вы ищете машину, — сказала она. — Вы и эта девочка, Инга. Я могу указать вам вполне точное направление, достоверность гарантирована. Вас это интересует?
И, отвернувшись, она добавила совсем тихо и как-то по-человечески:
— А вы мне скажете, где он.
Грег обескураженно повел глазами. Машина профессора Странтона! До сих пор он представлял ее себе этаким утилитарным инструментом если не для свершения мести, то для надежного далекого побега. О ценности машины как таковой просто ни разу не пришлось задуматься, да и на кой черт прикидывать ценность того, что тебе ни сном, ни духом не принадлежит? Но что-то такое было в словах Ольги, что-то, действительно задевшее за живое… Инга.
Значит, она ищет машину. И имеет на это право, кто же, как не она? И мечется по совмещенным пространствам, и пытается выйти хоть на какой-то след, — как тогда в тюрьме через него, Грега, — и не находит, и пробует еще раз, и еще, отчаянно, безнадежно…
И наконец-то он сможет действительно, реально ей помочь.
Не глядя, он протянул куда-то вбок раскрытую ладонь'
— Договорились.
Ольга не стала картинно пожимать ему руку, а просто выпрямилась, устроилась поудобнее и заговорила четко, серьезно, по-деловому:
— Не знаю, насколько вы тут следите за последними известиями с родины, Грегори, но, думаю, в любом случае совсем пройти мимо вас это не могло Весь мир вторые сутки обсасывает эту историю. Я имею в виду того террориста, захватившего ядерный чемоданчик и объявившего себя Президентом. Опять-таки, не знаю, насколько вы осведомлены… в стране сейчас происходит что-то совершенно непостижимое: мятеж в армии, катастрофический обвал на бирже, волнения в народе на грани гражданской войны. Не знаю, удастся ли мне спасти компанию, все зависит от того, надолго ли это…
А ведь ей, в сущности, все равно, вдруг с изумлением понял Грег. Если там действительно происходит все то, о чем говорит Ольга, она должна бы сейчас сидеть в офисе и пытаться хоть что-то предпринять… Но она ищет Эда. Она ищет Эда и плюет на все остальное, вспоминая об этом остальном равнодушно и походя, чтобы понятнее сформулировать свою мысль. Нет, ему, мужчине, никогда этого не понять…
— Этот Фредерик Хэнке уже обращался к народу со своими дикими воззваниями и имел успех, надо сказать. А вчера поздно вечером дошло до того, что он дал пресс-конференцию, правда, по телефону, не выходя из президентской спальни. Представьте себе, Грегори: полтора часа журналисты солидных изданий и программ, в том числе зарубежных, толпились под окнами и слушали бредни этого психически ненормального человека. А под конец его тщеславие не выдержало, и он на пару минут подошел к окну попозировать камерам. И никто в него не выстрелил, все действительно только снимали на видео и фотографировали. Через полчаса эти снимки в виде плакатов уже были расклеены по всему городу. Да, я вижу, телевизор вы здесь не смотрели, Грегори. Иначе вы бы уже поняли, зачем я все это вам рассказываю.
Она сделала неуловимую паузу.
— Этот человек, Фредерик Хэнке, самозваный Президент страны… Мы с вами видели его в квартире профессора Странтона. Настоящий сосед профессора по лестничной площадке, помните?
Грег вскочил, споткнулся на песке, пошатнулся, удерживая равновесие:
— Тот алкаш?!!
Ольга тоже встала, отряхнулась, подняла с песка жакет и туфли, заглянула в глаза Грега:
— Теперь вы понимаете, где сейчас находится машина?
Грег медленно кивнул. Ольга продолжала смотреть на него снизу вверх, в упор, ее глаза неестественно блестели в сгустившихся сумерках. Она ждала. Она только что выложила все свои карты и теперь имела полное право рассчитывать на честную игру и с его стороны. Что ж. Будет ей честная игра.
И он заговорил. Рассказал обо всем с самого начала, серьезно, обстоятельно, как и она. О своем желании сбежать как можно дальше из квартиры профессора Странтона. О надежде на масштабность юношеских желаний Эда и о том, как она полностью оправдалась. О бейсбольных кумирах парня, имена которых были знакомы Ольге, — во всяком случае, она несколько раз понимающе кивнула. И о женщине по имени Лайза — тут Грег замялся, решая, говорить ли Ольге всю, абсолютно всю правду, — может, и не стоило, но раз уж играем честно… И дальше: о своем позорном самоустранении, о встрече в тюрьме с Ингой — вы слушайте, слушайте, это имеет непосредственное отношение к делу, вам должно быть интересно! — и самое главное: о школе Федерико Санчеса, этом уникальном шансе для парня…
И о разрубивших всякие недоразумения словах Инги в полицейском участке. Последняя карта.
Ольга нервно выбивала песок из жакета.
— Так вы… Получается, вы не знаете, где сейчас Эдвард?!
Было уже совсем темно, и все равно Грег опустил глаза. И сказал совсем тихо:
— Где-то здесь. Вы можете его найти через школу Санчеса, это совсем нетрудно. Только…
Штормовые волны уже с грохотом накатывались на берег. Но Ольга расслышала все, что он сказал дальше:
— По-моему, вам не стоит этого делать. Впервые в жизни у парня есть все, что ему нужно, все, о чем он мечтал: и открыто, и втайне от себя самого. Он сейчас, наверное, счастлив, а вы…
— Уходите, Грегори.
Она выговорила это глухо и отрывисто, с тенью прежнего железа в голосе. Грег понял, он кивнул, повернулся, сделал несколько шагов по песку и взялся за ручку переодевальной кабинки, мутно-серой, с почти неразличимой в темноте надписью «ремонт». Распахнув еще теплую дверь, он в последний раз оглянулся в сторону моря.
Фигура Ольги смутно обозначалась черным на темном фоне. Маленькая, сиротливая, поникшая и одинокая. Грег подумал, что она, скорее всего, выждет несколько десятков минут после его ухода и тоже откроет металлическую дверь, ведущую с тропического пляжа на осеннюю лестничную площадку. Остановившись перед офисной дверью с синим лого, Ольга стряхнет с жакета последние песчинки, на минуту закроет руками лицо, наводя на него макияж бесстрастности и железа. И привычно наберет тонким пальцем код замка.
И еще Грег подумал, что наконец-то ему удалось по-настоящему ей отомстить.
И не почувствовал ничего похожего на удовлетворение.
Он вошел в переодевалку, открыл вторую железную дверь, и в лицо пахнуло октябрьской промозглостью лестничной площадки. А я, столкнувшись с ним нос к носу, сначала отпрянула назад, а потом вздохнула и сказала зло и подчеркнуто утомленно:
— А, это опять вы.
