Глава 9

— Графиня, позвольте представить вам моего друга. Артур Каймон, маркиз Инсуэльский.

Маркиз коротко кивнул.

— Графиня Валерия Ла Карди… — продолжал герцог.

— Ну, если вы так официально, Владимир… то тогда уж не графиня, а Принцесса. Принцесса Крови.

— Чрезвычайно рад знакомству, — маркиз расплылся в улыбке.

— Охотно верю, — сказала графиня. — Прошу располагаться поудобнее. Быть может, желаете выпить?

— Нет, благодарю, — герцог занял кресло рядом с графиней.

— А я охотно бы выпил, — сообщил маркиз, усаживаясь.

Графиня сделала знак слуге.

Он исчез, но через мгновение появился с подносом. На подносе стояли три хрустальных бокала с золотистым вином.

— О-о-о, «Осенний цвет»! — маркиз проявил незаурядные знания в области вин. — Но не буду же я наслаждаться таким божественным напитком в одиночестве…

Графиня и герцог тоже пригубили вина.

— Вы, маркиз, надолго к нам прибыли? — поинтересовалась графиня.

— Пока что не решил, — ответил маркиз. — Я вообще очутился здесь случайно — проезжал мимо и заехал к герцогу в гости.

— Понятно. Ну и как вы находите здешние места?

— Дикий край, — сказал маркиз. — Никакой цивилизации. Не понимаю, чем здесь можно заниматься.

— А как же охота? — с легким удивлением спросил герцог. — Ведь вы страстный охотник.

— Охота здесь действительно должна быть хорошей — леса просто кишат дичью. Но я, честно говоря, привык охотиться в большой компании. Этакая грандиозная охота, которая плавно переходит в пир, — засмеялся он. — Здесь это вряд ли получится из-за отсутствия шумной компании приятелей.

— Тогда вам здесь не понравится, — холодно сказала графиня.

Маркиз ничего не ответил.

Молчание несколько затянулось и маркиз не выдержал.

— Сегодня прекрасная погода, — с натугой сказал он.

— Да, отличная тема для поддержки разговора… — ответила графиня.

Герцог кашлянул.

— Графиня пренебрегает условностями этикета, — извиняющим тоном произнес он. — Воспринимайте ее слова как шутку.

— Да я и сам пренебрегаю этикетом, — заявил маркиз, насмешливо поглядывая на графиню. — Помню, еще в детстве моя горячо любимая маменька частенько ругала меня за то, что я жрал варенье прямо из вазы, причем руками.

— Как неблагородно! — скривилась графиня.

— Но вполне естественно, — сказал маркиз. — А вы, графиня… то есть принцесса, очень цените в людях благородство?

— Что вы, маркиз! Я этого не говорила. У меня по поводу благородства свое суждение. Уж не знаю, совпадает ли оно с вашим, но с суждением Владимира, по крайней мере, не совпадает. В принципе.

— Интересно было бы услышать…

— Правда? Но, может быть, еще вина?

— С удовольствием!

Слуга наполнил бокал маркиза.

— Да, так о чем мы говорили? Ах, вспомнила: о благородстве. Ну, поскольку вышеупомянутое понятие состоит из нескольких частей, было бы уместнее рассмотреть их каждое в отдельности. Итак, что же такое есть благородство? Это высокая нравственность во-первых, самоотверженность во-вторых и честность в-третьих. Вы со мной согласны?

— Абсолютно, — развязно сказал маркиз.

— А по-моему, вы кое-что упускаете, Валерия, — заметил герцог. — Вы упускаете происхождение. Только чистокровная дворянская родословная гарантирует истинное благородство.

— Вам не кажется, Владимир, что вы путаете благородство как понятие с благородством происхождения?

— Гм, возможно, — согласился герцог. — Продолжайте, пожалуйста.

— Благородство — черта поведения, которая может проявляться независимо от происхождения. Ею может обладать и принц, и смерд, — пояснила графиня.

Маркиз насмешливо хмыкнул.

— Это что-то новое. Подумать только: «благородный смерд»! Но оригинально, несомненно оригинально.

— Оригинальность добавляет в жизнь разнообразия, не так ли? Но вернемся к составным частям благородства. Высокая нравственность. Каково происхождение нравственности, как вы думаете?

— Я думаю, нравственность — это миф, — небрежно произнес маркиз. — Люди любят мечтать о совершенстве, вот и придумали себе шаблоны, идеалы. Все говорят, что надо следовать высоким нравственным принципам, только не у всех выходит. Да оно и неудивительно — человек как был животным, так им и остается. А нравственность противоречит природе.

— Каким же, позвольте узнать, образом? — спросил герцог.

— Да очень простым.

Маркиз отпил вина. — Представьте себе, что я возжелал вашу жену, герцог. Как человек нравственный, я должен буду ужаснуться, презреть самого себя и побежать исповедоваться. Но в природе такое поведение обернулось бы тем, что я лишился бы потомства. Волк перегрызает другому волку горло за волчицу, и это вполне нравственно с его точки зрения.

— Ошибочная точка зрения, — сказала графиня.

— Почему же?

— Потому что к человеческому обществу нельзя применять законы, применимые, скажем, к животному миру. Человек довольно сильно отличается от волка, а государство от волчьей стаи еще сильнее. У нравственности иные корни. Это просто… договор. Стремление к порядку, необходимые для выживания условия. Если каждый человек, к примеру, «возжелает жену ближнего своего» и начнет добиваться ее вашими волчьими методами, то общество превратится в сплошную бойню. Воцарится хаос, а это в конечном счете приведет человечество если не к гибели, то к упадку. Человек, который идет против нравственности, становится врагом общества. Убийца, вор, насильник — это волки-одиночки. Но здесь мы сталкиваемся с парадоксом «личность-общество». Действительно, для общества в целом, определенные временем и государственным строем нравственные положения являются безусловно полезными и нужными. Однако, при любом строе всегда находятся люди, которым этот строй не подходит. А раз он им не подходит, они обречены на вымирание. К таким людям уже не применимо понятие нравственности, подходящее для всего общества. Для них эта нравственность губительна. И все же это не оправдывает их. Они обречены на травлю со стороны толпы и на всеобщее презрение. Другое дело, если они оказываются достаточно сильными, чтобы прийти к власти и создать свое государство, изменив нравственность на свой вкус. Вот тогда они неожиданно становятся нравственными до умопомрачения. Возьмите бродягу с большой дороги, который за миску похлебки готов перервать другому горло, и сделайте его герцогом. Дайте ему вотчины и приличный капитал. И увидите, каким он станет нравственным. Правда, это только при условии, что до этого он нарушал нравственные нормы лишь из-за безвыходных обстоятельств. Иначе он будет до тех пор безнравственен, пока не перевернет существующие моральные нормы вверх ногами, переделав их под себя…

— Забавно, забавно! — маркиз рассмеялся. — То есть вы хотите сказать, что в обществе зайцев волк всегда будет безнравственным, и точно так же заяц — в обществе волков.

— Если вам больше по душе аналогии с животными, то можно сказать и так, согласилась графиня.

— А как насчет самоотверженности? — спросил герцог.

— Самоотверженность — это действительно вещь мифическая. Пренебрежение собственными выгодами в интересах других принципиально невозможно. Это просто пренебрежение явными выгодами в расчете на выгоды тайные. Когда я вижу проявление самоотверженности, я всегда задумываюсь, какие тайные причины могли ее вызвать. Миф же о самоотверженности возник из-за людской глупости, точнее, из-за неумения тайные выгоды разгадать. Самоотверженность на самом деле всегда таит в себе возможную опасность. Из-за этого я не люблю самоотверженных людей.

— Хорошо, что я не принадлежу к их числу, — шутливо протянул маркиз. — Что у нас осталось? Честность?

— Да, честность.

Графиня задумалась.

— Честность — это, пожалуй, единственное, что я уважаю в людях. Честность упрощает нам жизнь. Животные, например, не могут притворяться или лгать, это чисто человеческая привилегия. В той самой природе, которой вы, маркиз, восхищаетесь, всегда известно, кто тебе враг, а кто друг. Человек же может расточать перед вами любезности, а сам за спиной точить кинжал. И только глупые люди не могут оценить всех достоинств честности.

— Почему так?

— Потому что люди не любят правды. Иногда даже ненавидят. Я считаю, что всегда нужно прямо говорить дураку, что он дурак, а подлецу — что он подлец. По крайней мере, это может дать ему шанс исправиться. Дурак, которому все из желания угодить твердят, что он умен, сам начинает в это верить. Но, желая угодить, они делают ему большее зло, поскольку отнимают трезвость суждений.

— Можно подумать, что вы сами никогда не лжете… — сказал маркиз.

— Никогда. Если я не хочу чего-либо говорить, то я, возможно, промолчу, но лгать не стану. Ложь — это суррогат жизни. Иногда она может даже заменить саму жизнь, но ложь всегда является признаком слабости. Там, где человек бессилен, он призывает на помощь ложь. Поэтому ложь, иллюзии, самообман — явные признаки вырождения.

— Но ведь иллюзии помогают выжить, — возразил маркиз.

— Иллюзии помогают выжить слабым. Сильным они только мешают, расслабляя волю, — ответила графиня, с неопределенной улыбкой.

— Мне кажется, вы забываете о другой роли иллюзий, — в голосе герцога послышалось волнение, — ведь они делают мир лучше. Иллюзия может дать человеку совершенство, которого в реальной жизни не бывает.

— Так ведь от этого реальный мир не изменится, правда?

— Но изменится сам человек! — Да ничуть он не изменится, — презрительно ответила графиня. — Он только будет все чаще и чаще погружаться в свой выдуманный мир, забывая реальность. Человек же сильный, лишенный иллюзорных надежд, будет менять именно реальный мир, будет менять то, что его не устраивает.

— В таком случае ваш «сильный человек» будет выступать против властей, сказал маркиз и допил вино. — Власти не любят, когда кто-то меняет положение вещей.

— А сильный человек всегда выступает против властей. Государство было придумано именно слабыми — объединившись, им легче было выжить. Сильному государство не нужно, оно лишь мешает ему. У него два выхода — либо победить власть, либо примкнуть к ней, что, в сущности, одно и то же.

— Вы, графиня, наверное, относите себя к сильным? — с кривой улыбкой спросил маркиз.

— Возможно, — произнесла графиня, уставив на маркиза тяжелый взгляд. — А вы себя таковым не считаете?

Маркиз театрально вздохнул.

— Видите ли, графиня, я по природе человек сильный, но, как бы это поточнее… слабохарактерный. Уж очень я падок на «земные блага». А на философствования у меня как-то не остается ни времени, ни желания. Нет, я не отрицаю, иногда бывает приятно поболтать о том, о сем в хорошей компании, но мне кажется, что в реальной жизни всем этим принципам, всем этим рассуждениям не место. Большинство людей прекрасно обходится и без этого…

— Да, вот тут я с вами согласна, — прищурилась графиня, — большинство действительно не задумывается об этом. Я подчеркиваю — именно не задумывается. Они руководствуются лишь внутренним чутьем, которое заменяет им интеллект. Но разум дан человеку для того, чтобы им пользоваться. — И между тем, графиня, именно разум, как ни странно, толкает человека на изобретение абсурдных, противоестественных и безумных вещей, заставляет совершать воистину дикие поступки. Разнузданная фантазия страшнее войны.

Графиня пристально посмотрела на маркиза.

Герцог молчал, с интересом наблюдая за дискуссией.

— И тем не менее, она руководит прогрессом, — сказала графиня. — В еще большей мере — искусством. Многие плоды человеческой фантазии казались безумными, но со временем их признавали гениальными и начинали всячески развивать их и подражать им. Где граница между безумием и гениальностью? Между извращением и мудростью? Кому дано об этом судить?

— Судить, конечно, потомкам — с высоты веков взгляд более ясный. Но жить-то во всем этом нам…

Графиня не отвечала.

— Валерия, а как вы объясняете происхождение искусства? — спросил герцог. — Хотелось бы услышать ваше мнение по этому вопросу, — добавил он.

Графиня улыбнулась.

— Искусство остается одной из самых больших загадок человечества, сказала она протяжно. — Ибо непонятны причины не только его происхождения, но и причины его популярности. Человек обладает врожденной любовью к прекрасному, но вот понятия о прекрасном могут довольно сильно варьировать. А какой именно вид искусства вы имеете в виду, Владимир?

— Предположим, живопись.

— Живопись проще всего объяснить. В принципе. Человек увидел великолепный природный пейзаж и решил его повторить, дабы иметь пред собою в наличии постоянно. Зрители его работы получают удовольствие от созерцания данного пейзажа. Неясными остаются лишь истоки этого чувства — чувства наслаждения прекрасным. Возможно, они кроются во врожденном человеческом стремлении к исследованию окружающего мира.

— А что вы скажете о литературе? — присоединился к герцогу маркиз.

— Вы, конечно, имеете в виду художественную литературу, — уточнила графиня. Потому как цели литературы научной вполне ясны. Истоки художественной литературы — в обычном повествовании. Людям нравится слушать интересные истории. Книга же превосходит по возможностям живого рассказчика, являясь доступной всем, и даже после смерти автора. К этой же категории можно отнести и театральное искусство, только там рассказ иллюстрируется более наглядно. Вот чего я действительно не могу объяснить, так это музыки… Что человек извлекает из хаотичного набора звуков — непонятно.

— Может быть музыка каким-то образом сродни речи — определенные звуки напоминают нам слова, интонации, — осторожно предположил герцог.

— Зачем же повторять то, что уже есть? — возразил маркиз.

— А что, если музыка не повторяет, а заменяет? Что, если мелодии говорят нам о том, чего нельзя высказать словами, заменяют те слова, которых нет в человеческой речи? — тихо сказала графиня.

— Однако, чтобы эти тайные слова слышать, нужно иметь по меньшей мере музыкальный слух, — произнес маркиз. — Я же, к сожалению, сего дарования лишен и вынужден пользоваться обычной речью. А говоря обычной речью, — добавил он, хитро подмигивая, — следует, пожалуй, признать, что наступает время обеда…

Распрощавшись с хозяйкой, вельможи покидали замок.

— Надо же, проделать две сотни верст для того, чтобы встретиться с очередной занудой, — недовольно ворчал маркиз.

— Вы неправы, маркиз, — не соглашался герцог. — Графиня Валерия очень интересная женщина…

Маркиз бросил на него косой взгляд.

— Да бросьте вы! Я сыт этими заумными разговорами по горло. При дворе такие разговоры становятся хорошим тоном, с поощрения короля. Я думал, хоть здесь, в провинции, люди попроще, так нет же.

— Ну что значит «попроще»? — возмутился герцог. — Общайтесь тогда с купцами, или крестьянами — они действительно «попроще»!

Маркиз хохотнул.

— Ну, я вижу, вы — лицо предвзятое. Что, — неприятно подмигивая, спросил маркиз, — запала вам графиня-то в душу? Впрочем, она очень даже ничего…

— Я тоже так считаю, — сухо сказал герцог.

Они подходили к воротам, где их ждали провожатые с лошадьми наготове. Тут маркиз заметил симпатичную девушку в одежде фрейлины.

— Эй, красавица, поди-ка сюда! — позвал он ее, останавливаясь.

Девушка робко подошла.

Маркиз взял ее рукой за подбородок, повернул.

— А хороша! — воскликнул он.

Девушка вырвалась.

— Что вам угодно, сударь? — спросила она, стараясь придать голосу холодное звучание.

Но в голосе все равно сквозили легкая обида и испуг.

— Мне угодно пригласить тебя в гости, — сказал маркиз, оскалясь.

— Нам нельзя покидать замок, — девушка собралась уйти.

— Стой, ты куда! — маркиз схватил ее за руку, — не спеши…

— Маркиз, да бросьте вы ее! — не выдержал герцог. — Она из фрейлин графини, здесь у них школа.

— Ничего, мы позаимствуем у графини одну фрейлину. На время, для личных нужд… — сказал маркиз, потянув девушку за собой.

Девушка уперлась, пытаясь высвободиться.

— Сударь, пустите! — вскричала она.

— Ну чего шумишь? — мягко произнес маркиз. — Завтра мы тебя привезем в целости-сохранности. В карете привезем… Десять золотых, а? — неожиданно предложил он. — Ну, двадцать! Идем, говорю!

— Сударь, я сейчас закричу, — предупредила девушка отчаянно.

— Вот дура! — прикусил губу маркиз. — Глеб, иди сюда! — позвал он своего оруженосца.

Глеб — плечистый, рослый, подошел, взял девушку за руку.

— Пойдем, красавица, — проговорил басом.

В это время на шум вышел графский дружинник.

— Что такое? — спросил он, хмурясь.

Подошел к Глебу, встал между ним и девушкой.

— Пусти ее, — протянул руку.

— Да пошел ты! — Глеб с силой оттолкнул дружинника.

Тот покачнулся и упал. Но тут же вскочил и выдернул из ножен меч.

— Назад! — резкий хриплый голос заставил дружинника замереть.

От замка к ним шел худой человек в белой просторной рубахе и темных штанах, заправленных в высокие сапоги. На поясе с обеих сторон у него висело по кинжалу в ножнах. Коротко подстриженный, он в то же время имел обширную черную бороду. Подойдя ближе, он остановился и злым взглядом обвел маркиза, его оруженосца и герцога.

— Сеньор маркиз Инсуэльский? — произнес он.

— Ну, — ответил маркиз небрежно.

Человек покивал, не сводя глаз с Глеба.

— Пусти девку, — негромко сказал он оруженосцу.

— Ты кто таков, чтобы мне указывать? — пробурчал тот.

— Я воевода этого замка, — сквозь зубы процедил бородатый. — Пусти девку, сказал!

Глеб только нехорошо усмехнулся.

Маркиз молчал.

— Сеньор маркиз, — сказал человек, — прикажите вашему человеку отпустить ее.

— У меня договоренность с графиней, — нагло заявил маркиз. — Мы забираем эту девушку с собой.

Человек положил руки на пояс.

— Вы, вероятно, перепутали, — спокойно сказал он. — Я только что беседовал с госпожой графиней и она попросила меня передать это вам. Это не та девушка.

— Ты, голубчик, сам перепутал, — сказал маркиз. — Сходи еще раз в замок, да узнай получше!

И маркиз повернулся к лошадям, сделав оруженосцу знак следовать за собой.

— Маркиз, зачем…

Герцог не успел закончить фразы — бородатый молниеносно выхватил у топтавшегося рядом дружинника меч и, подскочив к Глебу, с силой ударил его рукоятью в переносицу.

Глеб разжал руки и упал.

Девушка отскочила в сторону.

Маркиз открыл рот, словно хотел что-то сказать, но не произнес ни звука. Он посмотрел на бородатого, отбросившего меч, на застывшего герцога, затем на Глеба, тяжело ворочавшегося в пыли.

— Помогите ему! — сказал он провожатым и взобрался на лошадь.

Герцог молча последовал его примеру.

Двое ратников подняли Глеба и с трудом усадили его на лошадь. Он качался, словно слепой, кровь из носа заливала губы.

Воевода проследил, как удаляются гости и только затем поднял меч.

— Держи, — протянул меч дружиннику.

К воеводе подошла девушка.

— Спасибо вам, сударь… — сказала она слабым голосом.

Воевода пристально посмотрел на нее и отвел взгляд в сторону.

— Нечего меня благодарить, девка, — хрипло буркнул он. — Иди в замок, да больше вельможам на глаза не попадайся…

— Здравствуйте, Ярослав! — Мария знала, что старик не любит, когда его величают «господином».

— Здравствуй, Мария, здравствуй, деточка! — его глаза улыбались под толстыми стеклами. — Пришла проведать старика? Спасибо, спасибо, что не забываешь.

Он любил повторять слова, как бы вслушиваясь в их звучание.

— Позволь узнать, каковы успехи в обучении?

— Нормально, — ответила Мария, обводя глазами высокие шкафы с книгами. Господин Оак только ругается.

— Сколько я знаю господина Оака, — добродушно сказал Ярослав, — он только и делает, что сердится. Такой уж у него характер! Вы бы на его крики поменьше внимания обращали. Он ведь на самом деле человек хороший, да, хороший. — Ага, хороший, — шутливо согласилась Мария. — Если бы еще ругался поменьше, совсем бы хороший был.

— У каждого человека, Мария, есть свои привычки, свои странности. Да, странности, — повторил Ярослав. — Если у него их отнять, человек перестанет быть самим собой. Он потеряет свой характер. Лишится своего лица.

— А у вас тоже есть свои странности? — хитро спросила Мария.

— А как же! — словно обрадовался библиотекарь. — А как же без них! Конечно есть. Я вот, например, как был наивным мечтателем с младых лет, так им и остался, старый дурень. Ничего с собой не поделаю. До сих пор верю в сказки, доверительно шепнул он. — Вот возьму какую-нибудь книгу, начну читать, так про все и забываю. Эй, скажу себе, опомнись, седой дуралей! Где это ты за свои годы хоть что-то подобное видел, а? Жизнь — не сказка, ой, не сказка!

Ярослав поправил очки.

— Да, не сказка. А все же хочется верить… Верить в сказку. Хотя бы иногда, хотя бы ненадолго. Хотя бы украдкой.

Марии почему-то стало грустно.

— А вот послушай, что я недавно вычитал, — сообщил Ярослав, прищуриваясь он всегда декламировал прищурив глаза.

Ярослав довольно улыбнулся.

— Фай-Морено? — спросила Мария.

— Да. Это великий поэт и великий мечтатель. Иногда мне начинает казаться, что он прожил мою собственную жизнь, или что я доживаю его жизнь… Его жизнь. А ведь он умер в нищете, покинутый всеми, изгнанный из отечества. Когда к власти пришел Орден, его книги были объявлены ересью и запрещены. Ему пришлось уехать из Королевства. Но даже умирая он не покинул надежды, не бросил свои мечты, не предал свои сказочные миры. Да.

Ярослав помолчал.

— Свою последнюю книгу он назвал «Последняя чаша вины». Ты читала? — строго спросил Ярослав. — Обязательно прочти!

Он прищурился.

— Не читала? — переспросил он. — Подожди, сейчас я тебе ее найду, подожди… — и старик скрылся за широченным шкафом.

Косари работали с самого рассвета, но управиться до вечера им явно не светило — поле было слишком большим. Это был обычный горный луг, заросший высокой сочной травой и залитый солнцем. Кое-где в траве прятались муравейники, и когда коса натыкалась на один из них, он рассыпался горстями черной, шевелящейся от насекомых земли.

Воздух был сухим и раскаленным, он тоненько звенел от натуги. Здесь негде было укрыться от зноя, разве что в небольшой рощице, но она находилась чуть ниже по склону, ближе к земле. Зато здесь был родник. Небольшой горный родник с прозрачной холодной водой. Истоки его таились где-то в сердце гор.

Солнце вошло в зенит и косари решили передохнуть.

— Ну, мужики, хватит! — решил Мстислав, взглянув на небо. — Давайте передохнем малость да пообедаем…

Косари дружно выразили согласие и направились в сторону рощи. Мстислав вытер рукавом взмокший лоб, последовал за ними.

Под широким дубом расстелили скатерть, уселись вокруг. Сын старосты, принесший еду, быстро выкладывал припасы из сумки: хлеб, вареные яйца, лук, сало. Достал жбан с квасом и бутыль браги. Квас оказался теплым.

— Вот что, малец, — решил Мстислав, — сбегай-ка ты к роднику да нацеди баклажку воды.

Мальчишка убежал, а косари с аппетитом принялись за обед.

— Здорово, работнички! — послышался высокий и резкий голос.

К ним, прихрамывая, подошел человек в дорожном плаще, с сумкой через плечо.

— Ну, здорово, коли не шутишь, — ответил за всех Мстислав. — Из каких краев будешь, странник?

— Из дальних, — уклончиво отвечал странник. — В Дубраву иду.

— Садись, отобедай с нами, — пригласил Мстислав.

— Благодарствую, — ответил странник, усаживаясь.

Отломил хлеба и принялся есть, пощипывая не спеша.

Прибежал сын старосты и принес воды.

— В ручье набирал? — спросил его странник.

— Ага. — Предания говорят, что плохая в здешних горах вода, — тягуче произнес странник. — Обитал когда-то здесь, в Тарпакских горах, лютый князь, Драконом его кликали. Очень богатый был и знатного роду. Много воевал, много врагов перебил и не меньше нажил. И сказывают, была у него темница в этих горах, прямо в скале сделанная. Отсюда, кстати, и пошла фраза «каменный мешок». Так вот, сажал он в ту темницу непокорных да в иных провинах виноватых…

Косари с интересом слушали. Некоторые даже есть перестали. Все знали, что люди, путешествующие из края в край, знали очень много удивительных историй, во многом правдивых. И не только знали, но и умели рассказывать.

Странник продолжал.

— Сидели они в той темнице, ни свету белого, ни солнца, ни луны не видя помногу лет. Ибо не было оттуда выхода — сажали в темницу навечно. Там и помирали. Но вот прошли годы и почуял князь Дракон, что помирать ему пора. Нелегко было уходить из жизни, тем более, что знал он — ждет его за грехи тяжкие адский огонь. И возыграла в нем злоба, и решился он на свое последнее зло — приказал страже завалить темницу камнями и похоронить его на самой вершине горы, над темницей. Так и сделали. С тех пор потекли из гор ручьи, но непростая вода в них была. Сказывают, то не вода вовсе, а слезы замученных узников князя…

Косари сидели, затаив дыхание. К воде никто не притронулся.

Только странник взял баклагу, отпил.

— И вправду, горьковатая водица, — сказал он.

Он поднялся, отряхнул хлебные крошки.

— Ну что ж, работнички, благодарствую еще раз за угощение, пора мне в путь. Как отсюда лучше к Дубраве идти?

— Видишь, вон тропа? — указал Мстислав. — Пойдешь по ней вверх. Там скоро увидишь горную дорогу. Будет дорога разделяться на две части — одна идет к графскому замку, а вторая спускается прямо на тракт, который к Дубраве ведет. Ты иди по той, что правее.

— Ясно, — сказал странник. — Ну, бывайте!

И неспешной походкой он направился к тропе.

Тропинка была узкой и неровной. Она долго и изощренно петляла, словно стараясь сбить странника с пути, но он упрямо шел вперед. Несколько раз он спотыкался, несколько раз чуть не на голову ему скатывались откуда-то сверху камни.

Здесь никого не было, ни внизу, у подножья гор, ни тем более вверху, где горы круто и отвесно уходили в небеса. Только юркие ящерицы мелькали среди камней да высоко в небе можно было увидеть широкую тень орлиных крыльев.

Солнце продолжало жечь и страннику прошлось снять плащ, свернуть его и спрятать в сумку. Однако прохладнее не стало — черный балахон, посеревший от пыли и пропитанный потом, мешал идти.

Пару раз страннику приходилось пить горьковатую воду из горных источников, пахнущую легендой. Он не особо размышлял над легендами — его одолевала жажда и усталость. Очевидно, путь он проделал действительно немалый, теперь же он шел как человек, путешествие которого близится к завершению.

Странник время от времени начинал прихрамывать сильнее. Тогда он прислонялся к скале или садился прямо на землю и некоторое время отдыхал, разглядывая горный пейзаж.

Тропинка еще несколько раз вильнула и спряталась за высоким валуном. Странник обогнул валун и увидел дорогу. Вернее, две дороги. Та, что шла от тропинки почти прямо, как будто продолжая ее, направлялась к замку Каралхо. Вторая, та, что правее, спускалась вниз, как и обещал Мстислав, уходя к тракту, на Дубраву.

Странник посмотрел вдаль. Там громоздились башни замка.

Некоторое время он стоял неподвижно, затем достал из сумки скомканный плащ. Медленно расправил его, покрыл плечи. Затем завязал шнурок на шее, накинул капюшон и спокойной походкой похромал в направлении замка…