Глава 16
Зашипел факел.
Здесь не было окон. Только четыре каменных стены и маленькая дверь. И темнота.
Колдун подошел к широкой чаше, стоявшей на полу и сунул в нее факел. Вспыхнуло и затрепетало темно-красное пламя, заставив тьму отступить от центра комнаты. Выглянули из мрака развешанные по стенам полки, заблестели многочисленные бутыли и склянки, по этим полкам расставленные. Выступил из угла стол, в железной клетке захлопал крыльями ворон.
Колдун подошел к столу, зажег две толстые свечи. На столе громоздилась стопка свитков, были разложены книги, какие-то карты, испещренные непонятными знаками, стояло несколько клепсидр разного размера. Были там и амулеты, и прочая дребедень.
Колдун взял один из фолиантов, раскрыл его и принялся искать, водя пальцем по строкам. Найдя интересующее его место, он несколько раз внимательно перечитал этот фрагмент, шевеля губами и хмурясь. Затем взял карту созвездий, факел, погасил свечи и направился к двери.
Сразу за дверью начиналась узкая винтообразная лестница. Колдун начал медленно, прихрамывая, подниматься по ступенькам. Ступени были старые, стершиеся, скользкие. Колдун ступал осторожно, освещая себе дорогу факелом. Он шел долго, и могло показаться, что лестница никогда не кончится. Она все вилась и вилась, однообразная до умопомрачения. Но вот наконец лестница остановила свой ход и уперлась в дверь.
Колдун распахнул ее и оказался на вершине башни. Факел зафыркал и сделал попытку угаснуть. Тогда Колдун вернулся в башню, поместил его в железную скобу, вбитую в стену, а затем снова вышел на открытую башенную площадку. Здесь тоже было темно. Ночь разжижали лишь многочисленные звезды и надорванный лунный диск. Колдун посмотрел на небо и удовлетворенно вздохнул — звезды были яркие, хорошо различимые. Колдун принялся изучать расположение светил, сверяясь иногда с едва различимой в темноте картой.
Ночной воздух был теплым и мягким. Отсюда, с башни, можно было различить силуэты гор. Где-то далеко внизу темнел густой массой лес. Ничего более рассмотреть было нельзя — ночь закутала природу своей черной бархатной пеленой. И тишиной. Невидимыми волнами накатывались усталость и сон.
И только Колдун не поддавался ночным чарам. Он сосредоточенно высматривал одному ему известные знаки на ночном небосклоне. Что это были за знаки? Быть может, он видел нечто, скрытое от обычных человеческих глаз? Быть может, он говорил со звездами? Или звезды говорили с ним. Для этого нужно было, по крайней мере, понимать звезды. А может быть, он и понимал их…
Вспыхнул и сгорел метеорит. Колдун вздрогнул. Но не от страха, потому что губы его улыбались. Он просто не ожидал увидеть «падающую звезду». Это был знак удачи. Знамение.
Колдун бросил последний взгляд на небо и похромал к лестнице. Факел ждал его. Колдун плотно прикрыл дверь и начал спускаться скользкими ступенями. Спуск прошел быстрее подъема.
В чаше все так же пылал огонь. Ворон покосился на Колдуна одним глазом и отрывисто проскрежетал что-то. В его стеклянном взоре отражался огонь. «Погоди, дойдет и до тебя очередь…» — пообещал Колдун ворону, идя к столу. Здесь он снова зажег свечи, бросил карту на стол и взял книгу в черном кожаном переплете. Держа книгу под мышкой, он подошел к широкой полке и принялся шарить там в поисках необходимой вещи. Этой вещью оказалась большая свеча из черного воска. Заодно Колдун прихватил небольшую глиняную миску, кривой нож и кожаный мешочек. Все эти предметы он выложил на пол, возле пылающей чаши. Затем он подошел к клетке с вороном. Ворон беспокойно зашевелился. Колдун приоткрыл дверцу клетки, просунул руку и вытянул птицу, крепко охватив пальцами ее туловище. Ворон попытался высвободиться. Бесполезно. Колдун подошел к огненной чаше, поднял с пола нож и отхватил ворону голову. Быстро подставил глиняную миску и принялся сцеживать в нее кровь. Обезглавленное туловище безмолвно затрепыхалось, разбрызгивая веер красных капель.
Вскоре конвульсии стихли. Колдун дождался, пока кровотечение прекратилось и бросил птичий труп в чашу с огнем. Пламя слегка заикнулось, но быстро оправилось. Теперь по комнате начал распространяться запах горелой плоти.
Колдун фыркнул и, макнув пальцы в кровь, стал чертить на мраморном полу большую окружность. Завершив круг, он начертил внутри перевернутую пятиконечную звезду — пентакль. В центре пентакля он укрепил черную свечу. Поднялся с колен, вытер пальцы вытянутой из кармана тряпкой. Потом взял книгу, открыл ее и принялся читать вслух, изредка поглядывая на магический круг.
— Ечто шан, ежи исе ан исебен! Ад яститявс ями Еовт, ад тедиирп еивтсрац Еовт, ад тедуб ялов Яовт, окя ан исебен и ан илмез. Белх шан йынщусан джад ман сенд; и иватсо ман иглод ашан ежокя и ым меялватсо макинжлод мишан; и ен идевв сан ов еинешукси, он ивабзи сан то огавакул. Нима.
Закончив читать, Колдун закрыл книгу, отложил ее и зажег черную свечу. Развязал кожаный мешочек, зачерпнул оттуда горсть зеленоватого порошка и бросил в чашу с огнем. Густой, темно-зеленый дым повалил из чаши…
Клубы дыма сгущались, тяжело ворочаясь и шипя. Они стали приобретать странные, фантастические очертания. Злобная, оскаленная пасть уставилась на Колдуна и беззвучно захохотала, постепенно расплываясь и теряя очертания. Вслед за ней появилась неподвижная фигура в саване. Фигура сделала непонятный знак и за спиной у нее выросли горы. Они все ширились и приближались, как вдруг сверкнула молния, и горы раскололись. Но не раскаленная лава хлынула из них. Из расщелины медленно поднимался человек в темном плаще. Он шел, оглядываясь по сторонам, как будто видел этот мир впервые. Подойдя к Колдуну, человек в плаще посмотрел ему в глаза, и Колдун увидел, что лицо у человека очень бледное, с зеленоватым оттенком, а глаза холодные и бездушные. И усталый, безразличный взгляд.
— Ты звал меня, — таким же бесцветным голосом произнес человек в плаще.
Глаза Колдуна сверкнули.
— Настал час Крови, — сказал он, внимательно глядя на своего страшного собеседника. — Ты благословляешь меня?
— Сердце Зла ни пред кем не склоняет главы… — изрек человек. — Ничто не изменит его путь.
Колдун задумался.
— Ты хочешь сказать мне, что время выбрано неудачно? Да?
— То, чему суждено сбыться — сбудется. Я не в силах задержать поступь Судьбы. Я просто иду впереди нее.
— Скажи мне, что будет?
Человек ответил не сразу.
— Лик Грядущего ужасен для смертного, — сказал он холодно. — Ибо каждый узреет в нем свою смерть, и свою боль. Не найдет исцеления и не найдет ответа.
— Открой мне будущее! — жадно потребовал Колдун.
— Я не в силах задержать поступь Судьбы, — повторил человек в плаще. — А ты — тем более. Ничто не изменит путь Зла.
— И все же я хочу знать! — настаивал Колдун, дрожа от нетерпения и возбуждения. — Заклинаю тебя!
Человек в плаще безразлично кивнул.
Дым запульсировал сильнее, образы человека и фигуры в саване стали прозрачными и за спиной у них проявилась другая картина.
Широкая дорога разветвляется на три пути. По дороге идут три монаха. Вот они доходят до развилки. Первый, не задумываясь, идет прямо. Его путь поднимается к вершинам гор, прямо под облака. Монах торопливо идет, не оглядываясь назад и упорно приближаясь к невидимой цели. Он восходит на самый пик горы и скрывается в облаках.
Второй монах сворачивает налево. Дорога, по которой он идет, тоже ведет как будто к облакам, но вскоре становится видно, что заканчивается она той самой расселиной, из которой вышел человек в плаще. Монах подходит к краю расселины и, в нерешительности, оборачивается. И видит, что дорога исчезла ее просто нет, только горы вокруг, да пропасть. Монах смотрит вниз, делает шаг и исчезает в расселине.
Третий монах после небольших колебаний выбирает правую дорогу. Она, извиваясь, уходит куда-то вдаль, в неизвестность. Дорога эта укутана густым белым туманом. Но как только черная монашеская ряса растворяется в нем, туманная пелена темнеет и наливается кроваво-красным светом. И вот уже вся дорога затянута багрянцем. Он расплывается, заполняя все вокруг. На небе луна. Свет ее серебристый и легкий, но развеять красную мглу ему не удается.
Неожиданно из красного тумана вылетает большая летучая мышь и начинает кружить в воздухе, трепеща крыльями. Мгла наконец отступает, и на месте гор проступает обширная равнина. На ней нет ни цветов, ни злаков, ни жестких колючек. Равнина пустынна. Земля высохшая, растрескавшаяся, черная.
Летучая мышь опускается на землю и принимает облик женщины. Женщина темноволоса, стройна. На ней красное платье. На ладони у нее лежит горстка серебристой пыли. Она подносит ладонь к губам и легонько дует на нее. Серебристая пыль взвивается вверх и подхватывается сухим колючим ветром. Ветер разносит ее над равниной, и крупинки пыли начинают опадать вниз, превращаясь на лету в мелкие темные семена. Растрескавшаяся земля с жадностью поглощает семена. Жажда ее усиливается еще больше. И тогда по небу со страшной скоростью проносятся темно-синие тучи. Они летят быстро, беззвучно, с каким-то тихим безумием. Гром. Слепящая вспышка молнии больно бьет по глазам. Шумит ветер. Дождь. Плотный, сильный, переходящий в ливень. Земля поглощает влагу, набухает. Женщина смеется. У нее стеклянный голос. И словно отзываясь на ее смех, почва начинает вздуваться многочисленными буграми. Разрывая землю, подобно неким страшным злакам, на поверхность выбираются могильные кресты и надгробные камни. Хлещет дождь, вода стекает с надгробий, капли блестят в серебряном свете луны. Все равнина превращается в одно огромное кладбище. А небо плачет по спящим мертвецам, взирая на них белыми молниями.
Женщина равнодушна. Улыбка исчезает с ее губ, лицо ее бледнеет и застывает. Сквозь поры ее кожи, сквозь одежду и волосы проступает каменная пыль. Дождь не может смыть эту пыль, она твердеет и застывает. И вот уже на месте женщины стоит неподвижное каменное изваяние.
Картина вновь колеблется и за спиной у человека в плаще появляется лес. По лесу идет белый волк. Его поступь мягка, но преисполнена угрозы. Глаза смотрят хищно. Волк пробирается через кусты и спускается в лощину. Он видит костер. У костра сидит человек. Волк, оскалившись, приближается к костру. Человек оборачивается. Лицо его пересекает шрам, глаза…
Колдун расширяет глаза. Человек у костра — это он сам. Во взгляде его растерянность, страх и злоба. Точно так же, как и у Колдуна.
Слышен протяжный волчий вой.
Фигура в саване разворачивается и медленно идет в темноту. В бесконечность. Человек в плаще хмурится. Изображение начинает таять. Размывается костер, темнеет лес. Светлым пятном расплывается волк. Поднимаются из-под земли горы. Разевает черную пасть пропасть.
— Нет! — вскрикивает Колдун. — Подожди!
Но человек в плаще отрицательно качает головой и идет к пропасти. Видение дрожит и угасает. Зеленый дым начинает светлеть.
— Вернись! — кричит Колдун, протягивая властным жестом руку к человеку в плаще. — Я хочу знать…
Человека в плаще поглощает черная пропасть. Со страшным грохотом смыкаются горы. И сквозь грохот и треск раздается звучный безжизненный голос.
— Зачем? — говорит голос. — То, чему суждено сбыться — сбудется. Ничто не изменит путь Зла.
Из дыма на миг выступает оскаленная в злобной ухмылке пасть и со смехом исчезает. Дым рассеивается.
Колдун видит, что черная свеча догорела, а кровавый круг с пентаклем внутри стал угольно-черным.
— Славный замок! От него так и веет легендой. Незнакомец прищурился и, прикрывая рукой глаза от слепящего солнца, запрокинул голову. От созерцания башен его оторвал оклик дружинника:
— Тебе что тут надобно?
Незнакомец посмотрел на дружинника.
— Скажи-ка, друг, живет в этом замке графиня Ла Карди?
— Ну, положим, живет, — неохотно ответил дружинник.
— А не проявит ли она чуточку доброжелательности к странствующему менестрелю? Исполняю баллады, ноктюрны. Саги в музыкальной обработке.
— Чего исполняешь? — приподнял брови дружинник.
Менестрель вздохнул.
— Эк, какой же ты, друг, непонятливый… Доложи госпоже, что музыкант, мол, прибыл. И просит разрешения потешить ее своим искусством.
— Вот больше делать им будто нечего… — проворчал дружинник, однако решил, что лучше все-таки доложить начальству. — Жди тут, — велел он музыканту и пошел в замок.
Менестрель привалился к каменной стене и принялся ждать. Очевидно, к подобным приемам он уже привык. По лицу его можно было сказать, что человек он бывалый и немало на своем веку повидавший. На вид ему было лет под сорок. Темно-русые волосы перехватывала шелковая повязка, в левом ухе виднелась бронзовая серьга. На губах менестреля постоянно держалась легкая улыбка, но вот глаза выдавали. В них можно было прочесть вечную бродяжью тоску, смешанную с усталым любопытством. Камзол музыканта, хоть и дорогого сукна, был порядком истрепан, но чист. Изящные полусапожки начищены до блеска свиным салом, за спиной — кантеле, разновидность гуслей. Весь вид менестреля являл собой образ постаревшего, но все еще бойкого волокиты. Вернулся дружинник.
— Ну, идем, — кивнул он менестрелю.
Менестрель улыбнулся, поправил кантеле и последовал за дружинником. Возле высокой входной двери дружинник остановился.
— Заходи внутрь, там тебя управляющий встретит.
— Как звать его?
— Звать — господин Иосиф.
— А графиню-то как зовут?
— Ее высочество Валерия Ла Карди. Наша хозяйка — принцесса чистых кровей, из королевского роду будет.
Менестрель слушал внимательно — явно запоминал.
— Скажи, друг, — обратился он к собиравшемуся было вернуться на пост дружиннику, — а еще в замке из вельмож есть кто-нибудь?
— Жить больше никто не живет — только госпожа графиня. А так есть, герцог соседский сейчас в гостях у них.
— Что за герцог, как звать?
— И все-то тебе надо… — проворчал дружинник.
— Что поделать — профессия такая! — весело сказал менестрель. — Так что за герцог-то?
— Владимир, герцог Ригетский, — ответил дружинник. — Все узнал, что хотел?
— Да, спасибо. Ну, бывай.
Менестрель вошел в залу. Там его ждал темноволосый вельможа.
— Господин Иосиф? — спросил музыкант.
— Да. А ты, значит, певец и будешь? — управляющий окинул менестреля изучающим взглядом.
Менестрель отвесил вежливый поклон.
— Странствующий маэстро, Борислав из Иверса, — представился.
— Странствующий, значит… Угу. Так что, Борислав, готов ты нас своим искусством побаловать?
— Готов, господин Иосиф. Останетесь довольны.
— А сколько за труды свои хочешь?
— Да как вам сказать… Мне бы пообедать, да на дорогу провизии какой раздобыть. А что от вашей милости деньгами пожалуете — будем всему рады! — бойко ответил менестрель.
— Хорошо. Я думаю, ты тоже останешься доволен.
Управляющий достал из кармана золотую монету и бросил Бориславу.
— Лови! Это тебе аванс.
Тот ловко поймал.
— Премного благодарен!
— Ну, Борислав, пойдем.
Управляющий и музыкант прошли в другую залу. Там их ожидали графиня и герцог. Они с интересом уставились на менестреля.
— Маэстро Борислав, — сказал управляющий, усаживаясь на стул с высокой спинкой, стоявший возле графини, — прибыл, чтобы исполнить нам лучшие вещи из своего репертуара.
Борислав поклонился. Снял с плеча кантеле.
— Присаживайтесь, маэстро, — благосклонно разрешила графиня.
Борислав сел на небольшой круглый стул, тронул струны рукой. По зале разлился мягкий, нежный звук.
— Что исполнять прикажете? — спросил Борислав. — Баллады? Или сонеты? А может, ноктюрны?
— Я предпочитаю баллады, — сказала графиня. — Ты много их знаешь?
— Немало, ваша светлость. Но старинные вы, вероятно, слыхали… Разрешите исполнить кое-что из последних?
Графиня кивнула.
— Эта баллада зовется «Птичий Мед», — объявил менестрель и начал песню.
Покажи мне тот край, что запущен и дик.
Покажи мне тот лес, где ключом бьет родник.
Я услышать хочу райских пение птиц,
От которого травы склоняются ниц,
От которого сердце тоскою щемит,
От которого словно бы мягче гранит.
Там под солнцем чудные желтеют цветы.
Аромат их сильней человечьей мечты.
Райских птиц он к себе неотвратно влечет,
Сей нектар превращается птицами в мед.
Тот навеки блажен, кто вкусил этот мед,
Потому что уже никогда не умрет.
Только я не хочу дольше срока прожить,
Не желаю ни верить, ни ждать, ни любить.
Не желаю в нектар превращать свою кровь,
Умирать, а затем воскресать вновь и вновь.
Если б жизнь нам навеки была продлена,
Потеряла бы смысл и все чувства она.
Пейте мед же свой сами, не нужен мне он!
Райских пением птиц не был я обольщен.
Мне дороже него ключевая вода
И дороже тот свет, что мне дарит звезда.
А когда я устану от жизни такой,
Мне дороже всего будет вечный покой.
Менестрель умолк.
— Браво! — похвалила графиня. — Узнаю строки Лила Лэйка. А музыка твоя?
— Моя, ваше высочество.
— Неплохо. Тебе понравилось, Иосиф?
— Понравилось, — равнодушно ответил управляющий.
— Ну а что скажете вы, Владимир?
Герцог посмотрел на менестреля.
— Я, правда, в музыке не очень разбираюсь, но на мой взгляд — отлично.
— Спасибо, — привычно улыбнулся музыкант. — Что еще желаете послушать?
— Ты знаешь сагу о Стальном Сердце? — спросил герцог.
— Да, ваше высочество, знаю.
— Спой нам эту песнь.
Менестрель кивнул.
Стальное сердце не стучит,
В нем страха нет, и грусти нет.
Стальное сердце не болит,
Не старится под гнетом лет…
В стране далекой жил давно
Король, чье имя я забыл.
Желанье он имел одно
Народ ему чтоб верен был.
Ему повсюду день и ночь
Мерещились кинжал и яд.
Свой страх не в силах превозмочь
И жизни был он уж не рад.
Призвал он мага своего,
Спросил его: «Скажи, мудрец,
Что надо сделать для того,
Чтоб свой не потерять венец?»
«Есть средство, — маг ему сказал.
Но слишком высока цена.
Тому, кто душу Злу продал,
Над миром будет власть дана…»
И вот король ко Тьме воззвал,
Прося корону сохранить.
И Демон власть ему отдал,
Но сердце взял, чтоб погубить.
Взял Демон сердце короля,
Во сталь его он превратил
И жаром адским раскаля,
Обратно в грудь ему вложил.
Король с тех пор тираном стал,
Он кровью трон свой укрепил.
В груди его сидел металл,
Который душу холодил.
Стальное сердце не стучит,
В нем страха нет, и грусти нет.
Стальное сердце не болит,
Не старится под гнетом лет…
Но только нет в нем и любви,
Нет счастья, радости и слез.
Нет в замороженной крови
Мечты, волненья, сладких грез.
И тот король доселе жив,
Король, чье сердце, словно лед.
Он ни печален, ни счастлив,
В нем жизни нет, но он живет.
Стальное сердце не стучит,
В нем страха нет, и грусти нет.
Стальное сердце не болит,
Не старится под гнетом лет…
— Поучительная история, — усмехнулась графиня, когда менестрель умолк. Только не советовала бы я петь эту песню при дворе моего братца…
— Но ведь это аллегория, ваше высочество, — с улыбкой ответил менестрель. — К тому же, не мной сочиненная. Это, в общем-то, народная песня, а устами народа, как известно, глаголет истина.
— Истина глаголет устами того, кто сильнее, — возразила графиня. — Хорошо, конечно, если им оказывается народ, но чаще всего в этом мире правыми бывают именно такие вот короли со стальными сердцами.
— Валерия, вы слишком прагматично относитесь к искусству, — заметил герцог. — Ведь музыка не ставит своей целью решение философских дилемм, она всего лишь услаждает слух, тревожит либо веселит душу. Улучшает настроение.
— Да, действительно, музыка проблем не решает, — согласилась графиня. — Но она их ставит. Задача любого искусства — поднять из глубин человеческой истории, либо из глубин человеческой души вопросы, над которыми следует призадуматься. Вопросы, над которыми люди, погрязшие в суете житейских проблем, не задумываются, которые они не замечают. Или не хотят замечать. Только их нельзя не замечать. Без стремления к познанию, без самоанализа человечество рискует потерять культуру и вообще цивилизацию. Стремление к познанию (и, в первую очередь, к самопознанию) движет прогрессом. Искусство задает вопросы. А уж решать эти вопросы человек должен сам. Ты согласен со мной, музыкант?
Борислав поправил волосы.
— Раз вы, ваше высочество, так утверждаете, — хитро сказал он, — то не могу не согласиться…
— А свое собственное мнение ты имеешь?
— Да у меня и мнения-то никакого нет. Я не задумываюсь над жизнью, я просто живу. Почему цветет липа, почему поет птица и светит солнце? Не знаю. Я тоже пою, как та птица, но не могу объяснить смысла жизни. Да и нужно ли оно мне?
— Быть может ты и прав. А может ты просто и сам не знаешь, что тебе нужно?
— Нет, не знаю, — ответил менестрель. — Мой разум действительно не знает, чего же ему надобно. Требуют только чувства. Если бы не было у людей простых и понятных телесных потребностей, тогда, возможно, и жизни бы не было. По-моему, чистое сознание — это химера.
— Да-а-а, ты действительно поэт, — протянула графиня. — Небось, и песня у тебя про химеры есть?
— Есть… — подхватил музыкант. — Вот, послушайте…
Цветут ромашки у ручья,
От ветра голову склонив.
Зачем цветут? Не знаю я.
Я только знаю, что я жив…
Один мудрец решил познать:
В чем жизни кроется секрет?
Он стал науки изучать,
Потратил много зим и лет.
Ему казалось, что вот-вот
С небес польется сладкий звон
И истина к нему придет,
И смысл узреет жизни он.
Цветут ромашки у ручья,
От ветра голову склонив.
Зачем цветут? Не знаю я.
Я только знаю, что я жив…
Он в башне день и ночь сидел,
Он в книги взор свой погружал.
И никаких не знал он дел,
А лишь читал и размышлял.
И вот когда он думал, что
Открыл секрет людской души,
Его забрала Смерть в ничто,
Загадки ж он не разрешил.
Так и не понял тот мудрец
Пока он вел свои дела,
Пока он думал, наконец,
Вся мимо жизнь его прошла…
Цветут ромашки у ручья,
От ветра голову склонив.
Зачем цветут? Не знаю я.
Я только знаю, что я жив…
Менестрель взял сложный аккорд и смолк.
Управляющий пошел провожать музыканта, а герцог остался с графиней. Он подошел к окну и бросил быстрый взгляд. Задумался.
— Что там такого интересного? — спросила графиня, подходя.
— Все то же — вечные горы и небо.
Графиня пристально посмотрела на герцога.
— Вы знаете, Владимир, — сказала она, — сегодня вы раскрыли свое истинное лицо. Вы никакой не бесчувственный вояка, а неисправимый романтик. Я догадывалась об этом и раньше, но сегодня решила вам сказать, зная, что вам не удастся увильнуть.
— Почему же мне не удастся увильнуть?
— Не станете же вы отрицать явное. Я видела, какое неизгладимое впечатление производят на вас все эти баллады и саги… Вы впечатлительный и ранимый человек.
— Что ж, как говорил менестрель, раз вы так утверждаете, то не буду отрицать, — произнес герцог шутливо, но с некоторой досадой.
— Позвольте я дам вам совет, — предложила графиня. — Конечно.
— Бросьте вы эти лирические утопии. В этом мире нет лирики. Вернее, ее нет самой по себе. Если вас восхищает красота и грация горного льва, то он от этого не становится ягненком. Смотрите на вещи…
— Проще?
— Нет. Проще — значит глупее. Смотрите на вещи реалистичнее. Мир, в котором мы живем, несовершенен и полон зла. Жизнь и смерть идут рядом, плечом к плечу. И лики их настолько схожи, что нередко могут быть перепутаны.
— Я не хочу смотреть на все через маску смерти. Зачем тогда жить?
— А я и не предлагаю вам смотреть через маску смерти. Смотрите на мир через маску вечности. Ибо жизнь и смерть в сумме создают вечность. В своем бесконечном чередовании они творят историю.
— Скажите, Валерия, — спросил герцог, — а вы смотрите на мир с высоты вечности?
— Можно сказать и так.
— И каково оно? Что видно с такой высоты?
Графиня коварно улыбнулась.
— Я скажу вам, что видно с такой высоты: с такой высоты все кажется одинаково мелким…
Герцог приблизился к графине.
— Валерия, — начал он, — я давно хочу вам сказать…
— А я давно догадываюсь, что вы хотите мне сказать, — перебила графиня.
— Так ответьте мне, — попросил герцог дрогнувшим голосом.
— Вы забыли, о чем мы с вами договорились? — напомнила графиня. — Сначала вы должны пройти Испытание. — Когда?
— Скоро, очень скоро. И до того времени я рекомендую вам воспользоваться моим советом и забыть про лирику.
— Я постараюсь, чтобы угодить вам, — герцог склонил голову. — Но вряд ли это мне удастся. Человек рождается один раз. И тот характер, что дается ему при этом, изменить он не в силах.
Герцог посмотрел в окно.
— Мне, пожалуй, пора домой. Приятно было провести у вас время. Когда можно еще навестить вас?
— Заезжайте на следующей неделе, в любой день.
Герцог поклонился и вышел.
В дверях он столкнулся с Иосифом.
— Все в порядке, ваше высочество? — спросил управляющий графиню.
— Да, Иосиф, да.
Графиня посмотрела, как удаляется герцог и прошептала ему вслед:
— Что ж, ваша светлость, если вы не в силах изменить свой характер, то могу гарантировать вам, что Испытание вы не пройдете…
Борислав перекинул через плечо инструмент, поправил волосы и зашагал через парк. Ярко светило солнце. Горный воздух был сухим. В кармане менестреля позвякивали монеты, тускло поблескивала серьга в ухе.
Нельзя сказать, чтобы он был счастлив — впереди длинная дорога и неясная цель. И нет уверенности, что завтра ему будет что есть. Будет кому петь. Но он был весел. Он привык жить одним днем. Что будет завтра? Об этом он не думал. Менестрель смотрел по сторонам. Вот озеро. Вода застыла в ожидании ветра. Озеру не надо никуда идти, не надо думать про хлеб насущный. Оно может погрузиться в созерцание и размышлять о природе вещей. О человечестве. И о Вселенной.
Но менестрель не завидовал озеру. Ведь это, наверное, ужасно скучно неподвижно лежать и ворочать громоздкими, тяжелыми и многозначными мыслями. А то и вовсе неподъемными.
Не лучше ли весело плеснуть волной и обдать веером брызг раскаленные камни. Смыть с берега песок. И выйти из каменной чаши на сушу вместе с ночным туманом. А утром осторожно, незаметно вернуться обратно и рассказать водорослям, которые шевелятся на дне, про беспокойные золотые поля, про густые задумчивые леса, про странных существ, живущих под солнцем.
Рассказать словами, интонацией, мимикой и жестами. А затем музыкой. Потому что там, где заканчиваются слова, начинается музыка. Только музыка может рассказать, как шумит ветер, только музыка может объяснить, как ворчит море в шторм, только музыка может изобразить чистоту небесной лазури. И только музыка может передать настроение и открыть душу.
Менестрель шел узкой горной тропой.
Он шел, и в такт шагам слагал новую мелодию. Он еще не знал слов, не знал названия, но знал, о чем будет эта песня. О старом замке. О принцессе. И о страхе.
