Невысокое, в три ступени, крыльцо вело к входной двери. Дверь была похожа на двери из фильмов о земной старине — деревянная, покрашенная облупившейся бурой краской, с неуклюжей металлической ручкой. Да и сам этот дом смахивал на жилища наших доисторических предков. Двухэтажный, с покатой крышей, пыльными окнами, какими-то странными пятнистыми стенами, перечеркнутыми изломанными линиями трещин, он казался непригодным для обитания. Тусклые стекла тоже были либо в трещинах, либо вообще разбиты… Но мерещилось мне, что из окон следят за мной чьи-то внимательные глаза… кто-то манит, приглашая войти…

Дом висел в серой пустоте, он был тем единственным, на чем можно было остановить взгляд в этой пустоте, он возник из пустоты в тот момент, когда мир внезапно накренился и я, как по ледяному склону горы, заскользил в серое ничто — быстрее, быстрее… — и очутился перед крыльцом и бурой обшарпанной дверью. Конечно, можно было, наверное, вновь сменить место, повернувшись спиной к дому, — но вдруг именно там, внутри, найдутся ответы?

Сделав несколько шагов по пустоте, я приблизился к крыльцу, осторожно поднялся по выщербленным ступеням и потянул на себя дверную ручку. Раздался слабый скрип — и дверь приоткрылась. Подавив желание все-таки оглянуться, я сделал еще один шаг вперед и остановился. Негромко скрипнула, закрываясь, дверь за спиной.

Ничего особенного я пока не увидел. Неширокий коридор с какими-то коробками у стены, двери справа и слева, лестница, ведущая наверх, на второй этаж. Мне показалось, что дверь в дальнем конце коридора, прямо напротив меня, быстро закрылась, как только я посмотрел на нее.

Стиснув зубы, медленно и не очень уверенно, я двинулся вперед, ступая по деревянным, покрашенным все в тот же бурый цвет доскам пола; они едва слышно потрескивали под ногами. Я почему-то был уверен, что теперь могу оглянуться без опасения оказаться вовлеченным в очередную трансформацию. Здесь, внутри объекта, отторгнутого от пустоты, все должно было пребывать в состоянии относительной устойчивости. Не знаю, почему возникла у меня эта уверенность, идущая словно бы извне, из-за пределов моего существа (если были такие пределы), но — возникла. Тем не менее, я все-таки не обернулся.

Поравнявшись с поставленными одна на другую коробками, я решил заглянуть в верхнюю из них. Я понимал, что рискую: оттуда мог выпрыгнуть какой-нибудь здешний серый вампир (такие водились в болотах Жаворонка) и мертвой хваткой вцепиться мне в горло. Но профессиональное (да и не только профессиональное) любопытство взяло верх и я чуть приподнял крышку. Из коробки никто не выскочил, она была пуста. Почти пуста. Почти — потому что в углу одиноко лежал знакомый пакетик: черные рога на белом ничто…

Некоторое время я, склонившись над коробкой, рассматривал этот пакетик. Вокруг стояла полная тишина; тишина — не как отсутствие звуков, а как их отрицание, как их непримиримая противоположность. Я чувствовал, что все двери приоткрылись и из-за них вновь наблюдают за мной чьи-то глаза. Однако никакой угрозы не ощущалось, и я решил пока не думать о дверях. Не стоило, наверное, шарахаться из стороны в сторону; дойдет очередь и до дверей.

Я, не спеша, проверил все коробки, перекладывая их из штабеля на пол. В них ничего не оказалось. Вернув коробки на место, я вновь заглянул в ту, первую, самую верхнюю, находящуюся на уровне моего пояса. Пакетик исчез. Он не мог нигде затеряться — стенки и дно коробки были ровными и гладкими; он просто пропал.

Конечно, зловещий пакетик мог быть явившимся мне видением; откуда мне знать, какие трюки возможны в зыбкой инореальности? Но сдавалось мне, что не это главное. Главное — я видел его именно здесь, в коридоре дома, находящегося, по всей вероятности, вне пределов нашего мира… Мне ясно давали понять, что транквилизатор «Льды Коцита» поступает в наш мир именно отсюда.

Кто или что давало понять?..

«В том-то и дело, — цепенея, подумал я. — После такой демонстрации у тебя, Лео, не должно оставаться никаких сомнений… если ты не совершеннейший идиот…»

Мне почему-то стало невмоготу стоять, и я сел на пол рядом с этими коробками, уткнувшись подбородком в сложенные руки. Мне представился ребенок, который думает, что солнце всходит по утрам только потому, что он, ребенок, проснулся. Малыш верит, что именно он управляет движением солнца, и играет весь день, и обнаруживает какие-то закономерности в соотношениях вещей и явлений, и находит ответы на вопросы, и разгадывает мелкие загадки. Он выясняет, что жук летает потому, что у него есть крылья, а если бросить в лужу камешек — образуются круги, именно круги, а не треугольники… Он выясняет, что если прихлопнуть муху — она перестанет жужжать, а если водить палкой по влажной земле — останется след… Ребенок с радостью убеждается, что окружающее можно объяснить и понять, и управлять им… Но вот приходит вечер, солнце садится и наступает темнота. И напрасно малыш будет приказывать солнцу остановиться — такое было возможно только в библейские времена, — напрасно будет уговаривать тьму подождать, не пожирать такой интересный день… Тьма неподвластна ему — она медленными струями прольется отовсюду и затопит, вберет в себя весь мир… Ребенок — ничто перед тьмой. Он никогда не сможет остановить ее.

Никогда…

Значит, нужно смириться с вторжением тьмы, заснуть и ждать прихода нового утра? А если солнце вообще больше никогда не взойдет?..

Из-за ближайшей двери послышался невнятный шум, словно кто-то бросил на пол горсть мелких камней. Я подождал, прислушиваясь, — и звуки повторились. Возможно, подобным образом некто пытался привлечь мое внимание. Хотя, с другой стороны, все это могло не иметь ко мне никакого отношения. И все-таки я поднялся — все двери вновь быстро закрылись — и направился туда, откуда только что донесся шум. Терять мне было нечего.

Дверь сама открылась передо мной и я остановился на пороге. Помещение было просторным и светлым, и совершенно пустым. Кремовый пол, белый потолок, голые, тоже кремового цвета стены. И никаких камешков на полу. Я медленно обводил взглядом эти стены — и вдруг наткнулся на ответный взгляд. В дальнем левом от меня углу помещения, почти сливаясь цветом со стенами, стояла круглая колонна, увенчанная женской головой, похожей на головы земных статуй античных времен. Только изображения тех статуй смущали меня в детстве своими слепыми мраморными глазами без зрачков; у этой же головы глаза были живыми. Пока я приближался к колонне, они несколько раз моргнули.

Удивляться я не желал — удивляться было бесполезно. Я просто молча остановился перед колонной — женская голова оказалась на уровне моего лица — и стал ждать. И колонна, и голова, похоже, были мраморными… во всяком случае казались такими. От лица веяло строгостью, сжатые губы скрывали какую-то тайну… Если бы она поделилась со мной этой тайной!

Я не хотел задавать никаких вопросов, потому что не надеялся на ответ. На такой ответ, который бы меня устроил. Я не отрывал взгляда от этих строгих серых глаз… красивых холодноватых серых глаз… Я ждал. Все вокруг вновь погрузилось в бездонную тишину, я уже не мог сказать, здесь ли я нахожусь или в каком-то другом месте… и нахожусь ли вообще хоть где-нибудь… Серые глаза влекли к себе, их взгляд медленно обволакивал меня, затягивал, растворял…

И все-таки я дождался.

Ожили мраморные губы, порозовели, чуть набухли — и раздался тихий голос, нежный певучий голос, который я, может быть, слышал когда-то… во сне… Ведь наши сны, подумалось мне, отражают какую-то иную реальность, те края, куда улетает частица нашего «эго», пока наше тело лежит, отдыхая от дневных забот…

— Есть много путей, ведущих туда, но никто не может угадать, правильный ли путь он выбрал, — пропел нежный голос. — Конец пути грозит обернуться началом, и рухнет мост, и вместо открытых ворот поднимется стена. Идти вдоль стены бесполезно — сделав круг, не вернешься к началу, но и не дойдешь до конца. Имеющему крылья не стоит уповать на них — там свои круги, и никакой перелет из круга в круг не приблизит к цели. Пролетишь над мостом, оставишь позади стену, возрадуешься преодолению — но услышишь шаги, но почувствуешь страх. Улетишь, поменяешь крылья, станешь вихрем, добудешь огонь — вновь сплетутся пути. Устремишься к дальнему берегу, расширяя полосу огня, надеясь, но загорятся крылья, дымом окутается мост, и в дымной пелене вновь почувствуешь страх. Отыщешь начало путей, переменишь течение, бросишься вниз и воспаришь из глубины к полосе огня, и увидишь сквозь дым берег поисков. Все следы по кругам, в кругах, и рождается понимание, и приходит забвение… Будешь приближаться — и удаляться, будешь там — и не там, и новое понимание сменится поиском сути, и превратится в отчуждение. Отчуждение уйдет путями знакомыми, подступит к полосе огня и впитает ее…

Слова скользили, слова плавно перетекали друг в друга, слова завораживали и усыпляли. Был в них какой-то смысл, но я никак не мог ухватить его, не мог вытащить его на поверхность, рассмотреть со всех сторон и принять как руководство к действию. А все потому, с горечью понял я, что опять-таки слишком разными были наши измерения. Хотя что-то где-то и соприкасалось, но в целом… В целом любая моя попытка понять, добраться до смысла, до точки опоры была подобна попытке определить в темноте форму и размеры многокупольного грандиозного храма, ощупывая основание одного из многочисленных прутьев его подвального окна. Совершенно бесполезным оказалось бы такое занятие.

— … дым развеется и откроет стену, — продолжал петь ласкающий слух голос, — и камни покатятся с гор, преграждая пути. И стихнут шаги, чтобы не будоражить стремление, но эхом отзовутся они в сплетеньях кругов. Продолжишь путь, внимая этому звуку, устремишься туда, где сливается звук и безмолвие, отодвинешь полосу огня и она возвратится к началу путей.

Этот поток казался бесконечным. Я протянул руку и дотронулся до колонны. Она была твердой и прохладной. Серые глаза продолжали в упор смотреть на меня. Я уже не воспринимал слова, я слышал один только голос, певучий голос, вещающий об истинах, недоступных мне.

И я подумал, что так будет везде, за любой дверью этого дома. Ничего я здесь не пойму, и надо уходить отсюда. Уходить, выбрать место по вкусу — желательно, что-нибудь похожее на мой Альбатрос, — лечь на склоне горы, под соснами, сложить руки на груди и уснуть.

Навсегда.

— Как мне выйти отсюда? — вклинился я в певучий бесконечный поток.

Голос дрогнул и прервался. Серые глаза чуть потеплели, на губах проступила тень улыбки. Неужели она услышала и поняла меня?

— Недостижимо сокровище, спрятанное в центре лабиринта, если не знать пути, — вновь раздались певучие слова. — Расправь крылья, поднимись в вышину — и сверху увидишь путь. Он ведет серебряной нитью, единственно правильный путь, он проложен надеждой и верой, он был, есть и будет, серебряный путь, доступный крылатым, поправшим забвение. Но будь осторожен — ветер гонит черные тучи, и может угаснуть полоса огня, и стихнут шаги.

— Где, где находится путь? — Я готов был встать на колени перед этой мраморной вещуньей. — Как мне его отыскать?

— Вновь стихнут шаги, и отступит преодоление, и надежда уйдет в темноту, разбиваясь о черные стены. Разомкнутся круги и появится свет впереди — ложный свет устремленности, отделившийся от полосы огня, свет-не-свет, свет-не-тьма, свет-отсутствие-света, манящий и отбирающий надежду. Свет-не-свет пронзит темноту, и обернется ею, и обрушится на пути, уходящие в никуда. Ушедшие не могут вернуться, камни у них на крыльях, и то, что стало с чем-то — ничто, неизбежность, падение за чертой огня.

Бесполезно. Все это было совершенно бесполезно. Я не видел кругов и света-не-света, не видел огня и лабиринта, и недоступным для меня был дальний берег, и никто не мог бы мне сказать, куда я подевал свои крылья. Я стоял перед высокой стеной, разделивший миры, и не в силах был преодолеть ее. Тут требовались решения, которые навсегда оставались для меня недоступными. То есть я знал, что решения существуют, но от этого знания мне не становилось легче.

Я вплотную подошел к колонне и легонько погладил по щеке античную женскую голову. Не знаю, почему я это сделал; просто мне показалось вдруг (словно по чьей-то подсказке), что я должен поступить именно так. Щека была теплой и шелковистой… как у Славии…

— Могу я увидеть… Славию? — спросил я, неотрывно глядя в серые оттаявшие глаза. Только сейчас мне пришло в голову, что Славия тоже может находиться где-то здесь, в этом слое инобытия.

Щека окаменела под моими пальцами, превратилась в холодный мрамор. Серые глаза побелели, исчезли зрачки — и теперь на меня слепо глядела античная голова. Голова красавицы времен Архимеда, Гомера или какого-нибудь древнеримского правителя.

Все было бесполезно. Я убрал руку с холодного камня, повернулся и пошел к выходу. Дверь была на месте, она не превратилась во что-нибудь другое — дом действительно оказался устойчивым островком в мире бесконечных метаморфоз. Я открыл дверь — и едва удержался на пороге. Коридор исчез. Вернее, превратился в глубокую пропасть, на краю которой я стоял. Противоположный край был скрыт то ли туманом, то ли облаками, то ли дымом. Далеко внизу тускло блестела медленно колышущаяся поверхность озера; это была явно не вода, а что-то другое… Я замер, испытывая головокружение от вида бездны, даже не от вида, а от осознания того, что я стою на самом ее краю — и в этот момент за моей спиной послышался тихий голос:

— Ты хочешь уйти, не попрощавшись, Лео?

Не знаю, что спасло меня от падения в бездну. Возможно, я совершенно механически успел ухватиться за дверной косяк и поэтому удержался на ногах. Тускло блестящая серая поверхность начала вспучиваться, потянулись из нее вверх ветвистые отростки, цепляясь за каменную стену… Я медленно повернулся на обмякших, подкашивающихся ногах и еще нашел в себе силы закрыть дверь. Сердце металось в груди, не оставляя никаких сомнений в том, что здесь нахожусь именно я-живой, а не какая-то часть моей эфемерной сущности.

Не было уже никакого пустого помещения с одинокой колонной, увенчанной сероглазой головой неведомой античной вещательницы. Равнина-лес-каменистый склон-пустыня-комната вступила в очередной цикл превращений, и теперь передо мной находилась увитая зеленью беседка наподобие той, что стояла у пруда на Журавлиной Стае. Беседку накрывала бахрома из опущенных ветвей незнакомых деревьев, вокруг рос разноцветный кустарник, а за беседкой начиналась широкая аллея, уводящая куда-то в зеленое царство, и доносился оттуда неумолчный птичий пересвист. А в зеленом проеме я увидел ее лицо… лицо моей Славии… Тени падали на ее лицо, тени от листвы…

Задыхаясь, я бесконечно долго брел к ней, расталкивая, разгребая неподатливый воздух, превратившийся в тягучий сироп, я брел по гладкому кремовому полу, а потом по траве…. по песчаной дорожке… Лицо виднелось где-то на горизонте, милое лицо, обрамленное светлыми волосами, недосягаемое, как солнце… но я был упорным, я мог — действительно мог! — пройти сейчас сквозь любые стены, сквозь все полосы огня, разорвать все круги и найти ту серебряную нить, тот серебряный путь, что ведет к сокровищу, скрытому в центре лабиринта.

Я вошел, я ворвался в беседку, и Славия поднялась мне навстречу с низкой скамейки, и уткнулась мне в грудь, и я обнял ее, и зачем мне теперь был нужен выход из этого мира? Я готов был остаться в этом мире навсегда, вместе с ней, вместе с ней — моей милой Славией…

Прошла вечность, и осыпались звезды с небес, и все вернулось к началу, к первичной точке, и растворились в своих семенах Жизнь и Смерть, и Добро и Зло, и вновь, как всегда, возродилась Вселенная — а я не выпускал Славию из объятий; я боялся разжать руки, я боялся, что она обернется чем-то иным… холодной колонной… звездным светом… криком одинокой птицы… плеском горного ручья… пустотой…

Но она все-таки ускользнула от меня, она вытекла из моих занемевших рук, легким облачком порхнула над дощатым полом беседки, брызгами летнего дождя сверкнула в лучах заходящего солнца — и вновь воплотилась. Она, подобрав под себя ноги, сидела на низкой скамейке, накручивала на палец прядь волос и с грустью смотрела на меня. Мне вовсе не казалось странным то, что я не видел, как она одета — я воспринимал ее сущность, а все остальное оставалось где-то в тени.

Я сел рядом с ней и вновь заключил ее в кольцо моих рук. Она положила голову мне на грудь и замерла. Я ощущал ее тело, ее живое — живое! — тело, я вдыхал запах ее волос; они едва уловимо пахли соснами Альбатроса…

— Славия… — тихо сказал я, боясь, что она вдруг исчезнет от звука моего голоса, встрепенется и, обратившись вспугнутой птицей, навсегда скроется в зеленой листве. — Славия… Зачем ты ушла? Неужели мы вместе не нашли бы выход?

— Тс-с! — Она закрыла ладонью мои губы. Ладонь была теплой и нежной, я узнал ее. Мне ли было не знать ладони моей Славии! — Не надо об этом, Лео. Изменить ничего нельзя. Ничего… Никогда…

Безысходностью, порожденной знанием, веяло от ее слов, но я не желал примиряться с безысходностью.

— Попробуем вместе найти путь обратно! — горячо сказал я. — Я ведь пришел сюда — значит, должен быть и обратный путь, должен быть, Славия!

Я совершенно потерял голову, я забыл, что существует такое понятие как «анизотропия», я забыл, что попал сюда — живым, а Славия… Я забыл, что сам похоронил ее среди гор на далекой планете Журавлиная Стая. Я совершенно забыл об этом, и не пришел в себя даже после напоминания Славии.

— Обратный путь может быть только для тебя, Лео. — Она потерлась щекой о мою куртку, как делала это не раз… тогда… в той жизни… — Но не для меня. Для меня отсюда путь только один — дальше… и ниже… Я еще буду здесь… а потом уйду… Уходят все, Лео… Я бессильна что-либо изменить… Это Преддверие… — Голос Славии звучал все тише, словно с каждым словом силы покидали ее. — Милый, тебе нельзя оставаться здесь… Это не ты нашел меня, это я отыскала тебя, чтобы показать тебе выход… Тебе нельзя оставаться здесь… Нельзя, понимаешь?.. Ты еще можешь уйти, я — нет…

Я с ужасом чувствовал, что мне не удержать ее даже самой железной хваткой, что она уходит от меня, навсегда уходит от меня… И ничего тут нельзя поделать, хоть прошагай ты гигантскими шагами по всем звездным просторам, круша налево и направо Вселенную. Она уходила…

— Там, за беседкой, аллея… — Она перешла на шепот, и шепот звучал все тише и тише. — Пойдешь… до конца… Не сворачивай… Не оглядывайся… Увидишь… свет… Иди… к свету… Там… тебе… помогут… Должны… помочь….Лео… милый Лео… Прости меня…

— Я хочу с тобой, Славия, я хочу с тобой! — Ничто в мире сейчас не могло бы расцепить мои руки, обнимающие, прижимающие, удерживающие Славию.

— Я тоже… хотела бы с тобой… Хотела бы… тебя… Лео… милый… Люблю…

Шепот превратился в шелест листвы. Заходящее солнце, застыв на месте, вдруг выбросило ослепительный пучок багровых лучей. Они ощутимо ударили мне в лицо, ослепляй, и перед глазами моими поплыли багровые пятна.

— Лео…

— Славия! Славия!

Я еще сильнее сжал руки — и почувствовал твердость камня. Сквозь мельтешение багровых пятен я все-таки сумел разглядеть то, что обнимал с отчаянием, удесятеренным безнадежностью и болью. Это была светлая мраморная колонна, своим плоским основанием упирающаяся в пол беседки. По верху колонны струились золотистые прожилки цвета волос Славии. Едва уловимо пахло летними соснами Альбатроса.

Я уперся лбом в холодный верх колонны — и холод камня начал неспешно перетекать в меня, подбираясь к сердцу.