Что бы ни говорили злокозненные критики, но романы мои пользовались неизменным успехом. Лично мне инсинуации критиков не интересны, и я не намерен сводить счеты с теми, кто в дни моей молодости отравлял мне жизнь.

Отравлял, кстати, в буквальном смысле. Помню такой случай. Когда в продажу поступил файл моего романа «Мидия», на меня жестоко обиделась коллективная мать с планеты Оригант-4. Знаете что ее возмутило? Нет, не убийство Мидией собственных детей. На Ориганте-4 дети не являются разумными существами до достижения ими двадцатилетнего возраста, и родители относятся к ним как к неодушевленным предметам, которые нужно передвигать с места на место, вносить информацию, стирать и подновлять память… Убийство ребенка на этой планете и убийством-то не считается — разве что порчей личного имущества.

Коллективную мать возмутило, что главный мой герой, несчастный отец по имени Озон посмел уехать с детьми на другую планету. Это ведь все равно, что ограбить банк! Все равно, что плюнуть коллективной матери в ее семнадцать тысяч лиц! Такое на Ориганте-4 не прощается, такое и описывать нельзя, чтобы не возбуждать в коллективной матери низменных инстинктов.

До того момента я и слыхом не слыхивал ни о какой коллективной матери и представления не имел о том, что семнадцать тысяч женщин Ориганта-4 должны собраться вместе, чтобы родить одного-единственного ребенка. Однако именно коллективная мать попыталась отравить меня и тем навела на мысль о новом романе.

Дело было так. После публикации «Мидии» моя почта оказалась завалена письмами от поклонниц. Большинство посланий я не читал, поскольку мне не нравились слезливые предложения руки, сердца и других частей тела. Но под одним из писем стояло семнадцать тысяч подписей, и это обстоятельство привлекло мое внимание. Семнадцать тысяч поклонниц могли сочинить для меня что-то уж очень оригинальное, и я распечатал файл, где обнаружил не признание в вечной любви, а всего лишь рецепт приготовления очень полезного снадобья. «Влейте в ухо две капли и ощутите блаженство», — так заканчивалось письмо. «Сделай», — сказал я компьютеру, он и сделал.

Зелье оказалось дурно пахнущим, но меня это не обеспокоило. Как советовала коллективная мать, я закапал снадобье в левое ухо и выжил после этого лишь потому, что на Ориганте-4 иная, чем на Земле, система мер: оригантский грамм в четыре раза меньше земного, что естественно, поскольку там вчетверо меньше сила тяжести. Будь массы Земли и Ориганта-4 одинаковы, вы не имели бы счастья читать мои мемуары.

Подавать в суд на коллективную мать не было никакого смысла, ибо коллективное наказание не предусмотрено уголовным галактическим кодексом, и потому, выйдя из больницы, я сделал две вещи: во-первых, зарекся вливать в себя какие бы то ни было жидкости, синтезированные по непроверенным рецептам, а во-вторых, написал роман «Омлет, шпиц Татский».

Сюжет романа довольно замысловат, потому что мозги у меня в то время еще не полностью оправились, и мысли никак не могли вернуться к свойственной им гениальной простоте. Действие происходит на планете, которую я назвал Тания. Живут на Тании разумные существа, похожие на собак — не столько, впрочем, внешним видом, сколько внутренней потребностью лаять на себе подобных. Татские шпицы постоянно лают на терьеров, терьеры не упускают случая попортить жизнь пуделям, а пудели изгаляются над совершенно безобидными розеншнауцерами.

Мой герой Омлет, шпиц Татский, получает по компьютерной почте копию своего отца, скончавшегося вскоре после рождения сына. Копия, как и положено, не может сказать ничего путного, но в потоке бессвязных восклицаний, описывающих потустороннее существование, Омлет неожиданно обнаруживает недвусмысленное сообщение о том, что папа, оказывается, был отравлен соперником, желавшим заполучить его кресло в ложе Татской государственной оперы.

Это очень важный момент: кресло в ложе оперы напичкано электронной аппаратурой, управляющей представлением, и тот, кто сидит в этом кресле, ощущает себя на время спектакля вершителем судеб десятков сценических персонажей. Оперные кресла очень дороги и передаются по наследству, а в том кресле, что принадлежало папаше Омлета, теперь восседал некий Клав, к которому мой герой с раннего детства не питал никаких симпатий, подсознательно подозревая его во всех грехах мира.

Надо сказать, что Омлет, как, собственно, все жители Тании, обожал оперу, и отсутствие собственного кресла в ложе воспринимал как личную трагедию. Можете себе представить, что он ощутил, узнав, что в его фамильном кресле восседает нелюбимый им Клав!

Месть, благородная месть! Жажда мести куда более ужасна, чем обычная жажда, когда хочется пить, и тебе кажется, что ради глотка воды ты способен не только отнять бутылку с соской у невинного младенца, но можешь даже убить и использовать труп по назначению, ибо известно, что все организмы на девять десятых состоят именно из воды.

Перед бедным Омлетом, поклявшимся отомстить обидчику за гибель отца, возникает дилемма, выбор. Во-первых, можно явиться в театр на представление, войти в ложу и влить Клаву в ухо тот самый настой, каким в свое время воспользовался преступник. Это эффективно, это легитимно (месть, благородная месть!), это эффектно, наконец, поскольку каждый присутствующий в зале и на сцене лично убедится в том, что Омлет, шпиц Татский, не прощает и не забывает.

Но есть еще второй вариант: оставить все, как есть, и отравлять Клава не быстродействующим ядом, а одним своим присутствием — ходить за ним, попадаться ему на глаза, в театре то и дело входить в ложу и становиться за креслом (тем, что принадлежит Омлету по праву наследования!). Клав будет нервничать, он не сможет спокойно спать, функции его организма придут в расстройство. Ощущая рядом постоянное присутствие Омлета, Клав начнет ошибаться и аплодировать не тогда, когда предписывает этикет, а когда ему будет казаться, что тенор пролаял верную ноту. В конце концов, зрители, возмущенные поведением Клава, проголосуют за то, чтобы свергнуть его с любимого кресла в ложе, и тогда Клаву не останется ничего другого, как откусить себе хвост, после чего он умрет в страшных моральных муках, поскольку именно в хвосте у жителей Тании находится железа, вырабатывающая гормон совести.

Итак, что же назначить своему врагу? Быструю смерть от яда или медленную — от моральных мук? Я понимаю, что человек, недолго думая, выбрал бы яд, но люди, как известно, существа нетерпеливые, им подавай все сейчас, даже мир с палестинцами, который вообще не был запроектирован при создании Вселенной. Но аборигены Тании — не люди, прошу это помнить. И Омлет — не человек, а шпиц, и для него оба предложенных варианта были равнозначны, как равнозначны для человека две капли воды или два правых башмака.

А тут еще любовь — я ведь роман писал, а не историческую хронику, романы без любви не бывают, какой же это роман, если в нем нет романа? Омлет любит Офелу, маленькую красивую сучку домашней породы пекиннес, а она отвечает ему взаимностью. Проблема, однако, в том, что Офела — дочь старого Плона, а старый Плон, чтоб вы знали, по сюжету имел должность держателя кресла; иными словами, когда Клав наслаждался оперным лаем, Плон стоял за его спиной и держал кресло за спинку, потому что шаткое это сооружение того и гляди могло опрокинуться от мощных телесных конвульсий Клава, выражавшего восторг потрясающим визгом примадонны.

Проследите цепочку причин и следствий — непременного признака настоящей трагедии. Если Омлет тем или иным способом убьет Клава, Плон лишится работы, Офела останется без приданого и не сможет выйти за любимого замуж. Если Омлет оставит Клава в живых, свадьба состоится, но где же тогда святая месть?

Согласитесь, эта дилемма почище первой. Вот и мечется бедняга Омлет, как известное, придуманное Буриданом, животное. «Что делать? — думает он. — Кто виноват? Быть или не быть?». «Достойно ли, — спрашивает он себя и читателя, — смиряться под ударами судьбы иль надо сей судьбе сопротивляться?». Это, между прочим, уже третья дилемма, возводящая трагедию на эсхатологический уровень.

Время между тем идет, действие движется к финалу. Офела спрашивает пришедшего на свидание Омлета: «Когда же?», и ее можно понять, ей надоело хранить невинность, когда подруги уже успели народить выводок щенят. Омлет интерпретирует вопрос по-своему и отвечает, как истинный философ: «Когда расплавлю „да“ и „нет“ в одном плавильном горне смысла»…

Как должна была поступить Офела, получив от любимого такой ответ на элементарный вопрос о сроке бракосочетания? Естественно, она утопилась, любая сучка из породы пекиннес на ее месте поступила бы так же. А что сделал Омлет, когда безутешный Плон сообщил шпицу о смерти Офелы? Ни за что не догадаетесь. Я тоже не догадался бы, если бы не был автором этой трагической истории. Так вот, Омлет заколол папашу Офелы однозубой вилкой — нечего, понимаешь, сообщать плохую новость, когда шпиц и без того погружен в раздумья о смысле Буридановых дилемм.

Помню, что, написав этот эпизод и разыграв его в виртуальном книжном пространстве компьютера, я неожиданно осознал еще одну дилемму, стоявшую уже не перед выдуманным Омлетом, а передо мной — его автором. Заканчивать роман или вытягивать на дилогию, а то и на сериал типа «Утомленных чтением»? Мятущийся шпиц мог ведь еще много лет и, соответственно, томов размышлять и ничего не делать, предоставляя сюжету прихотливо течь по руслу литературной фантазии.

В отличие от своего героя, я оказался на высоте и сделал выбор сразу: я с детства терпеть не мог сериалов и потому в следующей после убийства Плона главе буквально заставил какого-то второстепенного персонажа, имя которого я сейчас даже не помню (то ли Лэр, то ли Ларьт), вызвать Омлета на поединок, победить в котором у шпица не было никаких шансов. Какая может быть победа, если дуэль ведется на атомных минах поля боя? Естественно, погибли оба, а все остальные персонажи романа, включая не имевшую отношения к делу оперную примадонну, оказались смертельно ранены.

Советую начинающим авторам именно так решать возникающие в их произведениях дилеммы. После атомной мины не только проблем не остается, но даже слово «конец» приходится собирать по буквам, разбросанным в разных концах алфавита.

И все-таки последнее слово осталось не за мной, а за Омлетом. Рассыпаясь на атомы, он успел пролаять: «Дальнейшее — молчанье». И оказался прав, потому что сказать больше было действительно нечего. И главное — не о ком, поскольку в живых остался лишь автор.