4
Без двадцати пять подошли давешние егеря, числом два, которые спать предпочли дома. Пусть и коротенько, но все же. Да и вряд ли они далеко от базы обитали. Третий почему-то не явился. Впрочем, да и хрен бы с ним, одним человеком меньше. Охотничий камуфляж на них был цвета прокаленного местным солнышком камыша – светло-светло желтенький, беспощадно выгоревший, тыщи раз стиранный-перестиранный. Точно в армии, машинально подумал Пастух, в цвет местам дислокации.
Как писано в старых романах: светало. Солнце еще не вышло, даже лучи не обозначило, просто воздух посветлел: из черно-синего стал серо-синим, и небо стало светло-серым, хотя с востока, от горизонта чуть-чуть пробился голубой оттенок. Времени-то у братцев-охотничков совсем мало осталось: рассветало здесь стремительно.
Егеря демонстративно потопали по ступенькам – напоминали своим подопечным, что, мол, пора приспела.
А подопечные, люди мобильные, уж и готовы были.
Они – семеро – вышли на крыльцо, экипированные с ног до головы, но, честно отметил Пастух, без перебора: такие же битые солнцем и водой «камышовые» хлопчатобумажные портки с куртками, портки вправлены в толстые носки, а на ногах – не то кеды, не то кроссовки: погода здесь жаркая.
Пастух, никогда на столь аккуратно и справно организованную охоту не ходивший, полагал, что охотники, как на картинках в детских книгах, препоясаны патронташами. Но в данном случае таковых не имелось. А имелись небольшие рюкзачки с чем-то нужным, Пастухом не знаемым, да брезентовые, похоже, пояса с несколькими подсумками. Не исключено, патроны в них и были.
Впрочем, долго рассматривать фигурантов не пришлось. Они лишь поручкались с егерями и мигом тронулись в путь. Обошли здание базы и скрылись из глаз.
– Пора, – сказал Пастух и впервые за вечер плюс ночь встал на ноги, несколько раз потянулся, попрыгал. Сказал: – И на хрена столько ненужного барахла накупили? Вон люди: идут на утку налегке, в кедах…
– Ты ж тоже не в сапогах, – сказал Мальчик. Снял с себя куртку, в которую его на ночь укутал Пастух. – Спасибо. Тебе она нужнее…
Неужто смирился с тем, что охоту пролетает, подумал Пастух. И еще подумал: ох, вряд ли смирился!..
– Иди в машину, запрись там и жди меня. Понял?
– Чего ж не понять? Уже иду… – обреченно пошел по дороге, скоренько растаял в утренней полутьме, чуть разбавленной сыростью и как будто легким туманцем.
Фигура горя.
Ну не верил ему Пастух! И не по причинам каким-то, причин не имелось, но интуитивно. Этот умный сучонок, полагал он, что-то да выкинет.
Конечно, проще всего было проводить его до машиненки, спеленать, привязать, например, к педали сцепления, запереть авто и ломом дверь припереть. По максимуму: ломами – двери… Проще – да. Но, как понимал Пастух, сей маневр ничего толком не гарантирует. Да и времени вовсе не осталось. Акцию надо завершить максимально скоро. Хотелось бы, чтоб так.
Пастух обогнул дом, обнаружил слегка протоптанную тропку и пошел по ней. Он слышал негромкие голоса охотников, чуял воду рядом, обок почти. Она, вода, возникла как бы сразу и вся – большая, ровная, серая, неподвижная в полутьме. Если вспомнить карту, то это серое и было частью водохранилища. Пастух протанцевал на цырлах до уреза воды и проводил взглядом три лодки, довольно легко и споро уходящие вдоль берега в темноту. И бесшумно. Как во сне. В каждой было по три человека. То есть одна шла без егеря.
А здесь, на берегу, где они были привязаны, осталась еще одна, четвертая – ну, прямо, как специально для Пастуха. Не иначе – лодка третьего егеря, который сачканул.
Он вытащил из кармана куртки свой компактный десятикратный биноклик, заглянул в него. Лодки шли ровно, скрывались за камышами, торчащими из воды. Как в немом кино. К тому ж и цвет еще толком не пришел в мир.
Пастух вошел в оставленную лодку, взял весло и, стараясь не шуметь, погреб следом. И прятаться особо не надо было. Лодка шла тихо-тихо, как и те, с охотниками, камышовые заросли закрывали ее от стороннего глаза, но настороженное ухо ловило в серо-черной рассветной тишине не сами слова, скупо говоренные охотниками, но как бы их отражения – от тех же камышей, от воды, от низкого пока неба, наконец.
Плыли недолго: минут пятнадцать навскидку.
Лодки впереди куда-то пристали, явно высадили кого-то. Но нет, через секунд двадцать понял Пастух, не высадили, а с лодкой и оставили. А дальше два суденышка ушли. И пассажиров на них было – пятеро. Кто именно – ну, таких подробностей в полутьме не разглядишь.
Пришла пора причаливать. Если он, Пастух, поплывет за ушедшими лодками, то те, кто остался в камышах буквально метрах в шестидесяти от него, увидят его лодку на раз. Это ему надо?
И он тоже свернул в камыши. В конце концов, ничего смертельного не случилось. Причалил лодку метрах в двадцати от предполагаемой высадки первой группы охотников числом два, присел на корточки, надавил указательными и средними пальцами рук на впадинки под ушами. Так он мог слышать лучше. Даже шепот, если не очень далеко. С войны еще привык, там и особенность эта странная у него выявилась. Будто на кнопки давишь, и включается в башке или, конкретно, в слуховом аппарате некое неведомое дополнительное устройство, внятно усиливающее возможности человеческого слуха. То есть личного слуха Пастуха. У его армейских братанов таких устройств не имелось.
Ясный болт, эксплуатировали командиры Пастуха почем зря. Но чаще всего – не зря.
А и здесь устройство пригодилось, чего и ожидал.
Двое говорили полушепотом.
– Минуты через две-три солнце появится.
– Успеваем.
– Уточки-то как плавают… Прям живые…
– Не отвлекайся. Твой запад, мой восток.
– Годится…
Затихли.
Ветер почему-то пошел, расшевелил камыши.
Два взрослых грубоватых голоса. Не тех, кто нужен. Те голоса Пастух помнил. И папин, и сына.
Можно уходить.
Он с некой тоской глянул на оставленную лодку. Нельзя на ней. Увидят – раз, а два – маневра нет. Значит – через камыши на бреющем полете. Где наша не пропадала!..
Ветер по-прежнему шумел в камышах. И Пастух воспользовался этим несильным, но не прерывающимся шумком, и медленно, чуть не по воздуху над мягкой, камышом же крытой землей пошел вглубь, отдалившись метров на десять от воды, свернул вправо, там камыш почему-то был реже, прошел-пробежал на цырлах метров сто – сто тридцать, а может, и больше – трудно было в этом шуршащем лесу засечь расстояние! – и будто бы поймал слово на лету.
– Солнце! – вот какое слово поймал.
Вторая пара охотников была где-то рядом. Должна быть.
А солнце и не взошло вовсе, даже не выглянуло из-за горизонта, а просто выбросило лучи, и небо сразу же из серого стало голубым, а камыши с чего-то вдруг зашевелились излишне, зашуршали, зашептались, и вся эта невольная аллитерация на «ш», потребовавшая от охотников мгновенного внимания и сосредоточенности – вот сейчас утки пойдут! – легко позволила Пастуху прокрасться вперед на три шага и сквозь камышовую изгородь увидеть этих вторых.
Кто они?..
Чуть раздвинул камышовую изгородь.
Отец с сыном стояли на лодке и ждали уток.
Есть!
Не пришлось топать лишнего. Нечасто такая везуха…
Сын стоял на носу и держал ружье наизготовку, а отец – на корме и тоже был готов к пролету стаи.
Резиновые чучелки, вполне похожие на живых птиц, уныло дрейфовали на чистой воде. Типа живых привлекали.
А живые пока не шли. Небо, как в театре на детском спектакле, становилось все голубей и голубей, будто некий театральный дядька-осветитель плавно движет пальцами тумблерчики на пульте…
И додвинул до упора.
И свет вокруг внезапно и сразу стал мощным, ослепляющим на секунды и жарким. Это вышло солнце.
Его еще не было видно за могучей стеной камышей, обступивших воду по эллипсу, но уткам и не требовалось что-то видеть.
Пастух вообще ничего не знал про уток. Разве что ел как-то. Но когда он увидел стаю, что-то возникло под ложечкой, замерло холодным комочком, подержалось секунду и бухнулось вниз – ах, как же красиво и мощно они летели!
Можно было сказать: шли на бреющем. Но что бы это значило? Для самолета – низковато, а для уток…
Пастух в своей не очень длинной пока жизни, как сам считал, повидал все. Но полет уток над камышами – елки-палки, это было фантастическое зрелище. Не для бывалых охотников, вестимо, они уток бьют – сначала и едят – потом. Прагматики хреновы!.. Но и сам Пастух всю сознательную жизнь воспитывал, холил и лелеял в себе любимом прагматизм. Все вольные наречия типа «красиво», «неповторимо», «прекрасно» были для него чем-то жутко литературным, не применимым для обычной жизни.
Ну, скажи ему: красиво утки летят. Он бы переспросил: а как это – красиво лететь?
И хрен бы кто ему объяснил…
А тут – вот они. И летят. И красиво – глаз не оторвать. Без объяснений.
Но опытный и мудрый охотник на носу лодки вскинул полуавтомат, прицелился в «голову» стаи – уже на улете, уже уходящей из зоны прицела, нажал курок и – в божий свет, как в копеечку…
И сын медленно, как в съемке рапидом, повернулся к отцу – то ли чтоб спросить что-то, то ли посоветовать, но вряд ли, потому что утки летели космически быстро, или казалось так, они были на излете из видимой зоны обстрела, и явно не до лишних слов было, и сын вскинул двустволку, чтоб исправить промах отца…
и пора пришла…
и Пастух, не думая, не осознавая ни хрена, на инстинкте одном мягко прыгнул к нему сзади, качнул лодку, обхватил его лицо ладонями, средними пальцами сильно нажал на глаза, как бы выдавливая их, выталкивая из орбит…
и сын, роняя оружие, прижал руки к лицу, крича что-то, но неслышно, потому что ему было пронзительно больно, а Пастух зажал ему еще нос и рот…
и, задыхаясь от боли и отсутствия воздуха, теряя сознание, парень начал сползать, оседать на мокрое дно лодки под ноги Пастуху, а тот отпустил его…
и отец, медленно-медленно, как бы всего восемь-десять кадров в секунду, поворачивался к сыну, вскидывая ружье…
и Пастух перехватил падающую из рук сына двустволку, не прицеливаясь, в упор саданул дробью номер восемь в круглую башку отца, разнося ее в красно-белые клочья…
и уронил двустволку в воду…
и прыгнул назад…
и понесся сквозь камыши…
и время пошло, как ему положено.
Он убил Депутата. Сам. Как задумал, так и получилось.
Случай? Везение?
Нет. Расчет и опыт.
А иначе и быть не могло.
Но убил-то не он.
Уж точно – не он!..
Откуда бы взяться здесь случайному пришлецу? Охота – для своих. Чужие там не ходят.
Просто мальчик-сын слишком поздно среагировал на уносящуюся из зоны обстрела стаю, не справился с оружием: руки, что ли, дрогнули, стволы вниз пошли, а крюк спусковой нажал как бы автоматически…
Милый-милый термин: «как бы»…
Убийство по неосторожности. Три года застенков…
Да что там! Адвокаты вытянут парня. По той статье Кодекса он получит максимум три года условно. Или даже меньше. Он же еще – мальчишка. Плюс – друзья отца. Условный срок – максимум, а по минимуму…
Может и вообще просквозить.
И будет у сына покойного Депутата долгая несчастливая жизнь.
Отца-то убил он, он сам, вариантов нет. А все рассказы про кого-то неведомого и страшного, который прыгнул в лодку из ниоткуда, сделал больно – сыну и смертельно – отцу…
Ну, это не для следствия. Это для медицины. Которая, кстати, может всерьез признать в парне какую-нибудь редкую психопатию и напрочь откосить его от следствия и суда. Что будет правильно. Он-то ни в чем не виноват. А его страшное знание пусть останется с ним. Херово ему, конечно, будет поначалу: он несет в себе правду, но объяснить оную не в силах, и не верит никто…
Время лечит.
Пастух бежал через кусты, минуя дорогу, что шла к базе от трассы. На всякий случай. Хотя по дороге – скорее. Да и вряд ли в сей час кто-то здесь бродит всю ночь одиноко. И погони не предвидится. Если только со стороны…
Только с какого ж панталыка – со стороны? Стрельба из охотничьего оружия в округе для окрестного люда – как звон комаров, как шорох камышей, как крики птиц. Фон жизни.
Да и друзья по охоте вместе с егерями сами вряд ли скоро встрепенутся. С чего бы? Охота ж… Как говаривал герой старого кино: «Стреляли…» И чего рыпаться? На то и охота, чтоб стрелять. Вот по ее завершении…
Разве что сам парень придет в себя и поднимет тревогу. Когда очухается. Минут через пять, наверно, Пастух его даже не вырубил. Так, нейтрализовал на чуток…
Глаза, кстати, некоторое время ныть будут. С час, может…
А со временем, все уляжется. У всех укладывается, и у него тоже. Разве что осадочек останется – на всю жизнь. Типа: что это было?.. Да и было ли что…
Пастух выбрался из местных зарослей метрах в пятидесяти от машиненки. Она стояла себе смирно, а Мальчик сидел, как ему Пастух прописал, смирно и устало. Не спал. Взглядом встретил Пастуха, когда тот в машину садился. Странным. То ли удивление в нем было, то ли недоумение. Тонкости! Пастух вечно путал эти два термина.
Он завел авто, развернулся на пустой шоссейке и газанул прочь от Города. В следующий Город. В последний на нынешнем пути. В общем, толково, что Мальчик сюда сам добрался, время сэкономили.
Молчали привычно. Хотя Пастух видел, что Мальчик так и рвется задать какой-нибудь необязательный вопрос типа «Ну, как?», на который только и ответить: «Штатно!» И Пастух, которого странно тяготило молчание, сказал первым:
– Ну, вижу ж, что невтерпеж. Спрашивай…
Мальчик паузу подержал и спросил угаданно:
– И как все прошло?
– Штатно, – ответил Пастух, постепенно приходя в себя.
Смешно говорить, но он устал. Невесть от чего. То ли от постоянного недосыпа, который почему-то стал на него действовать, то ли от действительно напряженного бытия, от необходимости принимать решения на бегу, потому что все аналитические бумажки, в которых подробно описывается мирная жизнь фигурантов, их милые привычки и традиции, – все эти гребаные бумажки не в силах подсказать – как лучше.
И никто не в силах, дурацкие сожаления. Кроме Пастуха – никто.
А Пастух, вона как, устал. И башка притухла несколько.
И Мальчик – будто подслушал.
– Устал? – спросил он.
И Пастух головой мотнул: мол, да.
Да, да, да, устал! Что несвойственно Пастуху. По определению!..
Или оно теперь не канает – определение это гребаное?..
А Мальчик спросил нежданно:
– Ты давно с братом виделся?
– С чего это ты? – удивился Пастух.
Мальчик никогда ничего не спрашивал у Пастуха о прежней жизни, не мог спрашивать, потому что ничего толком о ней не знал. Может, он, Пастух, запамятовал чего-то? Может, когда-то он словом обмолвился – лишним?
– Просто спрашиваю, – ответил Мальчик.
– Откуда ты о нем знаешь?
– Ты говорил как-то.
– Да?.. – Ну, не помнил он, что говорил. Неужто память сбоит? Это хреново… – Давно не виделся.
– А хотел бы? – настаивал Мальчик.
– Хотел бы, – раздражаясь, ответил Пастух. – Тебе-то что?
– Мне – ничего. Так просто… – Помолчал. Еще спросил: – Очень гадко было сегодня?
Ответ: да. Но ответить так нельзя.
– Штатно, – повторил уже не однажды сказанное Пастух. И ни с того ни с сего добавил: – Но и гадко все-таки тоже…
И замолчал. Потому что и впрямь было гадко. Хоть проблюйся. Да толку-то?..
А уж и к семи время подходило. И солнце вовсю шпарило. И на дороге как ниоткуда появились машины, идущие туда же, куда и они путь держали – в Город-Отца-Космоса, и чувство голода пробудилось не ко времени.
– Есть хочешь? – спросил Мальчика.
– Невредно было б.
– Часок потерпишь? Нам лучше бы отъехать подале…
– Не вопрос, – согласился Мальчик. – А можно я спою?
Странным показался вопрос. Сколько вместе – не высказывал желанья попеть.
– Да пой на здоровье!
И Мальчик тихонько запел, голосок у него приятным был.
Слова только странные.
– Я опять к тебе приеду, разберу твои проблемы… и, как водится, обратно их потом не соберу… Я всегда хочу, как лучше. Я дитя своей Системы… Суть ее – прийти на помощь и прийтись не ко двору…
Уж совсем какая-то нелепица выходила, слышал Пастух, про что эта песня?.. Какой такой Системы?.. Почему не ко двору прийтись? Очень даже ко двору…
А Мальчик пел и глаза даже закрыл:
– Ах, как громко плачут дети! Ах, как взрослые смеются!.. Кто на сцене? Все на сцене. Только я сижу в ряду… Я один, а те, кто в свете, мне издревле не даются… Ждут, когда я ждать устану и по краешку уйду…
Пастух любил песни. Слушать. Сам не пел. Но он простые песни любил. Без подтекста. А тут – вроде красиво, а хрен поймешь: о чем это он. Чего он жалуется, пацан? Плохо ему с Пастухом, что ли?.. Так скажи.
– Я уйду, а те, что в свете, станут жить легко и тонно… без меня, поскольку я им не отец, не сват, не брат… и не лекарь. До свиданья! Всем – улыбки и поклоны… комплименты, сантименты, позументы и – ура!..
И замолчал.
– Про что песня? – с искренним любопытством спросил Пастух.
– Наверно, про нас с тобой, – ответил Мальчик. – А может, и не про нас… Тогда только про меня… Папа ее любил петь, когда все хорошо было…
– Папа?.. – Пастух насторожился. Парень никогда ни словом не обмолвился о том, что были у него папа и мама. – А что с ним случилось? Чего ты в детдоме-то делаешь?
– Живу я там, живу. А папа… погиб папа.
– Где? Как?
Мальчик, отвернувшись, смотрев в боковое стекло.
– Какая разница, – ответил. Горечь в голосе слышалась. – Давно было…
– А мама? – Пастух настаивал.
– Мама тоже была, – ответил Мальчик. – И есть. Где-то… Давай не будем об этом, ладно? И извини за песню. Просто почему-то вспомнил… – И резко поменял тему: – Нам далеко ехать?
– Не близко. – Пастух принял перемену. По себе знал: в чужую боль без спросу лезть – западло. Мальчик неожиданно открылся, пусть на чуть-чуть, и опять закуклился. Его право. – Часов пять езды. Может, больше. Может, и шесть… А песня хорошая… – Сам сказал и сам понял: а ведь и впрямь ничего песенка. Жалостливая только.
Снова замолчали. О чем Мальчик думал, Пастух не ведал. Не умел читать чужие мысли. Разве что агрессивные. Так то не мысли, а инстинкты, они понятнее… А сам Пастух думал о том, что за всю свою разнообразную жизнь он не встретил никого, с кем хотелось бы не просто ля-ля разводить, а именно поговорить – о том, о сем, о жизни, о самом больном. Вон, Мальчику приспело, видно, выговорился или, точнее, выпелся и – легче. Только легче ли? Не видно по нему. И с чего бы это он Пастуха о брате спросил? Пытался вытянуть Пастуха на разговор? Что-то скрытое узнать о Пастухе? Да что узнавать-то? Родился, рос, служил Отечеству, как умел, посейчас служит. Как умеет… Дома нет. Жены нет. Детей нет.
Брат…
Брата, похоже, тоже нет?..
Не дай-то Бог!..
А что не дай-то Бог? Типа: ты сильный, ты все можешь, обшарь Державу, отыщи брата, заставь его быть братом тебе?
Тем более, что ты почти точно знаешь, где он сейчас обитает. Даже без «почти»…
Болт бы тебе в жопу, Пастух, если не круче! Ну, не Большой ты Учитель и Гуманист, не вышло у тебя малого обучить тому, что ты умеешь. И жить так, как ты умеешь. Не захотел он – так, как ты. И что теперь?
Как в Книге: где Брат твой? И в ответ: разве я сторож брату моему? И наказание с самого верхнего верха: ты будешь изгнанником и скитальцем на земле.
То есть один на белом свете. Так и вышло.
Вон, разве что, Мальчик есть. Тоже один на белом свете.
Итого – двое.
Только хочет ли он так, как ты?
Да и есть ли он вообще?..
– Ты мне еще какую-нибудь песню споешь? – спросил он у Мальчика.
Тот улыбнулся. Наконец-то!
– Спою, – сказал. – Когда-нибудь после. Когда время придет…
