6
— На выбор, — сказал Глеб. — Можете числить себя пленником, можете — гостем и союзником. К вам лично я зла не питаю… а женщины — отходчивы…
Волкерт ничего не сказал. Он просто стоял, опираясь на леер, и смотрел, как проплывает мимо зеленый склон острова Виктори. Простым глазом видны были серые маковые зернышки пасущихся овец.
В небе когтились высокие легкие облака. Скоро ветер станет бодрее…
— В конце концов, вы даже не проиграли. И лучший в мире пловец утонет, оказавшись внезапно в центре моря. Трое, четверо суток можно продержаться на воде… Но кто упрекнет его, что он — не доплыл до берега?
— Я знаю, зачем вы меня взяли, — сказал Волкерт. — Чтобы я… разрядил мальчика. Но без Салли я не смогу…
— Ничего. Как-нибудь справимся. Олив поможет. В конце концов, я ведь могу просто не подходить к нему близко. А на расстоянии — держу защиту.
— На вашем месте я бы отправил его отдельным судном, — сказал Волкерт.
— Ну уж нет, — засмеялся Глеб. — Скажите, Волкерт, — спросил он через некоторое время, — а в бытность ариманитом вы относились к своей пастве как к людям — или как к говорящим куклам?
— По-разному, — сказал Волкерт, подумав. — Ведь кого мы подбирали? Шваль, отбросы. Сильные люди к нам не шли. А когда случаем попадали… Вашу Олив я глубоко зауважал, знаете ли.
— Понятно, — сказал Глеб.
Сайруса разбудило прикосновение. Он приподнялся, повернулся. Кто-то стоял над ним, жестом веля молчать. Человек был весь в черном, лишь лицо чуть выделялось. В руке человек держал фонарь с темно-синим стеклом, сквозь которое еле проглядывал овальный язычок керосинового огня.
Сайрус сел. Человек подал ему черную одежду, показал: надень. Это были легкие трикотажные штаны, свитер и шапочка-маска. На ноги вместо огромных тюремных сапог Сайрус натянул шерстяные носки с пришитой войлочной подошвой.
Только в коридоре он проснулся окончательно.
Итак, это побег. Сердце забилось. Кто подстроил? А, неважно…
Место караульного пусто, ключи на столе…
Тот, кто пришел за ним, хорошо знал дорогу. Они куда-то шли непонятными боковыми проходами, спускались по узким отвесным трапам. Потом беззвучно отворилась ржавая крышка квадратного лючка, и в лицо пахнуло морем. Волны прокатывались рядом. Сразу стало невозможно дышать. Проводник помог Сайрусу пролезть в лючок, скользнул следом сам. Он был маленький и ловкий.
Они оказались на галерее, опоясывающей корму. Здесь спутник опустил темное стекло фонаря и выкрутил фитиль. Стало необыкновенно светло. Потом он вновь поднял стекло и показал — вон туда. Под галереей поднималась и опускалась похожая на домашний шлепанец лодка. К ней свешивался конец.
— Вы первый, — прошептал спутник.
Сайрус скользнул вниз и понял, что обжег ладони. Какие пустяки…
Спутник оказался рядом через полминуты. Они начали тихо грести короткими веслами без уключин. Потом, когда потянуло из-за кормы ветром, спутник поднял с днища и раскрыл сложенную пополам мачту, распустил парус…
— Кто вы? — спросил Сайрус немного погодя.
— Личный агент царя Глеба, — был ответ. — Однажды мы с вами встречались, но это было очень давно…
— Напомните.
— Вы меня нанимали, чтобы я нашел вашу супругу…
— Боже правый! Сколько же лет…
— Несчетное количество. Как она поживает?
— Не знаю, я же был в тюрьме… А вы не?..
— К сожалению, нет. Меня просто послали за вами, и все.
— А куда мы направляемся?
— В Павловск. Теперь это столица того, что осталось от царства.
— Извините, если покажусь любопытным… но как вы попали на службу царю?
Купер — вот и вспомнилось имя! — засмеялся шепотом.
— Когда выйду на пенсию, напишу об этом роман…
В рассветных сумерках их подобрал паровой корвет.
— Государь, — капитан Вирениус говорил тихо, будто опасаясь, как бы кто не подслушал. — Такой штиль крайне редок в этих широтах и обычно служит предвестником шторма. Быть может, даже урагана.
— Я знаю, Павел Сергеевич, — кивнул Глеб. — Но что же делать? Будем уповать на Всевышнего…
— Простите, государь, но я должен сказать… И я сам, и мои офицеры считают, что во всем вина этого длинного ведьмака…
— Волкерта?
— Да не Волкерт он! Имя ему Вадган, по ночам бродит, глаза горят… Велите утопить, государь, ведь пропадем, все пропадем, и дитя пропадет…
— Господи, Павел Сергеевич, вы же умный человек! Какой Вадган, что вы. Детские страшилки повторяете…
Глеб вдруг понял, что голос его звучит неуверенно. И Олив только рада будет, подумалось вдруг. Что он тогда делал такое — она до сих пор дрожит, вспоминая?..
— Не страшилки это, государь! Жив Вадган, живы и слуги его. Любую личину принять могут… Христом-богом молю, велите утопить, а? Что он вам доброе сделал? А так — толк будет, будет… Ведь не устоим против большого шторма. Вспомните «Воланда».
«Воланд», первый боевой катамаран, построенный еще на Хармони, разломало волнами на мелкие части в виду порта, на глазах у сотен встречающих. За скорость приходилось платить надежностью. И, хотя «Единорог» уже бывал в штормах и показал себя неплохо, риск оставался немалый — куда больший, чем при штормовании на обычном однокорпусном судне.
И Волкерта — ну, совершенно не жалко…
— Я проверю, — сказал Глеб, — если он устроил это штиль — то быть ему в надире. Обещаю.
— Еще раз простите, государь, за дерзость…
— Павел Сергеевич, я ж вам не король Майкл… Здесь, на корабле, первый — вы. Будем при дворе…
Он и правда не любил формального этикета, а тем более — расшаркиваний и извиваний. Совсем не тем завоевывается подлинный авторитет. А — знать каждого офицера по имени и помнить, где он и в чем отличен. Знать многих солдат, служащих не по первому году. Особенно солдат ударных частей. У командиров полков и капитанов кораблей помнить дни рождений и именин их самих, их жен, детей, родителей. Шагать под ранцем не обязательно и скакать под пулями тоже — но в походе есть из одного котла и мокнуть под одним дождем. И знать для себя, что это не показное… Адъютанты расскажут, что ты спишь по два часа в сутки, иногда сидя, уронив голову на карту, и сам ползаешь по оврагам, проводя рекогносцировку. Никто рядом не выдерживает долго такого темпа… почти никто. И расскажут еще, что ты читаешь страницу за секунду и запоминаешь все дословно, а на карту тебе нужно взглянуть только раз и больше к ней не возвращаться…
И побить тебя могут, только собрав десятикратные силы…
Да, после того, как расплавился, сгорел, испарился Черный Великан — не сразу, но примерно через год Глеб ощутил какой-то прилив душевных сил и что-то еще, чего тогда не понял, не сумел назвать. Понемногу уменьшалась нужда в сне; просветлела память; усталость, вечный спутник, куда-то пропала… Он будто сбросил немалый привычный груз — с мыслей, с памяти, с души. То, что раньше каким-то способом тянул, высасывал из него Черный Великан, теперь оставалось и приумножалось.
И — требовало использования…
Теперь, похоже, круг замыкался.
На баке, на «плац-параде», Завитулько стоял, положив руку на плечо Билли. По спинам было видно: дядька рассказывает, мальчик слушает, раскрыв рот.
Матросы, как и велено было, возле них не толпились. Ловили рыбу, играли в расшибалочку.
А ведь и правда будет шторм…
— Подойди к нему, — сказала Олив. — Он мучается, неужели же ты не видишь? Я побуду здесь — за тебя…
— Не могу, — Светлана закусила губу.
Она отжала салфетку, завернула в нее три кубика льда, положила на лоб Дэнни. Дэнни был без сознания, исходя жаром. Рана его, совершенно пустяковая, не могла привести к такому. Он сам, на своих ногах, пришел на корабль… Может быть, яд? Или что-то, подобное яду?
…там, в доме — Дэнни первый схватился с черной ведьмой, первый упал — не от удара, а от жуткого ее воя, когда она, раскинув руки и выставив ладони, начала вдруг свое кружение, и первый встал и бросился снова, не стреляя, потому что позади нее, вжавшись в угол, сидел Билли — и голова ведьмы вдруг взорвалась, как кровавый пузырь, но и обезглавленная, она продолжала кружиться, пули вырывали клочья из ее тела… тогда Дэнни и зацепили — свои же, сзади, в мышцу между плечом и шеей…
— Иди, — сказала Олив. — Сам он не подойдет к тебе.
— Ну и пусть.
— Нет, не пусть. Неужели ты можешь быть такой неблагодарной?
— А как я должна выразить свою благодарность? Предложить себя? Один раз уже…
— Просто — подойди. Сама. Поговори с ним.
— Я ведь знаю, чем это кончится…
— Хоть бы и так.
— У меня муж, Олив. Я не хочу обманывать его снова.
— Какая же ты дура! Ты так до сих пор ничего и не поняла…
— Чего я могла не понять?
Олив начала какое-то слово и вдруг замолчала так резко, будто рот ее зажала железная ладонь. Лицо ее, и без того темное, стало почти черным — особенно губы и круги вокруг глаз.
— Олив!..
— Тихо. Прошу тебя… сделай, как я говорю…
— Да. Да, я… пойду.
Тетя Олив была особо внимательна с ним. Настолько, что делалось неловко: в конце концов, он уже большой. А тут — даже в корабельную уборную со смешным названием «гальюн» она его провожала и ждала, приложив руки к двери. А когда она сама отходила ненадолго, рядом оказывался дядя Игнат. Вот с ним было по-настоящему интересно…
На самом носу поплавка сидел, свесив босые ноги, матрос с толстой удочкой в руках. Поплавок, похожий на полосатый мячик, лениво переваливался с боку на бок. Потом он вдруг напрягся, пустил кружок по воде — и провалился вниз, будто его и не было.
Удилище выгнулось, матрос откинулся назад. Слышно стало, с каким свистом леска режет воду.
— Держи крепче, матрос! — крикнул дядя Игнат. — Там хороший хвост! Сейчас прыгнет!
Вода вспенилась, мелькнула черная спина. Потом — из воды вылетела, изгибаясь, раскинув длинные плавники-крылья, необыкновенно красивая и сильная рыба, перевернулась и рухнула, взметнув косой фонтан. Матрос накручивал мотовило, подтягивая ее к себе. Поднесли треугольный сачок на длиннющем шесте. Рыба долго не шла в него…
— Она очень красивая, — сказал Билли. Рыба лежала на палубе, вздрагивая. — Я не хочу видеть, как ее зарубят.
— Пожалуй, я тоже, — сказал дядя Игнат. — Давай-ка прогуляемся на корму…
Они были первыми, кто увидел маленькое черное пятнышко на востоке. Казалось, за горизонтом идут в плотном строю три-четыре парохода…
— Я так и не сказала тебе «спасибо»…
— Сказала. Я помню, что сказала.
Он стоял неподвижно, смотрел мимо, говорил не оборачиваясь. Если бы не страшная тишина, окутавшая корабль, его бы просто не было слышно.
— Все равно: спасибо тебе. Я знала, что ты поможешь.
— Просто так совпало… Не будем об этом. Обошлось.
— А о чем будем?..
— Ни о чем. Извини, мне надо бы побыть одному.
Светлана вспыхнула, отшатнулась. Повернулась уйти…
— Постой! — другим, испуганным голосом сказал Глеб. — Прости, не уходи, я сказал глупость. Мне очень трудно сейчас…
— Только тебе?
Кажется, он даже скрипнул зубами.
— Хорошо, — сказала Светлана. — Я не уйду.
Она вернулась, встала рядом, положила руку на плечо. Плечо было каменным.
— Дэнни совсем плохо, — сказала она. — Он умрет?
Глеб кивнул.
— Я ничего не смогу сделать, — сказал он. — Эти ариманитские штучки… может быть, ты слышала о них.
— Я много чего слышала. Не знаю, чему верить.
— Наверное, всему. Добавь разве, что они страшно расплачиваются за свои умения. Блистательное исключение — их высшие. Те умеют перекладывать расплату на головы паствы.
— Какие же мерзавцы…
Глеб пожал плечами, чуть повернулся к ней.
— Думаешь, я лучше? — спросил и посмотрел в глаза.
Она вдруг задохнулась.
— Ты не представляешь, сколько грязи, крови… сколько предательств… ради чего? Ведь в конечном итоге — пустота… — он замолчал. Лицо его померкло. — Я так долго и много размышлял категориями: народ… страна… уцелеть… победить… — они затерлись, понимаешь? Что мне народ? Большая толпа… А — страна, власть, благо? Такая битая условность, такой иероглиф… Но ведь меня никто не спрашивает, что я думаю обо всем этом, да и сам себя я не спрашиваю…
— Глеб…
— Я так люблю тебя, что мне ничего не надо больше, а получается — наоборот… чем ближе я к тебе, тем все безнадежнее и безнадежнее…
— Но это неправда. Я…
— Да.
— Что? Что?
— Ты моя. Ты самая моя, настолько моя, что так не бывает, но так есть. Поверь: мне наплевать на корону, на долг, на судьбу. На честь. Лишь бы быть с тобой, просыпаться возле тебя… И — смешно — это так просто сделать. И — так невозможно, что…
— Но — отчего?! — она почти кричала.
Он спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Он качал и качал, и это было почему-то самое страшное.
— Они… что-то сделали… с Билли? — она выговорила это, чувствуя, как слова обжигают губы.
— И это тоже, — сказал он глухо. — Но это… преодолимо. Я… найду ключик, я знаю… Хуже — другое. Понимаешь… — он вдруг усмехнулся какой-то жалкой и отчаянной усмешкой, — меня ведь нельзя любить. Помнишь, какая была Олив? А я… отлепился от нее… успел — почти вовремя. Потому что, когда тебя любят, хочешь поделиться тем, что у тебя есть… а этого нельзя. И — иначе нельзя. Вот и все. Тебя хватит на полгода, не больше, — закончил он неожиданно жестко и отстранился.
— Поделиться? — тупо спросила Светлана. — Поделиться — чем?
Глеб не ответил. Он смотрел в другую сторону. Там, за кормой, небо будто намокло.
— Шквал идет, государь, — сказал кто-то сзади.
— Шквал, — согласился Глеб как-то виновато.
Светлана обернулась. Капитан смотрел на них укоризненно.
Туча была уже смоляной — и на полнеба. «Единорог» держал пока все паруса, идя под крутой бакштаг. На лаге было тридцать семь узлов. Левые корпуса почти ушли в воду, правые резали воздух. Палуба гудела и вибрировала так, будто под нею изнемогала мощная машина. Больше часа удавалось держаться на краю урагана, обгоняя валы, проходя их плавно и медленно, под острым углом. Тысяча сто тонн железа и стали казались почти игрушкой.
Но скорость перемещения урагана вряд ли была меньше шестидесяти узлов. Он нагонял, и нагонял уверенно.
Ветер пока был тоже терпимый — узлов пятьдесят. Паруса на пределе, но — держат его.
Длинные валы перечеркнуло наискось, изъязвило пенными рваными волнами.
Температура упала градусов на десять.
На островах Жемчужного такие ветра нежно зовут «раскатиками». Они приходят зимой и бушуют по три-четыре дня кряду. Выворачивая деревья и подмывая берега. Часто после раскатика выбрасывает на берег обломки мачт, круги, вамбуровые койки и жилеты…
Вверху туча обогнала «Единорог»: будто пальцы черных рук нависли над кораблем. Переплетающиеся пальцы…
С посвистом, как по железу, ударили по парусам первые струи ливня. И тут же — первый раз! — взметнувшийся гребень прокатился по палубам. Глеб отвернул лицо — но ударило по ногам. Сразу стало скользко. Он посмотрел на барометр: стрелка уперлась в латунный гвоздик.
— Государь, идите в каюту! — прокричал на ухо капитан. Глеб помотал головой.
С пушечным грохотом лопнул летящий кливер. Боцман задудел, матросы кинулись…
Высокий вал с колышущейся пенной вершиной шел в правую скулу, сминая другие волны. Они исчезали — или взлетали на него и взрывались белыми бомбами. Накроет, подумал Глеб.
С жутким скрежетом — так скрежетала бы великанская заржавелая кровать под тяжестью мамонта — «Единорог» вскарабкался на вал, застыл надолго, перевалился на правый бок и заскользил, все набирая скорость падения…
Вода была густо-зеленой.
— Не вывезет, — сказал капитан. — Порвет нас, порвет — как корову на льду…
— Стыдитесь, — сказал Глеб — и вдруг сам не услышал своего голоса.
Будто ворох шелестящих листьев обрушился на них. Маленькие птицы — миллионы маленьких птиц! — носились, несомые бурей, разбивались о снасти, ударяли в руки, лица… Крик их заполнил все. В секунды корабль превратился в кладбище. Перья и кровь не мог смыть хлынувший ливень. Упал, взмахнув руками, матрос — и был тут же снесен за борт. Страховочный конец лопнул, как шнурок звонка, дернутый в раздражении.
Впереди — сомкнулась тьма.
Не слышно стало ничего, кроме воя ветра. Капитан отдавал команды жестами рук.
Лишь штормовое вооружение осталось через минуту. Синие, в ладонь толщиной, брезентовые треугольники фок— и грот-стакселей. Их тяги хватало, чтобы не терять управляемости.
Валы теперь шли сзади и справа. Гребни достигали мостика. Мачты мотало резко, почти било. Как там марсовый…
Сзади нарастал трепещущий свет.
Глеб поднес к глазам часы. Без четверти четыре. Слово «Альдо» еще угадывалось на крышке.
Пенный вал перевалился через подволок мостика. На полминуты от «Единорога» остались лишь торчащие из взмыленной воды стальные мачты. Глеб бросил взгляд направо. Высокая труба машины извергала черный, приправленный искрами дымок, исчезающий тут же. Значит, помпы качают…
Выдержим, вдруг понял он. Выдержим и это, черт бы побрал…
Холод прошивал насквозь.
Долго ничего не менялось. Лишь свет сзади становился ближе и ярче. Лишь свист и взревывания ветра можно был слышать.
Рваная — еще темней, чем прежде — туча бросилась наперерез им.
— Каюту!.. — прокричал капитан на ухо. — Слишком!..
Глеб помотал головой.
Это был снег. Среди лета. Серые мокрые хлопья, бьющие наотмашь со шлепком, и — острые кристаллы, секущие лица. Глеб уже не чувствовал рук, только видел их, вцепившиеся в поручень намертво и бело.
Ледяная короста проступила на вантах.
Серой, как после великой стирки, стала вода в межпенных полыньях.
Во мгле и мельтешне пропал «плац-парад» — палубная надстройка на баке.
Потом… потом навалилось что-то еще. Неощутимые глыбы…
Снег пропал, и даже волны как-то сгладились, будто потяжелели. Касаясь мачт, в обгон неслись клочья мерцающего тумана. Судорожный свет настигал их. В какой-то миг сплошная завеса туч развалилась, и «Единорог» кормой вперед влетел под своды адских чертогов.
Фиолетовые, зеленые и свекольно-черные облачные стены вздымались высоко, образуя то ли купол, то ли опрокинутую воронку, наполненную светящимся газом. Мачты охватило холодным пламенем, текущим кверху. Грохот под куполом стоял такой, что его можно было принять за абсолютную тишину. Сотни молний одновременно вспыхивали на облачных стенах, рисуя иероглифы имен всемогущего Бога. Прямо по курсу опрокинутое дерево белого пламени пульсировало, вонзившись ветвями в воду, и никак не могло отдать морю всю свою страсть и силу. Глеб понял, что кричит сам — пытаясь что-то себе доказать. Корабль тоже вопил, и вопль этот принимали не взорванные уши, а руки и ноги.
Глеб оглянулся на рулевых. Волосы у них взметнулись дыбом и искрили. Капитан поднятой рукой указывал перемену курса, и рука была в огне.
От канонады исчезал, сворачивался ежом, прятался разум.
И — снова встала завеса дождя. Ливень был таким, что не стало видно и мачт. Море падало в море, и человеку здесь нечего было делать.
Но — просвечивая сквозь водяную стену, сполохи вычерчивали силуэты горбов и впадин другой воды, тяжелой и черной. Огненные шары и зигзаги остывали вдали. И гром, раскалывающий череп, пройдя сквозь дождь — обращался в ворчание…
Свист ветра стал слышен вновь, но теперь понятно было — не он здесь самый страшный. Валы катились навстречу, в левую скулу принимал их корабль. Стонали мачты. Потом — лязг и грохот пришел к ногам. Не выдержала и задралась краем — так отгибают кусок жести — палубная надстройка на баке.
Тупая усталость лежала на всем и на всех.
— Перемена курса, государь, — сказал капитан. — Иначе — не поручусь…
Глеб кивнул.
Повернувшись лагом к волне, «Единорог» побежал на северо-восток.
— Бедный, — Олив, нежно касаясь, смазывала обмороженные кисти Глеба какой-то пахучей желтой мазью. — Кому и что ты хотел доказать?
— Не знаю, — Глеб засмеялся. — Наверное, гадам, которые наслали ураган. И, знаешь… я просто не мог уйти. Не мог оторваться. Никогда бы себе не простил, что — ушел и не видел…
— Это здорово, что ты выстоял. Мне… было видение.
— Опять началось?
— Куда же деться? Но — не слишком пока глубокое, не волнуйся. Вот что: если бы ты не устоял… спрятался бы, ушел — корабль бы разбило. И ты бы бросился спасать…
— Билли?
— Его.
— Значит, нас посетили одинаковые страхи. Может быть, мы устанавливаем внутреннюю связь?
— Она у нас давно. Другое дело… мы все еще не доверяем себе по-настоящему. Хотя — пора бы.
— А это просто невозможно.
— Не согласна, нет. Впрочем… Глеб, ты мне сможешь ответить?
— На что?
— На вопрос. Пока — на вопрос. Если ты дотронешься до Билли — что будет?
— О-о… — он замолчал. Олив отложила мазь и взялась за бинты. Прошло несколько минут. — Наверное, тебе лучше не знать этого. Мне будет легче, если я постараюсь осилить это в одиночку. Это не недоверие, пойми…
— Я… потрогала его. И — не поняла. Точнее — не смогла вспомнить, на что это похоже.
— И для чего нужно… Не надо, дорогая. Предоставь это времени. Надо лишь сделать так, чтобы в ближайшие два-три месяца мы не столкнулись бы где ненароком.
— Конечно, я могу спросить этого Волкерта — но если ты говоришь, что лучше не знать…
— Мне будет легче. А сейчас такое время, что надо экономить силы.
— Опять задумал что-то?
— Как сказать… В основном, все плывет само. Лет сто мы будем кочевать и строить, снова кочевать и снова строить. Потом — прирастем к Старому миру немного другим боком… Даст Бог, наши стройки и кочевья приведут в порядок их мозги. А там — можно наведаться и в гости…
— Странно: я почему-то никогда по-настоящему не верила мужчинам. А тебе вот — почему-то верю.
— Это пройдет.
— Да. И это пройдет…
Она села рядом с ним и положила голову на его плечо. Глеб забинтованной рукой полуобнял ее. Было тихо и спокойно.
— Нехорошо говорить… но мне страшно за Светти. И — жалко вас обоих…
— Мне тоже жалко. Могло быть по-настоящему хорошо. Но боишься ты зря. Она… она выдержит.
— Да разве же в этом только дело…
Олив вдруг заплакала. Беззвучные рыдания заставляли вздрагивать ее худые плечи, и Глеб потеряно и тупо гладил ее по голове и повторял без конца:
— Все устроится. Не плачь, все устроится. Не плачь…
Светлана вскочила среди ночи. Билли? Нет, он тихо сопел внизу. Синяя ночная лампочка горела. Тихо журчала вода. Завтра они будут у какого-то острова, там стоянка и ремонт. Ноги соскучились по земле.
Вру себе, подумала она. Там просто можно будет — отдалиться. Не видеть. Не знать.
Она спустила ноги с койки, поймала ступеньку, соскользнула вниз. Поверх ночной рубашки накинула мягкий сатиновый жилет с вамбуровой прокладкой. Как тесно здесь…
Она вдруг поняла, что готова пойти туда, к Глебу. Пусть Олив у него…
Безумие.
Я ее убью.
Безумие!
Не буду убивать. Лягу рядом…
Лицо пылало. Руки были холодные, как осеннее стекло.
Она выдвинула из-под койки Билли сундучок. Там был набор на случай качки: бренди, солено-перченые «орешки» — пропитанные маслом маленькие сухарики, и твердый сыр. И она стала жевать эти вязкие, нехрустящие сухари, совать в рот кусочки сыра и глотать бренди прямо из горлышка — маленькими глотками. Во рту все занемело. Потом немота начала разливаться.
Наверх забирался уже кто-то другой.
И потом — каждую ночь она просыпалась и что-нибудь ела. Кок, малейший Семен Семенович, подбрасывал ей сухую колбасу, копченое мясо, лепешки.
Так проходило время.
