От самого дома и до тех пределов, где живой человеческий глаз переставал различать оттенки и беспомощно и смущенно прятался за веки, и только беспощадная оптика дальномеров и шершавых биноклей позволяла различить тонкую линию горизонта — тянулась ровная сизая ковыльная степь. Вблизи ковыль был неподвижен; вдали — ровно и бархатисто мерцал под затуманенным ранним солнцем; но на каком-то среднем расстоянии видно было, как возникает на нем мгновенный муаровый рисунок и тут же сменяется другим, как пробегают неясные встречные волны и погасают, как темные пятна и полосы неуловимо заполняются мягким меховым, или изломанным стеклянным, или текучим ртутным блеском; казалось, что ковыль — это шкура глубоко спящего теплого зверя. Небо под дымкой имело тот же самый сизый блеск. Два всадника вдали, очерченные невыносимо четко, ступали будто бы по облакам. Воздух еще помнил прохладу ночи. Девять раз отщелкали ходики на стене.

— …А все плохо, — Глеб хрустнул переплетенными пальцами. — Ну, наступаем. И что? Мы наступаем, они отходят. Коммуникации растянуты, как сопли. Подвоза почти нет, солдатики на подножном — и потому полвойска мается поносом. А когда на подножном — тут вам и мародерство, и кое-что похуже… и адмирал, по-моему, слишком уж сквозь пальцы на все это смотрит. Но и к стенке ставить — тоже, знаешь… В госпиталях не продохнуть. Бинтов мало, мазей нет. Давно не воевали, забыли, как это делается. А вот, понимаешь ли, наступаем. Просто у тех еще страшнее.

— Ну…

— Я тоже боялся. Еще сильнее, чем ты. А вот как раз перед отъездом моим — привезли казачки пятерых. Четверо отошли уже, один еще дышал, но без сознания, и доктор сказал, что шансов никаких. У всех пятерых вот здесь, как у тебя — оспины. Понимаешь? Лет всем по двадцать, по двадцать два. И вот на то, чтобы с ними совладать, положили казачки своих девятерых. Так что и автоматы им не слишком помогли. Поначалу только… ты помнишь.

— Помню, — Алик медленно кивнул. Из кровавой каши на острове Бурь им удалось выбраться чудом.

— Так вот, о главном. Местные говорят, что есть в горах странное место, с ирландского переводится как «чертногусломит» — так вот, одним словом. Вроде бы уже с полгода оттуда доносятся шум, гром… ночами зарево, вспышки. А зимами там всегда очень холодно, дует ледяной ветер — и необыкновенно много снега. Горы снега. Рыбацкий поселок неподалеку — миль семьдесят всего, по их масштабам совсем рядом — называется «Дверь В Ад»…

— Это оно, Глеб, — сказал Алик очень тихо. — Покажи по карте…

Глеб показал.

— А наши где?

— Уезжал — были вот здесь. Сейчас, наверное, уже досюда дошли. А «Чертногу…», как видишь, в стороне, и дорог туда нет.

— Дороги — это не главное…

Они долго молчали.

— Ты сумеешь его закрыть? — спросил, наконец, Алик.

— Не знаю, — медленно сказал Глеб. — Я просто не представляю, как выглядит сквозной проход в пыльном мире… Может, там и жечь-то нечего?

Это была ложь. Глеб знал, как выглядит проход, знал, что с ним надо делать — и потому старался, как мог, избежать этой работы. Вдруг — обойдется? Вдруг это проклятое дело сделается само? Свернутый конвертиком лист плотной серой бумаги лежал в кармане. Телеграмма. Догнала его вчера вечером. «Это мы сделаем. Все остальное — твое, сынок. Вильямс.»

— Но ты говорил, есть еще какой-то способ…

— Нет, — медленно сказал Глеб. — Только Белый огонь. И ничего другого.

— Понятно, — помедлив. Алик кивнул. — Пусть так. Кокаин мы достанем. Сколько надо?

— Много. Может быть, несколько тонн. Хотя бы сырца.

— С сырцом вообще никаких проблем… — Алик вдруг заозирался по сторонам. — Слушай, давай водки выпьем? А то меня что-то поколачивает.

— Только чуть-чуть. Развезет по жаре…

— Именно что чуть-чуть. Илюха! Принеси-ка, братец, водочки холодной и закуски какой ни на есть.

Илья, денщик Алика, высокий худой солдатик в необыкновенно огромных сапогах, до тех пор безгласно сидевший в углу за шахматной доской и делавший ходы попеременно то за белых, то за черных, встал, не отрывая от доски взгляда, обогнул столик и вышел в дверь боком.

— Обучил его, шельму, шахматной игре, — засмеялся Алик. — Теперь за уши не оттащишь. Меня обыгрывает без ладьи. Будь добр, если вдруг снова окажешься там, — Алик понятным жестом показал через плечо, — добудь ему учебник Ботвинника или Бронштейна. И вообще шахматные книги…

— Ладно, — сказал Глеб. — Не забыть бы только.

Вернулся Илюха. На дубовой резной доске в углублениях стояли: бронзовый, темный от времени ледничок с торчащим горлышком графина, две рюмки, две ложки, хрустальный бочоночек с икрой и розетка с крупно нарезанным лимоном.

— Так, — сказал Алик, нахмурясь. — И кого же это ты не наделил рюмкой? Меня или вот Глеба Борисовича?

— Так ведь, вашсокородь…

— Быстро третью, а то степлится.

Денщик метнулся.

Налили, встали. Алик зацепил ложкой икру, выдавил сверху ломтик лимона. Глеб сделал то же самое.

— Бери закуску, — сурово приказал Алик вернувшемуся Илье. — Иначе талант погубишь. — И Илья зачерпнул игру огромной липовой лопатой, извлеченной из нагрудного кармана.

— Здоровье Ее величества, — сказал Алик.

— И за успех, — подхватил Глеб. — И за удачу. И за таланты, за мастерство, за знания и умения — твои и твоих людей. И главное — за то, чтобы это помогло нам выстоять.

— И за тебя, дружище. Без твоей помощи…

— Не стоит, — сказал Глеб. — Профессии шпиона и вора — не из самых почетных…

— Остаюсь при своем мнении. Пьем.

Опрокинули водку, закусили. Алик посмотрел на часы.

— Вот и ехать пора. Не слишком торопясь — прибудем к сроку. Начальство же все равно опоздает…

От поселочка, где жили Алик и его люди, до полигона — было четыре версты. Ехали по-над берегом шагом. Солнце грело правую щеку, намекая на скорый полуденный жар. Да, и не спасут тогда ни крахмально-белый цвет мундиров и фуражек… каково же казакам в их темно-синем? Без казачьего конвоя Алику нельзя было покидать поселок и даже просто выходить из дому — два покушения на него уже состоялись…

Бутылочного цвета вода залива лежала тихо, как неживая. Далеко, милях в восьми, чернела щетинистая тонкая коса. Где-то посередине между нею и берегом выступало из воды множество серых и красноватых камней. Говорили, что в давние времена здесь был город и порт, но земля опустилась… Густо пахло йодом и теплым илом. Над степью воздух начинал плавиться и растекаться, временами поблескивая над землей, как озерца или соляные плеши.

— Зря водку пили, — Глеб обтер платком лицо и шею. — Потом изойдем.

— Как раз не зря, — не согласился Алик. — Пот выйдет, и будет легко. Это как в бане…

Он принялся развивать тему бани, и Глеб отключился. Это было новой его способностью: не ускользать в пыльный мир, а как бы оставлять вместо себя говорящую куклу, самому же — погружаться в ту чужую память, которая недавно чуть не свела его с ума и которая теперь все сильнее манила заглянуть в ее черные глубины…

Он знал теперь миллионы ответов на вопросы, которые вовсе не стремился задавать.

Въезд на полигон охранялся тщательно: даже у самого Алика, который этот порядок и ввел, потребовали пропуск — и он предъявил его, подписанный им самим.

Из странствий Глеб вынырнул окончательно в чистом просторном блиндаже. Тяжелый темный стол, ажурные тростниковые стулья, узкая горизонтальная амбразура — и полированный, в медных перехватах, поручень под нею… Не по-армейски пахло: воском и цветами.

Начальство, вопреки обыкновению, не задержалось: было три минуты одиннадцатого, когда задробили копыта, тут же по лестнице скатились адъютанты. Проверили, убедились — и следом солидно спустились генерал от артиллерии Попцов Иван Степанович и контр-адмирал Матвей Мартынович Казанегра, тоже старый артиллерист, заместитель командующего береговой обороной. А затем — блиндаж наполнился свитой, и стало тесно и душно.

— Господин Генерал, господин контр-адмирал, разрешите приступить к испытаниям. Команда готова. Докладывал инженер-майор Зацепин. — Под этой фамилией Алик был известен здесь и далее, а настоящее его имя знали человек десять.

— Так вот, без передышки? — усмехнулся генерал. — Торопитесь изумлять стариков?

Они действительно были старики, лет по шестьдесят пять каждому, но старики бодрые и не чуждые юношеских страстей. По крайней мере, у Казанегры была стойкая слава ловеласа. Даже в такую жару и вдали от дам он благоухал «Зеленым долом», шею его обнимал шелковый платок, руки обтягивали белоснежные перчатки.

Алик нервно усмехнулся, перевернул стоящие на столе большие песочные часы и кивнул своему казаку:

— Иван, ракету.

Казак пулей вылетел из блиндажа. Зашипела и звонко хлопнула в вышине сигнальная ракета. Через полминуты в сотне саженей перед блиндажом вылетела и развернулась артиллерийская упряжка. Вместо орудия к передку прицеплено было нечто не вполне понятное: крытый брезентом огромный ящик между высокими колесами. Упряжка с передком унеслась, артиллеристы быстро и слаженно стянули с ящика брезент, развели и вогнали лемехами в землю тонкие станины. Наводчики тут же, усевшись на дырчатые железные креслица и прильнув лицами к нарамникам прицелов, завертели штурвальчиками. Ящик стал наклоняться и поворачиваться. Теперь было ясно видно, что состоит он из уложенных в несколько рядов и скрепленных между собою длинных толстых труб.

Поднял руку один наводчик и тут же другой. Солдат с разматывающейся катушкой в руках побежал к блиндажу.

— Вот и все, сказал Алик. — В боевых условиях они уже открыли бы огонь. Две минуты десять секунд.

Глеб посмотрел в направлении стрельбы. Старый деревянный барк «Епифания» стоял на якоре в миле от берега. Он казался очень маленьким.

Загромыхал подковами сапог солдат с катушкой.

— Ваши высокоблагородия… господин инженер, Альберт Васильич… извольте вот принять…

— Спасибо, братец, — Алик принял катушку. — Ступай наверх, да далеко не отходи.

Не глядя ни на кого, он водрузил катушку на стол. На ней оставались последние витки толстого многожильного провода. Потом — поднял с пола и поставил рядом деревянный зеленый сундучок с откидывающейся крышкой. Под крышкой были кнопки, как на гармони. Алик вынул из сундучка уложенный там толстый электрический шнур с многоконечной вилкой, вставил ее в гнездо на щечке катушки. Подошел к амбразуре, посмотрел. Артиллеристы, как и приказано им было. Укрылись в окопе.

— С Богом… — голос Алика сорвался, и он отдернул протянутую было к сундучку руку. — Господин генерал, Иван Степанович… первый выстрел, на счастье…

Генерал внимательно посмотрел на него. Алик был бледен.

— Не волнуйтесь так, инженер. Все будет в порядке. Стреляйте. Ваши мины, не мои… Не терпится увидеть.

— Тогда — как стрелять? Одиночными, очередью, залпом?

— Как находите нужным.

И Алик вдавил верхнюю левую кнопку.

От верхней левой трубы назад и вниз, в землю — ударила струя пламени. Позади орудия взвилось облако пыли и черного дыма. Белый ком огня вырвался вперед и вверх — и косо ушел в небо, волоча черный плотный смоляной хвост. Половину пологой арки над морем нарисовал он и оборвался, и Глеб уже не знал, видит ли он белесую искру продолжающего полет снаряда — или просто угадывает… вниз, вниз, вниз… и — белый столб в полукорпусе по носу барка.

— Ну и звук! — крутя головой, как пес после купания, засмеялся Казанегра. — Будто черт на борону наступил… Накрытие первым выстрелом, инженер, с чем вас и поздравляю, — он стянул перчатку и пожал Алику руку. Кисть у него — Глеб успел заметить — была синяя.

— Разрешите продолжать?

— Продолжайте…

— Тогда вот так… — и Алик медленно повел пальцем по кнопкам: слева направо, слева направо, слева направо…

Казалось, блиндаж снесет одним только ревом. Пыль, жар и копоть долетели до амбразуры и ворвались внутрь. Жуткий дымный столб повис над морем, и уже в нем, в сердцевине его, пролетали ставшие багровыми комья огня. Где-то вдали делился дым на истонченные острия… Глеб не отрывал взгляд от барка. Белый столб под бортом… белый столб… белый столб… промах — далеко… Им овладело чувство свершившейся неудачи: корабль был заколдован, и даже в упор — ни один снаряд не коснется его… Белый столб за кормой… И — темная вспышка! Из корабля, будто из пыльного ковра, вылетело облако пыли. И — сразу две! И — не столб, а веер у носа: попадание ниже ватерлинии в борт. И — когда все уже стихло, ватная тишина, ватная… — еще одна вспышка в дыму.

Казанегра опустил бинокль, обернулся, что-то сказал. Понял, что его не слышат. Он сам себя не слышал. Тогда — обнял Алика за плечи, показал оттопыренный большой палец. И генерал; крепко пожал руку, другую руку положил на плечо, улыбнулся. Алик повернулся, показал на Глеба. Генерал подошел к Глебу, протянул руку. Ладонь у него была твердая и шершавая.

Наверх вышли, когда дым чуть развеялся и осела пыль. Барк пылал и быстро садился носом в воду. Понемногу возвращались звуки.

Оглохшие, чумазые, веселые артиллеристы стояли навытяжку, получая от генерала благодарности и золотые.

Казанегра с Аликом прохаживались чуть в стороне, и слышны были обрывки их разговора. «…Двухнедельная почти продукция — в один залп. Но в принципе… Самое узкое место сейчас…» Все узкие места Глеб знал наперечет. Хороший инструмент, хорошие токарные станки, электрические генераторы. Сталь. Алюминий и магний. Азотная кислота, сжиженный хлор, аммиак, селитра… вагоны всяческой химии. Давай сопрем готовые ракеты, убеждал Глеб, давай сопрем «град» — я знаю, где они стоят… это же иллюзия — будто мы делаем их сами… Не иллюзия, упрямо мотал головой Алик, да, мы торопимся и берем готовые компоненты — но мы знаем, как их делать, наладить производство — вопрос времени, вот и все, и когда по-настоящему припечет, мы сумеем… Они так ни в чем друг друга не убедили, и Глеб согласился на вариант Алика лишь потому. Что оружейные склады охранялись значительно лучше и в одном его чуть не пристрелили. Помирать так рано не входило в его планы…

С полигона возвращались на закате. Конвой приотстал, казаки, принявшие по дозволенной чарке, пели вполголоса. В ясной вышине попискивали невидимые стрижи.

— Ты вот меня про Олив не спрашиваешь, — сказал вдруг Глеб, — и правильно делаешь. Потому что… Понимаешь, ведь можно тот проход закрыть. И не только тот. И — навсегда…

Он замолчал. Молчал и Алик.

— А вот только — я все сделаю… а оно возьмет и не получится. Тогда как? Тогда-то как, а?

Он улыбнулся жалкой, раздавленной улыбкой, поворотил коня и поскакал в степь. Казаки дернулись было следом, но Алик жестом не пустил их.

О том, чтобы посылать за доктором, не могло быть и речи, и потому операцию Левушке Борис Иванович сделал сам. Из стальной проволоки он согнул и отточил острогубые щипчики — захватывать пули. Из мягкой железной соорудил несколько разномастных зондов. Влил в Левушку, мягкого, жаркого, безвольного, большую кружку бренди. Терпеливо дождался, когда тот уснет пьяным глубоким сном — и приступил. Светлана помогала. Как ни боялись они оба, но операция прошла довольно гладко. Отец щипцами извлек пули, прочистил зондами раны, вытащив немало кусочков сукна, особенно из раны в боку; потом ввел дренажи из проспиртованных каучуковых трубочек, обложил раны марлей, пропитанной крепким раствором морской соли… Утром Лев проснулся вялый, с головной болью — но без жара. К обеду ему было почти хорошо — насколько может быть хорошо человеку, продырявленному позавчера в трех местах.

Вечером пришли его искать.

Помощник квартального мастера, к которому столько раз ходил на поклон доктор Фицпатрик, выбивая положенный Светлане паек жены офицера флота, — с ним два бандитского вида субъекта в красных фуражках-бескозырках, с золотыми цепями на грязных шеях, и крысоподобная женщинка, неопрятная и пронырливая, очень опасная… и два солдата — эти ни во что не вмешивались, стояли у двери, и все.

Их всех отвлек, к счастью, подвал, которым не пользовались с весны и — благополучно потеряли ключ. Не дожидаясь, пока ключ найдут, бандиты злорадно сбили замок — и долго потом обшаривали захламленные двухэтажные подземелья. А при обыске самого дома спасла дичайшая — неэвклидова, смеялся отец — планировка помещений. Каморку, примыкавшую к ванной комнате, сыщики не смогли ни увидеть, ни вычислить. Они ушли, злые, дальше — а Светлана, взяв веник, обмерла: к венику прилипла кровавая тряпица… Впервые в жизни она упала в настоящий обморок.

Конец вечера прошел гнусно. Билли ревел, она тоже ревела и ко всем цеплялась. Отец, наконец, заперся в своей комнате, доктор попытался вступиться за него — и получил в ответ все, на что способна злая и перепуганная до смерти женщина. Оставшись одна, она налила себе полстакана бренди и выпила крупными глотками, как остывший чай. Вскоре — поплыло перед глазами, она уронила голову на скрещенные руки — и застыла…

Смерть опять ласково потрепала ее по щеке.

Их повесили бы всех — даже маленького Билли. За укрывательство террориста и шпиона наказание было одно. А Левушка — да, он именно шпион и террорист. Убийца. Из тех, кто охотился в ночи за мастерами и их подручными, за офицерами у них на службе и за Бог знает кем еще; в школе, куда Светлана приходила три раза в неделю, шепотом рассказывали очень странные вещи. Но почему-то той ночью никак нельзя было не пустить его в дом… стук в окошко и слабый прерывающийся голос: «Светлана Борисовна… это я, Лев Каульбарс… вы меня помните?..» (Еще бы не помнить…) И уж подавно нельзя было выдать его трудовикам, спасая себя, спасая Билли… Ничего не понимаю, подумала Светлана.

Ночью громыхало совсем рядом — она не слышала.

Утром в доме какие-то люди говорили по-русски.

Измятая и растрепанная, она вышла в холл. Доктора обступили четверо в черном — морская пехота. С английским у них было не очень, а доктор от волнения путался в своем своеобразном русском.

— Господа, нельзя ли потише? — хрипловато сказала она. — Вы разбудите ребенка.

Все обернулись и посмотрели на нее, как на заговорившую кошку. А у Светланы вдруг громко ударило сердце…

— Завитулько… — голос упал до шепота. — Дядька Игнат…

У пожилого — ох, почти старого! — и уже не боцмана, а лейтенанта, огромного, багрового от загара — глаза жутко раскрылись.

— Светочка? — не поверил он. — Капитанова дочка?

— Да!

— Светочка!!!

Он облапил ее и сжал до хруста.

— Завитулько, пусти… я ж тебе не матрос, а барышня…

— Не верь, глазам своим не верю! А капитан-то где, сами-то их благородие — где?

— Да спит он, спит наверху…

На стук и голос Борис Иванович не открыл, пришлось ломать дверь. Он лежал на кровати одетый и правда — будто бы спал.

На островах Эстер и Левиатон власть трудовиков не утвердилась. Присылаемые центральным правительством эмиссары куда-то беззвучно исчезали, их отрядики разоружались — тоже беззвучно. Коменданты продолжали исполнять свои обязанности. Постепенно и незаметно Форт-Эприл стал чем-то вроде временной столицы «прежнего» Мерриленда. Лорд Тайберн, министр финансов в правительстве Хоука — единственный оставшийся в живых преемник убитого президента (по цепочке: президент — спикер парламента — министр обороны — министр финансов…). — формировал правительство, армию, флот, вел переговоры с Палладией. Военные действия как бы не касались этих пограничных островов, и более того: огромное число меррилендцев, попавших в плен, вдруг каким-то образом оказывалось на острове Эстер, где их размещали в военных лагерях и обучали новым приемам боя. Приписанные к Порт-Эстер быстроходные паровые корветы «Кастор», «Аякс» и «Поллукс» часто появлялись у восточных берегов Острова. Тридцатого июня, незадолго до одного такого визита (вялая стычка «Аякса» с парусным крейсером «Кей», окончившаяся ничем), Глеб и получил ту телеграмму. Неделю она проблуждала в поисках его… Осенью, отлеживаясь в госпитале маленького городка со странным названием Вечер, он наткнулся на подшивку форт-эприлских газет и прочел, что полковник Вильямс скончался от ран двадцать первого июня и похоронен на Комендантском кладбище. Телеграмму он отправил двадцать третьего, а шестнадцатого июля был вполне жив — хоть и измучен до полной потери чувств…

От соляровой вони Турова вывернуло несколько раз подряд, и сейчас он напоминал себе себя же лет двадцать назад — тогда, в бытность сопливым мальчишкой-опером, он надышался дымом сжигаемой конопли неподалеку от Фрунзе. Жара там была сокрушительная… Будто бы стало много-много Туровых, вставленных один в другого, как матрешки. Когда наружный, самый большой Туров двигался, шел куда-то — остальные немного отставали и вытягивались за ним длинным шлейфом, причем каждый из этих отстающих чувствовал и думал что-то одно: что чешется проросшая на шее щетина, что слезятся глаза, что хочется спать и просто не знать ни о чем, что все идет, тьфу-тьфу, по плану, что саперы молодцы, не ожидал, что завтра нужно вернуться в Москву, идут большие перетряхи, как бы Вась-Вась не напортачил, что штатники… Самый большой, наружный Туров — как бы не чувствовал ничего. Он просто стоял и смотрел, как на расчищенный и отсыпанный пятачок въезжают и строятся в линейку танки. Они выезжали лоснящиеся, мокрые от дождя, хлещущего на той стороне, высвеченные сзади прожекторами и потому ставшие чудовищно искореженными сгустками тьмы, уползающими от огня. Дождь, пар, дым, перенасыщенные светом — пылали, как вход в преисподнюю, как паровозная топка…

Туров ненавидел танки.

Он ненавидел их так, что с трудом мог сдерживать себя. Странно: он вырос в военном городке под Читой, рядом с танкодромом. Уж можно было бы привыкнуть и не замечать…

Впрочем, сейчас он лишь знал, что ненавидит их. Чтобы почувствовать эту ненависть, следовало сделать несколько шагов — тогда наружу выступит и тот маленький Туров, который эту ненависть испытывает — только ее, ничего кроме…

Даже сыновьям своим игрушечные танки, все эти замечательные зеленые пластмассовые тридцатьчетверки и КВ, он не покупал — чем заслужил немалое их неодобрение, Которое пришлось преодолевать настоящими шпагами…

Оружейного двора «Ческидов», кстати. Поставщика Ее величества. Это вам не хрен собачий…

Будь у этих один-единственный занюханный бомбардировщик… Туров даже зажмурился от непонятного удовольствия. Двадцать танков, двадцать пять БМД, четыре «шилки» — борт о борт с полусотней бензозаправщиков, двумя десятками «уралов» с боеприпасами и взрывчаткой… И правда — далеко ли до беды? Бросит кто-нибудь окурок не в ту бочку… На негнущихся ногах он зашагал к штабному автобусу, кто-то — силуэтами на фоне огня — шел ему навстречу, а череда маленьких пустотелых Туровых протянулась за ним и покачивалась на весу, как гирлянда воздушных шариков…

В небе планеты Венера тоже плыл воздушный шарик. Серебристый, маленький, он был здесь, в багровом мраке, чужероден и нелеп. Немного выше начиналась пустота, внизу — ждала раскаленная докрасна бездна… Рано или поздно он устанет сопротивляться и рухнет в нее. Но пока что он плыл — бесконечно одинокий, обреченный на скорую гибель и забвение.