Как и не было Петербурга… Вновь плыли горы за окном, леса сменялись клиньями полей, и лишь деревни были другие: утонувшие в садах, в грузных яблонях и сливах. Трижды в день останавливался поезд на столовальных станциях, пассажиры высыпали на перрон и рассаживались у накрытых здесь же, под навесами и без навесов, столов; и сюда же, к столам, допускали крестьянских девушек: торговать яблоками, грушами, абрикосами, сливой… На всем пути по Земле Спасения, до парома, девушки казались сошедшими с картинок рекламных журналов палладийских туристических компаний: крепенькие, кругленькие, русоголовые, ясноглазые. После Фатьянова, на всех станциях Гарного Края, девушки были совсем уже другие: высокие, черноволосые, с заметной раскосинкой в глазах. С удивившим его самого замешательством смотрел на них Глеб…

В салон-вагоне их ехало шестеро: Алик и Глеб, господин Байбулатов, есаул Коротченя — он обеспечивал транспорт и питание: за Корсаком никакого регулярного сообщения не было ни по суше, ни по воде, — и два казака-порученца, они же телохранители, носильщики и прочее.

В Новопитере Кирилл Асгатович попытался объясниться. Простите меня, если можете, Глеб Борисович, сказал он, ну — не подумал, затмение нашло… показалось вдруг, что двух зайцев убью, а когда понял, что глупость сотворил — поздно уже… Простите великодушно. Впрочем, если желаете, я откажусь от участия в акции, сами понимаете: доверие должно быть обоюдным. Да, сказал Глеб, доверие должно быть. Когда я понял, что вы меня используете как ложную мишень… да если бы именно меня — я бы слова не сказал! Вы же… Я еще и еще раз прошу прощения, — Кирилл Асгатович наклонил голову. Я совершил ошибку, она дорого стоила — и вам, и мне… Глеб не стал спрашивать, чем расплатился господин Байбулатов. Чем-то, значит, расплатился — зря говорить не станет.

…А дама ваша жива, здорова и в безопасности, сказал он, когда они пожали руки. Мне Бэдфорд сообщил…

В Корсаке остановились в доме военного коменданта штабс-капитана Переверзева Игната Ильича. Дом был огромен и полупуст. Ходили сквозняки по пустому флигелю, и палые листья лежали в углах. Осень торопила события, Коротченя и комендант сработали четко, и на второй день был готов план похода: на шхуне до Федякиной губы, самого северного рукава реки Эридан, там есть застава Крепостец, где квартирует сотня казаков и с полтысячи крестьянского населения. Оттуда до нужного места четыре сотни верст по прямой, и пройти их надо на конях. С сотником Крепостца снеслись по телеграфу, недавно проведенному. Он готов дать и лошадей, и казаков в конвой. Так будет и быстрее всего, и проще. Господин Байбулатов выразил согласие. Алик был молчалив и мрачен. Миссия его угнетала страшно. Глеб же…

Глеб испытывал сильнейшее чувство неизбежной грядущей неудачи. Он только не знал, не мог понять, и чем именно суть этой неудачи. Впрочем, делиться сомнениями не стал — да и чем, собственно, было делиться? Страхом и неуверенностью? Нет, просто слишком долог путь. Делаешь — делай скорее…

Но — грызло, грызло…

Все было неправильно. Все с самого начала.

И уже ничего не исправить. Остается жить с тем, что осталось.

Не хотелось ни о чем жалеть. Хотелось быть жестким и сильным.

Ничего больше и не приходилось требовать и ждать — от себя, от жизни, от Бога…

Но что-то зацепилось внутри и не пускало.

Светлана возвращалась в город, где прожила последние и не самые плохие годы — будто жизнь спустя. Тянулись пригороды, дачи, богатые виллы. Она узнавала их, как сквозь туман. Потом начались сады, парки. Вдали мелькнул на миг и тут же скрылся дом, где жила Олив и где Светлана и Сайрус выдерживали осаду в ту жуткую ночь мятежа. А у самой станции, где начинали ветвиться пути и колеса загромыхали на стрелках, стоял, открытый всему, двухэтажный деревянный дом. Туда, в тесную квартирку на втором этаже, и привез ее, пятнадцатилетнюю, отец. Два с половиной года закрытой школы было позади, два с половиной гнусных года. Светлана вглядывалась в окна дома, занавешенные светлыми шторами — как будто можно было узнать этим или каким-то другим способом, дома отец или нет. Рядом молчал и о чем-то размышлял Сол. Ему нелегко далась дорога, особенно последние сутки: банды бесчинствовали, поезд останавливался поминутно, солдаты охраны растаскивали завалы — а из темноты летели пули. Но ни налета, ни крушения все-таки не случилось, обошлось.

Они продолжали играть в маленькую еврейскую семью, но уже тихо, устало, на излете. Светлана перестала примачивать фуксином шею и щеку, «родимое пятно» полиняло. Тяжелый «сэберт» она носила в вагоне почти открыто: в кармане летнего пальто. Но на станции Сол встрепенулся, шепнул: работаем, — и потом долго и шумно торговался с носильщиком. А в кэбе вдруг улыбнулся ей и крепко пожал запястье.

В пять минут домчались до дома, и Светлана, выдохнув: «Одна…» — взлетела на второй этаж. Дверь. Она постучала, но даже не услышала своего стука. И не услышала шагов за дверью.

В первый миг она не могла разобрать, кто перед нею: так было светло в квартире и так темно здесь, по эту сторону двери. А может быть, ей просто хотелось видеть другое…

Женщина средних лет, в измятом халате, с измятым лицом и трубкой в руке.

— К кому это вы?

— Мистер Белов… он жил здесь… Он здесь?

— Никогда не слышала… Может быть, Фанни? Фанни!

— Иду, иду, — донеслось из комнаты. За-шаркали шаги, и появилось нечто бесформенное, колышущееся, как мешок, налитый киселем. Но удивительно — Светлана узнала это существо, кухарку Фанни, когда-то занимавшую каморку под лестницей. И Фанни узнала ее и раздвинула в беззубой улыбке губы:

— О, мисс Светти! Как это вас занесло к нам? Да вы проходите, проходите же. Элинор, дай дорогу мисс…

— Фанни, милая, скажи: папа был здесь? Недавно — здесь?

— Нет, мисс, а что случилось?

— Фанни, я с вокзала, я была в столице, когда услышала, что он вернулся…

— Нет, мисс, я не слышала и этого. Но я многого не слышала, нигде не бываю, не вижусь ни с кем… Может быть, он и вернулся. Но сюда он не заходил. Да и что ему делать здесь? Проходите, я налью вам горячего чаю, вы такая бледненькая…

— Спасибо, Фанни, меня ждут внизу, я должна, должна найти его как можно быстрее…

— Удачи вам, милая, и простите, что ничем не помогла. Как вы доехали?

— Это ужас, Фанни, это просто ужас… — Светлана бежала вниз. Прощай, Фанни!

Сол помог ей сесть.

— Пусто? — понял он.

Светлана кивнула.

— Куда теперь?

— В комендатуру порта.

— В комендатуру порта! — крикнул Сол кэбмену.

Лишь когда кэб остановился у начала аллеи, ведущей к тяжелому серому дому под красной крышей, Светлану ударило: ведь там же не только те, кто что-то знает об отце, там может быть и Сайрус! Но поздно было поворачиваться и убегать…

Мистер Пэтт так и занимал свой треугольный кабинетик, заваленный до потолка пыльными коричневыми папками. Нарукавники и круглые очки делали его похожим на старого бухгалтера.

— Леди Светлана! — он узнал ее сразу, а изумился секундой позже.

— Это я, мистер Пэтт, здравствуйте! Скажите: папа вернулся?

— Ваш отец, леди? Не-ет… Только не волнуйтесь, ради всего святого, от них есть известия, там все в порядке. Месяц назад была телеграмма из Белого Города, они готовились к отплытию, мы перевели им деньги на свежие продукты. А почему вы решили, что он вернулся? Нет, и мне очень жаль, что приходится это говорить.

— Да, я… Это было ложное известие. Понятно. Извините. Главное — жив и здоров, правда?

— Конечно, миледи, конечно. Садитесь вот сюда — и не откажите в компании: глоточек бренди с фруктовой водой?

— Плохо выгляжу, да? Я знаю. Это дорога. Устала. Спасибо… — она приняла бокал. — Такая долгая дорога, знаете ли…

— И нигде не отдыхали?

— Только что с поезда, кэб ждет…

— М-м… Леди Светлана, вы можете и не знать…

— Что? Что случилось? Сайрус?

— Как вам сказать… Видите ли, он взял годичный отпуск и уехал. На север, в имение…

— Давно?

— Неделю назад.

— Вот оно что… А почему? Что произошло?

— Этого я не знаю достоверно, а слухи передавать не хочу. Но в вашем доме живет теперь его племянник с семьей, так что если вам нужно где-то остановиться, то моя лачуга в вашем распоряжении…

— Спасибо, мистер Пэтт… — звон, и частые шшшух-шшшух-шшшух в ушах, и хрустальная ясность всех видимых предметов, как бы отгораживающая ее от мира; ноги с трудом нащупали пол. — Мне есть где остановиться, не стоит беспокойств… — и лицо слишком ощутимо, будто покрыто воском, восковой маской. — Я пойду, до свидания. Мне нужно принять ванну и поспать…

Мистер Пэтт говорит что-то, но Светлана уже не слышит, как не чувствует собственных шагов. Боже мой. Боже, кричит она неслышно, это все из-за меня, это я во всем виновата! За что же — его?!

И вдруг понимает, почему голос следователя — там, в лагере, на сортировке — показался ей знакомым. Именно этот голос повествовал тогда, за их с Глебом спинами, о возвращении отца… прощальный вечер на «Эмеральде»…

Еще один камешек лег в странную мозаику.

Чемдалов брезгливо оттолкнул зеленую пластиковую папку. Все идет, как задумано: в Ньюхоупе цены относительно бумажного фунта выросли на семнадцать процентов. Это уже признаки того, что заработала собственно машина инфляции: ввезенных бумажек при самом эффективном использовании хватило бы на двенадцатипроцентное подорожание. Золото из наличного оборота почти исчезло, в банках огромные очереди, а скоро… почти завтра, да… О, это будет похлеще знаменитой «черной пятницы»! В шести крупнейших банках Мерриленда будут двинуты капиталы, оседавшие три последние десятка лет — и это будет настоящий удар. Нокаут. Не выдержит никто.

А если и в «черную пятницу» кто-то так же вот пошутил?

Чемдалов даже засмеялся. Когда знаешь, что существует Транквилиум, все загадки истории разрешаются по одной схеме. А тот, кто долго размышляет над этим, либо постепенно сходит с ума, либо начинает понимать, наконец, что истории безразлично, каковы причины тех или иных событий: случайность ли, заговор ли, железные ли законы экономики, или произвол высших сил… Вот сидит он, Чемдалов, в одном лице совмещающий и случайность, и железные законы, и заговор, и справедливость, и высшие силы, — ну и что? И всегда так: сидит какой-нибудь Чемдалов… а если и не сидит — все равно, какая разница?

Странно только — вдруг вспотели ладони…

Мистер Бэдфорд вел себя как старый любящий дядюшка: откуда-то от соседей была привлечена горничная, пожилая полная матрона, в мягких руках которой Светлана окончательно расслабилась и за ненадобностью перестала понимать, где она есть и что с нею делают. Уют и безопасность царили в этом каменном доме, обнесенном еще и каменной крепкой стеной. Была теплая ванна, был легкий ужин, и Сол рассказал мистеру Бэдфорду все, что знал — а может быть, и не все, Светлана не вникала. Она как сквозь текущую воду видела этих мужчин, занявшихся мужскими делами, курящих трубки и пьющих красное вино. Потом как-то незаметно она оказалась под одеялом.

…Стена пламени, и под эту стену ныряла, отчаянно крича от боли и страха. Юкка и выносила щенков, одного за другим — мертвых, мертвых, мертвых, мертвых… — и ныряла за следующим. Она так и осталась там, по ту сторону огня, а Светлана отступила еще на шаг и оказалась у ворот, и бегущий человек — он бежал медленно, как в воде, как в кошмаре — повернулся в ее сторону, взметнулись длинные, до плеч, волосы, и на бегу он взмахнул рукой, но как бы вдогонку этому, посылающему нож в ее грудь, взмаху — резко отбрасывает назад другую руку и от этого чуть-чуть поворачивается, и нож впивается в столб…

Она вздрогнула от этого грубого удара и проснулась. На потолке неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал ее — и она его вот-вот узнает… Она долго лежала в темноте и пыталась вспомнить и понять, где и когда она видела этого человека — и вдруг вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.

Это был Левушка Каульбарс.

Из Крепостца выехали так: шестнадцать верховых, семь коней под вьюками и одиннадцать подменных. На две недели взяли провиант, хотя Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция дней за десять. Охотничьи делянки были в той стороне, скиты монастырские, да и самоделы начинали валить там лес и расчищать поля по реке Порвань — так что дорога была, пусть и плохонькая, пусть и не до самого места, на карте означенного — но была дорога.

Лишь ночь провели в Крепостце.

Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не сменились ветра и не пошел отгон воды — не видно было другого берега даже с вышек над палисадом. Зимой — станет река, верст пяти в ширину, черные голые острова проступят, обрамленные наледями, и с перекатов будут сплывать клочья пены — но здесь, под утесом, над стосаженной глубиной, недвижным останется темное зеркало… Ерзая в казачьем седле, непривычном для него, знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться по сторонам. Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель — палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня, блокгаузы, казармы… не жили тут, лишь службу мотали. И вот — россыпь желтых домов; горбыльные, на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные из луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые лукошки, птичники. Только что оторали петухи и теперь лениво постанывали то тут, то там; сонно бормотали куры. Собаки провожали едущих молча: пустолаек казаки не уважали… Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной саженцы в свежих лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз и кроликов; да, здесь живут и намерены жить и впредь… И — пахнет хлебом.

Еще верст двадцать, до самого полудня, слева и справа от дороги виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или палатки там, где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес и кустарник разрешено было выжигать на корню.

Седоусый, хотя совсем не старый казак, видя затруднения Глеба, пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая особенности посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со стременами, вынесенными непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться…

Его удивил Алик, держащийся в седле с великолепной небрежностью. Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому и невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе… И подобное же произошло с Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая сабля — были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся, обнажив верхние зубы — и стало ясно, что думает он о том же.

Дорога раздвоилась: по-над рекой, к дальним хуторам — направо; и через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям — налево. Туда и двинулись по неторной, несколько дней неезженой, перехваченной поперек паутиной. Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к вечеру, после заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели плотно кулеша и улеглись под полотняным навесом. Звезды висели низко, как сливы…

На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон, также пристроился рядом с Глебом и начал разговор. Служил он второй пограничный срок, за младшего брата, которому пойти было не с руки. У самого же Мирона сыновья взрослые, неженатые, хозяйство вести могли вполне… Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к целям похода. А не добившись ничего, сам стал рассказывать о прошлогоднем случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого? Вот, чуток повыше сапога. А так — человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в драном во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только больной он, что ли, был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и мы-то едем? Глеб ответил невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то в памяти, и вылезли некстати слова: «червонная зона». И — вновь заболело, всплыло и растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки…

Я что-то знаю — и не могу вспомнить… Что-то очень важное.

Альдо… Почему не зашел? Постоял у дома — и не зашел.

Что-то не пустило.

Да, стоял — как упершись в стеклянную стену. Непонятно…

— Кирилл Асгатович, — Глеб догнал его и поехал рядом. — Будьте добры, расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?

Байбулатов вздрогнул.

— Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те дни… — он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: — Я получил их по почте. На следующее утро после того, как… Часы еще шли. Не было ни записок, ни… Я даже обработал конверт реактивом, думал — тайнопись. Нет, не тайнопись. Просто — часы. В серой оберточной бумаге. Заведенные. Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его и убили… — Байбулатов вздохнул. — Я знал о той акции, что он готовил — и был решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже тогда начало складываться впечатление, что он сам спланировал и рассчитал свою смерть. Зачем? Не знаю… Но он выглядел человеком, простившимся со всеми и со всем… Ему уже ничто не было страшно.

Глеб посмотрел на своего собеседника. Черные глазки непроницаемо смотрели мимо. Даже если он знает что-то, подумал Глеб, но не хочет говорить — то и не скажет. Вся история смерти отца — сплошные дыры. И нет призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну…

— Что значит «червонная зона»? — спросил Глеб.

— Это из скаутского жаргона, — тут же ответил Кирилл Асгатович. — Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.

— А почему так называется?

— Форма такая — червонная масть.

— Понятно… Значит, мы давно уже не в ней?

— Совершенно верно.

Некоторое время ехали молча.

— Мы живем в очень странном мире, — проговорил задумчиво Кирилл Асгатович. — Мы привыкли к нему настолько, что странностей не замечаем. Они повседневны… Однако, с точки зрения ученого, он очень странен, если не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что создан он кем-то просто так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как картинки Эшера. И я почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому — и отчаялся.

Глеб кивнул, не желая вступать в дискуссию. Отец действительно приводил в пример эту теорию — как иллюстрацию лености мысли. Пожалуйста, говорил он, вот так можно объяснить все на свете…

Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?

Почему существует Кольцо ветров?

Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами двенадцать тысяч лет назад — но в зеркальном отображении? Почему планеты неподвижны, как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?

Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?

Отчаяние — да, было. Но что-то другое служило его причиной…