Книга: Транквилиум
Назад: 9
Дальше: 11

10

…момент, когда простая эта мысль: разжать руки и сделать полшага вбок — показалась ей удачной. Не дойти никогда, не дойти до конца моста, хлипкого, древнего, истерзанного ветрами, растеребленного: колючие, в лохмах, канаты, палки и сучья под ногами трещат и ломаются, но держат, держат почему-то… не дойти до конца, и не повернуть назад, и не остановиться на мосту… Руки срослись с канатами перил, ноги отказывались ступать. Далеко внизу бесилась, вся в пене, зажатая камнями речка…
Короткий миг падения — и все.
Не будет мук, и страха, и тоски.
Но — невозможно почему-то отпустить перила…
Уже потом, на берегу, на узкой каменной тропе, она увидела: кожа на ладонях снята начисто. Пальцы отказывались разжиматься, боялись обмана, лишь чуть ослабляли хватку, когда она там, на мосту, рыдая не от страха и не от жалости к себе — это пришло потом, позже, позже, — а от самой возможности вдруг вот так просто взять и расстаться с этим миром, с собой и стать чем-то другим, незнакомым, ненужным — делала шажок, потом еще шажок, потом еще…
Руки так и не разжались, так и были стиснуты в кулачки, пока она убегала по тропе — дальше, дальше от моста, дальше… а потом, наверное, в ней что-то сломалось, но что-то другое заработало, новое, звериное, потому что утром она проснулась на охапках наломанных амбрелл, амбреллами укрытая — дрожа от росы и утренней свежести предгорий, но вместе с тем — все понимающая, ко всему готовая и отчаянно бесстрашная.
Не было страха. Не было, и все.
Горы стояли — вот они.
За сутки по лесам и предгорьям, без дороги она прошла миль тридцать.
Будто уходила от погони…
Если рассудить здраво — следовало вернуться на берег и там искать людей. Светлана знала, что никогда не сделает этого.
Желто-зелено-серые склоны и пыльного цвета вершины, щетина лесов по гребням и перевалам. Но за этой цепью вздымается другая, цвета облаков днем и ослепительно-белая вечерами. Никогда не тают снега тех вершин…
Но где-то же проходят овечьи тропы, пастушьи хижины разбросаны вдоль них, и охотничьи домики должны, должны стоять в лесах! Иначе… что? Иначе…
Никаких не может быть «иначе».
Только — найти бы…
И весь этот день, второй после страшной ночи в пустой деревушке на побережье, она уже не бежала от людей, а искала людей. Но — тихо, по-звериному, скрываясь.
Не голод мучил ее. Немыслимо остаться голодным в аркадийском лесу. На одних бананах и орехах жить можно бесконечно. Знающие люди устают перечислять съедобные растения. Особенно — если есть огонь. Но и без огня — прожить легко.
Иного рода беспокойство владело ею.
Почему она ничего не чувствует? Или все, что там было, не имеет смысла? Не имеет значения?
Она не могла даже — вспомнить. И сны не приходили. Будто того, что было — не было. А просто кто-то нашептал на ухо смешноватую, пошлую, немного грустную историю про гусара и гризетку — и ушел. А она, отсмеявшись — забыла.
Или это действительно был лишь сон, длинный счастливый сон, а в деревушке настало пробуждение?
…С десяток хижин на песке, огромные амбары со стойким рыбным запахом, штабеля мешков с окаменевшей солью — и непонятная чистота повсюду. Ни жилые, ни заброшенные места не могут быть такими чистыми. Но накатывался шторм, волны доставали уже до невысокого песчаного откоса, ворочая бревна-плавник, и капитан Арчи, довольный, что шлюпочная эстакада уцелела и можно, пусть выбившись в конце концов из сил, выволочь йол на самый верх, дал команду отдыхать, и все повалились там, где стояли. И все равно — потом откуда-то взялись силы, чтобы развести огонь, нагреть воды, смыть соль с тела, напиться горячего бульона с сухарями… Спать легли за полночь и проснулись поздно, ветер и прибой убаюкивали. День прошел легко, хотя и не быстро. К вечеру дождь прекратился, ветер стих. Следовало ждать утишения прибоя.
Это задним числом вспоминаются несуразности: та самая чистота, плотно убитая тропа по-над берегом, при заросшей дороге…
Ей снился странный сон: будто она живет в лесу с редкостными белыми гладкими деревьями, и просто под деревьями стоят кровати, массивные, широкие, и вот на этих кроватях живут незнакомые между собой люди. А потом начинается лесной пожар, и все куда-то бегут, бегут… Это было сумбурной дико, но вот надо же, запомнилось… И даже сейчас она не могла полностью отделить приснившееся от увиденного.
Или приснилось все?..
Приснилось, что она просыпается, хватая ртом воздух, потому что нечем дышать от дыма. В темноте ее кто-то тащит за ногу, хватает, она отбивается и кричит — неслышно. Горло сжимает жестокий спазм… а потом — светло от огня, и она уже не в доме. Высокий и худой, по пояс в толпе, человек в клетчатом трико и трехрогом колпаке с бубенцами жонглирует горящими факелами. Костры по обе руки от него, искры струятся в небо. Уходи отсюда, уходи, уходи, шепчет кто-то, и Светлана, пятясь, натыкается на что-то мягкое и падает…
Провал в памяти.
…Она смотрит откуда-то сверху, лежа на животе, и в одной ее руке ремень походной сумки, а в другой — ствол карабина. Она знает, что надо бежать, скрываться — но не может оторвать взгляд от того, что видит перед собою. Круг костров, и в центре круга стоит тот самый, наверное, высокий человек, что подбрасывал факелы — но теперь он в плаще с откинутым капюшоном, и Светлана видит его лицо: обтянутый выбеленной кожей череп и черные тени вокруг глаз. В руке его большой нож формы ивового листа. Он говорит что-то, и Светлана слышит и понимает его, но смысл сказанного тут же испаряется из памяти. Потом она видит три пары, стоящие перед ним на коленях: мужчины с повязками на глазах и женщины с жестоко стянутыми за спиной руками. Все они голые, и на коже их написаны незнакомые буквы. Голос черного человека становится другим, из обступившей костер толпы выходят еще люди, одетые в какие-то волочащиеся юбки, и становится слышен тихий и тяжелый рокот барабана, и эти люди падают вокруг черного, а у черного в руках откуда-то возникает огромный селезень, распахивает крылья и машет ими бешено — от ближайших костров вздымаются тучи искр. Черный выкрикивает что-то, делает молниеносное движение ножом — голова селезня катится по спинам простершихся в пыли, а обезглавленная птица — летит, переворачивается в воздухе и рушится позади стоящих на коленях, и они, повернувшись, начинают ловить бьющуюся птицу: незрячие мужчины руками, а связанные женщины — бросаясь на нее, стараясь зажать коленями, схватить зубами… Короткая схватка — птица растерзана, и пары на коленях подползают к черному и выкладывают перед ним свою добычу. Черный всматривается в кровавые ошметки, и в этот момент в круг костров вводят большого осла, а на осле задом наперед сидит голая разрисованная женщина с пучком перьев в руке, и Светлана не сразу узнает в ней — Олив!..
Опять провал.
Но что-то же было еще, что-то такое, что погнало ее сквозь лес, напролом, заставило бросить и карабин, и припасы… Она не могла вспомнить. И не хотела.
Что-то — сквозь дым…
Именно — дым. Солнце уже садилось, когда она уловила запах дыма.

 

Они так и шли: то скрываясь в пыльный мир, то выныривая обратно. Ты не напрягайся, сказал Глебу спутник, тебя притравили — теперь, пока вся эта дрянь не выветрится, понять ничего не сможешь. Это они специально… Спутника звали Альбертом. Альбертом Юрьевичем. Величко. Можно просто Алик. И на «ты». Ему было под тридцать.
Путь лежал в Лэймчипсфорд. Идти приходилось пешком — по понятным причинам. Иногда их подвозили, если было по пути, местные йомены. В пыльном мире — и Глеб сквозь не редеющий пока туман в сознании удивился этому — была проложена узкоколейная дорога. Но у него пока не складывался вопрос. Сохранившему же четкость восприятия уголку сознания эта дорога была просто неинтересна. А может быть, «стальной клинок» давно знал о ней…
Здешние места были плотно заселены: множество крошечных, на десять-двадцать домов, городишек, еще больше ферм и сел. В пыльном мире они лежали в руинах, и лишь рельсы были новенькие и блестящие. По цементным шпалам можно было идти, не оставляя следов.
Они нас будут по дороге в Пикси ловить, козлы, — нервно радуясь, твердил Альберт Величко, но держался постоянно настороже, карабин из рук не выпускал. И Глеб был при оружии вновь, вернулся к нему револьверчик мистера Бэдфорда, и ему Глеб почему-то обрадовался больше, чем чемодану с золотом и деньгами. У них с собой было вообще какое-то ненормальное количество денег: два тяжелых мешка. Золото и банкноты Глеба в одном, плотные пачки незнакомых длинных серо-зеленых купюр — в другом. Толку нет, а бросить жалко, посмеивался Величко. Так они то ехали на йеменских телегах, то уходили в пыльный мир, то возвращались, путали след, ехали дальше… Глебу казалось, что этим они занимаются всю жизнь.
Обедая в придорожных трактирах, прислушивались к разговорам, изредка вступали в беседу сами. Говорил Величко: якобы они с кузеном (кузен — это, понятно, Глеб) разыскивают компанию туристов, с которой не встретились в условленном месте: ну, опоздали, не успели ко времени, а те не дождались… Глеб был тихий, спокойный, старался всем улыбаться, иногда рассказывал анекдоты, читал лимерики. Он и чувствовал себя под стать этому: как ранним утром, когда уже не спишь, но еще и не проснулся. Притравили… Это он понимал.
Только на пятый день пути он начал чувствовать себя человеком. Вечером этого же дня их настигли.
Впрочем, «настигать» — значит догонять. С этими же своими противниками они столкнулись нос к носу.
В чем-то повторилась ситуация в отеле…
— Гант — эт ту-удаа, — лениво трубкой указал направление возница, которого Величко так и не сумел склонить к изменению маршрута. — Ва-ам напра, мне-е нале-е, — и надвинул шляпу на нос.
В Гант им не нужно было абсолютно. Но они потащились по отсыпной дороге, прошли под указателем: «ГАНТ — 8 миль, ДИЗЗИ — 11 миль», свернули на тропинку, уводящую в заросли, и наконец исчезли из виду.
— Ну, поехали, — сказал Величко по-русски. Он иногда говорил как-то странно: знакомыми словами, но совершенно не к месту. Может быть, у этих слов был скрытый смысл. Глеб не знал.
Он был мрачен и беспокоен. Хотелось то ли забраться с головой под одеяло, то ли отрыть себе нору, то ли разорваться на части и убежать сразу во все стороны — главное, чтобы отсюда. Это из тебя наркотик выходит, говорил Величко, ты терпи, ты понимай, почему ты такой, и терпи… Будет еще кислее, знаю.
Куда уж кислее…
В пыльном мире зарослей не было, даже черного прутика не торчало из земли. Откуда-то взялись осколки красного гранита — яркие пятна, притягивающие взгляд. Рельсы были в полушаге — и по рельсам навстречу катился маленький, будто сбежавший из детского парка, поезд: открытый локомотивчик, издающий бормочуще-урчащие звуки, и несколько вагончиков за ним. Два человека сидели на локомотиве — как на скамейке в том же парке.
И Глеб с Альбертом, и те двое — увидели друг друга одновременно. Все, что произошло потом, заняло несколько секунд — ну, десять. Вряд ли больше.
Сидевший справа — вскочил. В руках у него оказался короткий карабин с торчащим, как у винтовки Аркатова, магазином. Он схватился за затвор, и одновременно второй — машинист, наверное, — дал гудок и-то ли от неожиданности, то ли от неумения — затормозил слишком резко. Охранника бросило вперед, на ограждение, карабин вырвался из его руки, качнулся на ремне — и от удара прикладом произошел выстрел! Машинист взмахнул рукой и повалился на бок. Альберт сбил Глеба с ног, что-то крикнул (лишь потом, когда все кончилось, Глеб сообразил, что это была команда «Стреляй!») — и сам метнулся через полотно. Поезд, скрежеща и завывая, приближался.
Револьвер сам собой оказался в руке.
Раздался странный звук — будто над ухом разорвали коленкор. Посыпались камни.
Характерно, с оттяжкой, ударил метчисоновский карабин Альберта. Что-то лопнуло под ударом пули.
Глеб освободился от рюкзака, откатился на пару шагов. И снова резкий звук. Автоматическое оружие, вдруг взялось откуда-то в памяти. Когда-то он слышал про такое…
Поезд был рядом.
Откуда взялось это слово?
Не время вспоминать…
Пули — над самой головой. Жуткий визг. Всем телом Глеб чувствует удары рядом.
Выстрел. Вскрик.
Глеб взвивается над землей, револьвер в вытянутой руке…
Можно не стрелять.
Охранник медленно сползает по ограждению, левой рукой поддерживая правую. Рот его распахнут. Диковинного карабина не видно.
Поезд, наконец, останавливается, тело машиниста валится на землю, гудок перестает выть.
Становится ненормально тихо.
Подходит Альберт. Охранник смотрит на него и явно узнает…
— Слезай, зайчик, приехали, — одними губами усмехается Альберт и для убедительности поводит стволом карабина. — Я тебе штраф выпишу.
— Алька… ты откуда здесь? Ничего себе… Сказали, ты в Америку удрал. Елки зеленые, больно-то как!..
— Слезай, — повторил Альберт.
Охранник, морщась и охая, повернулся спиной и стал спускаться, нащупывая ногами железные ступеньки, и вдруг Альберт взвизгнул:
— Стоять! Руку за голову, сука! Руку, сказал!!! Глеб, держи его на мушке, чуть шевельнется — бей!
— Понял, — сказал Глеб.
— Ну, козел, ты за это заплатишь. За все заплатишь, — прошипел охранник.
— Заплачу, Гоша, — сказал Альберт, взбираясь на локомотив со стороны машиниста. — Милое дело — платить… бери все, что хочешь, но плати наличными — помнишь? — Он выпрямился и закинул за спину автоматический карабин. — Вот теперь — мелкими шажками…
На земле обмякшего охранника перевязали — его же рубашкой. Пуля перебила плечевую кость, застряв где-то в мышцах. Да уж, с чем с чем, а с мышцами у охранника был полный порядок…
— И что везем на этот раз? — голос Альберта напрягся. — Опять гнилые яблоки? Или афганский кишмиш? Где ж тогда охрана? Разве ж можно такую ценность — и без конвоя?
— А иди-ка ты… — Гоша закрыл глаза.
— Это не разговор.
— А я с предателями вообще разговаривать не желаю.
— Да? Помнишь, Гоша, как нас учили: «Не умеешь — научим, не пожелаешь…» Как там дальше-то?
— Брось, Алька. Тебе жить, не мне. Груз хочешь посмотреть — смотри. Тоже, проблема… Какого черта ты деру-то дал?
— А надоело все, понимаешь.
— Не понимаю. Слушай, там в аптечке промедол есть. Вкати мне, будь человеком.
— Вкачу. Глеб, найди аптечку…
— Где она и какая?
— Под сиденьем — коричневая коробочка с красным крестом.
Глеб поднялся на локомотив. Здесь воняло кровью и озоном. Он нашел аптечку и вернулся.
— Убьют ведь тебя, — говорил Гоша. — Всей командой навалятся…
— Это уже мои проблемы, — Альберт был сух. — И согласись — я вас обставил. Конвой, наверное, сняли, чтобы нас в Пикси или Сандре перехватить? Не ожидал встретиться, правда?
— Ты ведь присягу принимал… а, да что там… Слушай, ты же понимаешь — мы для них только хорошее… они же отстали на двести лет… Глушь беспросветная, тундра…
— Интересная мысль. Это не Скобликов ли наш их тут цивилизовать будет?
— И кроме Скобликова люди есть.
— Ну да. Чемдалов, Парвис, Туров. Гиганты мысли, Миклухо-Маклаи… Цивилизаторы на клеточном уровне. Неужели ты так ничего и не понял?
— Сделай укол. Потом побазарим…
— Сделаю. Глеб, держи его на мушке… — и чуть позже, пряча в коробочку использованный шприц, совсем не похожий на привычные шприцы: — Ты отчеты Круглова о делах в Афганистане читал? Как мы их из средневековья в коммунизм переделываем? Куда там эсэсовцам…
— Брось, Алька, что ты мне баки заливаешь? Или оправдаться хочешь? Так не будет тебе оправдания. Измена всегда измена. И ловить тебя ребята будут, как пса, и поймают. Так и знай.
— Буду знать. Спасибо, предупредил. Так что в вагонах? Стекло, кокаин?
— Чешский пластик. Две тонны. И патроны к автоматам.
— Ёкэлэмэнэ… Вы там что — «Эмпайр билдинг» решили рвануть? Чтобы не эмпайр больше? Или штатовских бригадистов развести? Свободу Техасщине!..
— Это не в Штаты. Это в Сандру.
— В Сандру? Подожди. Есть же запрет…
— Ю-Вэ приказал. Ю-Вэ многое приказал…
— С-сука! О-от сука же! Это он, значит, решил — буром переть? Ну, он допрется…
— Ну да! Альберт Величко в поход собрался. Кремль трепещет. Спешно воздвигаются ежи и надолбы.
— Сам ты надолб. И не нарывайся, все равно не пристрелю. Ты мне нужен. Глеб, не спускай с него глаз. Впрочем, нет. Лучше мы его привяжем.
— Идиот. Я же с одной рукой и без оружия…
— А вот захорошеет тебе от промедола — ты и решишь: я их, мол, одной левой… Ты мне живой нужен.
— И для чего?
— Спиваты будэмо.
Альберт завел ему здоровую руку за голову и ремнем от карабина прикрутил запястье к железной ступеньке локомотива.
— Сиди, зайчик, не дергайся. Я тебе морковочки принесу или, скажем, капустки… Как ты насчет капусты, а? Хочешь сто тысяч баксов? И по шпалам — до Сандры? Выход-то найдешь? Там, в общем, не сложно…
— Подлая ты тварь, Алик. И всегда был подлой тварью…
— Что ж ты не сигнализировал?
— И почему это всегда предатели — подлые твари, не знаешь?
— Потому что автоматически выбывают из партии. Так я не понял: сто тысяч — берешь?
— Дешево ты меня ценишь…
— Так не базарный же день. В субботу я бы накинул пятачок…
— А катись ты, паскуда…
— Не пристрелю. И даже уколы буду делать. А ты пока думай: зачем?
С этими словами, весело помахивая рукой, он подошел к вагончику, подергал засов, откатил дверь, просунулся до пояса внутрь. Потом выбрался обратно, отряхнул руки. Подошел к следующему вагону…
— А ты-то кто? — спросил вдруг охранник. Голос у него странно изменился, и Глеб не мог уловить интонации. — Вроде как видел я тебя где-то…
— Какая вам разница? — пожал плечами Глеб.
— Да просто интересно узнать, чем такая срань, как Алик, может завлечь нормального парня. А, постой… ты же, наверное, беглого генерала сын?
— Никакого я не беглого и никакого не генерала…
— Генерал Марин — разве не твой отец?
— Марин… А почему — генерал?
— Звание у него потому что такое было. В двадцать шесть лет генерала получил, а эмгэбэ — это не авиация, там молодых не жаловали. Сам Сталин, говорят, распорядился… Шесть лет начальником Тринадцатого пробыл, а в пятьдесят третьем возьми да и дай деру…
— Если вы думаете, что я что-то понял, то ошибаетесь, — сказал Глеб. Понял-понял-понял, — отдалось в голове.
Вернулся Альберт, чем-то довольный, поплевал на ладони, обтер о штаны.
— Ладно, — звенящим голосом сказал он. — Я добрый сегодня. Поедешь с нами. Теперь, Глеб, до самого Шарпа — с ветерком…
И в глазах его полыхнуло то ли безумие, то ли отчаянное веселье.

 

Олив плыла на спине, поглядывая на все еще недалекое зарево, и чистая вода омывала и успокаивала, и придавала силы. Самое страшное осталось позади, а море не выдаст. Море не выдаст никогда…
Все-таки что-то с нею успели сделать эти проклятые душееды, потому что ни скрипа весел, ни плеска она не услышала и не поняла поначалу, чьи это руки хватают ее и вытаскивают из воды, и очень удивилась, увидев круглые лица Дорис и Арчи. И еще удивилась, что смогла в кромешной тьме ночи эти лица рассмотреть, но оказалось, что небо уже светлое и солнце вот-вот покажется над вершинами.

 

— То проклятые люди, — сказал отшельник, поправляя на Светлане одеяло. — Грех о них говорить и думать даже — грех. Забудь все, дочь моя. Забудь навсегда…
И Светлана забыла, скользнув обратно в сон. Она уже знала, что только в снах может встречаться с Глебом, потому что и раньше они так жили в этом мире: он по ту, а она по эту сторону сна. Их призрачно и непрочно свело когда-то, но долго это продолжаться не могло, потому что — как вынести такое счастье? Рвется все… Мятный вкус питья, что давал ей отшельник, не имеющий имени, заполнял собой все, и сны делались мятными, холодящими, зеленоватыми… и исчезали в миг пробуждения. И точно так же исчезало все сущее, стоило закрыть гла…
Отшельник посидел над нею, уснувшей большеглазой полудевочкой-полуженщиной, испуганным ребенком, отчаянным путником, готовым к стомильному броску через снежные горы. Для сильных мужчин этот путь. Он сам, дюжину дюжин раз ходивший через большой хребет Эльфийских гор, перед каждым новым выходом испытывал томление души, которое приходилось одолевать внутренней силой. А эта… Но он почему-то знал, что она — перешла бы горы. Если бы лихорадка не свалила ее так внезапно… и, надо признать, вовремя. Затяни болезнь с началом — и там, в горах, помочь было бы труднее.
Все хорошо. Лихорадка не длится долго, а с выздоровлением прибывают силы. Он поможет ей дойти до Логова… а оттуда путь легкий и прямой.
Что бы ни гнало людей через горы — монахи ордена святого Филиппа не вправе отказать им в помощи и сопровождении.
Что бы ни гнало людей… Отшельник вздохнул, взял лампу и пошел в свою землянку. По примеру патрона, филиппианцы должны были проводить ночи в земляных ямах. Или в снежных ямах, если случалось такое…
Там их и хоронили, когда приходил срок.
Назад: 9
Дальше: 11