Должно быть, про него забыли. Или это была специальная пытка ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в себя после пропущенных ударов, а потом — весь ушел в грезы. Он вновь и вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя до галлюцинаций. А в минуты просветления — пытался сопоставлять то, что знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют… Было ясно, например, что они «родственники» тому матросу, говорившему по-русски и тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем — вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь. Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.

Так прошла, наверное, неделя.

(В действительности — меньше четырех суток. Лампочка включалась и выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке; может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали торопиться…)

И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты, подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам… потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и выполнять железно: этим — не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на свете — но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик… пусть предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят… Он лежал и пытался представить себе, какие именно доказательства они будут предъявлять, и ему делалось плохо.

Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом, подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего…

На этом Глеба растолкали.

Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол, на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли казался реально существующим и твердым.

Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса, и исчез — остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:

— Встать! — по-русски. Так и есть…

Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.

— К столу!

Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.

— Сесть!

Опустился на походный парусиновый табурет.

Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.

— Итак, господин Марин, — сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся за свет, — вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?

Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.

— Я… да… — он постарался, чтобы голос плыл.

— Какое сегодня число?

— Число… Не знаю.

— Попробуйте вспомнить.

Глеб изобразил, что пытается вспомнить.

— Я… не могу…

— Скажите наугад.

Это был хороший вопрос.

— Тридцатое… тридцать первое. Примерно так.

— Хорошо. Вас что-то беспокоит?

— Да. Болит — здесь. — Он приложил скованные руки к правому боку. — И — голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.

Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть, как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и покачал головой.

— Мы вас, конечно, вылечим, — сказал сидящий. — А сейчас скажите, что побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?

И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил Глебу в лицо. Глеб зажмурился.

— Не знаю… — простонал он. — Уберите это. Глаза…

— Привыкнут, — успокоил допросчик. — Так я вас слушаю.

— Но я не знал… Я думал — это просто поддельные паспорта…

— Не поддельные, — в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. — Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно доверять сотрудникам департамента охраны?

— Я не понимаю ничего, — сказал Глеб. — Зачем вы меня мучаете? Зачем все это?

— Да разве ж это все? — весело сказал допросчик. — Это даже еще не цветочки…

— Дайте мне лечь, — сказал Глеб. — Я сейчас упаду…

— Поймаем, — сказал тот, что стоял за спиной.

— Объясняю, — сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то судорожно вцепились одна в другую. — Вас обманули. Подставили. Вы обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана, будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии, тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.

— Я никому ни в чем не помогаю, — сказал Глеб медленно, будто читая неразборчивую надпись. — Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не мог путешествовать по своему…

— Почему же?

— Этого я не скажу.

— Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем… Леди Стэблфорд необыкновенно хороша в постели, не так ли?

— У меня скованы руки…

— Дружок, — добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. — Да даже с дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники — это так: символ принадлежности к тем, кого бьют. Понял?

Глеб не стал отвечать.

— Понял, я тебя спрашиваю?! — и Глеба пронзила раскаленная проволока. Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:

— …подожди пока. Он и сам… Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?

— Что вы хотите? — выдавил Глеб.

— Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.

— Я ничей… не противник…

— Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.

— Объясните.

— Нет-нет, думайте сами.

— Я хочу ее видеть.

— Хотеть не вредно. — И, видя, что Глеб не понял, пояснил: — Вы ее не увидите. По крайней мере, сейчас.

— Почему?

— Не заслужили.

— Кто вы? И что вам от меня надо?

— Хорошо. По пунктам. Мы — отлично информированная и практически всемогущая организация. Мы боремся с рабством, тиранией, несправедливостью, отсталостью. Путь к власти нам уже открыт, и через десять лет никто не узнает этого тихого мира…

— Так. И?..

— Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у вас не врожденные, а приобретенные.

— Вы ошибаетесь.

— Проверим.

— Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?

— Как бы да. Вы там были?

Глеб покачал головой.

— Там есть на что посмотреть. Ну вот, узнаем друг друга получше, тогда…

— И все равно — я должен увидеть ее.

— Настаиваете?

— Да.

— Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть: без правого или без левого?

Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.

— Вот, значит, как…

— Именно. Вы не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо. Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что — доигрывайте, а там — платите проигрыш… или огребайте выигрыш. Как повезет. — Он помолчал и добавил: — Будете делать все, что велю, — разрешу писать письма.

— Буду делать, — сказал Глеб. — Где она?

— В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?

— Письма, — сказал Глеб. — А потом? Когда я смогу ее увидеть?

— Когда мы будем вам полностью доверять. А уж через какое время — зависит полностью от вас.

— Хорошо, — сказал Глеб твердо. — Что я должен делать?

— Сегодня — как следует выспаться. Работу начнем завтра.

— Тогда — снимите кандалы. Спать мешают ужасно.

Допросчик опять посмотрел на того, другого, за спиной, и тот, наверное, кивнул.

— Давайте руки, — сказал допросчик. — Но помните: малейшее нарушение с вашей стороны — и эта дама станет чуть менее привлекательной.

— Это я уже понял, — сказал Глеб. — О-ох, как натерло… И еще: не распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить…

Первую ночь провели в море, было тихо, но на другой день ветер понемногу набрал силу, погнал волну — и капитан Арчи, так его звали, повел йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он, и сестра его Дорис солидно кивнула: да, есть. Они были странной парой. Арчи и Дорис. За долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь в особо сложных случаях прибегали к английскому, используя отдельные слова и полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их языком, они становились обстоятельны и велеречивы. А то, что лексика отличалась от общепринятой — так на то оно и море.

Сорок часов в тесной лодке вымотали Светлану — не физически. Она спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то из них уже не проснется, и запах рыбы, смолы, горячего мокрого дерева, гнили и пота, и непрерывный надрывный плач, и скрип уключин, и тихие усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и даже веселые песни все равно поются тоскливо… чужбина была впереди, была, но не ждала… и самоедские мысли: дура, дура, дура, испортила все, и даже последнюю ночь — и ту испортила… перегнуться бы через борт — и на дно ключом… Что-то не пускало. Но думать об этом было легко, и она стала думать именно об этом.

Олив заметила перемену в ней: Светлана вдруг перестала метаться — телом и духом — и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило, но сделать нельзя было ничего — это Олив знала по себе. Она помнила себя, впервые брошенную… жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому лучше не трогать.

Глеб вряд ли жив, беспощадно знала она. Той ночью, когда Светти забылась в фургончике передвижного театрика, а она сама с карабином в обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю «Рэндал» и застал там кучу полицейских, пожарных, солдат… Осторожно он разузнал, что человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли, избили и связали швейцара и портье, поднялись наверх — и там началась Пальба. Кто и в кого стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как вынесли и погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без признаков жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами. Рука его выпала из-под простыни и волочилась…

Что-то сгущалось на йоде. Должно быть, не только из-за ветра повернул к берегу капитан Арчи.

Очень помогла Дорис. Прикидываясь пустой болтушкой, она пристроилась возле Олив и затянула бесконечную сагу о том, как они с Арчи, еще молодые, наткнулись на отмели на кусок «копченого» янтаря «с мою тогдашнюю задницу размером». А «копченый», то есть красный, вошел вдруг в моду и стоил четыре шиллинга за унцию; кусок же тянул на семьсот унций. Да и деньги тогда были не то что нынче: те четыре шиллинга на два нынешних фунта лечь могли и на них отоспаться. А был такой Арчи друг, а ее почти жених Верм, вот уж имечко родители нашли, лучше бы сразу Червяк — и не мучиться. И уговорил их этот Верм не продавать сразу, а погодить, цены, мол, еще поднимутся. И стали ждать, и цены действительно все поднимались и поднимались и вот поднялись так хорошо, что сели они все втроем в дилижанс и поехали в Тристан, а оттуда поездом в Меркьюри. Там самые лучшие цены были. Приехали — бабах! Правительство возьми да объяви новый налог на добычу янтаря, да такой, что у всех все опало. И как мужчины приняли вечерком с горя, так и продали этот кусок какому-то хлюсту фунтов за тридцать или за сорок. А через неделю отменили тот налог… Сбежал тогда от них Верм с какой-то цыганкой. Говорят, видели его потом в таборе — на дудке играет…

Светлана все так же смотрела за борт, в темную воду, но чувствовалось: слушает.

Ровно на закате йол ткнулся в песок.

Похоже, он опять уснул. Что-то ему подмешивали в еду или питье, это ясно… Теплый, душноватый туман — и сквозь него скользит острый и холодный, как стальной клинок, незамутненный островок сознания. Как бы — чужого… Это странно, не страшно — может быть, потому, что — туман, теплый душноватый туман… Но благодаря этому клинку, его остроте и холодности, Глеб знает: Светлана им не досталась! Умница, она сумела ускользнуть, скрыться… не погорячись, не поддайся, продержись…

Я — здесь — не поддамся…

Ему показалось, что последние слова он услышал, как отражение эха от стен. Открыл глаза. Изгибы…

Проклятье.

Расслабился. Горячая вода, чистое белье, пивная кружка кислого вина. «Чего б не жить? Служить одно — что Дьяволу, что Богу. Как различить с земли? Поверить — чем? Могуществом ли славен человек?»

И — многое другое…

Опять потянуло вниз, сомкнулось над лицом: он брел по тропе вдоль ручья, тропа уходила в лес, и вот он на поляне, и перед ним, ничем не скрытые, но ставшие видимыми внезапно — возникли лев и женщина. Глеб замер — не в страхе, а в торжественном оцепенении. Можно ли сказать, что лев был наг? Точно так же нельзя было сказать такого про эту женщину. Одежда была бы нелепа на ней. Из рукотворного — лишь темного металла диадема с мыском, доходящим до переносицы: как на старинных богатырских шлемах. Он никогда не видел эту женщину… Лев приподнялся и повел хвостом, но женщина дотронулась до его головы и улыбнулась, и преобразилась из богини — в самую прекрасную и притягательную девушку на свете, веснушки на носу, взмах ресниц… Теперь он услышал собственный стон.

Глеб сел — стальной пояс впился в тело — и обхватил голову.

Я без нее сойду с ума, подумал он. Просто сойду с ума…

И — в ответ на помянутое безумие — один из болтов, удерживающих ставень в оконном проеме, вдруг с негромким скрипом провернулся, подался из отверстия — и упал на кровать. Глеб посторонился. Касаться руками плодов собственных галлюцинаций не хотелось. Следом выпал второй болт, потом третий, четвертый… На всякий случай, и веря, и не веря глазам, Глеб встал и отошел к двери. За дверью тоже что-то происходило — далеко и невнятно. Будто бы двигали мебель. Щит повисел еще немного, не держась уже ни на чем, потом наклонился, медленно выпал из проема и стал неровно спускаться вниз. И позади него на фоне серебристо-серого неба появился силуэт человека. Человек стоял в неловкой позе и производил какие-то напряженные мелкие движения, и Глеб не сразу понял, какие именно. Потом дошло: он на веревках опускал этот самый щит вниз, стараясь делать это беззвучно. И Глеб подошел и принял груз. Щит был неожиданно тяжелый — из двухдюймовых досок.

— Только очень тихо, — по-русски прошептал пришелец.

Глеб кивнул, и тот перелез через подоконник. Вдвоем они опустили щит на кровать. Пришелец еще раз прижал палец к губам, потом зашел Глебу за спину. Звякнуло что-то металлическое, и Глеб ощутил прикосновение к пояснице. Это же сталь, растерянно подумал он — и тут пришелец резко выдохнул, раздался звонкий щелчок, и что-то покатилось по полу, звеня. Цепь, опоясывавшая Глеба, соскользнула.

Он обернулся. Пришелец, улыбаясь, прятал в сумку на поясе инструмент — ножницы с очень короткими лезвиями и длинными, как у плотницких клещей, ручками.

Серый прямоугольник окна пересекала черная веревка. Глеб забрался на койку, посмотрел сначала вниз, потом вверх. До земли было далеко. Козырек крыши нависал над самой головой.

Туда или туда? — вопросительно указал пальцем Глеб. Пришелец ткнул вниз. Подал рукавицы из щетинистой бычьей кожи…