Обет вечной любви
Пока майор Ризенкампф выяснял в здании кто есть кто, на площади Искусств объявили перерыв в концерте. Внятно заявили о себе тележки с сосисками, горячим кофе и холодным пивом. Кого не устраивали мобильные закуски, расходились по кафе и ресторанам. Собрались в своем кафе и журналисты. Конечно же, возник спор. Скептически настроенные утверждали, что, несмотря на разнообразие программы, фестиваль не только не выявил звезд, но даже не нашел такого исполнителя или группы, которые могли бы хоть чем-то поразить слушателей.
— А капелла непорочных девиц? А Пауль Гендель Второй с пеликаньим криком? — протестовали другие.
— Старо! Изыски и выверты, — морщились скептики, — С давних времен люди получают эмоциональный заряд у природы, подражая шуму дождя, крику птицы, свисту ветра.
— Да, но здесь человек-артист слился с природой, а не подражает ей.
— Дрессировка и более ничего. Искусная — ничего не скажешь! Вне общества сородичей пеликан обычно молчалив — разве что щелкает клювом. Только среди себе подобных издает глухой рев — его же подвигли к вокализу в человеческой стае. И все же нынешнее динамичное время требует от нас совершенно нового поворота в искусстве. Старыми средствами это время не отразишь! И этот поворот скоро наступит. Вот-вот — и наступит!
— Сколько уже этих поворотов было! И все эти жалкие потуги воспринимались как чрезвычайные открытия и последние откровения. Но проходило время — и банальность любых новаторств становилась очевидной.
— То была подготовка, попытка если не открыть дверь, то хотя бы приблизиться к ней. Но явится истинный новатор, и все ваше традиционное искусство полетит в помойку! Астрологи утверждают, что в начале третьего тысячелетия гармония сфер станет доступна человеческому слуху. Люди начнут объясняться на языке музыки — он у нас в подсознании, этот язык. И тогда каждый сможет понять каждого — исчерпывающе, до конца.
— Не пугайте. Давайте подождем еще пару столетий. А пока: серые начинают — и серые проигрывают!
Тут заметили тихо сидевшего в углу Кураноскэ. Японец, как всегда, был в стороне. Он сидел за столом, пил из маленькой фарфоровой рюмочки свою теплую рисовую водку, макая кусочки тунца в желтый мутный соус с квашеным мхом.
— Господин Кураноскэ, — обратились к нему, — Как по-вашему, есть ли достойные открытия на празднике?
Японец отпил еще глоток и внимательно посмотрел в зал.
— Может быть.
— Вы имеете в виду результат компьютера или фестиваль в целом?
— Подождем, — Кураноскэ твердо поставил чашку.
В кафе было душно и накурено. Официант прошел вдоль стен и распахнул несколько окон.
За окнами была ночь. Зеленоватый лунный свет проникал всюду. Он разбивал свои плоские зеркальца и на крутых крышах, и на брусчатке площади, и на окнах безмолвного «Элизиума». Было тихо. Казалось, во всем наступил антракт.
У кассы концертного зала тем временем собралась очередь. Еще с вечера распространились слухи, что будет продано дополнительно сто билетов. Желающих, конечно, нашлось гораздо больше. Очередь опоясала почти все здание. Кто стоял опершись о стену, кто сидел на корточках, кто — на раскладных стульях и коробках. Были и такие, кто дожидался открытия касс, посапывая в спальных мешках.
Вдруг послышался осипший женский голос:
— Анатоль!.. Анатоль!..
Мария шла, приглядываясь, вдоль очереди. Шла не быстро, шаркающей походкой.
— Не скули. Нет тут твоего Анатоля, — безразлично ответили ей.
— Кому я мешаю?
— Поворачивай, тебе говорят.
Но Мария не повернула. Она подошла к кассам. У освещенной витрины стоял художник с большим планшетом в руках. Как все художники, он был одинок и лицом печален. Мария долго вглядывалась в лицо художника, затем подошла сзади и взглянула на рисунок.
— Очередь рисуешь? — удивилась она, — Лучше бы ты им билеты нарисовал.
Художник обернулся:
— Фальшивками не занимаюсь.
— Они бы обрадовались и отблагодарили тебя.
Мария посмотрела на очередь и как бы свысока, негромко, почти шепотом, обратилась к художнику:
— Вот скажи, зачем этим людям билет? Чего они ждут? Могут ли Григ или Глюк высветлить их души? Или два великих произведения в корне изменят их жизнь? Что скажешь?
— Не смешно шутишь. Я думаю, им обещано счастье, — усмехнулся художник.
— Слушай, да ты, должно быть, даровитый малый. У тебя улыбка хорошая. Ты можешь мне помочь.
— Нарисовать билет?
— Нет. Портрет одного человека.
— Надоели портреты, — отмахнулся художник.
— Пожалуйста. А я тебе десять франков на пиво нарисую.
— Нет. Устал, — Художник захлопнул свой планшет.
Мария взяла его за руку.
— Ты рисуешь сонную очередь, неизвестных людей, которые и спасибо тебе не скажут. А я предлагаю нарисовать красивого человека. Гордого. Необыкновенного. Неужели он не заслужил?
— Таких нет.
— Один есть.
— Ерунда, — И художник повернулся, чтобы уйти.
Мария рванулась было за ним, но вдруг ноги ее подкосились. Она медленно села на выступ тротуара, посмотрела по сторонам, будто ища поддержки, и, не найдя ее, тихо завыла. Выла и скулила, будто собачонка под дождем, глядя то в лунное небо, то себе под ноги на брусчатую мостовую. Сквозь вой и всхлипывания порой можно было разобрать слова. Мария жаловалась на людскую неотзывчивость. К кому бы она ни обратилась, в ответ или непонимание, или насмешка, или полнейшее равнодушие. Будто каменные. Как бы она сейчас хотела превратиться в камень. Вот на этой же площади. Он лежит себе на мостовой среди таких же абсолютно одинаковых холодных камней и не разглагольствует об искусстве, об очищающем влиянии музыки, о братстве и равенстве. Он и так равен среди равных. И пусть его топчут ногами. Ничего. Его назначение такое. Он привык к этому. Он знает, что его топтали и будут топтать. Никакого надувательства и самообмана. Но ведь люди не камни? Вот хотя бы этот художник. Почему бы не помочь страдающему человеку? Об этом и Спаситель говорил…
Художник в это время стоял в стороне, курил, присматриваясь к бродяжке. Что-то мешало ему уйти.
— Ладно. Приводи его завтра на это место! — издали крикнул он.
— Его нет в городе.
— Тогда фотографию принеси.
— И фотографии нет.
— Как же тогда?
— Я буду рассказывать, — подошла Мария, — а ты рисуй. Только сейчас. Я тебя очень прошу. Не надо откладывать.
Радость мелькнула в ее глазах, и лицо засветилось надеждой: «Ну, открывай свой чемоданчик».
Художника подкупила эта простота. Вот очередь — сонные, хмурые, недовольные люди, им кажется, что концерт сделает их счастливыми. А эта Мария — ведь она действительно счастлива! Хотя горюет и, может быть, счастливой себя не чувствует. Может быть, ей кажется, что несчастней ее нет никого. Но откуда-то у нее сила берется. Неужели эта сила — Анатоль? Наверняка он ее оставил, нашел другую, а о Марии тут же забыл и думать не думает. И она об этом знает. Но это не главное. Главное то, что она его ищет, постоянно думает о нем. Вот это состояние счастья-несчастья ему давно хотелось уловить и передать. На фоне недовольной очереди благополучных — страдалица, которую устраивают ее страдания. Вот какой фигуры не хватало на его картине! Художник открыл планшет и принялся делать наброски, поглядывая на Марию.
Несколькими штрихами он изобразил женщину на плотном листе и отложил его. Он знал, что теперь сможет передать это состояние. Коль его посетило прозрение, то никуда теперь оно не уйдет. Отложив набросок, художник укрепил чистый картон и приготовился к работе.
— Рассказывай.
— А ты какой цвет выбрал? — спросила Мария.
— Обычный. Черный.
— Что ты! Возьми другой. Зеленый есть?
Художник взял зеленую пастель.
— Хорошо. Вот теперь рисуй, — успокоилась Мария.
Она прикрыла глаза, как бы уходя в далекие и необыкновенно приятные воспоминания. Блаженное состояние ее затянулось. Она будто позабыла о художнике и о том, где она находится. Грезы унесли ее бог весть куда, едва ли не в иной мир. Художник терпеливо ждал, любуясь этой неопрятной дурнушкой. Он думал, что заурядные люди, особенно женщины, всегда пытаются смотреть на себя со стороны, как бы контролируя, как они выглядят: не смешно ли, достаточно ли благородно, сексапильно и так далее. Но если человек одержим какой-либо страстью, то контроля нет и в помине.
Неизвестно, сколько бы еще простояла так Мария, если бы ее не толкнул плечом подгулявший прохожий. Мария вышла из забытья, остановила свой взгляд на художнике, вспомнила, зачем он тут.
— Значит, начнем. Роста он высокого. В плечах широк и даже могуч. В шаге тверд. Постоянно, и зимой и летом, носит кованые испанские ботинки с острым носком. Сбоку на ботинках большая пряжка и серебряная цепочка.
— Ботинки, это, конечно, важно, — кивал художник, — но скажи что-нибудь о лице.
— Не торопи.
Мария подняла голову, будто пыталась разглядеть лицо любимого на луне.
— Нос его прям и тонок, как у благородного рыцаря или аббата Лепентера. Глаза большие и бесстрашные, как у ночной птицы или пожарного Мариуса. И тоже чуть зеленоватые. Брови густые, крутой дугой, как у кондитера Гюстава. Волосы темно-русые, длинные, как у Иисуса или у плотника Шарля, ты должен знать если не его, то сестру его Розиту.
Пробор… постой-постой, — Мария задумалась. Пальцы ее невольно стали перебирать оборку старой длинной кофты, — Художник, я забыла. Помоги. Нет, не надо. Ну-ка тихо, тихо! — притопнула она, хотя вокруг никто не шумел, — Тихо, вам сказано… Мы прощались. Он стоял вот так. Я — напротив. Он прижал меня крепко, я даже вскрикнула. Потом причесала гребнем свои и его растрепанные волосы. Вот… вот… так… — водила Мария по воздуху растопыренными пальцами, — Волосы вроде твоих. Без пробора. Точно как у тебя. Вы вообще с ним здорово похожи. Успеваешь за мной? — потянулась Мария к наброску.
— Нет-нет, еще рано, — остановил ее художник.
— Ну хорошо, слушай и рисуй дальше, — согласилась Мария, — Лицо чуть скуластое, словно у греческого ювелира Касикопулоса.
— Борода, усы есть?
— Усы! Есть усы, — обрадовалась подсказке Мария, — Не усы — обморок. Точь-в-точь как у продавца котят Зигмунда. Ты его должен знать, ты ведь тоже странник.
Художник кивал, подтверждая, что он и вправду всех знает — у Марии и сомнений не было, что люди, хоть чем-то схожие на Анатоля, в высшей степени достойные и известные.
Портрет близился к завершению. Мария ждала с нетерпением, то и дело добавляя:
— Но главное, конечно, душа. Душа редко у кого удается. Она щедрая. Отзывчивая. Честная. И главное, он ничего и никого не боится. Он готов заступиться за обиженного и поделиться всем, что у него есть. Видишь колечко, он купил его на последние пятьдесят франков… Ну, скоро?
— Пару штрихов осталось.
— Внизу пояснение сделай: «Анатоль из Марселя». Хотя его и так все знают.
Художник исполнил и это пожелание Марии. Она же ходила в стороне, что-то себе бормотала. Закончив, художник развернул портрет к заказчице, тоже отошел и закурил. Мария не торопилась принимать работу. Она подошла как можно ближе и сказала неожиданно злым шепотом:
— Ну, парень, если не похож… Ох, что я тебе наговорю, что сделаю с твоими смешными карандашиками…
— Вот как! — не испугался художник, — Я знал, добро всегда наказуемо.
— Нет! — сверкнула очами Мария. И, сощурившись, снова перешла на шепот: — Никогда никому этого не говори. Особенно детям.
Художник не выдержал взгляда, отступил на шаг.
— Ладно. Они сами разберутся, когда подрастут. Будешь смотреть?
Мария по-прежнему не торопилась, прошлась взглядом вдоль очереди, оглядела площадь. Не спеша подошла к рисунку.
Непонятно было, понравился ей портрет или нет. Она смотрела с таким напряжением, будто полководец, изучающий карту будущего сражения. Затем на ее лице медленно проявилась не то улыбка, не то гримаса страдания. Губы ее расползлись, растянулись и застыли. Затем застыли и расширились зрачки. Так бродяжка простояла долго. Казалось, портрет она изучает в малейших деталях. И вот она бережно коснулась картона, любовно принялась гладить, словно расправляя морщинки на нарисованном лице.
— Анатоль, — спросила она тихо, — Ты меня узнал?.. Узнал! Он узнал свою Марию! — повернулась она к художнику.
Тут уж ему стало совсем не по себе. Он быстренько собрал свой планшет, но Мария его остановила, схватила его правую руку, поднесла к губам и поцеловала.
— Ты не понимаешь, что ты сделал! Сандро Боттичелли! Ты создал самую удачную картину в своей жизни! Ты вернул мне его! Ты… ты…
Мария принялась выгребать из своих карманов старенькие мятые денежные бумажки и совать их в карман художнику. Он даже не сопротивлялся, потому что знал — бесполезно. Еще раз поцеловав ему руку, Мария схватила портрет, перебежала площадь и растворилась в толпе.
Боттичелли пошарил по карманам, собрал какие-то абсолютно ему незнакомые деньги, долго пытался разобраться в их национальной принадлежности, потом решил наугад пойти в ближайший бар, будучи не очень уверенным, что там нальют на них хотя бы пива.
Мария Керрюшо в это время ходила от одной группы к другой, хвасталась портретом, дескать, нашелся ее Анатоль, посмотрите, какой он красавец. А ведь раньше ей многие не верили. Убедитесь!
Одним в этой праздничной гуляющей толпе было все равно, другие не понимали, кто этот Анатоль и зачем им нужно о нем слушать. Но были и такие, которые помнили мольбу и призывы Марии Керрюшо во время грозы. Они поздравляли Марию, одобрительно кивали. Спрашивали, где же он, могут ли они его увидеть?
Мария целовала портрет, прижимала к груди и только потом показывала.
— Хорош, — одобряли окружающие, — Где же он сам?
— Как где? Вот.
— Это же бумага.
— Это для вас бумага, — блаженно улыбалась Мария.
В толпе переглядывались. Молча. А счастливая Мария спешила дальше делиться своей радостью.
Так Мария обошла почти всю площадь и оказалась возле эстрадного помоста. В это время помост, готовя его для новых выступлений, мыл из шланга небезызвестный городской поливальщик Альберт, угрюмый от рождения. Влажная разноцветная поверхность помоста сияла под прожекторами. Мария с восхищением наблюдала за тугой струей.
— Эй, хозяин дождя! — окликнула она, — Ну-ка, посмотри сюда!
Пожилой грузный поливальщик даже не оглянулся.
— Что ж ты не хочешь посмотреть? Весь город уже видел.
Поливальщик, будто глухонемой, продолжал методично полоскать эстраду.
— Да заткни ты свою кишку, — наступила на шланг Мария, но оболочка была такой плотной, что ее слабых сил не хватило прервать работу поливальщика. Альберт же оставался равнодушно невозмутимым.
— Что ж ты такой неразговорчивой, толстяк, седая голова? — приближалась к Альберту Мария, — Кроме своей резинки знать ничего не желает. Хоть бы голову поднял.
— Не мешай работать, — отозвался Альберт, не поворачиваясь.
— Ой-ей-ей. Он умеет говорить! — восхитилась Мария, — Что ты умеешь работать — видно. Но ты умеешь и говорить? Да тебе, Альберт, цены нет. Ну повернись, угрюмый дьявол.
— Отстань.
— Не отстану!
Поливальщик нехотя развернулся и так же нехотя направил свой шланг в сторону Марии. Тугая струя ударила по ногам бродяжки, чуть не сбив ее на мостовую. Мария взвизгнула и закружилась, будто в тарантелле, отдаляясь от поливальщика, хохоча и что-то напевая. Слипшиеся от воды волосы болтались сосульками. Поливальщик опять отвернулся и занялся помостом. Мария, обтерев лицо ладонями, шлепнула в ладоши и посмотрела по сторонам: так же ли весело всем остальным?
— А знаешь ли ты, седая голова, что у меня теперь заступник есть? Да еще какой! Вот он тебе задаст! — Мария развернула портрет лицом вперед и, будто щит, понесла его на вытянутых руках, продвигаясь снова к поливальщику, — Теперь никто не посмеет меня обидеть. Мой Анатоль всегда защитит свою Марию. Посмотри на него! Посмотри на того, кто умеет любить и обнимать страстно! Ведь ты в своей жизни обнимал только свою резиновую кишку-поливалку! Ха-ха-ха!
Каким бы хладнокровным и угрюмым ни был поливальщик Альберт, но после таких слов даже он не выдержал и снова повернул свой верный шланг в сторону Марии.
Но Мария теперь уж не визжала — она знала, на что решилась. Еще тверже стали ее руки, держащие портрет, будто чудотворную икону в крестный ход. Так она шла навстречу мощной холодной струе вместе с нарисованным Анатолем. Поливальщик спокойно стоял на своем месте и поливал Марию и ее героя так же безразлично, как конную статую или каменный столб. Мария же выкрикивала, что теперь она и Анатоль навеки вместе и никакой водой их не разлить. Нет такой силы, которая бы разрушила их любовь и единство. Сейчас они дадут достойный бой всем бездушным поливальщикам в мире! Вот им! Вот им! — двигалась Мария вперед. Она хохотала так же громко и вызывающе, как во время грозы. Промокшая с ног до головы, она, не сгибаясь, шла навстречу атакующей воде, хотя, похоже было, атаковала не вода, а Мария. Чем ближе она подходила к Альберту, чем сильнее хлестала струя, тем блаженнее становилось выражение ее лица.
Поливальщику быстро надоел этот абсурдный поединок, он торопился домыть эстраду — Альберт отвернулся и направил шланг на помост.
— Ага! — возликовала Мария и подняла, как могла высоко, портрет, — Мы выстояли! Назло всему! Анатоль! Теперь мы навсегда вместе!
Мария развернула портрет и вдруг увидела, что Анатоля на картоне нет. Она перевернула рисунок — тоже нет. Смотрела сверху вниз, снизу вверх — исчез Анатоль. Были лишь бурые с прозеленью размытые пятна. Мария провела рукой по картону — ладонь тоже потемнела-позеленела. Она подбежала к фонарю, принялась растирать ту сторону, где было лицо, словно пытаясь убрать помехи, — размытый пятнистый лист увидела она под светом. От облика героя осталось мокрое пятно. Анатоль исчез. Размылся. Мария огляделась вокруг — все явилось ей в зеленом свете: фонари, люди и дома на площади.
Размытая зелень застилала глаза, будто нахлынувшие зеленые слезы. Мария ощутила, что и лицо ее стало зеленеть, даже фосфоресцировать. Оно горело — вот-вот воспламенится, вспыхнет. Будто смытая краска разлилась по всей площади и теперь снова нужен ливень, чтобы все вернуть на круги своя. Где же он — ливень?.. Где же он — Анатоль?..
Мария подняла голову и что было силы крикнула в зеленое лунное небо:
— Анато-оль!
Небо молчало.
Тогда она крикнула зеленым городским стенам: «Анатоль!»
И город молчал.
